Текст книги "Кожаный Чулок. Большой сборник"

Автор книги: Джеймс Фенимор Купер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 54 (всего у книги 159 страниц)

  ГЛАВА XXIII

Хоть для охотника – закон,

Когда оленя травит он,

Сперва попридержать собак,

Но это все бывает так,

Когда хотят оленя гнать;

А кто же станет проверять,

Где и когда прикончен лис?

Вальтер Скотт. «Дева озера» [59]

В отличие от более цивилизованных белых, туземцы не имеют обыкновения выставлять вооруженных часовых для охраны своих становищ. Отлично осведомленный о надвигающейся опасности, даже когда она еще далека, индеец полагается на знание лесных примет и длину труднопроходимых троп, отделяющих его от тех, кого он имеет основания остерегаться. Поэтому враг, которому по счастливому стечению обстоятельств удается обмануть бдительность краснокожих разведчиков, редко встречает в самом селении стражей, способных поднять тревогу. Но дело было не только в этом общепринятом обычае. Племена, состоявшие в союзе с французами, слишком хорошо знали, какой тяжелый удар только что нанесен англичанам, и, следовательно, не опасались нападения враждебных племен, дружественных британской короне.

Вот почему появление Дункана и Давида среди ватаги ребятишек, поглощенных вышеупомянутыми шалостями, оказалось полной неожиданностью для юных дикарей. Однако как только пришельцев заметили, вся компания, словно сговорившись, разразилась громким предостерегающим воплем, после чего, как по волшебству, скрылась из виду. Смуглые нагие тела припавших к земле мальчишек до того хорошо сливались в сумерках с бурой поблекшей травой, что Дункану в первую минуту показалось, будто шалуны провалились сквозь землю. Однако, несколько оправившись от изумления, он с любопытством стал присматриваться и обнаружил, что на него со всех сторон устремлены быстрые черные глаза.

Эти пытливые недружелюбные взгляды, как бы предвещавшие более серьезные испытания, через которые ему предстояло пройти при встрече с туземцами не столь юного возраста, не сулили молодому человеку ничего хорошего, и он на секунду почувствовал сильное желание отступить. Однако он тут же понял, что теперь поздно не только отступать, но даже колебаться. На крик детей из ближайшей хижины высыпала дюжина воинов и мрачно сгрудилась, настороженно и угрюмо ожидая приближения тех, кто так неожиданно пожаловал к ним.

Давид, уже привыкший отчасти к подобным зрелищам, направился прямо к хижине с решительностью, поколебать которую смогло бы разве что очень серьезное препятствие. Хижина представляла собой центральную постройку селения, хотя, как и остальные, была так же грубо сложена из бревен и веток: в ней, в течение временного своего пребывания на границе английских владений, племя собиралось на совет и общие сходки. Пробираясь между смуглыми фигурами индейцев, столпившихся у порога, Дункану нелегко было принять равнодушный вид, столь необходимый ему сейчас. Но, сознавая, что жизнь его зависит от самообладания, он положился на благоразумие спутника и, следуя за ним по пятам, попытался на ходу собраться с мыслями. Кровь леденела у него в жилах,– он ведь находился в непосредственной близости от свирепых, беспощадных врагов, однако молодой человек так хорошо владел собой, что добрался до середины хижины, ничем не выдав своего волнения. Там, следуя мудрому примеру Гамута, он вытащил охапку душистых веток из большой груды, сваленной в углу, и молча уселся на нее.

Как только гость вошел в хижину, воины, наблюдавшие за ним с порога, расположились вокруг него, терпеливо выжидая, когда чужеземец сочтет уместным заговорить, не уронив этим своего достоинства. Большинство дикарей остались стоять, лениво прислонившись к столбам, на которые опиралась кровля, а несколько старейших и наиболее почитаемых вождей уселись, по индейскому обычаю, прямо на земле, чуть впереди прочих.

В хижине горел яркий факел, и его красноватый колеблющийся свет выхватывал из темноты фигуры то одного, то другого дикаря. Воспользовавшись этим, Дункан устремил жадный взор на лица хозяев и попытался прочесть по ним, какого приема следует ему ожидать. Однако проницательность его оказалась бессильной перед холодным бесстрастием окружающих. Сидевшие впереди старейшины едва удостоили его взглядом; глаза их были устремлены в землю, а это могло быть в равной мере истолковано и как признак почтения и как выражение недоверия. Дикари, стоявшие в тени, оказались не столь сдержанны. Дункан вскоре почувствовал на себе их беглые испытующие взгляды, дюйм за дюймом обшаривавшие и самого пришельца и его наряд; ни один его жест, ни одна линия раскраски и даже особенность покроя одежды не ускользнули от внимания и оценки наблюдателей.

Наконец один из дикарей, в волосах которого уже пробивалась седина, хотя его мускулистое тело и твердая поступь свидетельствовали о том, что он еще способен успешно справляться с многотрудными обязанностями мужчины, вышел на свет из темного угла, куда, вероятно, забрался с намерением украдкой понаблюдать за чужеземцем, и начал речь. Говорил он на языке вейан-дотов или гуронов, и слова его были непонятны Хейуорду, хотя, судя по жестам, которыми они сопровождались, смысл их был скорее дружелюбным, чем враждебным. Хейуорд покачал головой и жестом дал понять, что не может ответить.

– Разве никто из моих братьев не говорит по-французски или по-английски? – задал он вопрос на французском языке, оглядывая окружающих в надежде увидеть утвердительный кивок.

Несколько голов повернулось к нему, словно пытаясь уловить смысл сказанного, но ответа на вопрос не последовало.

– Мне было бы грустно думать,– медленно продолжал Дункан, выбирая самые простые французские слова,– что ни один человек из вашего мудрого и храброго племени не понимает языка, на котором Великий Отец говорит со своими детьми. Его сердце преисполнилось бы печалью, если бы он узнал, что краснокожие воины так мало чтут его!

Последовала долгая тягостная пауза, во время которой никто из индейцев ни словом, ни жестом не показал, какое впечатление произвела эта тирада. Помня, что молчаливость почитается у дикарей добродетелью, Дункан с радостью воспользовался этим обычаем краснокожих, для того чтобы собраться с мыслями. Наконец тот же воин, который первым обратился к нему, сухо ответил на наречии канадских французов:

– Разве, обращаясь к своему народу, наш Великий Отец говорит на языке гуронов?

– Он не делает различия между своими детьми, какого бы цвета ни была у них кожа – красная, черная или белая, хотя больше всего он любит храбрых гуронов,– уклончиво ответил Дункан.

– А что он скажет, когда гонцы назовут ему число скальпов, которые пять ночей тому назад украшали головы ингизов?– не унимался подозрительный вождь.

– Ингизы – его враги; поэтому он, без сомнения, похвалит вас и скажет: «Мои гуроны – доблестные воины!» – с невольным содроганием отозвался Дункан.

– Наш канадский Отец так не думает. Он не вознаградил гуронов и отвернулся от них. Его заботят не они, а мертвые ингизы. Что это может значить?

– У такого великого вождя -мыслей больше, чем слов. Он беспокоится, как бы враги не пошли по его следам.

– Пирога мертвого воина не поплывет по Хорикэну,– угрюмо возразил индеец.– Уши нашего Отца открыты для делаваров, с которыми мы не дружим, и те наполняют их ложью.

– Этого не может быть. Как видишь, он приказал мне, человеку, умеющему исцелять недуги, пойти к его детям, Красным гуронам с Великих озер, и узнать, нет ли меж ними больных.

Едва Дункан объяснил роль, которую он взял на себя, снова наступило продолжительное, глубокое молчание. Все глаза разом устремились на него, словно пытаясь решить, правда или ложь таится в его словах, и глаза эти светились таким умом и проницательностью, что предмет их внимания затрепетал при мысли о том, чем может кончиться его затея. Однако опасения его рассеял все тот же дикарь.

– Разве ученые люди из Канады раскрашивают лицо? – холодно продолжал гурон.– Мы слышали, что они похваляются своей белой кожей.

– Когда индейский вождь приходит к своим белым отцам, он снимает одежду из бизоньей шкуры и надевает предложенную ему рубашку,– твердо отпарировал Дункан.– Мои братья дали мне краски, и я раскрасил себе лицо.

По хижине пронесся негромкий одобрительный гул, доказывавший, что индейцы благосклонно приняли этот комплимент своему племени. Старейший из вождей сделал одобрительный жест, который был поддержан большинством его сотоварищей, вытянувших вперед руки с коротким удовлетворенным возгласом. Дункан перевел дух, считая, что самое трудное позади; а так как он уже придумал простой и правдоподобный рассказ в подтверждение своей выдумки, будто он лекарь, его надежды на успех сильно возросли.

После непродолжительного молчания, которое, видимо, понадобилось индейцам, чтобы обдумать подобающий ответ на речь гостя, поднялся еще один воин, всем своим видом показывая, что хочет говорить. Но едва он открыл рот, как из лесу донесся глухой, ужасающий вопль, и за ним тут же последовал другой, более высокий и пронзительный, который становился все более протяжным, пока не перешел наконец в нескончаемое жалобное завывание, вроде волчьего. Этот внезапный зловещий шум заставил Дункана вскочить с места: молодой человек забыл обо всем, кроме впечатления, произведенного на него страшным звуком. В то же мгновение гуроны толпой ринулись вон из хижины, и воздух огласился громкими криками, почти заглушившими жуткий вой, все еще по временам доносившийся до ушей Дункана из-под сводов густого леса. Не владея больше собой, молодой человек сорвался с места и через секунду очутился в гуще беспорядочной толпы, к которой уже присоединились все жители селения. Мужчины, женщины, дети, престарелые и немощные, здоровые и сильные – все высыпали из хижин. Одни орали во всю глотку, другие исступленно и радостно били в ладоши, выражая дикий восторг по поводу какого-то неожиданного события. Изумленный сперва этим столпотворением, Хейуорд вскоре уяснил себе его причину.

Было еще достаточно светло, и яркие просветы между верхушками деревьев позволяли различить несколько тропинок, уходивших с прогалины в чащу. По одной из них, медленно приближаясь к жилищам, гуськом двигались воины. Тот, что шел впереди, нес короткий шест, на котором, как оказалось впоследствии, висело несколько скальпов. Дикие звуки, так поразившие Дункана, были тем, что белые довольно метко окрестили «кличем смерти» – каждое повторение его возвещало племени о печальной участи, постигшей врага. Пока что познаний Хейуорда хватало на то, чтобы понимать смысл происходящего, и, сообразив, что переполох вызван лишь неожиданным возвращением победоносного отряда гуронов, он успокоился и даже мысленно поздравил себя со счастливым избавлением, поскольку индейцы сейчас начисто позабыли о нем.

В нескольких сотнях футов от хижин прибывшие воины остановились. Их жалобный, зловещий вопль, в равной мере воспроизводивший как стон умирающих, так и ликование победителей, наконец смолк. Один из воинов, выкрикнул какие-то слова, в которых не содержалось, по-видимому, ничего страшного, хотя понять их было сложнее, нежели прежние выразительные вопли. Трудно дать верное представление о том диком восторге, с каким были встречены новости, сообщенные таким путем. В мгновение ока все становище превратилось в арену самой неистовой сумятицы и смятения. Мужчины выхватили ножи и, размахивая ими над головой, выстроились в две шеренги, проход между которыми протянулся от хижин до места, где остановились пришедшие воины. Женщины хватали дубины, топоры, любое подвернувшееся под руку оружие и бежали к мужчинам, чтобы в свой черед принять участие в предстоящей жестокой игре. Даже дети не составляли исключения: мальчишки, еще не способные владеть оружием, выхватывали у отцов из-за пояса томагавки и проскальзывали между шеренгами, с увлечением подражая варварскому обычаю родителей.

На прогалине были разбросаны большие кучи хвороста, и теперь какая-то пожилая индианка предусмотрительно поторопилась поджечь их, чтобы осветить предстоящее зрелище. Вспыхнувшее пламя затмило слабый свет уходящего дня и, яснее обозначив контуры предметов, придало им зловещий вид. Сцена представляла собой как бы поразительную картину, рамой для которой служила чреда высоких сосен. На заднем плане виднелись фигуры вновь пришедших воинов. Чуть впереди стояли двое мужчин, видимо, избранные исполнителями главных ролей в предстоящем представлении. И хотя освещение было недостаточно сильным, чтобы черты их стали отчетливо видны, ни у кого не могло возникнуть сомнения, что оба эти человека находятся во власти совершенно разных чувств.

Один стоял прямо и твердо, готовый встретить свою судьбу, как герой; другой уронил голову на грудь, словно пораженный ужасом или охваченный стыдом. Благородное сердце Дункана разом прониклось глубоким состраданием к первому и восхищением перед ним, хотя он, разумеется, ничем не мог выразить свой великодушный порыв. Он лишь зорко следил за каждым движением незнакомца и, вглядываясь в изящные очертания его поразительно пропорциональной и гибкой фигуры, пытался убедить себя, что если телесная мощь в союзе с непоколебимой решительностью способны помочь человеку выйти из тяжких испытаний, то этот юный пленник может надеяться на победу в предстоящем ему отчаянном поединке. Незаметно для себя Хейуорд подошел ближе к темным шеренгам гуронов и, едва дыша от волнения, стал ждать, когда же начнется зрелище. Наконец прозвучал громкий вой, послуживший сигналом, и мертвая тишина сменилась взрывом воплей, затмивших своей силой все слышанное раньше. Второй пленник остался неподвижен, первый же, услыхав сигнал, сорвался с места с легкостью и быстротой оленя. Он не побежал между выстроившимися врагами, как те ожидали, а лишь вступил в проход и, прежде чем ему успели нанести первый удар, круто повернул, перепрыгнул через головы детей и очутился на внешней, менее опасной стороне зловещей шеренги. Эта хитрость была встречена проклятиями из сотни глоток, и возбужденная толпа, смешав ряды, в полном беспорядке рассеялась по прогалине.

Теперь последнюю озаряла уже целая дюжина пылающих костров, придавая ей вид какой-то фантастической адской арены, где собрались злобные демоны, чтобы свершить свои нечестивые и кровавые обряды. Фигуры на заднем плане казались призраками, которые мелькали перед глазами, рассекая воздух исступленными, бессмысленными жестами; когда они пробегали мимо костров, на озаренных ярким пламенем лицах с ужасающей отчетливостью читались обуревавшие дикарей необузданные страсти.

Само собой разумеется, что среди такого скопища беспощадных врагов беглецу было не до передышки. Был момент, когда казалось, что он вот-вот достигнет леса, но целая гурьба врагов преградила ему дорогу и оттеснила его назад, в самую гущу безжалостных преследователей. Круто повернув, как олень, столкнувшийся лицом к лицу с охотником, он с быстротой стрелы очутился у костра, одним прыжком перемахнул через столб пламени и, благополучно миновав разъяренную толпу, очутился на противоположной стороне прогалины. Но здесь несколько более пожилых и хитрых гуронов тоже встретили его и вынудили повернуть обратно. Пленник попытался еще раз ринуться в толпу, словно ища спасения в царившей вокруг суматохе; затем последовало несколько мгновений, когда Дункан уже решил, что мужественный юноша определенно погиб.

Все слилось в одну темную массу человеческих тел, мечущихся в неописуемой сумятице. В воздухе мелькали томагавки, сверкающие ножи, увесистые дубинки, но удары, видимо, сыпались наугад. Страшное впечатление, производимое этой сценой, усугублялось пронзительными воплями женщин и свирепым боевым кличем воинов. Время от времени Дункану удавалось различать легкую фигуру юноши, прорезавшую воздух отчаянными прыжками, и он скорее надеялся, чем верил, что пленник еще не совсем утратил силы и проворство. Внезапно толпа отхлынула к месту, где стоял Хейуорд. Мужчины, нажимая на оказавшихся впереди женщин и детей, валили их на землю. Среди этой свалки еще раз мелькнула фигура незнакомца. Однако выдерживать дальше столь жестокое испытание было уже не в человеческих силах. Это, несомненно, понимал сам пленник. Воспользовавшись тем, что перед ним на мгновение открылся проход, юноша стрелой промчался мимо воинов, сделав отчаянную и, как показалось Дункану, последнюю попытку достичь леса. Словно угадав, что со стороны Хейуорда ему не грозит опасность, пленник на бегу почти столкнулся с майором. Высокий могучий гурон, видимо, приберегавший до сих пор силы и гнавшийся теперь по пятам за юношей, уже занес руку для рокового удара. Однако Дункан проворно подставил ему ногу, и не в меру рьяный дикарь грохнулся во весь рост, пролетев вперед на несколько футов. Преследуемый молниеносно воспользовался этим преимуществом: он повернул, снова метеором промелькнул перед глазами Дункана и через мгновение, когда майор, придя в себя, оглянулся и поискал глазами пленника, тот уже спокойно стоял у невысокого раскрашенного столба перед входом в главную хижину.

Опасаясь, как бы участие, принятое им в судьбе юноши, не оказалось роковым для него самого, Дункан поспешил покинуть место, где стоял. Он примкнул к гу-ронам, которые стягивались к хижине, угрюмые и разочарованные, как всякая толпа, обманутая в надежде насладиться зрелищем казни. Любопытство, а может быть, и более высокое чувство побудило Дункана подойти к незнакомцу. Тот стоял, охватив одной рукой спасительный столб и тяжело, учащенно дыша после неимоверного напряжения, но ни жестом, ни взглядом не выдавая своих страданий. Сейчас он находился под защитой древнего священного обычая и мог ничего не опасаться, пока племя не соберется на совет и не решит его судьбу. Однако, судя по чувствам, обуревавшим толпу, решение это нетрудно было предугадать.

В лексиконе гуронов не было такого бранного слова, которое разочарованные женщины не бросили бы в лицо удачливому незнакомцу. Они насмехались над его усилиями спастись, с язвительными улыбками заявляли, что ноги у него лучше, чем руки, и что ему следовало бы обладать крыльями, коль скоро он не способен пустить в дело ни стрелу, ни нож. На все это пленник не отвечал ни словом и неизменно сохранял прежнюю позу, дышавшую чувством собственного достоинства и бесконечного презрения к недругам. Выведенные из себя его успехом и спокойствием, женщины бранились все злей и бессвязней, пока наконец ругань не перешла в пронзительные, визгливые крики. В эту минуту пожилая женщина, столь предусмотрительно зажегшая костры, протиснулась через толпу и очистила себе место перед пленником. Отвратительная грязная внешность этой ведьмы давала все основания предполагать, что она не обыкновенная смертная, а, вероятно, колдунья. Откинув легкое покрывало, она издевательски вытянула вперед длинную костлявую руку и на языке ленапе, более понятном предмету ее насмешек, во весь голос принялась поносить его.

– Слушай, ты, делавар,– сказала она, щелкнув пальцами перед лицом пленника,– ваше племя – племя баб, и мотыга больше вам по руке, чем ружье! Ваши матери производят на свет робких оленей: родись у вас медведь, или дикая кошка, или змея, вы все разбежались бы со страху! Гуронские девушки сошьют тебе юбку, и мы подыщем тебе мужа!

За этим выпадом последовал оглушительный взрыв дикого издевательского хохота, в котором мягкий мелодичный смех девушек странным образом слился с надтреснутым, хриплым -голосом их злобной товарки. Но все усилия женщин не могли поколебать незнакомца. Лицо его по-прежнему оставалось бесстрастным, и он, казалось, никого не замечал, кроме тех редких случаев, когда его надменный взор останавливался на темных фигурах воинов, мрачно и безмолвно наблюдавших за этой сценой.

Разъяренная невозмутимостью пленника, старая карга подбоченилась и в этой вызывающей позе разразилась новым потоком слов, изложить которые на бумаге повествователь просто не решается – для этого у него не хватит искусства. Но старуха тратила силы впустую: хотя она славилась среди соплеменников умением браниться, а сейчас довела себя до такого накала, что на губах у нее выступила пена, на неподвижном лице незнакомца не дрогнул ни один мускул. Равнодушие пленника начало действовать и на остальных зрителей: какой-то подросток, едва ступивший за порог детства, попытался помочь старой ведьме и, размахивая томагавком перед лицом жертвы, присоединил к ее брани свои пустые хвастливые слова. Тут пленник действительно повернулся лицом к свету и глянул на молокососа с высокомерием, еще более уничтожающим, чем презрение. А еще через секунду он уже опять спокойно стоял, прислонясь к столбу. Однако это движение и перемена позы позволили Дункану поймать твердый, проницательный взгляд незнакомца, и он понял, что перед ним Ункас.

Потрясенный и глубоко подавленный отчаянным положением друга, Хейуорд попятился из боязни, как бы этот обмен взглядами не ускорил решение участи пленника. Однако пока что оснований для подобных страхов не было. В эту минуту один из воинов проложил себе дорогу через разъяренную толпу. Повелительным жестом отстранив женщин и детей, он взял Ункаса за руку и повел к двери в хижину совета. Туда же проследовали вожди и самые заслуженные воины, вместе с которыми, не привлекая к себе опасного внимания, удалось кое-как протиснуться и Хейуорду.

Несколько минут ушло на то, чтобы присутствующие разместились согласно положению и влиятельности среди соплеменников. Порядок, в общем, соблюдался тот же, что и во время допроса Хейуорда: пожилые люди и главные вожди заняли середину хижины, озаренную светом пылающего факела, а их младшие и не столь именитые сородичи разместились на заднем плане, обрамив всю картину мрачным кольцом раскрашенных смуглых лиц. В самом центре постройки, под отверстием, сквозь которое проникал мерцающий свет редких звезд, стоял Ункас, невозмутимый, собранный, величавый. Его горделивая и благородная осанка не преминула произвести впечатление на гуронов; взгляды дикарей то и дело останавливались на его лице, и хотя в них читалась прежняя непреклонность, но вместе с ней сквозило и восхищение перед мужеством незнакомца.

Совсем по-иному обстояло дело с человеком, которого Дункан видел рядом с Ункасом перед отчаянной попыткой молодого могиканина и который не только не принял участия в погоне, а, напротив, во время всей этой суматохи неподвижно стоял на месте, подобно статуе, олицетворяющей стыд и бесчестие. Хотя ни одна рука не протянулась к нему с приветствием и ни одни глаза не дали себе труд следить за ним, он тоже вошел в хижину, словно понуждаемый велением судьбы, которому, по-видимому, подчинялся без малейшего сопротивления. Хейуорд воспользовался первым же удобным случаем, чтобы рассмотреть его, хотя втайне опасался опять увидеть знакомые черты, но человек этот оказался ему чужим и – что еще удивительнее – все  обличие его выдавало в нем гурона. Однако он не смешался с толпой соплеменников, а сел в стороне, одинокий среди многолюдства, и сидел, боязливо съежившись и словно силясь занимать как можно меньше места. Когда каждый расположился там, где ему подобало, и в хижине воцарилась мертвая тишина, седовласый вождь, уже знакомый читателю, громко заговорил на языке лени-ленапе.

– Делавар,– начал он,– ты хоть и принадлежишь к племени женщин, но выказал себя мужчиной. Я предложил бы тебе пищу, но тот, кто ест вместе с гуроном, становится его другом. Отдыхай с миром до восхода солнца, а с зарей узнаешь наше решение.

– Семь ночей и столько же летних дней я обходился без пищи, идя по следу гуронов,– холодно отозвался Ункас.– Сыны ленапе умеют идти тропой справедливости, не думая о еде.

– Два моих молодых воина преследуют твоего спутника,– продолжал гурон, не обратив внимания на похвальбу пленника.– Когда они, вернутся, наши старейшины скажут, что ждет тебя – жизнь или смерть.

– Разве у гуронов нет ушей?– язвительно воскликнул Ункас.– С тех пор как делавар стал вашим пленником, он дважды слышал выстрелы хорошо знакомого ружья. Ваши молодые воины никогда не вернутся.

За этим уверенным заявлением последовала краткая зловещая пауза. Сообразив, что молодой могиканин намекает на роковое ружье Соколиного Глаза, Дункан подался вперед, чтобы лучше видеть, какое впечатление произведут эти слова на победителей. Но вождь ограничился весьма простым возражением:

– Если ленапе столь искусны, почему один из храбрейших их воинов находится здесь?

– Он преследовал убегавшего труса и попал в западню. Мудрого бобра – и того можно поймать.

С этими словами Ункас указал пальцем на одиноко сидевшего гурона, но не счел нужным дольше задерживать свое внимание на таком презренном существе. Ответ и сам вид говорившего произвели сильное впечатление на слушателей. Все взоры устремились на этого человека, и по толпе прокатился глухой угрожающий ропот. Зловещие звуки докатились до входа, в хижину стали протискиваться женщины и дети, и скоро там не осталось ни одного промежутка между плечами, из которого не выглядывало бы смуглое и полное жадного любопытства лицо.

Тем временем старейшины, расположившиеся в середине хижины, стали обмениваться короткими отрывистыми фразами. Впустую не тратилось ни слова: каждый выражал свое мнение просто и сжато. Затем вновь наступило долгое торжественное молчание. Каждому из присутствующих было известно, что оно – предвестник серьезного, важного решения. Стоявшие сзади приподнялись на цыпочки, и даже сам преступник, на минуту позабыв о своем позоре под наплывом более сильного чувства, поднял голову и тревожно уставился на темную группу вождей. Наконец глубокое, внушительное молчание было нарушено, и слово взял пожилой воин, о котором мы уже часто упоминали. Он поднялся с земли, прошел мимо неподвижного Ункаса и остановился перед преступником в величественной, исполненной достоинства позе. В ту же секунду старая ведьма с факелом в руке протиснулась в круг и, медленно приплясывая, забормотала бессвязные невнятные слова, очень похожие на заклинания. Хотя вторжение ее нарушало обычай, никто не обратил на это внимания.

Подойдя к Ункасу, она подняла пылающую головню так, чтобы красный отблеск ее падал на пленника и давал возможность разглядеть малейший признак волнения на его лице. Однако вождь могикан сохранял прежний твердый, надменный вид, и глаза его, словно не снисходя до ответа на пытливый взгляд старухи, были так упорно устремлены в пространство, как если бы они, преодолевая все преграды, смотрели в будущее. Удовлетворенная осмотром, женщина с довольным видом отошла от пленника и приблизилась к своему провинившемуся соплеменнику, чтобы подвергнуть его такому же испытанию.

Молодой гурон был в боевой раскраске, и одежда еле прикрывала его отменно сложенную фигуру. Свет отчетливо обрисовывал каждую его мышцу, и Дункан в ужасе отвернулся: он увидел, что индеец судорожно корчится от страха. При этом постыдном зрелище женщина издала жалобный вопль, но вождь протянул руку и мягко отстранил ее.

– Гибкий Тростник,– сказал он на языке гуронов, называя преступника по имени,– хотя Великий дух наделил тебя приятной для глаз наружностью, лучше бы ты не родился на свет. В деревне твой язык болтает громче всех, но в сражении немеет. Никто из моих молодых воинов не вгонит томагавк в боевой столб глубже тебя, но ни один из них не ударяет ингизов легче, нежели ты. Враг нагляделся на твою спину, но не знает, какого цвета твои глаза. Трижды тебя вызывали на бой, и трижды ты забывал дать ответ. Имя твое никогда больше не прозвучит в родном племени: оно уже забыто.

В то время как вождь произносил эти слова, разделяя фразы внушительными паузами, преступник поднял голову из почтения к годам и рангу говорящего. Стыд, ужас и гордость отчаянно боролись в нем, и борьба эта отражалась на выразительном лице. Его сузившиеся от отчаяния глаза блуждали, останавливаясь на лицах тех, от кого зависело его доброе имя, и на минуту гордость взяла в нем верх. Он встал на ноги, обнажил грудь и твердым взглядом встретил острый сверкающий нож, уже занесенный неумолимым судьей. Когда же оружие медленно вонзилось ему в тело, гурон даже улыбнулся, словно радуясь, что смерть не так страшна, как он думал, и тяжело рухнул лицом вниз к ногам сурового и непоколебимого Ункаса.

Женщина издала громкий жалобный вопль и швырнула факел на землю, погрузив помещение в непроглядный мрак. Зрители, содрогаясь, один за другим, словно потревоженные призраки, выскользнули из хижины, и Дункану почудилось, будто он остался наедине с трепещущим телом жертвы индейского правосудия.