Текст книги "Кожаный Чулок. Большой сборник"

Автор книги: Джеймс Фенимор Купер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 59 (всего у книги 159 страниц)

– Поверит ли он им, если узнает, что его опаснейший враг скрывается в лагере его детей? Что будет, если ему скажут, что проклятый ингиз курит трубку у вашего костра? Что бледнолицый, убивший стольких его друзей, свободно разгуливает по вашему становищу? Нет, мой Великий канадский Отец не так глуп!

– Где же этот ингиз, которого так боятся делавары?– возразил собеседник.– Кто убивал моих молодых воинов? Кто смертельный враг моего великого отца?

– Длинный Карабин.

При упоминании этого хорошо известного имени делавары встрепенулись, доказав своим удивлением, что только сейчас узнали, что в их власти человек, стяжавший такую славу среди индейских союзников Франции.

– Что хочет сказать мой брат? – спросил Твердое Сердце удивленным голосом, разительно отличавшимся от спокойного и бесстрастного тона, свойственного обычно людям его расы.

– Гурон никогда не лжет,– холодно отчеканил Магуа, прислонившись к стене хижины и запахивая плащ на груди.– Пусть делавары пересчитают пленных – среди них они найдут одного, чья кожа не красна, но и не бела.

Последовало долгое молчание. Затем вождь посовещался в стороне с соплеменниками и отправил гонцов с приказом собрать на совет наиболее заслуженных воинов.

Вызванные один за другим начали входить в хижину, и вождь по очереди знакомил каждого с важной новостью, только что сообщенной Магуа. Все как один с изумлением выслушали ее, издавая обычное негромкое гортанное «ха!». Весть передавалась из уст в уста, пока наконец волнение не охватило все становище. Женщины бросили работу и с жадностью ловили каждое слово, нечаянно срывавшееся с уст воинов. Мальчишки прекратили игры и бесстрашно шныряли среди взрослых, любопытными и восхищенными взглядами встречая краткие изумленные восклицания, которые без стеснения издавали их отцы, поражаясь дерзости ненавистного врага. Словом, дела были заброшены, и мужчины, равно как женщины, оторвались от повседневных занятий, чтобы – каждый на свой лад – открыто излить обуревавшие их чувства.

Когда страсти несколько поостыли, старейшины принялись серьезно обсуждать, что же именно следует предпринять для охраны чести и безопасности племени в данных щекотливых и затруднительных обстоятельствах. Во время всей этой суеты и сумятицы Магуа не только не двинулся с места, но и сохранил прежнюю позу, неподвижную и внешне равнодушную, словно ему было совершенно безразлично, чем кончится дело. Однако ни один признак, по которому можно было судить о намерениях хозяев, не ускользал от его бдительного взора. В совершенстве изучив характер тех, с кем имел дело, Хитрая Лисица предвидел все их возможные решения; мы не побоимся даже сказать, что во многих случаях он угадывал намерения делаваров еще до того, как последние сами успевали осознать их.

Совет закончился быстро. Сразу же после этого всеобщая суматоха возвестила, что теперь последует общее и торжественное собрание племени. Поскольку такие собрания созывались редко и лишь в самых важных случаях, хитрый гурон, все еще сидевший поодаль, коварно и мрачно наблюдая за происходящим, понял теперь, что планы его близятся к завершению. Он покинул хижину и молча проследовал на окраину лагеря, куда уже начали стягиваться воины.

Примерно через полчаса все, не исключая детей и женщин, заняли свои места. Задержка произошла потому, что такое необычно торжественное собрание требовало не менее серьезных приготовлений. Но когда солнце встало над вершиной горы, на склоне которой был разбит лагерь делаваров, большинство их уже расселось, и яркие лучи дня, пробившись сквозь листву окаймлявших плато деревьев, осветили настороженные, внимательные, глубоко заинтересованные лица такой огромной толпы, какую не часто встретишь на заре. Число собравшихся перевалило за тысячу.

Серьезный характер подобной сходки у дикарей исключает возможность появления среди них нетерпеливого честолюбца, готового втянуть слушателей в необдуманный или неблагоразумный спор ради того, чтобы покрасоваться перед племенем. Подобная самонадеянность и бестактность навсегда погубили бы репутацию даже человека незаурядного. Излагать собранию обсуждаемый предмет имели право только старейшие и опытнейшие. Пока один из них не заговорил первым, ни воинские подвиги, ни природные дарования, ни репутация оратора не оправдали бы молодого человека, решившегося прервать молчание. Однако на этот раз престарелый воин, которому предстояло открыть совещание, долго безмолвствовал, подавленный, по-видимому, значительностью события. Молчание длилось уже гораздо дольше обычной паузы, предшествовавшей совету, но ни один мужчина, ни даже самый младший из мальчуганов не проявлял признаков удивления или нетерпения. По временам кто-нибудь поднимал потупленные глаза и бросал взор на одну из хижин, ничем не отличавшуюся от других, если не считать того, что она была с особой тщательностью защищена от непогоды.

Наконец по рядам пробежал тихий шепот, столь способный подчас взволновать толпу, и племя, словно повинуясь единому порыву, разом поднялось на ноги. В ту же секунду дверь хижины распахнулась, и три человека не спеша направились к месту, где происходил совет. Все они были старше даже самого старого из присутствующих, а тот, что шел посредине, опираясь на спутников, достиг возраста, дожить до которого редко удается человеку. Стан его, некогда высокий и стройный, как кедр, согнулся под бременем более чем ста лет жизни. Он уже не ступал, как бывало, легкой, упругой походкой индейца, а медленно передвигал отяжелевшие ноги, дюйм за дюймом преодолевая расстояние. Темное морщинистое лицо его удивительно резко контрастировало с длинными белоснежными кудрями, ниспадавшими на плечи так обильно, будто с тех пор, как он стригся в последний раз, прошло не одно поколение.

Наряд этого патриарха, потому что возраст, равно как любовь и влияние, которыми старец пользовался у своего народа, дают право называть его именно так, был богат и внушителен, хотя не отличался покроем от одежды простых индейцев. Он был сшит из тончайшей кожи, выделанной из звериных шкур и украшенной изображениями его былых воинских подвигов. Грудь старца была увешана серебряными и даже золотыми медалями, полученными за долгую жизнь от разных христианских правителей. На руках и ногах его поблескивали золотые браслеты. На голове, сплошь покрытой волосами, так как старик давно уже не участвовал в походах, он носил нечто вроде серебряной диадемы, в свой черед украшенной драгоценностями. Сверкая среди трех выкрашенных в черный цвет страусовых перьев, они создавали трогательный контраст с белоснежными прядями волос. Острие его томагавка почти исчезало под накладным серебром, а рукоятка ножа горела, словно рог из массивного золота.

Как только поутих взволнованный и радостный гул, которым было встречено появление всеми почитаемого старца, из уст в уста шепотом полетело имя Таменунд. Магуа не раз доводилось слышать о славе этого мудрого и справедливого делавара; ему даже приписывали редкий дар – способность общаться с Великим духом. Позднее имя его, в слегка искаженной форме, перешло к белым захватчикам древних владений его племени и стало означать вымышленного святого, покровителя нашего обширного государства. Поэтому Магуа отделился от толпы и занял место впереди нее, чтобы получше рассмотреть лицо человека, чье решение могло сильнейшим образом повлиять и на судьбу самого вождя гуронов.

Глаза старца были закрыты, словно устали слишком долго взирать на эгоистическую игру человеческих страстей. Цвет его кожи был не такой, как у всех: она казалась темней и богаче оттенками, так как почти все тело было покрыто тонкими переплетающимися линиями татуировки, которые образовывали сложные и красивые фигуры. Хотя Магуа выдвинулся вперед, мудрый делавар прошел мимо, не обратив ни малейшего внимания на молчаливого и настороженного гурона; опираясь на двух почтенных спутников, он проследовал к холмику, вокруг которого расположились делавары, и сел посреди своего народа с видом отца и достоинством монарха.

Трудно представить себе чувство, превосходящее по глубине ту любовь и благоговение, с какими племя встретило появление человека, скорее принадлежавшего уже к иному миру. После подобающей долгой паузы наиболее заслуженные вожди поднялись и стали поочередно класть его руку себе на голову, словно почтительно прося благословения. Молодые воины довольствовались тем, что прикасались к его одежде, а то и просто останавливались поблизости, чтобы подышать одним воздухом с таким престарелым, справедливым и доблестным человеком. Но даже эту церемонию разрешалось проделывать лишь немногим из них, кто уже успел отличиться; большинство же почитало за счастье хотя бы взглянуть на человека, столь уважаемого и любимого. Оказав старцу все знаки преданности и почтения, вожди вновь заняли свои места, и во всем лагере воцарилось глубокое молчание.

Немного подождав, один из спутников Таменунда шепотом отдал какое-то распоряжение нескольким юношам; те встали, покинули сходку и вошли в хижину, привлекавшую к себе всеобщее внимание в продолжение целого утра. А еще через несколько минут они возвратились, ведя к судилищу людей, ставших причиной всех этих торжественных приготовлений. Толпа раздалась, давая проход пленникам; когда же они прошли, она вновь сомкнулась.

  ГЛАВА XXIX

Собрание уселось, и Ахилл

К царю народов слово обратил.

Поп. «Илиада»

Впереди пленников стояла Кора, держа Алису за руки со всей нежностью, на какую только способна любящая сестра. Хотя великодушную девушку стеной окружали грозные ряды свирепых дикарей, никакие опасения не могли заставить ее оторвать взор от бледного, встревоженного личика дрожащей Алисы. Подле них поместился Хейуорд, который в эту минуту пугающей неизвестности одинаково волновался за обеих сестер, вряд ли отдавая предпочтение той из них, кого так горячо любил. Соколиный Глаз встал несколько позади из уважения к общественному положению спутников; он помнил об этом даже сейчас, перед лицом одинаково нависшей над всеми ними угрозы. Ункаса среди них не было.

Когда вновь установилось полное молчание, один из двух старейших вождей, сидевших по бокам патриарха, встал и после обычной долгой многозначительной паузы осведомился на вполне сносном английском языке:

– Кто из моих пленников Длинный Карабин?

Ни Дункан, ни разведчик не ответили. Однако первый обвел взглядом молчаливую толпу и невольно отшатнулся, увидев злобное лицо Магуа. Майор сразу сообразил, что подлый дикарь имеет какое-то тайное касательство к вызову их на совет племени, и решил сделать все, чтобы разрушить его злокозненные планы.

Он уже был однажды очевидцем быстроты, с какой индейцы вершат расправу, и сейчас смертельно боялся, как бы разведчика не постигла подобная участь. Встав перед этой грозной дилеммой и не имея времени на размышления, он тут же решил выручить верного друга хотя бы ценой собственной жизни. Но не успел он раскрыть рот, как тот же вождь вновь, еще громче и отчетливей, повторил свой вопрос.

– Дайте нам оружие и поставьте вон там, у леса,– надменно ответил молодой человек.– Пусть за нас говорят наши дела.

– Значит, ты и есть тот воин, чье имя так давно звучит у нас в ушах? – спросил вождь, разглядывая Хейуорда с интересом, который всегда пробуждается в человеке при встрече с ближним, стяжавшим громкую славу благодаря своим заслугам, добродетелям, преступлениям или просто счастливой случайности.

– Что привело белого человека к делаварам?

– Нужда. Я пришел в поисках пищи, крова и друзей.

– Этого не может быть. Леса полны дичи; воину не нужно иного крова, чем ясное небо; делавары же враги, а не друзья ингизам. Довольно! Язык твой говорит, но сердце отмалчивается.

Дункан, не находя возражений, несколько растерялся и смолк, но разведчик, который внимательно прислушивался к разговору, смело выступил вперед и взял слово.

– Я не отозвался на прозвище Длинный Карабин не из стыда или трусости, потому что честный человек не знает этих чувств,– начал он.– Но я не считаю мингов вправе давать кличку тому, кому друзья зa его природные дарования дали другое имя. Да и прозвище это – сущая ложь: оленебой – никакой не карабин, а простое ружье. Но я, действительно, тот человек, кого родители нарекли Нэтениэлом, делавары, живущие на своей реке, называют лестным именем Соколиный Глаз, а ирокезы кличут Длинным Карабином, не испросив на этот счет согласия наиболее заинтересованного лица.

Взоры присутствующих, до сих пор с любопытством направленные на Хейуорда, разом обратились к высокой, словно отлитой из железа фигуре нового претендента на прославленное имя. В том, что честь называться им оспаривали двое, ничего удивительного не было: самозванцы попадались и среди туземцев, хотя сравнительно редко. Но для справедливых и суровых делаваров было весьма важно не допустить здесь ошибки. Старейшины тихо посовещались и, видимо, решили допросить на этот счет гостя гурона.

– Мой брат сказал, что в наш лагерь прокралась змея,– обратился один из них к Магуа.– Кого из двоих он имел в виду?

Гурон молча указал на разведчика.

– Неужели мудрый делавар верит вою волка? – воскликнул Дункан, еще более убеждаясь во враждебных намерениях заклятого своего недруга.– Собака никогда не лжет, но слыхано ли, чтобы волк говорил правду?

В глазах Магуа вспыхнуло пламя, но, вовремя вспомнив, как важно ему сохранять самообладание, он лишь презрительно отвернулся, уверенный, что проницательные делавары не преминут установить истину. Он не ошибся: вновь и недолго посовещавшись с вождями, осторожный делавар вторично обратился к гурону и объявил ему – правда, в самой вежливой форме – их решение:

– Моего брата обозвали лжецом, и его друзья рассердились. Они хотят показать, что он говорил правду. Пленникам дадут ружья – пусть они докажут, кто из них Длинный Карабин.

Магуа притворился, будто в этом решении, продиктованном, как он сам понимал, недоверием к нему, он видит знак учтивости, и жестом выразил согласие, заранее радуясь, что правдивость его слов подтвердит столь меткий стрелок, как разведчик. Друзьям-соперникам немедленно вручили ружья и предложили выстрелить над головами сидевшей толпы в глиняный сосуд, случайно забытый на пне, ярдах в пятидесяти от места, где они стояли.

При мысли о состязании с разведчиком Хейуорд втайне улыбнулся, хотя и решил настаивать на своем обмане, пока не узнает намерений Магуа. Вскинув ружье, он с величайшим тщанием трижды прицелился и спустил курок. Пуля задела пень в нескольких дюймах от сосуда, и всеобщий возглас одобрения возвестил, что выстрел был сочтен бесспорным доказательством умения пользоваться оружием. Даже Соколиный Глаз кивнул головой, словно хотел сказать, что выстрел оказался лучше, чем он ожидал. Но вместо того, чтобы выразить намерение потягаться с удачливым стрелком, он оперся на ружье и с минуту стоял, погруженный в глубокое раздумье. Однако из этого состояния его вскоре вывел один из молодых воинов, который, тронув пленника за плечо, осведомился на крайне ломаном английском языке:

– Может бледнолицый выстрелить лучше?

– Да, гурон! – воскликнул разведчик, обращаясь к Магуа, и, подняв правой рукой короткое ружье, погрозил им дикарю с такой легкостью, словно это была тростинка..– Да, гурон, я мог бы сейчас прикончить тебя, и никакая земная сила не помешала бы этому! Сокол, парящий над горлицей,– и тот не так уверен в том, что настигнет свою жертву, как я в том, что могу всадить тебе пулю в сердце. А почему бы и не всадить ее? Почему? Да только потому, что мне запрещают это моя белая кожа и страх навлечь беду на головы нежных, ни в чем не повинных созданий! Если ты знаешь, что такое бог, возблагодари его от глубины души – у тебя есть на то причина!

Вспыхнувшее лицо и горящие глаза выпрямившегося во весь рост разведчика вселили тайный трепет во всех, кто слушал его. Делавары ждали, затаив дыхание, но сам Магуа, хотя и не верил в снисхождение со стороны врага, по-прежнему стоял среди окружавшей его толпы так спокойно и недвижимо, словно прирос к месту.

– Стреляй! – повторил молодой делавар, стоявший рядом с разведчиком.

– Куда стрелять, дурень? Куда? – вскричал Соколиный Глаз, вновь потрясая ружьем над головой, но уже не глядя на Магуа.

– Если бледнолицый – тот, за кого выдает себя, пусть попадет ближе к цели,– сказал старый вождь.

Разведчик громко, язвительно расхохотался, изумив Хейуорда этим необычным для Соколиного Глаза смехом, перекинул ружье на вытянутую левую руку, и оно, словно от сотрясения, тут же выстрелило, вдребезги разбив глиняный сосуд и разбросав осколки вокруг пня. Не успело ружье отгрохотать, как разведчик пренебрежительно швырнул его наземь.

В первую секунду этот мастерский выстрел вызвал у собравшихся единодушное восхищение. Затем по толпе пробежал тихий ропот, который, все нарастая, превратился в крики, выражавшие весьма различные чувства. Кое-кто открыто восторгался столь беспримерной меткостью, но подавляющее большинство племени было склонно считать удачу стрелка простой случайностью. Хейуорд не замедлил присоединиться к мнению, благоприятствовавшему его целям.

– Это случайность! – воскликнул он.– Не целясь, нельзя попасть в мишень.

– Случайность? – возбужденно повторил разведчик, решив любой ценой отстаивать подлинность своей личности и потому не обращая внимания на знаки, украдкой подаваемые Хейуордом.– А вон тот лживый гурон тоже считает это случайностью? Дайте ему ружье, поставьте нас лицом к лицу без всякого прикрытия и прочих уловок, и пусть спор решат провидение и наши собственные глаза! Я не делаю этого предложения вам, майор, потому что кожа наша одного цвета и служим мы одному властелину.

– То, что гурон – лжец, совершенно очевидно,– невозмутимо согласился Хейуорд.– Вы же сами слышали, как он утверждал, будто вы и есть Длинный Карабин.

Трудно угадать, какие веские доводы привел бы Соколиный Глаз в упрямых попытках отстоять свое подлинное лицо, если бы снова не вмешался старый делавар.

– Сокол, спустившийся из-под облаков, может опять взлететь, когда захочет,– сказал он.– Дайте им ружья.

На этот раз разведчик схватился за ружье с откровенной жадностью, и опасения Магуа, зорко наблюдавшего за каждым движением стрелка, окончательно рассеялись.

– А теперь, перед лицом всего племени делаваров, докажем, кто из нас лучший стрелок!– вскричал разведчик, постукивая по дулу пальцем, столько раз спускавшим роковой курок.– Видите тыквенную бутыль, что висит вон там, на дереве, майор? Прострелите ее, если вы стрелок, годный для службы на границе.

Дункан взглянул на указанную ему мишень и приготовился к новому испытанию. Бутыль представляла собой обычный небольшой индейский сосуд и висела на ремне из оленьей кожи на суке невысокой сосны, стоявшей в доброй сотне ярдов от соревнующихся. Самолюбие – чувство настолько странное и сложное, что молодой офицер, прекрасно сознавая, как мало для него значит похвала судей-дикарей, тем не менее настолько поддался желанию отличиться, что начисто забыл о причинах состязания. Как мы уже видели, стрелял он неплохо, а сейчас еще тверже решил не ударить в грязь лицом. Если бы даже от этого выстрела зависела его жизнь, он и тогда не смог бы прицелиться более тщательно и осторожно. Дункан выстрелил, несколько молодых индейцев ринулись к мишени и громкими криками возвестили, что пуля попала в дерево почти рядом с бутылью.

– Недурно для офицера американской королевской армии! – одобрил Соколиный Глаз, залившись своим беззвучным добродушным смехом.– Но если бы мое ружье часто вот так же брало в сторону от цели, немало куниц, чьи шкурки пошли на дамские муфты, разгуливало бы до сих пор по лесу и не один проклятый минг, отправившийся на тот свет, доныне выкидывал бы свои дьявольские фокусы! Надеюсь, у хозяйки бутыли есть в вигваме еще одна, потому что эта больше не удержит воду.

Говоря это, разведчик насыпал пороху на полку и взвел курок. Окончив речь, он выдвинул ногу для упора и медленно поднял ствол. Движения его были спокойными, плавными, размеренными. Оказавшись на нужном уровне, дуло на секунду застыло в воздухе, словно и человек и ружье были высечены из камня. В этот момент полной неподвижности из дула вырвалась струя яркого пламени. Молодые индейцы вторично метнулись к сосне, но их разочарованный вид после недолгих поисков показал, что пули они не нашли.

– Уходи отсюда, волк в шкуре собаки! – с отвращением бросил разведчику старый вождь.– Я буду говорить с Длинным Карабином ингизов.

– Эх, будь у меня в руках ружье, принесшее мне это прозвище, я бы не стал портить бутыль, а просто перебил ремень, чтобы она свалилась с дерева! – произнес Соколиный Глаз, нисколько не смущенный словами делавара.– Дурни, если вы хотите найти пулю настоящего стрелка– из здешних лесов, ищите ее не около мишени, а в ней самой!

Молодые индейцы тотчас же поняли его, потому что на этот раз он говорил по-делаварски, сорвали бутыль с дерева и высоко подняли ее над головой, с восторженными криками указывая на отверстие в дне сосуда, пробитое пулей, которая вошла в горлышко и вышла с другой стороны. Это неожиданное зрелище исторгло у присутствовавших на совете воинов неистовый, оглушительный вопль восхищения. Выстрел, разрешивший спор, утвердил за Соколиным Глазом его опасную репутацию: любопытные, восторженные взгляды, ранее обращенные на Хейуорда, устремились теперь на обветренное лицо разведчика, который немедленно стал главным предметом внимания окружавших его простых, непосредственных натур. Когда внезапное возбуждение поутихло, старый вождь возобновил допрос.

– Зачем ты затыкал мне уши? – обратился он к Дункану.– Разве делавары – глупцы, не умеющие отличить молодую пуму от кошки?

– Они еще поймут, сколь фальшиво пение такой птицы, как гурон,– ответил Дункан, силясь подражать образному языку индейцев.

– Хорошо. Мы узнаем, кто пробует затыкать людям уши. Брат,– добавил вождь, поворачиваясь к Магуа,– делавары слушают.

Теперь, когда от него прямо потребовали изложить свои намерения, гурон встал, вышел на середину круга с решительным, полным достоинства видом и, остановившись перед пленниками, приготовился говорить. Но прежде чем открыть рот, он медленно обвел глазами живое кольцо торжественных лиц, словно подбирая выражения, наиболее понятные его слушателям. На разведчика он взглянул враждебно, но уважительно; на Дункана – с непримиримой ненавистью; Алису же, едва державшуюся на ногах, вообще не удостоил внимания. Но когда взор его упал на непреклонную, величавую и все-таки прекрасную Кору, Магуа долго не мог оторвать от нее глаз, и выражение, появившееся на его лице, трудно было бы определить. Затем, подстегнутый своими мрачными замыслами, он заговорил на языке жителей Канады, который, как он знал, был понятен большинству слушателей.

– Дух, создавший людей, дал им кожу разного цвета,– начал хитрый гурон.– Одни чернее неуклюжего медведя. Этих он создал рабами, повелев им всю жизнь трудиться, как трудятся бобры. Когда дует ветер с юга, вы можете слышать их стоны, более громкие, чем мычанье бизонов; они разносятся вдоль берегов великого соленого озера, по которому большие пироги возят толпы этих людей. Других он наделил лицом, что светлее лесного горностая: этим он приказал быть торговцами, собаками у своих женщин и волками для своих рабов. Он уподобил их природу голубиной: крылья их не знают усталости; плодовиты они так, что детей у них больше, чем листьев на дереве; алчность же их такова, что они готовы проглотить вселенную. Он наградил их языком, лживым, как мяуканье дикой кошки, сердцем зайца, хитростью свиньи – не лисицы! – и руками длиннее ног лося. Язык их затыкает индейцу уши; сердце учит нанимать чужих воинов, чтобы те дрались за них; хитрость подсказывает им, как завладеть богатствами; а руки захватывают землю от берегов соленых вод до островов на великом озере. Они страдают ненасытностью. Великий дух дал им достаточно, но они хотят иметь все. Таковы бледнолицые. Третьих Великий дух создал с кожей ярче и краснее солнца,– продолжал Магуа, выразительно указывая вверх на огненное светило, пробивавшееся сквозь туман на горизонте,– и этих он сотворил по своему подобию. Он дал им землю такой, какой создал ее,– покрытой лесами и полной дичи. Ветер корчевал для них деревья, солнце и дождь растили плоды, а снег напоминал им, что они должны быть благодарны творцу. Им не нужны были дороги, чтобы путешествовать; они видели сквозь горы! Бобры трудились, а они лежали в тени и любовались работой этих зверей. Ветер освежал их летом, звериные шкуры согревали зимой. Если они и сражались между собой, то лишь затем, чтобы доказать, что они – мужчины. Они были храбры, они были справедливы, они были счастливы.

Здесь оратор остановился и еще раз обвел собрание взглядом, проверяя, завоевал ли он симпатии слушателей своим рассказом. Все взоры были прикованы к нему, головы высоко подняты, ноздри раздувались, словно каждый присутствующий чувствовал себя способным и готовым даже в одиночку отомстить за причиненное его расе зло.

– Правда, Великий дух дал своим краснокожим детям разные языки,– продолжал Магуа тихим, ровным, печальным голосом,– но сделал так для того, чтобы понимать их могли все животные. Одних он поселил в снегах вместе с их двоюродным братом медведем. Других– в стране заходящего солнца на пути к угодьям счастливой охоты. Третьих – на землях у пресных вод, но самому великому, самому любимому своему народу отдал песчаные отмели соленого озера. Известно ли моим братьям имя этого избранного народа?

– Это были ленапе! – одновременно вскрикнуло голосов двадцать.

– Это были лениленапе,– подтвердил Магуа, притворно склоняя голову перед их былым величием.– Это были племена ленапе! Солнце вставало из соленой воды и закатывалось в пресную, никогда не скрываясь от их глаз. Но зачем мне, лесному гурону, пересказывать мудрому народу его предания? Зачем напоминать о нанесенных ему обидах, о былом величии, подвигах, славе, несчастьях, потерях, поражениях и беде? Разве нет среди них человека, который видел это сам и знает, что это правда? Я сказал. Язык мой умолк, но уши открыты.

Когда голос говорившего внезапно стих, все лица и глаза в едином порыве устремились к почтенному Таменунду. С той минуты, как он занял свое место, уста патриарха еще ни разу не дрогнули, и он не подавал никаких признаков жизни. Согнувшись от слабости и, по-видимому, не сознавая, где находится, он безмолвно сидел все время, пока проверялось удивительное искусство Соколиного Глаза. Однако при звуках хорошо поставленного размеренного голоса Магуа он проявил некоторые признаки внимания и даже раза два поднял голову, словно прислушиваясь. Когда же хитрый гурон назвал имя его племени, веки старца приподнялись, и он посмотрел на толпу пустым, ничего не выражающим взглядом призрака.

Затем он сделал попытку подняться и, поддержанный спутниками, встал на ноги, приняв исполненную достоинства повелительную позу, хотя его и шатало от слабости.

– Кто вспомнил здесь о детях ленапе? – спросил он низким, гортанным голосом, который благодаря царившей в толпе гробовой тишине казался поразительно громким.– Кто говорит о делах прошлого? Разве яйцо не становится личинкой, чтобы та стала мухой и погибла? Зачем напоминать делаварам о том хорошем, что позади? Не лучше ли возблагодарить Маниту за то, что у них осталось?

– Это был вейандот и друг Таменунда,– ответил Магуа, подходя ближе к возвышению, на котором стоял старик.

– Друг? – повторил мудрец, мрачно нахмурившись, что сразу придало его лицу суровость, делавшую его таким грозным в более молодые года.– Разве землей правят минги? Что привело сюда гурона?

– Жажда справедливости. Его пленники здесь, у его братьев, и он пришел за тем, что принадлежит ему.

Таменунд повернул голову к одному из своих спутников и выслушал его краткие объяснения. Затем взглянул на просителя, некоторое время с глубоким вниманием рассматривал его, а затем тихо и сдержанно ответил:

– Справедливость – закон великого Маниту. Накормите чужестранца, дети мои. А потом, гурон, бери то, что тебе принадлежит, и уходи.

Объявив это торжественное решение, патриарх снова сел и закрыл глаза, словно ему доставляло больше радости созерцать образы прошлого, воскресавшие в его неисчерпаемой памяти, чем видеть людей реального мира. Среди делаваров не нашлось ни одного человека, достаточно смелого, чтобы возроптать на приговор старца, а уж тем более открыто оспорить его. Едва он кончил говорить, как полдюжины молодых воинов, набросившись сзади на Хейуорда и разведчика, так быстро и ловко скрутили их ремнями, что белые не успели опомниться, как уже оказались крепко связаны. Дункан был слишком поглощен заботами о почти потерявшей сознание Алисе, чтобы заметить их намерения, прежде чем они были выполнены; разведчик же, считавший даже враждебную англичанам часть делаваров существами более высокого порядка, нежели остальные индейцы, подчинился без сопротивления. Возможно, однако, что Соколиный Глаз и не проявил бы такой покорности, если бы хорошо понимал язык, на котором шел разговор, предшествовавший этому событию.

Магуа окинул собрание торжествующим взглядом и лишь потом приступил к дальнейшему осуществлению своих замыслов. Убедившись, что пленники-мужчины не в силах оказать сопротивление, он посмотрел на ту, кого ценил больше всех. Кора встретила его взгляд так спокойно и твердо, что решимость дикаря поколебалась. Но тут, припомнив прежнюю свою удачную уловку, он принял Алису из рук воина-делавара, сделал Хейуорду знак следовать за ним и двинулся в расступившуюся толпу. Однако против его ожиданий Кора не подчинилась, а бросилась к ногам патриарха и громко воскликнула:

– Справедливый и почтенный делавар, мы просим защиты у твоей мудрости и могущества! Не верь речам этого коварного безжалостного чудовища! Он отравляет твой слух ложью, чтобы утолить жажду мести. Ты, проживший так долго и видавший, сколько зла творится на земле, не можешь не помочь несчастным.

Глаза старца медленно раскрылись, и он опять посмотрел на толпу. Когда звучный голос просительницы достиг его слуха, он медленно перевел глаза на девушку, и взор его остался прикованным к ней. Кора стояла перед ним на коленях, прижав руки к груди и напоминая собой прекрасную живую статую, олицетворяющую всю прелесть женственности; глаза ее с благоговением смотрели на увядшие, но величавые черты старца. Мало-помалу выражение лица Таменунда изменилось: в отсутствующем взгляде вспыхнуло восхищение, в глазах засверкал тот ум, который сто лет назад позволял вождю заражать своим юношеским пылом многочисленные отряды делаваров. Поднявшись без посторонней помощи и, видимо, без всякого усилия, он спросил голосом, чья твердость поразила слушателей: