Текст книги "Кожаный Чулок. Большой сборник"

Автор книги: Джеймс Фенимор Купер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 53 (всего у книги 159 страниц)

  ГЛАВА XXII

О с н о в а.

– Вся наша компания в сборе?

П и г в а.

– Все налицо. А вот и замечательно

подходящее местечко для нашей репетиции.

Шекспир. «Сон в летнюю ночь» [58]

Читатель быстрее и лучше представит себе изумление Хейуорда, чем мы опишем его. Шныряющие индейцы неожиданно превратились в четвероногих грызунов, озеро – в бобровую запруду, водопад – в плотину, возведенную этими трудолюбивыми, умными животными, а неведомый враг – в верного друга и учителя псалмопения Давида Гамута. Вид последнего вселил в душу молодого человека так много неожиданных надежд на счет участи обеих сестер, что майор, не задумываясь, выскочил из засады и присоединился к двум главным действующим лицам этой сцены.

Веселье Соколиного Глаза улеглось не скоро. Он бесцеремонно поворачивал Давида во все стороны, твердя, что его наряд делает честь вкусу гуронов. Затем, схватив руку собеседника, он пожал ее с такой силой, что у кроткого Давида выступили на глазах слезы, и пожелал ему удачи на новом поприще.

– Вы вроде бы собирались поупражнять глотку в обществе бобров, так ведь? – полюбопытствовал он.– Хитрые зверюги уже отчасти знакомы с этим занятием: вы только что слышали, как они отбивают такт хвостом. И сделали они это в самое время, не то мой оленебой первым задал бы им тон. Я на своем веку видывал дураков, которые умели читать и писать, но были не в пример глупее бывалого старого бобра. Что же касается умения драть глотку, тут уж ничего не поделаешь – бедняги родились бессловесными! А как вам понравится вот такая песня?

Услышав карканье ворона, Давид заткнул свои чувствительные уши, а Хейуорд невольно поднял голову в поисках птицы, хотя и был заранее предупрежден о сигнале.

– Вот видите,– со смехом продолжал разведчик, указывая на остальных путников, которые в ответ на зов уже приближались к ним.– Эта музыка тоже не лишена известных достоинств: она привела ко мне два метких ружья, не говоря уж о ножах и томагавках. Но коль скоро вы целы и невредимы, рассказывайте поскорей, что с девушками.

– Они в плену у язычников и, хотя душой сильно встревожены, телом пребывают в добром здравии и безопасности,– ответил Давид.

– Обе? – задыхаясь, спросил Хейуорд.

– Вот именно. Правда, путь наш был тяжким, а пища скудной, но других причин жаловаться на похитителей у нас нет, если, конечно, не считать того, что нас силой увели в плен в чужую далекую страну.

– Да благословит вас бог за ваши слова! – дрожащим голосом воскликнул Манроу.– Значит, мои девочки вернутся такими же ангельски непорочными, какими я потерял их!

– Не знаю, так ли уж скоро вам удастся их вернуть,– с сомнением возразил Давид.– Вождь этих индейцев одержим бесами, и никому, кроме всемогущего, его не усмирить. Я пробовал воздействовать на него, и когда он спал, и когда он бодрствовал, но ни звуки, ни слова не находят отклика в его душе...

– Где сейчас этот мерзавец? – перебил разведчик.

– Сегодня он охотится на лося вместе с молодыми воинами, а завтра, как я слышал, они уйдут в леса, поближе к границам Канады. Старшую девушку отвели к соседнему племени, чьи хижины расположены вон за той черной остроконечной горой, а младшую оставили под присмотром гуронских женщин, которые живут всего в двух милях отсюда, на плоскогорье, где огонь выполнил миссию топора, очистив место для их селения.

– Алиса, бедная моя Алиса!– простонал Хейуорд.– Она лишилась последнего утешения – общества сестры.

– Вот именно. Но если хвалы и псалмопение могут утешить страдающую душу, то недостатка в таком утешении она не испытывала.

– Разве музыка способна сейчас доставить ей удовольствие?

– Да, самое серьезное и возвышенное! Впрочем, должен признать, что, несмотря на все мои усилия, девушка чаще плачет, чем улыбается. В такие минуты я воздерживаюсь от священных песнопений; но в редкие часы сладостного успокоения наши согласные голоса поражают слух дикарей.

– А почему вам позволено разгуливать на свободе?

Давид принял вид, изображавший, как ему казалось, кроткое смирение, и скромно ответил:

– Такой ничтожный червь, как я, не вправе хвалить себя. Но хотя псалмопение утратило свою чудодейственную силу на страшном поле кровавой битвы, через которое мы прошли, оно теперь вновь возымело действие на души язычников; поэтому мне и разрешают ходить где угодно.

Разведчик рассмеялся и, многозначительно постучав себя по лбу, дал более удовлетворительное объяснение снисходительности дикарей:

– Индейцы не трогают того, кто не в своем уме. Но почему же, коль скоро путь перед вами открыт, вы не вернулись по собственным следам,– они, слава богу, поотчетливей беличьих! – и не поспешили с вестями в форт Эдуард?

Разведчик, вероятно, не сообразил, что требование, предъявленное им Давиду, было по плечу лишь человеку с такой же стальной волей, как у него самого. Но Давид все так же кротко ответил:

– Хотя душа моя возликовала бы, доведись мне снова посетить жилища христиан, стопы мои предпочли последовать за моими нежными подопечными даже во владения идолопоклонников иезуитов и не пожелали сделать ни шага вспять, пока бедняжки чахнут в плену от печали.

Хотя образная речь Давида оказалась слишком замысловата для слушателей, в значении твердого, искреннего взгляда и жаркого румянца, вспыхнувшего на честном лице псалмопевца, ошибиться было невозможно. Ункас подошел к нему поближе и посмотрел на него признательными глазами, а отец молодого вождя выразил свое удовлетворение обычным одобрительным возгласом. Соколиный же Глаз только покачал головой и заметил:

– Господь сотворил человека не затем, чтобы тот пользовался одной лишь глоткой в ущерб остальным своим гораздо более важным талантам! Но наш певец имел, вероятно, несчастье воспитываться под крылышком глупой женщины вместо того, чтобы расти под открытым небом, среди красот лесной природы. Вот, приятель, ваша свистулька: я собирался помешать ею костер, Но раз она так вам дорога, держите и забавляйтесь в свое удовольствие.

Гамут схватил камертон, выразив свою радость настолько явственно, насколько это было, по его мнению, совместимо с возложенными на него важными обязанностями. Сделав несколько проб и сравнив достоинства инструмента с собственным голосом, он убедился, что камертон не испортился, и выказал серьезное намерение исполнить несколько строф одного из самых длинных гимнов, содержавшихся в столь часто упоминаемом нами томике.

Хейуорд поспешил, однако, воспрепятствовать этому благочестивому порыву и принялся задавать певцу вопросы о положении пленниц, делая это уже более последовательно, чем в начале разговора, когда наплыв чувств мешал ему собраться с мыслями. Хотя Давид и поглядывал жадными глазами на свое сокровище, ему поневоле пришлось отвечать, тем более что почтенный отец девушек тоже принял участие в расспросах, а интерес его грешно было не удовлетворить; да и разведчик не упускал случая выяснить ту или иную существенную подробность. Таким образом, хотя и не без частых перерывов, заполняемых угрожающими звуками вновь обретенного камертона, путники познакомились с рядом обстоятельств, небесполезных для главной их цели – освобождения сестер. Рассказ Давида был прост, факты, сообщенные им, немногочисленны.

Магуа выждал на вершине горы, пока не представилась возможность без опаски двинуться в путь, а затем спустился вниз и двинулся вдоль западного берега Хорикэна по направлению к Канаде. Хитрый гурон прекрасно знал все тропы и был уверен, что в данную минуту им не угрожает погоня; поэтому шли они сравнительно медленно и не утомляясь. Из бесхитростного повествования Давида со всей очевидностью вытекало, что индейцы скорее терпели его присутствие, чем радовались ему: даже сам Магуа был не чужд благоговейного чувства, с каким индейцы относятся к тем, кого Великий дух лишил разума. Перед ночлегом к пленницам относились особенно заботливо – отчасти из желания уберечь их от лесной сырости, а в основном для того, чтобы воспрепятствовать побегу. У источника лошадей, как уже известно, отпустили на волю, а индейцы, несмотря на пройденное немалое расстояние, не пренебрегли никакими уловками, лишь бы скрыть следы, которые могли выдать маршрут их отступления. Прибыв в становище гуронов, Магуа, по обычаю, почти всегда соблюдаемому туземцами, разлучил пленниц, и Кору отправили к племени, временно поселившемуся в соседней долине. Давид, слишком плохо знакомый с историей и нравами туземцев, не смог ни рассказать что-либо вразумительное об этом племени, ни даже назвать его. Он знал только, что оно не принимало участия в недавней экспедиции против форта Уильям-Генри, но было в союзе с Монкальмом, как и дикие воинственные гуроны, с которыми это племя поддерживало дружественные, хотя и настороженные отношения и с которыми временно пришло в близкое и неприятное соприкосновение лишь благодаря случайному стечению обстоятельств.

Могикане и разведчик слушали этот путаный, сбивчивый рассказ со все возраставшим интересом, и когда Давид попытался объяснить, чем занимается племя, держащее Кору в плену, разведчик перебил его вопросом:

– Заметили вы, какие у них ножи? Английского или французского изготовления?

– Мысли мои были далеки от столь суетных безделушек: я думал лишь об одном – как утешить девушек.

– Наступит день, когда вы перестанете считать нож индейца такой уж суетной безделушкой,– возразил разведчик с нескрываемым презрением к неразумию певца.– А бывают у них праздники сбора зерна? И можете ли вы что-нибудь рассказать об их племенных тотемах?

– Зерно у них в большом употреблении: размоченное в молоке, оно приятно на вкус и полезно для желудка. Что такое тотемы – я не знаю, но если они имеют отношение к индейской музыке, то о ней не стоит даже говорить. Люди этого племени не сливают голосов в хвале господу и, несомненно, относятся к числу самых закоснелых идолопоклонников.

– Вот уж тут вы клевещете на индейцев. Даже минги – и те поклоняются лишь одному истинному и живому богу. Сказки, будто индейцы чтут собственноручно изготовленных идолов,– это злобная ложь белых, говорю это к стыду людей моего цвета кожи. Правда, туземцы стараются жить в ладу со злым духом, как поступаем и мы с врагом, сломить которого нам не под силу, но за милостью и помощью они обращаются только к доброму Великому духу.

– Может быть и так,– сказал Давид,– но я видел странные, фантастически раскрашенные изображения, которые приводят индейцев в восторг и служат предметом поклонения, сильно смахивающим на идолопоклонство. В особенности одно – притом существа отвратительного и мерзкого.

– Змеи? – торопливо вставил разведчик.

– Почти что. Это изображение противной презренной черепахи.

– Ха! – в один голос выдохнули внимательно слушавшие могикане, а разведчик покачал головой, словно человек, сделавший важное, но отнюдь не приятное открытие. Затем Чингачгук заговорил по-делаварски с такой серьезностью и достоинством, что его слова привлекли к себе внимание даже тех, кому были непонятны. Они сопровождались выразительными и по временам энергическими жестами. Один раз он высоко поднял руку, легкий плащ вождя распахнулся от этого движения, обнажив грудь, и Чингачгук приложил к ней палец, словно желая подчеркнуть важность сказанного им. Дункан, чьи глаза неотрывно следили за индейцем, увидел на смуглой груди сагамора изображение выше-помянутого животного, искусно нанесенное синей краской, хотя контуры рисунка уже несколько стерлись. Все, что он когда-то слышал о расколе многочисленного племени делаваров, разом ожило у него в памяти, и с нетерпением, которое было почти невыносимым,– так много было поставлено на карту,– он ждал теперь случая вмешаться в разговор. Его, однако, опередил разведчик; отвернувшись от своего краснокожего друга, он сказал:

– Мы сделали открытие, которое может пойти нам и на пользу и во вред,– это уж как господь соизволит. В жилах Чингачгука течет благородная кровь делаваров, и он – великий вождь Черепах! Из слов певца следует, что среди племени, о котором он рассказал, находятся сейчас индейцы из этого рода. Конечно, потрать он на осторожные расспросы хоть половину времени, убитого им на то, чтобы превращать свою глотку в трубу, мы знали бы теперь число их воинов. В общем-то мы идем по опасному пути: друг, отвернувшийся от тебя, часто опасней кровожадного врага, охотящегося за твоим скальпом.

– Объяснитесь,– попросил Дункан.

– Это давняя грустная история, и мне не хочется вспоминать ее, потому что повинны в ней главным образом люди с белой кожей, чего никто и не отрицает. Кончилась она тем, что брат поднял томагавк на брата, а минги оказались в одном лагере с делаварами.

– Значит, вы полагаете, что часть племени, у которого живет сейчас Кора, составляют делавары?

Разведчик утвердительно кивнул, хотя ему явно хотелось избежать дальнейших разговоров на эту болезненную для него тему. Нетерпеливый Дункан поспешил предложить несколько планов спасения сестер – один другого нелепей. Манроу, казалось, вышел из состояния глубокой подавленности и выслушал безрассудные выдумки молодого человека с почтением, не подобающим ни его сединам, ни преклонному возрасту. Разведчик же, дав влюбленному излить свой пыл, нашел доводы, убедившие Дункана, что торопливость в деле, требующем величайшего хладнокровия и предусмотрительности, равносильна полному безумию.

– Хорошо бы,– добавил Соколиный Глаз,– отправить певца обратно в лагерь: пусть потолчется, как обычно, среди индейцев и осторожно предупредит девушек о том, что мы близко. А когда нам понадобится посовещаться с ним, мы вызовем его сигналом. Сумеете вы, приятель, отличить карканье ворона от свиста козодоя?

– Козодой – приятная птица: у него мягкий и печальный голос,– отозвался Давид.– Впрочем, поет он слишком отрывисто и не в такт.

– Ну, что ж, раз вам нравится его свист, пусть он и будет сигналом,– согласился разведчик. – Итак, запомните: если вы три раза подряд услышите свист козодоя, вам следует прийти в кусты, где, по вашему мнению, прячется эта птичка...

– Погодите,– прервал его Хейуорд.– Я иду с ним.

– Вы? – изумленно вскричал разведчик.– Вам что, надоело видеть восход и закат солнца?

– Давид – живое доказательство того, что даже гуроны могут быть милосердны.

– Да, но Давид умеет драть глотку так, как это не удастся ни одному человеку в здравом уме.

– Я тоже могу разыграть роль безумца, дурачка, героя, словом, кого угодно, лишь бы вызволить из плена девушку, которую люблю. Не возражайте – я все равно поступлю так, как решил.

С минуту Соколиный Глаз молчал, остолбенело глядя на молодого человека. Но Дункан, который из уважения к опыту и заслугам разведчика до сих пор беспрекословно повиновался ему, теперь заговорил тоном старшего, да так повелительно, что противоречить ему оказалось немыслимо. Он заранее отмахнулся от всех возможных возражений и затем, уже более спокойно, продолжал:

– Вы можете изменить мою внешность – переодеть меня, даже раскрасить,– одним словом, превратить в кого угодно, хоть в шута...

– Разве такому, как я, подобает изменять внешность человека, созданного могучей дланью провидения?– недовольно буркнул разведчик.– Но, посылая войска в бой, вы, надеюсь, из предосторожности уславливаетесь хотя бы о сигналах и местах стоянок, чтобы те, кто сражается на вашей стороне, знали, где и когда они могут встретиться со своими?

– Послушайте,– перебил Дункан.– Вам уже известно от преданного спутника пленниц, что эти индейцы принадлежат к двум разным племенам, а может быть, и народам. У одних, тех, кого вы считаете ветвью делаваров, живет девушка, которую вы называете Темноволосой; младшая же ее сестра, несомненно, находится во власти наших врагов-гуронов, и выручать ее надлежит мне – по годам и по положению. Поэтому пока вы с вашими друзьями будете вести переговоры об освобождении старшей, я вызволю младшую или умру.

Глаза молодого человека сверкали отвагой, и весь он словно вырос под влиянием нахлынувшего возбуждения. Как ни хорошо знал Соколиный Глаз хитрость индейцев, как ни ясно виделись ему все опасности подобного предприятия, даже он не представлял себе, какими доводами воспрепятствовать внезапной решимости Хейуорда. Вероятно, в плане молодого человека было нечто импонировавшее его собственной отважной натуре и тайной склонности к безрассудным затеям, которая росла в нем вместе с опытом, пока наконец опасность и риск не сделались для него первым условием наслаждения жизнью. Как бы то ни было, настроение его резко изменилось, и вместо того, чтобы оспаривать план Хейуорда, разведчик решил содействовать ему.

– Ладно,– с добродушной улыбкой уступил он.– Уж раз олень направился к воде, надо не гнаться за ним, а упредить его. У Чингачгука с собой не меньше разных красок, чем у офицерской жены, которая пишет с натуры на бумажку, да так, что горы похожи на коп-«ы прелого сена, а до неба рукой дотянуться можно. Сагамор тоже умеет ими пользоваться. Садитесь-ка на бревно, и, клянусь жизнью, он живо превратит вас в шута, а вам только это и нужно.

Дункан повиновался, и могиканин, внимательно прислушивавшийся к разговору, охотно взялся за дело.

Многолетние познания в виртуозном искусстве раскраски помогли ему быстро и ловко превратить лицо молодого человека в фантастическую маску, узоры которой считаются у туземцев символом дружелюбия и веселости. Он тщательно избегал линий, которые могли быть сочтены признаками затаенной воинственности, и, напротив, старательно выводил приметы, свидетельствующие о благорасположении. Одним словом, он пожертвовал всеми атрибутами храброго воина ради облика шута и потешника. Подобные люди – не редкость среди индейцев, а так как одежда жителя лесов и без того уже сильно изменила внешность Дункана, у путников были все основания надеяться, что молодой офицер при его знании французского языка сойдет за шарлатана из Тикондероги, бродящего по землям союзных дружественных племен.

Когда раскраска была сочтена удовлетворительной, разведчик дал майору дружеские наставления, уговорился с ним насчет сигналов и назначил место встречи на случай, если все пройдет успешно. Прощание Манроу с его молодым другом было более печальным и трогательным, хотя полковник покорился разлуке с таким равнодушием, какого этот пылкий и честный человек никогда бы не проявил, будь он не столь угнетен и подавлен. Разведчик отвел Хейуорда в сторону и сообщил, что намерен оставить ветерана в каком-нибудь безопасном месте на попечении Чингачгука, а сам вместе с Ункасом отправится на разведку к племени, которое они имеют основание считать делаварским. Затем он еще раз повторил свои наставления и заключил с теплотой и торжественностью, глубоко тронувшими Дункана:

– А теперь благослови вас бог! Вы показали себя человеком мужественным, и это мне по душе: отвага – примета юноши с горячей кровью и благородным сердцем. Но помните совет человека, который знает, что говорит: чтобы перехитрить и одолеть минга, вам понадобятся вся ваша храбрость и ум поострей того, какого можно набраться из книг! Благослови вас бог! Если ваш скальп достанется гуронам, положитесь на меня и двух моих друзей, неустрашимых воинов: гуроны дорого заплатят за свою победу – за каждый ваш волос мы возьмем жизнь врага! Итак, майор, да не оставит вас провидение в вашем предприятии: оно задумано с благой целью. И не забывайте: ради того, чтобы перехитрить этих негодяев, вы имеете законное право прибегать к уловкам, которые, быть может, и не в характере белого человека.

Дункан горячо пожал руку своему достойному и предусмотрительному другу, еще раз попросил его позаботиться о старом полковнике, в свой черед пожелал ему успеха и знаком предложил Давиду отправляться в путь. Соколиный Глаз с нескрываемым восхищением проводил долгим взглядом отважного и предприимчивого молодого человека', а затем, с сомнением покачав головой, увел остальных своих спутников в чащу леса.

Дорога, по которой двинулись Дункан и Давид, шла через прогалину, расчищенную бобрами, и вдоль их запруды. Оставшись наедине с певцом, человеком бесхитростным и неспособным оказать помощь в минуту опасности, Хейуорд впервые осознал всю трудность затеянного им предприятия. В угасавшем свете дня дикая и безлюдная глушь, со всех сторон окружавшая путников, казалась еще более мрачной, и даже от хаток бобров, как ни густо они были населены, веяло чем-то зловещим и безжизненным. При виде искусных построек и удивительной предусмотрительности их умных обитателей Хейуорду пришла в голову мысль, что животные, населяющие эти обширные и дикие области, наделены инстинктом, почти не уступающим его собственному разуму. Он не без содрогания подумал о той неравной борьбе, в которую так опрометчиво ввязался. Но тут перед ним возник прелестный образ Алисы, он вспомнил о ее горе, о беде, нависшей над нею, и все опасности, угрожавшие ему самому, померкли в сиянии ее красоты. Подбодрив Давида, он еще быстрее двинулся вперед легким, пружинистым шагом молодого искателя приключений.

Наполовину обогнув запруду, путники повернули и пошли вверх по склону небольшого холма, возвышавшегося в лощине, по которой они двигались. Полчаса спустя они выбрались на новую прогалину, тоже, по-видимому, расчищенную бобрами, хотя позднее эти умные животные покинули ее и перебрались на более удобное место, занимаемое ими теперь. Прежде чем сойти со скрытой кустами тропы, Дункан на минуту приостановился, что было вполне естественно: так всегда делает человек, чтобы собраться с силами, которые, как он знает, без остатка потребуются ему в предстоящем рискованном предприятии. Хейуорд воспользовался остановкой также и для того, чтобы получить все сведения, какие только может дать торопливый беглый осмотр.

На противоположной стороне прогалины, там, где ручей низвергался со скал, высилось более полусотни хижин, грубо сложенных из бревен, ветвей и глины. Хижины были разбросаны в беспорядке, словно при возведении их никто не задумывался ни о красоте, ни об опрятности, и в этом смысле так сильно уступали поселению бобров, которое совсем недавно наблюдал Дункан, что он внутренне приготовился к еще какому-нибудь не менее неожиданному сюрпризу. Эти предчувствия отнюдь не ослабели, когда в неверном свете сумерек майор заметил десятка три фигур, которые поочередно поднимались из высокой густой травы, росшей перед хижинами, а затем опять скрывались из виду, как будто проваливались сквозь землю. Они появлялись и исчезали столь внезапно, что казались скорее мрачными мимолетными призраками или какими-то другими неземными существами, нежели обыкновенными людьми из плоти и крови. На мгновение в воздухе возникала худая, обнаженная фигура, неистово размахивавшая руками, и место тут же пустело, а фигура опять вырастала чуть дальше или сменялась другой, не менее загадочной.

Заметив, что спутник его остановился, Давид посмотрел в ту же сторону и до известной степени привел Хейуорда в себя, объяснив:

– Здесь много плодородной почвы, только она еще не обработана. И могу добавить без греховного хвастовства, что за недолгое время моего пребывания в этом языческом вертепе я разными окольными путями сумел посеять немало добрых семян.

– Эти племена предпочитают охоту мирному труду,– рассеянно отозвался Дункан, по-прежнему не отрывая глаз от странных фигур.

– Духовные песнопения можно считать скорее наслаждением, нежели трудом, но, к несчастью, эти мальчишки пренебрегают дарованиями, ниспосланными им свыше. Мне редко доводилось видеть отроков столь юного возраста, которых природа щедрее одарила бы способностью к псалмопению. За три ночи, проведенные мною здесь, я не раз собирал их, дабы привлечь к участию в песнопениях, но они неизменно отвечали на мои попытки криками и воплями, от которых у меня в жилах стыла кровь.

– О ком вы?

– Да об этих исчадиях сатаны, которые вон там убивают драгоценное время на шалости. Увы! Целительная узда дисциплины мало известна этому предоставленному себе народу. Здесь, в стране берез, вы не увидите розги; не удивительно поэтому, что лучший дар провидения расточается тут на бессмысленные крики.

И Давид зажал уши, чтобы не слышать раздавшегося в эту минуту пронзительного вопля целой ватаги юных дикарей, а Дункан, презрительно усмехнувшись при мысли о своих суеверных страхах, решительно скомандовал:

– Пошли.

Не отнимая рук от ушей, учитель пения повиновался, и оба смело направились к хижинам, которые Давид время от времени не без удовольствия именовал «Шатрами филистимскими».