Текст книги "Кожаный Чулок. Большой сборник"

Автор книги: Джеймс Фенимор Купер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 159 страниц)

  ГЛАВА VIII

...Ждут они,

Отмстители родной страны.

Грей

Предупреждение разведчика оказалось не лишним. Пока длилась только что описанная нами смертельная схватка, в рев водопада не вплетался ни один звук человеческого голоса. Дикари, затаив дыхание, неотступно следили с другого берега за ходом боя, а быстрые движения сражающихся и частая перемена позиций мешали им стрелять, потому что они боялись угодить в своих. Но едва все кончилось, поднялся такой страшный вой, на какой способны лишь люди, сгорающие от дикой жажды мести. Вслед за этим в лесу неистово заполыхали вспышки выстрелов, загремели залпы, и на голую скалу посыпался свинцовый град, словно нападающие срывали свою бессильную злобу на бесчувственных камнях, ставших ареной губительного столкновения.

В ответ раздались неторопливые, но меткие выстрелы Чингачгука, который во время стычки с непоколебимой твердостью оставался на своем посту. Лишь когда победный клич Ункаса достиг ушей обрадованного отца, тот возвысил голос и ответил коротким криком, после чего опять умолк, и только энергичная работа его ружья доказывала теперь, что он с неослабевающим усердием охраняет порученную ему сторону острова. Так, с быстротой мысли, пролетело немало минут. С берега гремели то оглушительные залпы, то редкие одиночные выстрелы. И хотя окрестные скалы, деревья и кусты были изрешечены пулями, убежище осажденных оказалось настолько надежным и они столь неукоснительно оставались под прикрытием, что до сих пор от руки врага пострадал один Давид.

– Пусть себе жгут порох! – невозмутимо бросил разведчик, слыша, как свистят пули над камнем, который служил ему надежной защитой.– Мы насобираем тут порядком свинца, когда все кончится, а я полагаю, забава наскучит этим дьяволам раньше, чем скалы запросят у них пощады! Ункас, мальчик, ты сыплешь слишком много пороха: при сильной отдаче пуля идет мимо. Я сказал тебе, когда ты взял на мушку этого негодяя: «Целься так, чтобы угодить ему под белую черту»,– а ты вогнал пулю двумя дюймами выше. Сердце у мингов расположено гораздо ниже, человеколюбие же требует, чтобы змею убивали одним ударом.

Гордые черты могиканина озарились спокойной улыбкой, доказавшей, что он понимает по-английски и уловил смысл слов охотника; однако Ункас промолчал и не сказал ни слова в свое оправдание.

– Я не могу слышать, как вы обвиняете Ункаса в неловкости и неблагоразумии,– вмешался Дункан.– Он проявил такую стремительность и такое хладнокровие, спасая мне жизнь, что приобрел во мне друга, которому не придется напоминать о его долге.

Ункас приподнялся и протянул Хейуорду руку. Молодые люди подкрепили дружеское рукопожатие красноречивым взглядом, который заставил Дункана забыть, что его новый товарищ – всего лишь краснокожий дикарь. Соколиный Глаз, невозмутимо, но благожелательно наблюдавший за этой вспышкой юношеского чувства, спокойно заметил:

– В лесах друзья частенько бывают обязаны друг другу жизнью. Смею уверить, мне тоже случалось оказывать Ункасу подобные услуги, и я отлично помню, что он пять раз становился между мною и смертью: три раза в бою с мингами, раз при переправе через Хорикзн и...

– А вот этот выстрел был более метким! – воскликнул Хейуорд, невольно отшатнувшись от камня, о который срикошетировала пуля.

Соколиный Глаз подобрал бесформенный кусочек свинца, повертел его в руках и покачал головой.

– Пуля на излете никогда не сплющивается. Вот если б она упала из туч – тогда другое дело.

Тут Ункас медленно поднял ружье, его друзья устремили взгляды вверх, и загадка быстро разъяснилась. На противоположном берегу реки, почти напротив того места, где они заняли позицию, рос могучий дуб, который, алча простора, так наклонился вперед, что верхние его ветви нависли над водой. В листве, скупо прикрывавшей ветви старого дерева, примостился краснокожий: до этого он прятался за стволом, а сейчас выглядывал из-за него, чтобы убедиться, попал ли в цель его предательский выстрел.

– Эти дьяволы готовы на небо влезть, лишь бы с нами покончить,—сказал Соколиный Глаз.– Подержи-ка его на мушке, мальчик, пока я заряжу свой оленебой; а потом мы попробуем снять его огнем с обеих сторон.

Ункас выждал сигнала разведчика, затем одновременно прогремели два выстрела, в воздухе закружились листья и кусочки дубовой коры, но дикарь лишь насмешливо захохотал и послал в ответ врагам новую пулю, сбившую с Соколиного Глаза шапку. В лесу снова раздались дикие вопли, и свинцовый град застучал над головами осажденных, словно для того, чтобы приковать их к месту, где им вскоре предстояло стать легкой добычей предприимчивого дикаря, засевшего на дереве.

– С ним пора разделаться! – тревожно оглядываясь, объявил разведчик.– Ункас, позови отца: нам понадобятся все наши ружья, чтобы согнать этого мошенника с насеста.

Сигнал был незамедлительно подан, и не успел Соколиный Глаз перезарядить ружье, как Чингачгук уже присоединился к ним. Когда сын указал ему местоположение их опасного врага, с уст опытного воина слетело лишь обычное «ха!», и больше он ничем не выразил ни удивления, ни тревоги. Соколиный Глаз и могикане о чем-то оживленно посовещались на делаварском языке, а затем все, выполняя намеченный план, спокойно разошлись по своим постам.

Дикарь, обнаруженный на дубе, не прекращал частой, но бесполезной пальбы. Хорошенько прицелиться он не мог: стоило ему высунуться, как ружья бдительных его противников открывали огонь. Тем не менее пули его залетали и под прикрытие. Мундир Хейуорда, делавший майора особенно заметной целью, был разорван в нескольких местах, на одном рукаве его проступила кровь от легкой раны.

Наконец, ободренный долгим и терпеливым молчанием противников, гурон решил прицелиться потщательней. Зоркие глаза могикан заметили в нескольких дюймах от ствола темнокожую ногу дикаря, которую тот неосторожно высунул из скудной листвы. Ружья их прогремели одновременно, индеец осел, и часть его тела оказалась на виду. Соколиный Глаз молниеносно воспользовался этим и разрядил свое губительное оружие в верхушку дуба. Листва заколыхалась, ружье гурона, грозившее осажденным такой большой опасностью, полетело в воду, и дикарь, после нескольких отчаянных, но напрасных попыток удержаться, рухнул вниз, однако в последний миг успел ухватиться за сук и повис, раскачиваясь на ветру.

– Добейте его еще одной пулей, бога ради! – взмолился Дункан, в ужасе отводя взгляд от несчастного.

– Дробинки не истрачу! – упрямо возразил Соколиный Глаз.– Ему все равно конец, а у нас нет лишнего пороху: бой с индейцами длится иногда по нескольку дней. Одно из двух – или их скальпы, или наши. А ведь бог, сотворив нас, вложил нам в душу любовь к жизни.

Против такого сурового и неоспоримого довода, со всей очевидностью подкрепленного здравым смыслом, возражать не приходилось. С этого мгновения крики в лесу смолкли, выстрелы прекратились, и все взгляды – как друзей, так и врагов – неотрывно следили за безнадежными усилиями несчастного, повисшего между небом и землей. Порывы ветра раскачивали тело гурона, и хотя с уст его не срывалось ни стона, ни ропота, он по временам мрачно поглядывал на противников, и тогда, несмотря на расстояние, они читали на его лице муки холодного отчаяния. Три раза, поддаваясь состраданию, разведчик поднимал оленебой; три раза благоразумие брало верх, и он молчаливо опускал ружье. Наконец одна рука гурона, обессилев, разжалась и опустилась. Дикарь сделал отчаянную, но безуспешную попытку вновь уцепиться за ветвь, но рука его судорожно ловила лишь пустоту. Молния – и та сверкнула бы не быстрее, чем выстрел Соколиного Глаза. Руки и ноги гурона свела судорога, голова поникла, и тело, как свинец, бесследно кануло в пенящиеся воды, с прежней яростью сомкнувшиеся над ним.

Это событие ни у кого не исторгло победного клича, и даже суровые могикане лишь с ужасом переглянулись. Из леса донесся страшный крик, и все опять стихло. Соколиный Глаз, который, казалось, один сохранил способность рассуждать, покачал головой в осуждение своей минутной слабости и даже вслух упрекнул себя:

– Это был последний заряд в пороховнице, последняя пуля в подсумке! Я вел себя, как мальчишка. Ну, не все ли равно мне было, живым или мертвым грохнется он о подводные камни! Так или этак, он разом потерял бы сознание. Ункас, мальчик, спустись в пирогу и принеси большой рог. Это весь запас пороха, который у нас остался, и он понадобится нам до последней крупицы, или я плохо знаю мингов.

Молодой могиканин немедленно повиновался, предоставив разведчику бесполезно шарить в подсумке и досадливо встряхивать пороховницу. Однако от этого унылого занятия его оторвал вскоре пронзительный крик Ункаса, который даже неискушенным ухом Дункана был воспринят как предвестие новой нежданной беды. Снедаемый всепоглощающей тревогой за бесценные сокровища, укрытые им в пещере, молодой человек вскочил на ноги, начисто забыв об опасности, которую навлекает на себя. Его товарищи, словно повинуясь единому порыву, последовали за ним и с такой быстротой ринулись вниз, к спасительной пещере, что град пуль, посыпавшийся на них с враждебного берега, не причинил им никакого вреда. Необычный возглас Ункаса вынудил сестер вместе с раненым Давидом покинуть убежище, и сейчас всем достаточно было одного взгляда, чтобы понять, какое несчастье поколебало даже испытанную стойкость их молодого краснокожего защитника.

Невдалеке от скалы, выплывая на быстрину реки, двигалась их легкая пирога, без сомнения, направляемая чьей-то невидимой рукой.

При этом страшном зрелище разведчик, повинуясь инстинкту, мгновенно вскинул ружье и спустил курок, но ствол не ответил выстрелом на яркие искры, выбитые кремнем.

– Поздно! Поздно! – воскликнул Соколиный Глаз, в отчаянии выпуская из рук бесполезное оружие.– Злодей уже миновал стремнину, и, даже если бы у нас не кончился порох, свинец вряд ли нагнал бы теперь пирогу!

Не успел он договорить, как из-за борта скользившей по течению лодки показалась голова находчивого гурона, который, взмахнув рукой, издал клич, означающий у индейцев удачу. В ответ из лесу донесся дикий вой и такой насмешливый хохот, словно полсотни дьяволов изрыгали богохульства, празднуя погибель христианской души.

– Смейтесь, смейтесь, исчадия ада! – проворчал разведчик, опустившись на выступ скалы и уронив ружье на землю.– Три самых лучших, самых метких ружья в здешних лесах теперь не опаснее палок или прошлогодних оленьих рогов.

– Что же делать? —спросил Дункан, уныние которого уступило место желанию действовать.– Что с нами будет?

Соколиный Глаз молча обвел пальцем вокруг темени, и движение это было так выразительно, что ни у кого не осталось сомнений насчет его истинного значения.

– Полно, полно! Не может же наше положение быть таким безвыходным! – воскликнул молодой человек.– Пока гуроны еще не добрались сюда, мы можем укрепить пещеры и помешать высадке.

– Чем? – холодно отпарировал разведчик.– Стрелами Ункаса или женскими слезами? Конечно, вы молоды, богаты, у вас много друзей. Я понимаю, как трудно умирать в таком возрасте, но...– тут он перевел взгляд на могикан,– не будем забывать, что мы с вами белые. Докажем обитателям этих лесов, что белые, когда приходит их час, умирают не менее бесстрашно, чем краснокожие.

Дункан посмотрел в ту же сторону, куда глядел разведчик, и поведение индейцев подтвердило наихудшие его опасения. Чингачгук, сидя в полной достоинства позе на другом выступе скалы, уже положил рядом с собой нож и томагавк, снял с головы орлиное перо и приглаживал теперь единственную прядь волос, словно приуготовляя ее к последнему ужасному назначению. Лицо его было спокойно, хотя и задумчиво, свирепый блеск сверкающих глаз постепенно уступал место иному выражению, более подобающему тем событиям, которые должны были вот-вот произойти.

– Наше положение не безвыходно, не может быть безвыходным! – настаивал Дункан. – С минуты на минуту подоспеет подмога. И я не вижу врагов! Им, без сомнения, наскучила борьба, в которой они рискуют многим ради ничтожной выгоды.

– Эти змеи подкрадутся к нам, может быть, через минуту, может быть, через час, а пока что вероятней всего лежат и слушают наши разговоры,– ответил Соколиный Глаз.– Но придут они обязательно, и придут так, что у нас не останется никаких надежд на спасение. Чингачгук, брат мой,– по-делаварски обратился он к индейцу,– мы с тобой сражались сегодня в последний раз. И теперь макуасы будут торжествовать при мысли о смерти мудрого могиканина и бледнолицего, для глаз которого туча все равно что легкий пар над источником, ибо они и ночью видят не хуже, чем днем.

– Пусть жены мингов оплакивают убитых мужей! – со свойственной ему гордой и неколебимой стойкостью отозвался индеец.– Великий Змей могикан свил свои кольца в их вигвамах и отравил их торжество плачем детей, отцы которых не вернутся домой. Со времени таяния снегов одиннадцать воинов лежат вдали от могил своих отцов, и когда язык Чингачгука навеки смолкнет, уже никто не скажет, где их найти. Пусть же минги обнажат самые острые ножи, пусть взметнут в воздух самые быстрые томагавки, потому что у них в руках их злейший враг! Ункас, сын мой, лучшая ветвь благородного древа, зови этих трусов, поторопи их, не то сердца их дрогнут, и они превратятся в женщин!

– Они ищут своих мертвых среди рыб! – подхватил низкий, звучный голос молодого вождя.– Гуроны плавают со скользкими угрями, они падают с дубов, как спелые желуди, а могикане смеются!

– Ого! – пробормотал разведчик, с глубоким вниманием прислушиваясь к этим удивительным излияниям туземцев.– Кажется, индейские чувства так сильно разгораются в наших друзьях, что их насмешки, того и гляди, подстегнут макуасов. Но мне, чистокровному белому, подобает умереть, как умирают люди моего цвета кожи,– без брани на устах и без горечи в сердце.

– А зачем умирать? – произнесла Кора, оторвавшись от скалы, к которой ее до сих пор приковывал страх.– Путь в обе стороны открыт, бегите в лес и молите бога о помощи. Ступайте, храбрые люди, мы без того уже слишком обязаны вам и не вправе требовать, чтобы вы разделили с нами наш злополучный жребий!

– Плохо же вы знаете ирокезов, леди, если надеетесь, что эти хитрые бестии не отрезали нам дороги в лес,– возразил Соколиный Глаз и тут же, без всякой задней мысли, прибавил: – Конечно, если пуститься вплавь, течение быстро унесет тебя на такое расстояние, что и пуля не догонит, и голосов их не услышишь.

– Значит, попытайтесь спастись вплавь. Зачем медлить и позволять нашим беспощадным врагам множить число жертв?

– Зачем? – повторил разведчик, гордо поведя головой.– Затем, что легче умереть со спокойной душой, чем жить с нечистой совестью! Что мы ответим Манроу, когда он спросит, где и как мы оставили его дочерей?

– Ступайте к нему и скажите, что вы оставили их для того, чтобы поскорей привести к ним подмогу,– великодушно и пылко воскликнула Кора, подходя к разведчику.– Скажите, что гуроны уводят их в северные леса, но что, действуя быстро и осмотрительно, их еще можно спасти. А если по воле божьей помощь, несмотря ни на что, запоздает,– продолжала она, понизив свой твердый голос до чуть слышного шепота,– передайте нашему отцу благословение и последний любовный привет от его дочерей. Пусть не оплакивает их раннюю смерть, а живет предвкушением встречи с ними за гробом, как подобает христианину.

Разведчик слушал, и его суровое обветренное лицо судорожно подергивалось. Когда Кора умолкла, он подпер голову рукой, словно тщательно взвешивая ее предложение.

– А в этих словах есть резон! – сорвалось наконец с его сжатых, но все равно дрожащих губ.– Да и мысль в них подлинно христианская: то, что справедливо и прилично на взгляд краснокожего, грех для белого,– он ведь не может оправдывать себя своим невежеством. Чингачгук, Ункас, слышите вы, что говорит черноглазая девушка?

Он объяснялся с индейцами по-делаварски, и, хотя речь Соколиного Глаза текла спокойно и плавно, тон ее казался твердым и решительным. Старший могиканин сосредоточенно слушал разведчика и, видимо, обдумывал каждое его слово, словно сознавая всю важность сказанного. Поколебавшись, он сделал утвердительный жест и произнес по-английски: «Хорошо»,– с выразительностью, присущей туземцам. Затем, вновь сунув за пояс нож и томагавк, воин молча направился к тому месту скалы, которое хуже всего просматривалось с занятых врагами берегов реки. Там он помедлил, многозначительно указал на расстилавшийся внизу лес, промолвил несколько слов на родном языке, словно определяя намеченный им путь, прыгнул в воду и скрылся с глаз наблюдателей этой сцены, взволнованно следивших за каждым его движением.

Разведчик задержался, чтобы перемолвиться с великодушной девушкой, а она облегченно вздохнула, убедившись, что речь ее возымела действие.

– Мудрость дается иногда не только старикам, но и молодым,– сказал он.– Совет ваш мудр, чтобы не сказать больше. Если вас,– я имею в виду тех, кого сочтут нужным временно пощадить,– уведут в леса, заламывайте по дороге веточки на кустах и старайтесь оставлять как можно больше следов. И если человеческий глаз сможет их углядеть, у вас, не сомневайтесь, найдется друг, который не расстанется с вами, даже если ему придется для этого идти на край света.

Соколиный Глаз сердечно пожал руку Коре, поднял ружье, грустно оглядел его, бережно отложил в сторону и подошел к месту, где только что исчез Чингачгук. На мгновение он повис, ухватившись за скалу руками, озабоченно оглянулся и с горечью бросил:

– Будь у меня порох, я никогда бы не допустил такого позора!

Затем он разжал руки, нырнул и тоже пропал из виду.

Все взоры обратились теперь на Ункаса, который стоял, прислонившись к неровной скале, и не двигался с места. Выждав немного, Кора указала на реку и промолвила:

– Как видите, ваших друзей не заметили, и теперь они, наверно, уже в безопасности. Не пора ли и вам последовать за ними?

– Ункас остается,– невозмутимо ответил могиканин на своем ломаном английском языке.

– Чтобы сделать плен еще более ужасным для нас и уменьшить наши шансы на спасение? Ступайте, великодушный юноша! —продолжала Кора, опуская глаза под пылким взглядом могиканина и, вероятно, инстинктом почувствовав свою власть над ним.– Ступайте к моему отцу, к которому я уже послала остальных, и будьте самым моим доверенным посланцем. Скажите, чтобы он положился на вас и дал вам денег на выкуп его дочерей. Ступайте! Я так хочу! Я прошу вас, ступайте!

При этих словах твердое и решительное лицо молодого воина помрачнело, но колебания его кончились. Он беззвучными шагами прошел по скале и бросился в бурный поток. Оставшиеся, затаив дыхание, не сводили глаз с реки, пока голова его не показалась над водой далеко внизу. Затем Ункас набрал воздуха и снова нырнул.

Этот неожиданный и, по-видимому, успешный маневр отнял лишь несколько столь драгоценных теперь минут. Проводив глазами Ункаса, Кора повернулась к Хейуорду и дрогнувшим голосом промолвила:

– Я слышала, что вы тоже славитесь умением плавать, Дункан. Последуйте же примеру этих простых и верных людей.

– Неужели Кора Манроу ждет именно такого доказательства преданности от своего защитника? – с печальной улыбкой отозвался молодой человек, и в голосе его прозвучала горечь.

– Сейчас не время для праздных препирательств и показного благородства,– возразила девушка.– Настала минута, когда каждый обязан понять, в чем состоит его долг. Оставшись, вы нам не поможете; уйдя, спасете свою жизнь для других, более близких вам людей.

Дункан промолчал и только посмотрел на прелестную Алису, по-детски беспомощно прижавшуюся к его руке.

– Подумайте,– продолжала Кора, после краткой паузы, во время которой, казалось, ее обуревало чувство еще более мучительное, нежели страх.– В самом худшем случае нам угрожает лишь смерть, а смерти в назначенный богом час не избегнет никто.

– Есть вещи пострашней смерти,– хрипло возразил Дункан, словно досадуя на ее упорство.– Но присутствие человека, готового отдать за вас жизнь, может отвратить даже их.

Кора прекратила уговоры и, закутав вуалью лицо, увела полубесчувственную Алису в самый дальний угол пещеры.

  ГЛАВА IX

...Будь веселой

И разгони улыбкой облака,

Твое чело мрачащие.

«Смерть Агриппины»

Внезапный, словно по мановению волшебной палочки, переход от бурных событий боя к безмолвию, опять воцарившемуся вокруг, показался возбужденному воображению Хейуорда каким-то кошмарным сном. Хотя все действующие лица и подробности сцен, свидетелем которых он стал, глубоко запечатлелись у него в памяти, ему трудно было убедить себя, что все это произошло на самом деле. Не зная, какова судьба людей, вверивших свою жизнь бурному потоку, он долго прислушивался в надежде уловить какой-нибудь звук или сигнал тревоги, которые могли бы возвестить об успехе или неудаче рискованной затеи беглецов. Но он напрасно напрягал внимание: с исчезновением Ункаса последний след смельчаков пропал, и молодой офицер остался в полном неведении о дальнейшей участи лесных жителей.

Снедаемый печальными сомнениями, Дункан осматривался кругом, забыв об осторожности, совсем незадолго до этого вынуждавшей его держаться под прикрытием скал. Однако все поиски малейшего намека на приближение врага были так же тщетны, как и попытки узнать, что же произошло с их недавними спутниками. Лесистые берега снова казались безжизненными. Крики, несколько минут тому назад эхом отдававшиеся под зелеными сводами чащи, затихли, и только волны в реке то вздымались, то опускались под порывами теплого летнего ветра. Ястреб-рыболов, который, укрывшись на верхушке сухой сосны, издали наблюдал за боем, слетел со своего высокого насеста и, описывая широкие круги, парил над водой в поисках добычи; сойка, чей пронзительный голос терялся раньше в хриплом вое дикарей, огласила воздух нестройным криком, словно вновь полагая себя неоспоримой владычицей лесных просторов. Эти звуки, такие обычные в глуши, заронили в Дункане проблеск надежды, и он с воскресшей верой в успех собрал все свои силы для предстоящей борьбы.

– Гуронов не видно,– сказал он Давиду, который все еще не вполне оправился от оглушившего его удара.– Спрячемся в пещеру и вверим себя провидению.

– Насколько мне помнится, мой голос, сливаясь с голосами двух этих прелестных девушек, воссылал хвалу и благодарность всевышнему,– растерянно отозвался учитель пения,– после чего меня, за грехи мои, постигла тяжкая кара. Я погрузился в некое подобие сна, но слух мой раздирали звуки столь нестройные, что казалось, круговорот времен пришел к концу и природа утратила былую гармонию.

– Бедняга! Это вы сами, по правде сказать, были близки к концу. Встаньте и ступайте за мной. Я отведу вас в такое место, где вы не услышите никаких звуков, кроме собственного пения.

– В гуле водопада звучит мелодия, и журчание вод ласкает слух,– отозвался Давид, растерянно потирал лоб.– Но разве воздух не полон воплями и стонами, словно души грешников...

– Нет, уже нет,– нетерпеливо заверил Хейуорд.– Теперь они прекратились, и те, кто их издавал, тоже, надеюсь, исчезли. Кроме воды, все безмолвно и спокойно. Идемте же туда, где у вас будет возможность распевать ваши любимые псалмы.

Давид лишь печально улыбнулся, хотя при упоминании об излюбленном занятии лицо его озарилось лучом радости. Не колеблясь более, он согласился удалиться в пещеру, оперся на руку спутника и вошел в убежище, где, как ему было обещано он мог успокоить свои расстроенные чувства чистыми радостями псалмопения. Дункан схватил охапку сассафраса и завалил ветвями проем в скале, тщательно скрыв какой бы то ни было намек на вход. Позади этой ненадежной баррикады он пристроил одеяла, брошенные там обитателями лесов, преградив таким образом доступ свету; однако легкий отблеск дня проникал все же во вторую пещеру из узкого ущелья, по которому мчались воды одного из рукавов реки, сливавшегося с другим несколькими саженями ниже.

– Не по сердцу мне обычай туземцев отказываться от борьбы, когда она кажется безнадежной,– заметил молодой человек, не прекращая работы.– Наше правило: «Пока ты жив, жива и надежда». Это более утешительно и больше приличествует солдату. Вам, Кора, я не стану говорить пустых ободряющих слов – ваша стойкость и разум сами подскажут вам, как вести себя. Но как нам осушить глаза бедняжки, рыдающей у вас на груди?

– Я уже успокоилась, Дункан,– сквозь слезы пролепетала Алиса, высвобождаясь из объятий сестры и силясь казаться твердой. – Совершенно успокоилась. В этом укромном убежище нам, конечно, ничто не угрожает, нас не найдут, нам не причинят зла; мы вполне можем надеяться на помощь великодушных проводников, которые ради нас уже подверглись стольким опасностям.

– Вот теперь наша кроткая Алиса заговорила, как подобает дочери Манроу,– заметил Хейуорд и, подойдя ко входу в пещеру, остановился там и пожал маленькую ручку девушки.– Мужчине, у которого перед глазами два таких примера отваги, остается лишь одно – стать героем.

С этими словами майор уселся посредине пещеры, стиснув в руке уцелевший пистолет и мрачно сдвинув брови с видом человека, принявшего бесповоротное отчаянное решение.

– Если гуроны явятся, взять нас им будет потрудней, чем они думают,– тихо бросил он, прислонился головой к скале и, не отрывая глаз от входа в убежище, стал терпеливо ждать развязки.

Когда звук его голоса замер, воцарилась долгая, глубокая, почти мертвая тишина. Свежий утренний ветерок проник в пещеру, и обитатели ее почувствовали на себе его живительное воздействие. Минуты текли, но ничто не нарушало покоя, и в душе путников зародилась надежда, хотя каждый боялся высказать вслух предположение, которое в следующую же секунду могло быть опровергнуто самым страшным образом.

Один Давид не разделял общего волнения. Луч света, проникавший через расщелину, озарял его изможденное лицо и падал на томик, который он опять принялся перелистывать, словно отыскивая псалом, наиболее соответствующий данной минуте. Им вероятнее всего руководило сейчас смутное воспоминание о словах Дункана насчет того, что в пещере он сможет предаться любимому занятию. Наконец его терпеливое усердие было вознаграждено: ничего не объясняя и даже не попросив извинения, певец громко объявил: «Остров Уайт»,– извлек из своего камертона долгий нежный звук и голосом, еще более нежным и мелодичным, пропел первые такты только что названного им песнопения.

– Не опасно ли это? – подняв на Хейуорда темные глаза, осведомилась Кора.

– Голос бедняги слишком слаб, чтобы его расслышали за грохотом водопада,– последовал ответ.– Кроме того, звук скрадывается стенами пещеры. Пусть же усладится любимым занятием, благо предаваться ему можно без риска.

– «Остров Уайт»,– повторил Давид, обводя присутствующих тем внушительным, исполненным достоинства взглядом, каким с давних пор привык добиваться молчания от своих шумливых, перешептывающихся учеников.– Это прекрасная мелодия, и положены на нее высокие слова. Исполним же гимн с подобающим благоговением.

Певец выразительно помолчал, выжидая, пока установится тишина, и наконец полились тихие звуки, которые, постепенно нарастая, заполнили узкую пещеру и показались слушателям особенно трогательными из-за слабого, дрожащего голоса раненого. Мелодия, очаровательная несмотря ни на что, мало-помалу захватила присутствующих. Она заставила их забыть об убогой переделке песни Давидовой, с таким усердием выбранной певцом из целого тома подобных же излияний,– проникновенная гармония звуков искупила бессмысленность слов. Алиса машинально утерла слезы и устремила на бледное лицо Гамута взгляд, полный умиления и восторга, который она не могла, да и не старалась скрыть. Кора одобрительно улыбнулась тезке царя израильского в награду за благочестивое рвение, а растроганный Хейуорд оторвал свой суровый взор от входа в пещеру и смотрел теперь то на Давида, то на лучистые влажные глаза Алисы. Нескрываемое сочувствие зрителей вдохновило страстного любителя музыки, и голос его вскоре обрел звучность и полноту, не утратив той волнующей задушевности, которая придавала ему такую прелесть. Гамут до предела напряг свои восстановившиеся силы, и своды пещеры вновь загудели от протяжных мощных звуков, как вдруг снаружи донесся вой; священный гимн мгновенно прервался, и певец смолк так резко, словно сердце его буквально подступило к горлу и пресекло дыхание.

– Мы погибли! – вскрикнула Алиса, бросаясь Коре на грудь.

– Нет, еще нет! – взволнованно, но бесстрашно возразил Хейуорд.– Вой донесся с середины острова – он вырвался у дикарей при виде убитых соплеменников. Они еще не обнаружили наше убежище; значит, надежда не потеряна.

Как ни маловероятны, даже ничтожны были виды на спасение, слова Дункана не пропали даром, потому что сестры нашли в себе силы молча ждать дальнейших событий. За первым воплем незамедлительно последовал второй, после чего голоса зазвучали во всех концах острова; наконец, совсем рядом с голой скалой, нависшей над пещерами, послышался дикий победный клич, сопровождаемый такими жуткими завываниями и возгласами, на какие способен только человек, да и то пребывающий в состоянии самой закоснелой дикости.

Шум доносился со всех сторон. Одни индейцы окликали других с окраин острова, те отвечали им с высоты скалы. Крики раздавались и в опасной близости от соединявшей обе пещеры расщелины, смешиваясь с хриплым ревом, который поднимался из глубины ущелья. Одним словом, дикие звуки разносились по голой скале с такой быстротой, что когда испуганным слушателям казалось, будто эта адская музыка раздается где-то внизу, она на самом деле гремела уже выше и вокруг них.

Наконец в это оглушительное смятение ворвался торжествующий клич, раздавшийся всего в нескольких футах от замаскированного входа в пещеру. Хейуорд, решив, что их убежище обнаружено, оставил всякую надежду Однако он вновь воспрянул духом, услышав, что голоса приблизились к тому месту, где белый разведчик так неохотно расстался со своим ружьем. Среди доносившихся до него выкриков на разных индейских наречиях он ясно различал не только отдельные слова, но даже целые фразы на франко-канадском диалекте. Целый хор голосов внезапно завопил: «La Longue Carabine!»[Длинный Карабин {франц.).] Гулкое лесное эхо громко подхватило возглас, и Хейуорд, вспомнив, что это прозвище было дано врагами прославленному охотнику и разведчику англичан, только теперь понял, кто был его недавним спутником.

«Длинный Карабин! Длинный Карабин!» – переходило из уст в уста, пока наконец вся шайка не столпилась вокруг трофея, возвещавшего, по всей видимости, о гибели его грозного владельца. Индейцы устроили шумное совещание, то и дело прерывавшееся оглушительными взрывами дикого веселья, после чего вновь рассеялись по острову, выкрикивая имя врага, чей труп, как догадался по их восклицаниям Хейуорд, они рассчитывали отыскать в одной из расщелин.