Текст книги "Кожаный Чулок. Большой сборник"

Автор книги: Джеймс Фенимор Купер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 159 страниц)

  ГЛАВА XIX

С а л а р и н о

– Ну, я уверен, если он и просрочит,

не станешь же ты требовать его мяса:

на что оно годится?

Ш е й л о к

– Чтоб рыбу на него ловить!

Пусть никто не насытится им —

оно насытит месть мою.

Шекспир. «Венецианский купец» [55]

Когда путники достигли руин форта Уильям-Генри, вечерние тени уже окутали равнину и вид ее стал еще более мрачным. Разведчик и его друзья сразу же занялись приготовлениями к ночлегу, но их молчаливость и угрюмые лица позволяли судить, какое сильное впечатление произвела картина окружающих ужасов даже на этих привычных ко всему людей. Путники приставили к почерневшей стене несколько обгорелых бревен, Ункас набросал на них веток, и временное пристанище было готово. Окончив работу, молодой индеец выразительно указал на эту грубую хижину, и Хейуорд, поняв значение молчаливого жеста, заботливо предложил Манроу войти в нее. Оставив осиротевшего старика наедине со своим горем, Дункан тотчас же снова вышел на воздух: он был слишком взволнован, чтобы заснуть, хотя и рекомендовал это своему престарелому другу.

Пока индейцы и Соколиный Глаз разводили костер и ели скудный ужин, состоявший из вяленой медвежатины, молодой человек отправился взглянуть на тот бастион разрушенной крепости, что выходил на Хорикэн. Ветер заметно поутих, и волны уже более спокойно и размеренно плескались о расстилавшийся внизу песчаный берег. Тучи, словно утомленные бешеной гоньбой, мало-помалу расползлись в разные стороны: более тяжелые скапливались черными массами на горизонте, более легкие клубились над водой или парили между вершинами гор, словно птицы, кружащие над гнездами. То тут, то там сквозь плывущий туман проглядывала огненно-красная звезда, на мгновение озаряя мрачный небосвод. Между окрестными горами уже царил непроницаемый мрак, и равнина казалась огромным заброшенным склепом, непробудный сон многочисленных злополучных обитателей которого не нарушали ни шорох, ни дуновение.

Дункан простоял несколько минут, погрузясь в созерцание этой картины, так соответствовавшей тем леденящим сердце ужасам, которые недавно происходили здесь. Он перевел взор с вала, где обитатели лесов сидели вокруг пылающего костра, на небо, еще еле-еле мерцавшее бликами света, а затем устремил его вдаль и долго тревожно всматривался в непроглядный мрак, словно символ запустения, простиравшийся там, где покоились мертвецы. Вскоре ему почудилось, что оттуда доносятся необъяснимые звуки, такие к тому же слабые и невнятные, что невозможно было понять не только их происхождение, но и раздаются ли они вообще. Наконец, устыдившись своих страхов, молодой человек повернулся к воде и, чтобы отвлечься, стал всматриваться в отражение звезд на колеблющейся поверхности озера. Однако его перенапряженный слух продолжал выполнять свою неблагодарную задачу, словно желая предостеречь от некой тайной опасности. Наконец Дункан совершенно отчетливо расслышал во тьме чей-то быстрый топот. Не в силах совладать с охватившей его тревогой, он полушепотом окликнул разведчика и попросил его подняться к нему. Соколиный Глаз, перебросив ружье через плечо, подошел к Хейуорду, но с таким спокойным и бесстрастным видом, что молодой человек сразу помял, насколько его друг уверен в их безопасности.

– Послушайте сами,– предложил он, когда разведчик встал рядом с ним.– С равнины доносятся какие-то приглушенные звуки. Не означает ли это, что Монкальм еще не покинул место, где одержал победу?

– Ну, тогда выходит, что уши надежнее глаз,– невозмутимо отпарировал разведчик; он только что отправил в рот кусок медвежатины и потому говорил медленно и невнятно, как человек, чьи челюсти заняты двойной работой,– Я сам видел, как он засел в Тайе со всей своей армией: эти французы, отмочив какую-нибудь ловкую штуку, всегда возвращаются домой поплясать и отпраздновать удачу.

– Не уверен. Индеец редко спит на войне, и кто-нибудь из гуронов ради поживы мог остаться здесь после ухода своего племени. Не худо бы погасить костер и выставить часового... Слышите? Это тот самый звук, про который я говорил.

– Индеец еще реже рыщет среди могил. Хотя он всегда готов убивать и не очень разборчив в средствах, но обычно довольствуется скальпом, если только не слишком разгорячен видом крови и сопротивлением. Стоит душе противника покинуть тело, как индеец забывает о вражде и оставляет убитого вкушать вечный покой. Но раз уж мы заговорили о душе, скажите, майор, как, по-вашему, рай для всех один – и для нас, белых, и для краснокожих?

– Без сомнения, без сомнения! Но я, кажется, опять слышу этот звук. А может быть, это шелестит листва на вершине бука?

– Что до меня,– продолжал Соколиный Глаз, небрежно бросив мимолетный взгляд в сторону, куда указывал Хейуорд,– я верю, что рай создан для блаженства и люди наслаждаются там сообразно своим склонностям и дарованиям. Поэтому я полагаю, краснокожий недалек от истины, веря, что найдет на том свете те обильные охотничьи угодья, о которых рассказывается в индейских легендах. Если уж на то пошло, то и чистокровному белому нисколько не зазорно проводить время в...

– Слышите? Опять этот звук!

– Да, да, волки смелеют, когда пищи слишком мало или слишком много,– невозмутимо отозвался разведчик.– Будь сейчас посветлей и найдись у нас время для охоты, мы могли бы разжиться полудюжиной шкур этих дьяволов! Что же касается загробной жизни, майор, то мне доводилось слышать, как проповедники в поселениях утверждали, будто рай – место отдохновения и радостей. Но люди-то по-разному понимают слово «радость». Я вот как ни почитаю предначертания провидения, а не хотел бы сидеть взаперти в тех пышных чертогах, о которых рассказывают пасторы: у меня от природы страсть к бродячему образу жизни и охоте.

Выяснив происхождение беспокоивших его звуков, Дункан стал более внимателен к избранной разведчиком теме.

– Трудно сказать, как преобразуются наши чувства в миг последней великой перемены.

– В самом деле, не малая будет перемена для человека, привыкшего проводить дни и ночи под открытым небом и промышлять охотой в верховьях Гудзона, если ему придется вдруг мирно спать бок о бок с воющими могауками! – согласился простодушный разведчик.– И все-таки утешительно сознавать, что все мы служим милосердному творцу, хотя каждый по-своему и хотя между нами пролегли бескрайние пустынные просторы... Это еще что такое?

– Вы же сказали, что это волки.

Соколиный Глаз медленно покачал головой и знаком велел Дункану отойти с ним подальше, куда не доходил свет костра. Приняв эту меру предосторожности, разведчик долго и напряженно прислушивался, не повторится ли негромкий, но так поразивший его звук. Старания его, однако, оказались тщетны, потому что, выждав с минуту, он шепнул Дункану:

– Позовем-ка Ункаса. У мальчика слух и зрение индейца: он заметит то, что недоступно нам. Не скрою, мне, белому, это не по силам.

Молодой могиканин, тихо разговаривавший с отцом, встрепенулся, заслышав жалобный крик совы; он проворно вскочил и устремил взгляд в сторону черневшего во мраке вала, словно отыскивая место, откуда донесся звук. Разведчик повторил сигнал, и не прошло минуты, как Дункан увидел Ункаса, осторожно пробиравшегося к ним вдоль земляной насыпи.

Соколиный Глаз бросил ему несколько слов по-делаварски. Как только Ункас узнал, зачем его позвали, он бросился на землю и, как показалось Дункану, долго лежал пластом. Удивленный неподвижностью молодого воина и сгорая от желания узнать, каким образом тот получает нужные сведения, Хейуорд сделал несколько шагов вперед и нагнулся над темным пятном, с которого все это время не спускал глаз. Только тогда он обнаружил, что Ункас исчез, а на насыпи чернеют лишь контуры какой-то неровности.

– А где могиканин? – изумился он, отступая назад к разведчику.– Он же был там – я видел, как он упал, и я готов был дать голову на отсечение, что он так и лежит на одном месте.

– Тс-с! Говорите потише. Мы не знаем, чьи уши слушают нас, а минги – народ сообразительный. Что же до Ункаса, то мальчик уже на равнине, и если там бродят макуасы, они встретят достойного противника.

– Значит, вы полагаете, что Монкальм не увел с собой всех своих индейцев? Давайте поднимем наших и возьмемся за оружие. Нас здесь пятеро, и все мы не в первый раз встречаемся с врагом.

– Никому ни слова, если вам дорога жизнь! Взгляните на сагамора. Видите, как невозмутимо сидит у костра этот великий вождь? Если во мраке и шныряют кан и белого охотника. Об офицерах он не упомянет –в таких переделках они не в счет. Ну и пусть плетет! В каждом племени есть честные люди,– хотя, видит бог, среди макуасов их не слишком много,– которые оборвут негодяя, когда он понесет околесицу! А злодей-то чуть не прикончил тебя, сагамор,– пуля просвистела над самым твоим ухом!

Чингачгук бесстрастно и равнодушно глянул на место, куда ударила пуля, и принял прежнюю позу со спокойствием, из которого его не мог, видимо, вывести такой пустяк. В эту секунду в световой круг бесшумно вступил Ункас, усевшийся у огня с тем же бесстрастием, что и его отец. Хейуорд с глубоким интересом и изумлением наблюдал, как ведут себя обитатели лесов. Ему казалось, что они владеют какими-то тайными, непонятными способами делиться друг с другом мыслями и ощущениями. Вместо оживленного и пространного рассказа, которым разразился бы на месте Ункаса белый юноша, чтобы описать,– а может быть, заодно и преувеличить,– свои похождения во мраке равнины, молодой воин довольствовался сознанием того, что его дела говорят сами за себя. Здесь, да еще в такой час, индейцу было не место и не время хвастаться своими подвигами, и не задай Хейуорд вопрос, на эту тему, вероятно, не было бы сказано ни слова.

– Что с нашим врагом, Ункас? – осведомился Дункан.– Мы слышали твой выстрел и надеемся, что он не пропал даром.

Молодой вождь раздвинул складки своей охотничьей рубахи и невозмутимо показал зловещий скальп, символ его победы. Чингачгук протянул руку, взял трофей и с минуту пристально рассматривал. Затем отбросил его и с гримасой отвращения на своем мужественном и выразительном лице проговорил:

– Ха! Онейд.

– Онейд? – повторил разведчик, уже потерявший было интерес ко всей этой истории и сидевший с не менее равнодушным видом, чем его краснокожие друзья; теперь он встрепенулся, подошел к Ункасу и с необычным вниманием осмотрел кровавый трофей.– Если онейды идут по нашему следу, то, клянусь богом, эти аспиды обложат нас со всех сторон. Глаз белого не видит разницы между этим скальпом и скальпом любого другого индейца, а вот сагамор утверждает, что он снят с головы минга. Мало того, он даже назвал племя бедняги с такой легкостью, словно этот скальп – страница книги, а каждый волос – буква. Вправе ли белые христиане кичиться своей ученостью, если индеец свободно владеет языком, которого не постичь наимудрейшему из них? А ты что скажешь, парень? Из какого племени был этот бездельник?

Ункас посмотрел разведчику в лицо и ответил своим мягким певучим голосом:

– Из онейдов.

– И этот туда же! Из онейдов! Ну, что ж. Утверждение одного индейца – и то уже почти всегда достоверно; если же его подтверждает другой, вы можете полагаться на их слова, как на Библию.

– Бедняга просто принял нас за французов – он не стал бы покушаться на жизнь друзей,– вставил Хейуорд.

– Что? Вы думаете, он способен был принять могиканина в боевой раскраске за гурона? С равным успехом вы могли бы спутать белые мундиры гренадеров Монкальма с алыми куртками англичан,– возразил разведчик.– Нет, нет, эта гадина знала, что делает. К тому же большой ошибки все равно не произошло: делавары и минги не любят друг друга, на чьей бы стороне ни сражались их племена во время распрей между белыми. Хотя онейды вместе со мной служат его величеству королю Английскому, я, не задумываясь, пристрелю одного из этих негодяев, если, по счастливой случайности, он подвернется мне под руку.

– Это было бы нарушением договора и поступком, недостойным вас.

– Когда человек часто имеет дело с одним народом, то если люди там честные и сам он не мошенник, между ними возникает дружба,—продолжал разведчик. – Верно, конечно, и то, что белые своими уловками перессорили между собой индейские племена и внесли путаницу в понятия «друг» и «враг». Взять, к примеру, гуронов и онейдов: говорят они на одном языке или почти на одном, а охотятся за скальпами друг друга. Делавары тоже разделились: меньшинство их сидит у костра совета на родной реке и сражается на той же стороне, что и минги; а большая часть их осела в обеих Канадах из прирожденной ненависти к макуасам. Вот так и создается неразбериха но время войны. И все-таки краснокожий не способен менять свои обычаи и повадки с каждым новым поворотом в политике белых. Поэтому дружба могикан с мингами сильно смахивает на приязнь белого к змее.

– Грустно слышать. Я полагал, что туземцы, живущие в наших владениях, не раз имели случай убедиться в справедливости и великодушии англичан, а значит, должны преданно стоять за нас против французов.

– Так-то оно так,– отозвался разведчик,– только я полагаю, что человек – и это вполне естественно – первым делом стоит сам за себя, а не за чужеземцев. Что до меня, то я во всем люблю справедливость и не скажу, что ненавижу мингов, потому как это несовместимо ни с моей верой, ни с моим цветом кожи; и все-таки еще раз повторяю, что лишь тьма помешала оленебою всадить пулю в этого проклятого онейда.

Затем, удовлетворясь своими доводами и не заботясь о том, убежден ими или нет его собеседник, честный, но непримиримый разведчик охотно воспользовался случаем прервать спор и отвернулся от огня. Хейуорд же снова отправился на вал: он не привык к войне в лесах и был слишком встревожен, чтобы спокойно отдыхать, когда возможность вторичного коварного нападения была отнюдь не исключена. Могикане и разведчик настроились, однако, совсем иначе. Их чутье, развитое долгим опытом и обостренное сверх всякого мыслимого предела, помогло им не только обнаружить опасность, но заодно определить ее размеры и продолжительность. Ни один из них, по-видимому, не питал сейчас сомнений в полной своей безопасности, что немедленно доказали устроенное ими совещание и дальнейшие их действия.

Путаница в отношениях между племенами и даже отдельными ветвями их, о которой упомянул Соколиный Глаз, достигла в это время апогея. Могучие узы одного языка и, разумеется, общего происхождения разорвались во многих местах, вследствие чего делавары и минги (как именовали индейцев, входивших в Союз шести племен) воевали на одной стороне и равно охотились за скальпами гуронов, хотя минги почитали последних своими родоначальниками. Среди делаваров царил полный разлад. В то время как любовь к земле праотцов удерживала сагамора могикан вместе с кучкой приверженцев в форте Эдуард под знаменами английского короля, большая часть его племени принадлежала к числу союзников Монкальма и сражалась в рядах его армии. Даже если читатель не почерпнул достаточных сведений из нашего повествования, ему, вероятно, и без того известно, что делавары, или ленапе, мнили себя родоначальниками того многочисленного народа, который владел когда-то большей частью восточных и северных штатов Америки и в который община могикан входила в качестве самой древней и почетной ветви.

Полностью отдавая себе отчет в этой сложной и запутанной игре интересов, сделавшей врагами друзей и вынудившей наследственных врагов сражаться в одних рядах, разведчик и могикане приступили к обсуждению плана, которого им следовало держаться в обстановке соперничества стольких диких племен. Дункан, хорошо знавший обычаи краснокожих, быстро сообразил, почему огонь был разведен вторично и почему воины, не исключая Соколиного Глаза, с такой важностью и торжественностью заняли места вокруг дымящегося костра. Он примостился на краю вала, откуда можно было наблюдать за этой сценой, следя в то же время, чтобы опасность не застала их врасплох, и стал ждать исхода переговоров со всем терпением, на какое был способен.

После краткой, но многозначительной паузы Чингачгук раскурил трубку с деревянным чубуком, искусно выточенную из мягкого местного камня, и сделал несколько глубоких затяжек. Вдоволь насладившись ароматным успокаивающим зельем, он передал трубку разведчику. Таким образом она среди полного безмолвия трижды совершила круг. Затем сагамор, как старший по возрасту и положению, в немногих спокойных, исполненных достоинства словах изложил предмет обсуждения. Разведчик ответил ему и, видимо, не согласился с ним, петому что Чингачгук заговорил снова. Молодой Ункас почтительно хранил молчание, пока Соколиный Глаз из вежливости не спросил и его мнения. По манерам говоривших Хейуорд заключил, что отец и сын придерживаются одного взгляда на вещи, а разведчик – другого. Спор разгорался, и становилось все ясней, что собеседники начинают вкладывать в него и чувства.

Однако, невзирая на горячность дружеских пререканий, участники самого торжественного собрания у христиан, не исключая даже их духовных пастырей, могли бы поучиться сдержанности, терпимости и вежливости у трех этих простых людей. Слова Ункаса были выслушаны с таким же глубоким вниманием, как и преисполненная более зрелой мудрости речь его отца. Ни один из собеседников не проявлял ни малейшего нетерпения и отвечал не прежде, чем успевал подумать над тем, что сказано другими.

Слова могикан сопровождались настолько выразительными жестами, что Хейуорду не составляло труда следить за ходом их рассуждений. Напротив, смысл речей разведчика оставался неясным: верный своему происхождению, Соколиный Глаз говорил спокойно и безыскусно, как это свойственно англо-американцам любого общественного положения. Судя по тому, что индейцы то и дело упоминали о найденных в лесу следах, могикане, несомненно, настаивали на погоне по суше, тогда как разведчик, указывая рукой в направлении Хорикэна, отстаивал водный путь.

Охотник, видимо, быстро терял свои позиции, и вопрос должен был вот-вот решиться не в его пользу, как вдруг он вскочил на ноги, стряхнул с себя напускное равнодушие и внезапно заговорил как настоящий индеец, пустив в ход весь арсенал туземного красноречия. Подняв руку, он описал ею путь движения солнца и повторил этот жест столько раз, сколько, по его мнению, требовалось дней для достижения цели. Затем он обрисовал долгий тяжелый путь через горы и бурные потоки. Преклонный возраст и слабость уснувшего Манроу тоже были изображены жестами, слишком наглядными для того, чтобы не уловить их смысла. Дункан заметил, что оратор мимоходом коснулся и его самого – недаром разведчик вытянул раскрытую ладонь и произнес слова «Щедрая Рука», прозвище, которое Хейуорд заслужил своей щедростью у дружественных племен. Затем Соколиный Глаз воспроизвел легкое грациозное покачивание пироги в качестве резкого контраста заплетающимся шагам ослабевшего, изнуренного человека. В заключение он указал на скальп онейда, по-видимому, советуя выступать немедленно и не оставлять следов.

Могикане слушали внимательно, и лица их отражали чувства говорящего. Доводы разведчика постепенно возымели действие, и под конец тирады его слова уже сопровождались одобрительным «ха!». Короче говоря, Ункас и его отец признали разумность точки зрения Соколиного Глаза и отказались от высказанной ими ранее мысли о такой прямотой и естественностью, что, будь они представителями одной из великих цивилизованных наций, подобная непоследовательность навсегда погубила бы их политическую репутацию.

Как только вопрос решился, спор и все с ним связанное было мгновенно предано забвению. Соколиный Глаз даже не подумал упиваться своим торжеством и ловить восхищенные взгляды слушателей, а преспокойно растянулся во весь рост у потухающего костра, закрыл глаза и отошел ко сну.

Предоставленные на миг самим себе, могикане, все время которых было до сих пор посвящено чужим интересам, поспешили воспользоваться случаем и побеседовать о собственных делах. Сбросив маску торжественной суровости, столь характерной для индейского вождя, Чингачгук заговорил с сыном нежным, ласковым и шутливым тоном. Ункас радостно отозвался на дружеские слова отца, и не успело ровное дыхание разведчика возвестить, что он уснул, как в облике его спутников произошла разительная перемена.

Невозможно передать музыкальность их речи, прерываемой иногда задушевным смехом: она понятна лишь тем, кто своими ушами слышал подобную мелодию.

Диапазон их голосов, особенно голоса юноши, был поразительно широк: от самых низких, басовых нот они переходили к тонам почти женственной нежности. Глаза отца с нескрываемым восторгом следили за непринужденными пластическими движениями сына, и он каждый раз встречал улыбкой заразительный, хотя и тихий смех Ункаса. Естественное отцовское чувство стерло все признаки свирепости со смягчившегося лица сагамора. Страшная эмблема смерти, изображенная у него на груди, походила теперь скорее на шуточный маскарад, чем на безжалостное предупреждение о том, что носитель ее готов сокрушать и сметать любую преграду на своем пути.

Посвятив целый час излиянию самых лучших и сокровенных чувств, Чингачгук внезапно объявил о своем намерении уснуть, укутал голову одеялом и растянулся на голой земле. Ункас мгновенно стал серьезен, тщательно сгреб угли, чтобы тепло их согревало ноги отца, и выбрал себе ложе среди развалин.

Спокойствие многоопытных лесных жителей вселило в Хейуорда уверенность в том, что им не грозит никакая опасность; майор последовал примеру индейцев, и задолго до полуночи путники, укрывшиеся в развалинах крепости, погрузились в сон, не менее крепкий и безмятежный, чем тот, который сковал людей, чьи кости уже начали белеть на равнине.