Текст книги "Кожаный Чулок. Большой сборник"

Автор книги: Джеймс Фенимор Купер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 62 (всего у книги 159 страниц)

Затем, отвернувшись от Хейуорда, Соколиный Глаз быстро и решительно заговорил со своими воинами. В ответ делавары издали громкий клич и по сигналу разом выскочили из-за деревьев. Появление такого множества смуглых тел перед глазами гуронов повлекло за собой торопливый и, следовательно, не слишком меткий залп с их стороны. Ни на секунду не останавливаясь, чтобы перевести дух, делавары огромными скачками, как пумы, прыгающие на добычу, ринулись в глубь леса. Соколиный Глаз бежал впереди, потрясая грозным оленебоем и вдохновляя воинов своим примером. Несколько более пожилых и сметливых гуронов не поддались на вражескую уловку, целью которой было вызвать преждевременный залп и не дать противнику время перезарядить ружья; подтвердив опасения разведчика, они выстрелами с короткой дистанции сразили трех его воинов, бежавших впереди. Но эта потеря оказалась не настолько значительной, чтобы задержать атакующих. Делавары ворвались туда, где укрывался неприятель, и стремительно, со свойственной им в бою беспощадностью подавили все попытки к сопротивлению.

Рукопашная оказалась краткой, и гуроны в беспорядке отступили на другой край чащи, где с отчаянным упорством затравленных зверей снова засели под прикрытие деревьев. В этот решающий момент, когда исход схватки опять стал сомнителен, в тылу у гуронов прогремел выстрел, пуля просвистела между хатками бобров, расположенными на прогалине, и вслед за этим раздался свирепый, оглушительный боевой клич.

– Это сагамор! – вскричал Соколиный Глаз, громовым голосом отвечая на зов друга.– Ну, теперь мы зажали их и с фронта и с тыла.

Выстрел и клич возымели мгновенное действие. Обескураженные нападением с той стороны, где не было никакого прикрытия, гуроны в один голос издали отчаянный вопль разочарования и рассеялись, ища спасения в бегстве. Многие из них пали под пулями и ударами преследовавших врага делаваров.

Мы не станем подробно описывать ни встречу разведчика с Чингачгуком, ни еще более трогательный разговор Дункана и взволнованного отца его возлюбленной. Несколько коротких, наспех брошенных фраз – и обе стороны уяснили себе положение. Затем Соколиный Глаз, указав воинам на сагамора, передал командование вождю могикан. Эту должность, на которую Чингачгук имел полное право по рождению и по опыту, индеец принял с суровым достоинством, придающим непререкаемость приказам туземного вождя. Он повел отряд по следам разведчика обратно через чащу, и его воины попутно скальпировали нескольких мертвых гуронов, а заодно укрыли тела павших соратников. Наконец они добрались до места, где Чингачгук счел возможным сделать остановку.

Воины, уже успевшие перевести дух после недавней схватки, оказались теперь на небольшой равнине, достаточно густо усеянной деревьями для прикрытия в бою. Впереди виднелся крутой обрыв, а под ним на несколько миль узкой полосой тянулся густой темный лес – там Ункас вел сейчас бой с главными силами гуронов.

Могиканин подошел с друзьями к краю обрыва и настороженно прислушался к звукам сражения. Над деревьями метались вспугнутые из укромных гнезд птицы; кое-где поднимались облачки дыма, уже растворявшиеся в воздухе и указывавшие, что под ними схватка кипит особенно долго и ожесточенно.

– Поле битвы, по-моему, перемещается выше,– заметил Дункан, кивая в сторону, откуда донесся новый залп.– Мы находимся слишком близко от центра боевого порядка наших друзей, а значит, мало чем способны им помочь.

– Они повернут в ущелье, где лес гуще, и тогда мы очутимся как раз на фланге,– возразил разведчик.– Иди туда, сагамор. Ты еле-еле поспеешь издать вовремя боевой клич и пустить в дело своих воинов. Я же останусь здесь во главе тех, чья кожа одного цвета с моей. Ты меня знаешь, могиканин: мой оленебой не даст ни одному гурону зайти тебе в тыл незамеченным.

Индейский вождь помедлил еще с минуту, наблюдая за сражением, поле которого быстро перемещалось вверх по склону, что было верным признаком торжества делаваров, и не двинулся с места, пока не убедился, что друзья и враги уже близко; это подтвердили дела-варские пули, защелкавшие в сухих листьях, словно градинки, предвестницы бури. Соколиный Глаз и трое его спутников отошли немного назад и встали под прикрытие, ожидая исхода сражения с тем спокойствием, какое дает лишь большой опыт.

Вскоре выстрелы перестали отдаваться громким эхом в лесу и зазвучали так, словно бой шел на открытой местности. То тут, то там на опушке замелькали гуроны, вытесненные из лесу; достигнув прогалины, они поспешно стягивались, словно готовясь дать последний отпор. Число их все возрастало, и вскоре они слились в одну темную шеренгу, с упорством отчаяния искавшую хоть какое-нибудь прикрытие. Хейуорд, охваченный нетерпением, тревожно посмотрел на Чингачгука. Вождь с бесстрастным лицом сидел на скале и взирал на происходящее так хладнокровно, как будто находился здесь лишь для того, чтобы полюбоваться зрелищем.

– Могиканину пора бы ударить на врага! – сказал Дункан.

– Нет, еще нет,– возразил разведчик.– Когда Чингачгук увидит, что наши близко, он даст им знать о себе. Смотрите-ка, мерзавцы облепили вон те сосны, словно рой пчел, возвратившихся в улей. Ей-богу, по такому клубку темных шкур женщина – и та не промахнется.

В ту же секунду Чингачгук издал клич, и дюжина гуронов рухнула наземь под пулями его воинов. В ответ на зов могиканина из лесу донесся боевой клич, и воздух огласился таким оглушительным воем, словно тысяча голосов слилась в едином усилии. Гуроны дрогнули, ряды их смешались, и в образовавшуюся брешь ворвалась из лесу сотня делаваров во главе с Ункасом.

Молодой вождь махнул рукой направо и налево, указывая направление своим людям, которые тут же разделились и бросились преследовать противника. Боковая линия гуронов окончательно распалась, и оба ее крыла опять устремились в лес, гонимые победоносными ленапе. Прошло не более минуты, а шум боя уже стал затихать, рассеиваясь в разные стороны и замирая под густыми лиственными сводами. Однако небольшая кучка гуронов не пожелала искать спасения в лесу, а медленно и мрачно, подобно стае затравленных львов, отходила вверх по косогору, с которого только что спустился Чингачгук со своим отрядом, чтобы принять деятельное участие в погоне. В середине этой кучки было отчетливо видно свирепое, дикое лицо Магуа, даже теперь сохранявшего властный вид вождя.

Стремясь ускорить преследование, Ункас разделил свои силы и остался почти один. Но едва он увидел Хитрую Лисицу, как забыл обо всем на свете. С боевым кличем, на который к нему сбежалось человек шесть-семь его воинов, он, не задумываясь о неравенстве сил, ринулся на врага. Магуа, не спускавший с могиканина глаз, со злобной радостью остановился и приготовился к отпору. Но в тот момент, когда он уже решил, что пылкий могиканин по неосмотрительности угодил ему в руки, раздался еще один боевой клич, и Длинный Карабин в сопровождении своих белых соратников кинулся на выручку другу. Гурон немедленно повернул и устремился вверх по откосу.

Сейчас было не до приветствий и поздравлений: Ункас, словно не замечая, что друзья рядом, с быстротой ветра продолжал гнаться за врагом. Напрасно Соколиный Глаз кричал ему: «Держись под прикрытием!» Молодой могиканин не обращал внимания на вражеский огонь и вскоре принудил отступающих бежать столь же стремительно, как он сам. К счастью, это состязание в скорости длилось недолго; к тому же удачная позиция белых дала им такой выигрыш во времени и расстоянии, который не позволил могиканину перегнать спутников и пасть жертвой собственной отваги. Предупреждая подобное бедствие, преследователи на плечах преследуемых ворвались в селение вейандотов.

При виде родных жилищ утомленные гуроны собрались с духом, остановились у хижины совета и с яростью отчаяния возобновили бой. Делавары нападали с неистовством урагана, сея на своем пути смерть и разрушение. Томагавк Ункаса, ружье Соколиного Глаза, даже твердая еще рука Манроу – все пошло в ход, и вскоре трупы врагов усеяли землю. Тем не менее Магуа, по-прежнему смело кидавшийся в самую гущу схватки, увертывался от сыпавшихся на него ударов так ловко, словно находился под защитой некой волшебной силы, охранявшей любимцев судьбы, как повествуют древние сказания. Увидев, что его сотоварищи пали, коварный вождь испустил яростный вопль отчаяния и вместе с двумя уцелевшими друзьями покинул поле боя, предоставив делаварам снимать с убитых кровавые трофеи победы.

Ункас, тщетно искавший соперника глазами во время жестокой схватки, бросился теперь в погоню за гуроном; Соколиный Глаз, Хейуорд и Давид последовали за молодым вождем. Разведчик мог сделать для своего юного друга только одно – выставить дуло ружья чуть-чуть вперед и прикрывать им Ункаса, словно заколдованным щитом. Магуа возымел было намерение в последний раз попытаться отомстить за свой проигрыш, но намерение это, видимо, рассеялось столь же быстро, как возникло, потому что Лисица сперва укрылся от преследователей в густых кустах, а затем нежданно проскользнул в уже известную читателю пещеру. Соколиный Глаз, который не пустил ему вдогонку пулю лишь из боязни попасть в Ункаса, издал торжествующий крик и объявил, что дело выиграно. Преследователи устремились в длинный узкий проход как раз вовремя, чтобы не потерять из виду бегущих гуронов. Они гнались за ними по галерее и смежным помещениям, сопровождаемые криками и воплями сотен женщин и детей. В тусклом неверном свете пещера казалась адом, где мечутся толпы грешных душ, преследуемые кровожадными демонами.

Ункас не спускал глаз с Магуа, словно только гурон и существовал для него на свете. Хейуорд и разведчик следовали по пятам за молодым вождем, движимые тем же, хотя, может быть, и не столь всепоглощающим чувством. Но темные и мрачные переходы становились все более запутанными, а фигуры убегающих врагов мелькали все реже и менее отчетливо. На мгновение белым почудилось даже, что они потеряли след, как вдруг в дальнем конце прохода, который, по-видимому, вел к горе, мелькнуло светлое платье.

– Это Кора!– вскричал Хейуорд, и в голосе его радость смешалась с ужасом.

– Кора! Кора! – повторил Ункас, устремляясь вперед с быстротой оленя.

– Это девушка! – воскликнул разведчик.– Держитесь, леди! Мы идем, идем!

Мимолетный взгляд на пленницу удесятерил рвение преследователей. Но путь их был усеян всяческими препятствиями, неровен, местами почти непроходим. Ункас отшвырнул ружье и очертя голову понесся вперед. Хейуорд столь же быстро последовал его примеру, хотя уже через секунду оба они убедились, насколько безрассуден их поступок: раздался раскатистый грохот ружья, которое гуроны, улучив удобное мгновение, разрядили в узкий проход между скалами, и пуля оцарапала молодого могиканина.

– Мы должны сойтись с ними врукопашную! – крикнул разведчик, отчаянным скачком опережая друзей.– На расстоянии мерзавцы перебьют нас всех до одного. Видите, они прикрываются девушкой, как щитом!

Хотя спутники разведчика не обратили внимания на эти слова или, вернее, не расслышали их, они последовали его примеру и ценой невероятного напряжения сил настолько сократили дистанцию между собой и беглецами, что увидели, как два воина тащат Кору, а Магуа, руководящий отступлением, указывает им дорогу. На секунду все четыре фигуры отчетливо вырисовались на фоне неба и тут же исчезли. Обезумев от отчаяния, Ункас и Хейуорд удвоили свои без того уже нечеловеческие усилия и выскочили наконец из пещеры на склон горы как раз вовремя, чтобы заметить, куда кинулись преследуемые. Теперь им предстоял подъем, так что путь стал еще опаснее и утомительнее.

Разведчик, обремененный ружьем, чуть-чуть отстал от остальных, а Ункас опередил Хейуорда. Они с поразительной быстротой перебирались через скалы, расселины и прочие преграды, которые в другое время и при других обстоятельствах сочли бы непреодолимыми. Пылкие молодые люди вскоре были вознаграждены за труд: они увидели, что гуроны, волочившие за собой Кору, быстро утрачивают выигрыш в расстоянии.

– Стой, вейандотская собака! – вскричал Ункас, потрясая сверкающим томагавком.– Делавар приказывает тебе: «Стой!»

– Я не пойду дальше! – закричала Кора, внезапно останавливаясь на краю утеса, нависшего над бездонной пропастью, неподалеку от вершины горы.– Убей меня, если хочешь, проклятый гурон, но дальше я не пойду!

Дикари, тащившие девушку, занесли над ней томагавки с дьявольским ликованием, которое охватывает извергов, готовящихся совершить злодеяние, но Магуа неожиданно перехватил их поднятые руки. Вождь гуронов швырнул в пропасть отнятое у соплеменников оружие, вытащил нож и повернулся к пленнице с выражением, выдававшим жестокую борьбу противоречивых страстей в его душе.

– Женщина, выбирай,– бросил он.– Или вигвам Магуа, или нож.

Кора не удостоила его даже взглядом. Она опустилась на колени, лицо ее залил румянец, она подняла глаза, протянула руки к небу и кротко, но твердо произнесла:

– Я – твоя раба, господи! Да свершится воля твоя!

– Выбирай, женщина! – хрипло повторил Магуа, тщетно силясь поймать ясный взгляд ее сияющих глаз.

Но Кора не слышала его и не обращала на него внимания. Гурон задрожал и высоко занес над нею нож, но тут же опустил руку со смятенным видом человека, находящегося в нерешительности. После мгновения внутренней борьбы он вновь поднял свое острое оружие, но в этот момент над головой у него прозвучал пронзительный крик, и Ункас, стремительно прыгнув с головокружительной высоты, упал между ними. Магуа отшатнулся, один из его людей воспользовался этим и вонзил нож Коре в сердце.

Гурон, как тигр, ринулся на дерзкого соплеменника, уже кинувшегося наутек, но тело Ункаса помешало этой противоестественной схватке. Обезумев при виде убийства, совершенного на его глазах, Магуа оставил дикаря и всадил нож в спину распростертого делавара. Тем не менее Ункас, собрав последние силы, вскочил, кинулся, как раненая пума, на убийцу Коры, поверг его мертвым к своим ногам и окинул Магуа суровым, неумолимым взглядом, словно желая сказать, что он сделал бы с врагом, если бы сам не был при смерти. Магуа отвел теперь уже беспомощную руку делавара и трижды пронзил ему ножом сердце, пока Ункас, все еще не спускавший с противника невыразимо презрительного взгляда, не рухнул бездыханный к его ногам.

– Сжалься, гурон! Сжалься! – кричал сверху Хейуорд, задыхаясь от ужаса.– Пощади, и тебя пощадят!

Магуа только погрозил Дункану окровавленным ножом и издал свирепый ликующий крик, такой громкий, что звуки дикого торжества донеслись до тех, кто сражался в долине, на тысячу футов ниже. В ответ раздался оглушительный крик разведчика, чья высокая фигура приближалась к дикарю по скользкому краю утеса такими отчаянно смелыми скачками, словно обладала способностью парить в воздухе. Но, добежав до места кровавой резни, Соколиный Глаз нашел там лишь мертвые тела. На мгновение он задержал зоркий взгляд на жертвах, но тут же устремил его на гору, оценивая трудности предстоящего подъема. На вершине горы, у самого края головокружительной пропасти, он увидел фигуру, стоявшую с поднятыми руками в страшной, угрожающей позе. Не раздумывая, кто это может быть, разведчик вскинул ружье, но в ту же секунду камень, пущенный рукой незнакомца, обрушился на голову одного из убегавших гуронов, и Соколиный Глаз разглядел пылавшее гневом лицо честного Гамута. Затем из соседней расщелины показался Магуа, равнодушно перешагнул через труп последнего соратника, перепрыгнул через вторую широкую расселину и спустился по скале туда, где его уже не могла настичь рука Давида. Еще один прыжок – и он был бы в безопасности. Но прежде чем совершить этот спасительный маневр, Магуа остановился, погрозил разведчику рукой и крикнул:

– Бледнолицые – собаки! Делавары – бабы! Магуа оставляет их на скале в добычу воронам!

Он хрипло расхохотался, сделал отчаянный скачок, сорвался, но успел все же ухватиться руками за куст и повис над пропастью. Увидев это, Соколиный Глаз припал к земле, словно хищный зверь перед прыжком; он так дрожал от нетерпения, что его слегка приподнятое ружье ходило у него в руках, как колеблемый ветром листок. Сообразительный Магуа не стал утомлять себя бесполезными рывками, а нащупал ногой небольшой выступ, на который мог опереться. Затем, собравшись с силами, он сделал попытку вскарабкаться на утес, и ему уже удалось подтянуть колени к краю. И вот теперь, когда тело врага сжалось в комок, разведчик, подавив свое волнение, поднял ружье и прицелился. Окрестные скалы – и те вряд ли были неподвижней, чем его оленебой перед выстрелом. Просвистела пуля, руки гурона ослабли, тело откинулось назад, но колени еще оставались в прежнем положении. Магуа посмотрел на врага глазами, полными непримиримой ненависти, и с мрачным вызовом погрозил ему. Но тут он, выпустив ветку, за которую держался, прорезал воздух, перелетел через окаймлявший гору кустарник, и его смуглое тело стремительно понеслось вниз головой навстречу гибели.

  ГЛАВА XXXIII

Отряд отважно турок бил,

Стяжал победу он,

Но Боцарис в сраженье был

Десятком пуль пронзен.

На клич «ура!» друзьям вокруг

Улыбкою ответив вдруг,

Смежил глаза герой,

Так закрываются цветы

Пред наступленьем темноты

Закатною порой.

Холлек

Вставшее утром солнце застало племя ленапе в глубокой скорби. Битва отгремела, делавары утолили жажду мести и рассчитались с ненавистными мингами за недавнюю обиду, уничтожив целую их общину. Черные клубы смрадного дыма, поднимавшиеся над местом, где был разбит лагерь гуронов, достаточно красноречиво свидетельствовали об участи, постигшей это кочевое племя, а сотни воронов, темными стаями кружившихся над вершиной горы и над широкой полосой леса, указывали путь туда, где произошла роковая схватка. Словом, глаз любого человека, мало-мальски знакомого с характером Еоенных действий на границе, без труда обнаружил бы несомненные приметы тех страшных последствий, к каким обычно приводит месть индейцев.

И все же солнце застало племя ленапе в глубокой скорби. Не слышно было ни криков ликования, ни торжествующих песен в честь победы. Воины, свершив свое страшное дело, вернулись в лагерь лишь затем, чтобы поскорей сорвать с себя кровавые трофеи и слить голос со стоном и рыданиями соплеменников. Гордость и восторг уступили место смирению, самые жестокие человеческие страхи сменились искренним выражением безысходного горя.

Хижины опустели, но поблизости от них широким кольцом в глубоком молчании стояли с хмурыми лицами все уцелевшие обитатели становища. Мужчины и женщины, образовавшие эту живую стену, были все, без различия пола, возраста и положения, проникнуты одним чувством. Все глаза были устремлены на середину кольца, где и находились предметы всеобщего внимания.

Шесть делаварских девушек с длинными черными волосами, распущенными и свободно ниспадавшими на грудь, стояли поодаль и лишь изредка подавали признаки жизни, осыпая благоуханными травами и лесными цветами ложе из покрытых индейскими покрывалами душистых ветвей, где покоились останки пылкой, благородной, великодушной Коры. Тело ее было закутано в такие же простые индейские ткани, а лицо навсегда укрыто от людских взоров. В ногах ее сидел безутешный Манроу. Голова старика склонилась чуть ли не до земли, лицо выражало безропотную покорность воле провидения, но страдальчески сдвинутые брови, лишь наполовину скрытые беспорядочно рассыпавшимися прядями седых волос, выдавали тайное отчаяние. Рядом с полковником, смиренно обнажив голову, стоял Гамут, и его грустный, участливый взгляд то и дело переходил с томика стихов, содержавшего столько утешительных священных песнопений, на останки той, скорбь о которой душа его жаждала сейчас смягчить успокоительными чарами музыки. Хейуорд тоже был неподалеку и, опершись о дерево, напрягал все силы, чтобы не поддаться порыву горя.

Эта печальная сцена все же была менее трогательна, нежели та, что развертывалась на противоположном конце плато. Ункас в самых богатых одеждах и драгоценных украшениях, какие только нашлись у его племени, сидел, словно живой, в величественной, исполненной достоинства позе. Над головой его развевались роскошные перья, тело его было обильно украшено ожерельями, браслетами, медалями, но потухшие глаза и неподвижные черты лица слишком явственно опровергали суетную басню о том, будто обладание сокровищами делает человека гордым и счастливым.

Перед трупом Ункаса сидел Чингачгук без оружия, раскраски и каких бы то ни было украшений, кроме ярко-синей эмблемы племени, неизгладимо запечатленной на его нагой груди. Соплеменники могиканина давно уже собрались, а он все еще не отводил глаз от похолодевшего, безжизненного лица сына. Взгляд его был так пристален и упорен, поза так неподвижна, что посторонний не понял бы, кто из них живой, а кто мертвый, если бы по временам душевная мука не искажала смуглые черты старого вождя, в отличие от мертвенного покоя, сковавшего лицо юноши.

Рядом, задумчиво опираясь на ствол рокового, сполна отомстившего врагу ружья, стоял разведчик, а Таменунд, поддерживаемый двумя старейшинами, занимал обычное место на холмике, откуда мог взирать на скорбные и безмолвные лица своего народа.

Внутри круга, но у самого края плато стоял офицер в чужеземном мундире, а за кольцом туземцев его ждали боевой конь и целая свита всадников, готовых, видимо, отбыть в дальнюю дорогу. Одежда иноземца свидетельствовала, что он занимает важную должность при наместнике Канады: по всей вероятности, он приехал сюда, чтобы восстановить мир между союзниками французов, но увидел, что намерения его разбились о свирепость и непримиримость враждующих племен, и удовольствовался тем, что стал молчаливым очевидцем последствий той схватки, предотвратить которую так и не успел.

Время близилось к полудню, а толпа, собравшаяся еще на заре, до сих пор хранила безмолвие, лишь изредка прерываемое подавленными рыданиями. За все эти томительные часы никто не шелохнулся, если не считать юных делаварок, воздававших по временам простые и трогательные почести погибшей красавице. Только терпеливые и твердые индейцы способны были на столь неколебимую и продолжительную сосредоточенность, словно превратившую их смуглые неподвижные фигуры в каменные изваяния.

Но вот делаварский мудрец протянул вперед руки и, опираясь на плечи спутников, встал с места. Сейчас Таменунд был так слаб, что, казалось, прошло еще целое столетие, с тех пор как накануне он появился перед своим народом.

– Люди ленапе! – начал он глухим голосом прорицателя, возвещающего чью-то высшую волю.– Маниту скрыл свой лик за тучами! Глаза его отвратились от вас, уши глухи, уста не дают ответа! Вы не видите его, но приговор его – перед вами. Пусть же сердца ваши откроются, а души не лгут. Люди ленапе, Маниту скрыл свой лик за тучами!

Эти простые, но страшные слова были встречены таким глубоким благоговейным молчанием, словно их изрек не человек, а сам Дух, почитаемый делаварами. Даже бездыханный Ункас казался живым существом в сравнении с подавленной и неподвижной толпой, окружавшей его. Когда же первое впечатление постепенно прошло, голоса из толпы негромко затянули песнь в честь усопших. Пели женщины, и голоса их звучали удивительно мягко и нежно. Правда, в словах не было последовательности, но едва одна исполнительница смолкала, песню или, вернее, причитание подхватывала другая, и каждая давала волю чувствам, выражая их тем языком, какой они ей подсказывали. По временам пение прерывалось взрывами всеобщего горя, и тогда девушки, собравшиеся вокруг Коры, хватали с ее ложа цветы и травы, словно потеряв голову от скорби. Но порыв утихал, и они опять клали на место эти эмблемы чистоты и прелести, всеми способами выражая свою нежность и печаль. Хотя подобные вспышки еще более нарушали логическую связь между произносимым, в словах певиц содержался известный смысл, который, словно припев, передавал определенную цепь мыслей и представлений.

Девушка, которой ввиду ее происхождения и добродетелей было поручено оплакать усопших, начала со скромных намеков на мужество и красоту погибшего воина, украшая свой слог по-восточному образными выражениями в манере, принесенной, видимо, индейцами с другого континента; эта манера сама по себе уже является звеном, связующим древнюю историю Старого и Нового Света. Девушка именовала Ункаса «пумой своего племени», изображала его человеком, чьи мокасины не оставляли следа на росистой траве, чей прыжок был подобен прыжку молодого оленя, глаза сияли ярче звезд на ночном небосводе, а голос звучал в битве, как гром Маниту. Она напоминала ему о матери, родившей его, и о том, какое счастье иметь такого сына. Она просила передать ей, когда они встретятся в мире духов, что юные делаварки оросили слезами могилу ее сына, а ту, что дала ему жизнь, называли благословенной.

Затем певицу сменили другие плакальщицы; еще более мягкими и нежными голосами, с еще большей проникновенностью и женской деликатностью они запели о чужеземной девушке, покинувшей этот мир почти одновременно с Ункасом, чем Великий дух выразил свою волю слишком ясно, чтобы этим можно было пренебречь. Они умоляли покойного быть добрым с ней и снисходительно относиться к ее неосведомленности в вещах, необходимых для благоденствия такого воина, как он. Они без малейшей зависти превозносили ее несравненную красоту и благородную решительность, как, вероятно, лишь ангелы способны восхищаться превосходством соперника, и закончили тем, что природные достоинства покойной вполне искупают небольшие пробелы ее воспитания.

Вслед за ними другие девушки, подхватив напев, обратились со словами нежности и любви к самой Коре, Они уговаривали ее быть веселой и не опасаться за свое благополучие. Ее спутник – охотник, который сумеет обеспечить все ее нужды, воин, который защитит ее от любой опасности. Они обещали, что путь ее будет приятным, а ноша – легкой. Они просили ее не предаваться ненужным сожалениям о друзьях детства и местах, где жили ее предки, уверяя, что в «благословенных охотничьих угодьях ленапе» она найдет не менее прекрасные долины, чистые источники и ароматные цветы, чем в «небесах бледнолицых». Они советовали ей быть внимательной к своему спутнику и никогда не забывать о различии, столь мудро установленном между ними Маниту. Затем в общем неудержимом порыве они слили голоса, восхваляя молодого могиканина. Они утверждали, что он был благороден, отважен, щедр и обладал всеми достоинствами, которые подобают воину и за которые девушка может полюбить юношу. Облекая мысли в самые изысканные и тонкие образы, они дали ему понять, что за краткое время их знакомства они, с присущей их полу чуткостью, угадали влечение его сердца. Делаварские девушки не пленили его взор! Он принадлежал к роду, владычествовавшему некогда на берегах соленого озера, и сердцем тянулся к племени, живущему у могил его предков. Почему бы и не одобрить такую склонность? То, что избранная им девушка была лучше и чище своего племени,– это видели все. То, что она была пригодна для трудной и опасной жизни в лесах,– это доказало ее поведение, и теперь, добавляли они, «мудрый владыка земли» перенес ее в край, где она встретит родные души и будет вечно счастлива.

Затем, переменив напев и тему, плакальщицы упомянули о другой девушке, рыдавшей в соседней хижине. Они сравнили ее со снежинкой, сверкающей, чистой, белой, застывающей от зимней стужи и тающей знойным летом. Они выразили уверенность, что она кажется столь же прекрасной и глазам молодого вождя, так сходного с ней и цветом кожи, и горем. Но хотя дела-варки и не высказались до конца, было ясно, что они считают ее менее совершенной, нежели ту, кого оплакивают. При всем том они не отказали Алисе ни в одной похвале, притязать на которую ей позволяла ее редкая красота. Золотистые кудри ее были уподоблены вьющейся виноградной лозе, глаза – голубому небосводу, а румяные щеки – белоснежному облачку, окрашенному алыми закатными лучами, с той лишь разницей, что последнее менее привлекательно.

Эти и другие последовавшие за ними песни были исполнены в тишине, нарушаемой лишь голосами певиц, потому что толпа по-прежнему безмолвствовала, облегчая душу только исступленными взрывами отчаяния – их можно было бы условно назвать хором. Делавары слушали, как зачарованные, и постоянно менявшееся выражение их лиц со всей очевидностью свидетельствовало, сколь искренне и глубоко они сожалеют об усопших. Даже Давид охотно прислушивался к нежному, мелодичному пению, и задолго до того, как оно кончилось, его восхищенные взоры доказали, что он покорен им.

Разведчик, единственный из белых, кому были понятны слова песен, переменил свою задумчивую позу и склонил голову набок, чтобы получше расслышать плакальщиц. Но когда они завели речь о будущем Коры и Ункаса, он покачал головой, как человек, сознающий всю ложность их наивных верований, вновь оперся на ружье и оставался в этом положении до самого конца церемонии, если можно назвать так обряд, проникнутый столь искренним и глубоким чувством. К счастью, ни Хейуорд, ни Манроу не понимали смысла слов, иначе им нелегко было бы сохранить самообладание.

Чингачгук был единственным исключением в толпе туземцев, проявлявшей самый живой интерес к обряду. На протяжении всей сцены глаза его ни на миг не оторвались от сына, и ни один мускул не дрогнул на его суровом лице даже во время самых громких или трогательных причитаний. Для него существовали сейчас на свете лишь холодные, безжизненные останки сына, и все остальные чувства его словно застыли, дабы глаза могли в последний раз запечатлеть черты, которые он так долго любил и которые ныне навсегда скроются от него.

В эту минуту из толпы медленно выступил воин, прославленный боевыми подвигами, особенно своими заслугами в последнем сражении, и с суровым, мрачным видом встал рядом с усопшим.

– Зачем ты покинул нас, гордость делаваров? – обратился он к мертвому Ункасу, словно тело могиканина еще сохраняло в себе живую душу.– Жизнь твоя была подобна солнцу, когда оно еще только поднимается над вершинами деревьев; слава твоя сияла ярче, нежели свет его в полдень. Ты ушел, молодой воин, но целая сотня вейандотов сметает колючки с пути, которым ты следуешь в мир духов. Кто из видевших тебя в битве поверил бы, что и ты смертен? Кто, кроме тебя, мог повести в бой такого воина, как Уттаву? Ноги твои были схожи с орлиными крыльями, руки – тяжелей могучих ветвей сосны, голос – как голос великого Маниту, когда он гремит в тучах. Язык Уттавы слаб,– добавил оратор, печально озираясь вокруг.– На сердце его безмерная тяжесть. Гордость делаваров, зачем ты покинул нас?