Текст книги "Серебряная подкова"

Автор книги: Джавад Тарджеманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)

Но вот уже и дом Елагиных. Какой-то мальчик проворно кидает снег лопатой. Коля присмотрелся к нему:

Сережа!

– Ты ли это? – воскликнул он вместо приветствия.

Сережа, раскрасневшийся, веселый, махнул лопатой вверх, обсыпал себя и Колю снежной пылью.

– Видел? Отобрал у дворника. Не барское дело, говорит, мозолить руки... А ты, вижу, совсем поправился.

Пойдем-ка прогуляемся немного, – пригласил он, воткнув лопату в сугроб.

Коля пошел рядом.

– Я ведь и сам лихорадкой болел, – доложил Сережа. – Трое суток не отходил от меня Григорий Иваныч.

И, знаешь, мы с ним теперь как друзья. Даже не верится, что ему двадцать шесть а мне тринадцать. И занимается по всем предметам. Так что гимназия, пожалуй, мне теперь и не потребна. Только вот, – замялся он, сбив носком попавшую под ноги ледышку, – с математикой не ладится.

Не могу понять...

– С математикой? – удивился Коля. – Чего ж там понимать? Арифметика и даже алгебра сами в голове укладываются. Вот разве только геометрия...

– Не скажи! – возразил Сережа. – С вечера в моей голове уложится, а к утру – как ветром выдует... Но другие предметы, особенно литературу, люблю и понимаю, – договорил он весело.

Мальчики повернули с Грузинской улицы на Воскресенскую.

– Знаешь, – продолжал Сережа. – Григорий Иваныч советует больше заниматься литературой. И даже сам достает книги: Ломоносова, Державина, Дмитриева... Читаешь их и думаешь: вот бы самому написать! Я признаюсь тебе в этом как другу. Понимаешь, так хотелось бы сделаться писателем. Но это все мечта.

– Может, и сбудется, – поддержал его Коля. – Может, как любит говорить мой дедушка, это и есть твоя дорога в жизни.

– Вряд ли, – сказал Сережа. – Григорий Иваныч, знаешь, как строго судит? В этом году написал я сочинение "О красотах весны". Ибрагимову даже понравилось. А Григорий Иваныч сказал ему: "В сочинении семь чужих предложений. Вижу, нахватал из прочитанных книг. Потому судить о даровании пока воздержимся". Потом он сказал мне так: "Нужно прежде всего воспитать свой собственный вкус, читая книги писателей значительных. Только тогда выяснится, сможешь ли сказать что-нибудь свое. А пока за перо не берись..."

Коля подумал: а не скажет ли Григорий Иванович ему то же самое? За таблицу девяти склонений. Прежде надо бы разобраться в них как следует...

– Я, пожалуй, вернусь в гимназию, – сказал он.

– А как же Григорий Иваныч?

– Зайду к нему вечером.

Коля повернулся и быстро зашагал в другую сторону"

Сережа удивленно посмотрел ему вслед.

– А вечером его не будет, – крикнул он вдогонку.– – В театр собирается.

Коля не ответил.

На другое утро погода испортилась. Над городом нависли хмурые тучи. Даже снег казался не белым, а темносерым.

Шел урок Яковкина по истории, нудный, томительный. Учитель говорил о каком-то короле, который от всех других королей отличался только тем, что имел большой горбатый нос, и что все ученики обязаны были помнить об этом так же, как о делах Александра Македонского.

Воспитанники сидели тихо – ведь это был урок самого директора. После неудавшейся попытки приблизить Лобачевского-среднего Яковкин снова стал изводить его мелкими придирками. Да и с другими он обращался не лучше.

Но как ни страшен был учитель, как ни боялись ученики, что их вот-вот сейчас вызовут, все же они, скучая, потихоньку развлекались кто чем сумеет: рассеянно смотрели в окно или внимательно следили за мухой, ожившей так рано и летавшей из угла в угол по классу. Ее назойливое жужжание пока не мешало учителю говорить о короле с горбатым носом. Когда же муха, ударившись о потолок, упала на кафедру и завертелась под носом у директора, кто-то засмеялся на задней скамейке. Прихлопнув муху классным журналом, Яковкин посмотрел на всех, и взгляд его задержался на Лобачевском. Тот, ничего не замечая, готовил задание к уроку словесности. Временами движением гусиного пера он отбивал одному ему слышный ритм стихотворения и тут же записывал очередную строчку.

Яковкин, продолжая рассказывать, с безразличным видом прошелся по классу и, прежде чем кто-нибудь успел разгадать его маневр, оказался рядом с ничего не подозревающим Колей.

– Развлекаться на уроке изволите? – спросил он, схватив на столе исписанный листок бумаги. – Что это?

Ненапечатанное произведение господина Лобачевского?

Коля поднялся.

– Господин учитель...

Но торжествующий директор не стал его слушать.

– Извольте сесть на место, пока я вас не выгнал, господин пиит.

Он вернулся на кафедру и, показав исписанный листок всему классу, прочитал его вслух:

Колумб отважно вдаль стремился,

Ища желанных берегов,

Но долог путь. И становился

Слышнее ропот моряков.

А он глядит на океан,

В волненье тяжко дышит грудь,

Вопрос – исполню ль я свой план

И верно ль мой намечен путь?..

И вот сбылись его мечты.

– Земля! – воскликнул человек.

– Колумб, – кричат матросы, – ты

Прославил родину навек!

Яковкин усмехнулся:

– Не правда ли, гениальное произведение? Сохраним его для будущего...

Коля снова поднялся:

– Это мои стихи. Верните их.

– Тэк-с, тэк-с... Были твои, теперь мои, – сказал Яковкин, сунув бумажку в свой карман.

– Это нечестно! – послышался чей-то голос на задней скамейке.

– Нечестно? – удивился директор. – Это вы мне говорите? Прошу подняться того, кто сказал такое...

Неизвестно, что бы дальше произошло, если бы директора не озадачили возмущенные голоса.

– Нечестно! Верните! – кричали гимназисты.

Яковкин побледнел.

– Бунт! Опять бунт? – завизжал он, стуча кулаками по кафедре. Но тут же вдруг замолчал, посматривая на всех испуганными глазами. Должно быть, вспомнился ему Лихачев, смещенный "за неспособность предотвращения бунта", который произошел в гимназии весной. – Хорошо, – сказал он спокойнее. Лобачевский получит свою поэму в конце урока. Весь класс, – добавил он уже более строго, – за непочтение останется без обеда!

Весть о случившемся на уроке истории вскоре облетела всю гимназию. Многие воспитанники с вызовом декламировали запомнившиеся им отдельные строчки стихотворения.

После занятий Колю в спальной комнате ожидал Сережа.

– Молодец! Какой ты молодец! "Колумб отважно вдаль стремился"... Вот кому быть писателем! – восторгался он. – Теперь слушай внимательно. Сейчас вызвал меня Григорий Иваныч. Им с Ибрагимовым сегодня в театр нельзя пойти, они отдают свои билеты нам. Понимаешь? Сергей Александрович уже позволил. Он тоже идет. Я домой не пойду, Евсеич подъедет за нами к театру.

Коля обрадовался. После сегодняшних событий хотелось отдохнуть ему. Да и в театре он еще ни разу не был.

И вот они втроем, с надзирателем Сергеем Александровичем, уже на улице. К вечеру похолодало. Из труб тянулись кверху длинные столбы дыма, ветки деревьев покрылись кружевами сверкающего инея. Весело хрустел под ногами снег. В синей дымке вечера все казалось вокруг таким сказочным и легким.

На Рыбнорядекой улице людно: пешеходы, экипа-, жи, верховые – все двигались в одну сторону, к театральной площади. Засветились в домах заледеневшие окна, где-то уже вышел с дозором ночной сторож, и в морозном воздухе звонко застучала его колотушка.

Мальчики остановились у подъезда красивого деревянного здания, на углу Рыбнорядской и Грузинской улиц, первого постоянного театра Казани. Прочитали:

труппа из крепостных помещика Е. П. Есипова играла "Недоросля" Фонвизина. И сегодня была премьера.

Стараясь не отстать от Сергея Александровича, мальчики вошли в просторный вестибюль театра. Билеты у них были в партер, но времени до начала много, и Сергей Александрович позволил им подняться на галерку. Оттуда они с удивлением заглянули вниз, как в огромный колодец, по стенам которого, точно ласточкины гнезда, прилеплены ярусы.

Увидев Сергея Александровича, махнувшего им рукой, они спустились в партер. Публика прибывала.

Мимо них пробежал рыжий мальчик-лакей, размахивая серебряным колокольчиком – последний звонок.

– Сейчас начнут.

Коля с удивлением рассматривал театр и публику.

Большая люстра висела над серединой зала и многочисленные бра, по три свечи, торчали на перегородках между ложами. Но служители с гасильниками уже начали тушить боковые свечи. Зрительный зал погружался в полумрак, освещенной оставалась только сцена да кое-где над входными дверьми тускло мерцали крохотные свечи.

Наконец, будто потревоженный ветром, заколыхался и плавно поднялся кверху занавес.

Коля застыл на месте. Все то, что увидел он, превзошло его скромные ожидания. Игра нарядных актеров покоряла, заставляя забыть окружающее. Все выглядело как в жизни, естественно и правдиво. Митрофанушка так ничему и не выучился. Простакова смешила зрителей своим торопливым говором. А Скотинин этот...

Ну и подошла ему фамилия. По Сеньке шапка!

Вернувшись поздно из театра, Коля заснул не сразу. Но впечатления от спектакля не покидали его и во сне. Скотинин выступал с Яковкиным, а Митрофанушка превращался в гимназиста Овчинникова. Сон и явь к утру перепутались настолько, что мальчик, одеваясь после звонка, не сразу в них мог разобраться.

Однако воспоминания о вчерашнем посещении театра вскоре потускнели, во время завтрака в гимназии от стола к столу передавали немаловажную весть, о которой заговорили все воспитанники. Дежурный офицер Матвей Никитич, отец Дмитрия Перевощикова, подтвердил, что из Петербурга получено срочное донесение: в Казани учреждается университет. В то время в России было всего три университета: в Москве, Дерпте и Вильно. Казанский будет четвертым.

Гимназия гудела как растревоженный улей. Все поздравляли друг друга, клялись, поступая в университет, не жалеть своих сил, дабы "приумножить славу отечества".

Коля завидовал будущим студентам: его только через год могут принять, а вот их, воспитанников высших классов, уже сейчас готовят. Саша и Сережа попадут, конечно, в числе первых.

В этот день с двух часов до половины четвертого по расписанию следовало быть уроку высшей арифметики. Старший учитель Ибрагимов появился в классе, как всегда, без опоздания, по звонку. Он быстро взошел на кафедру и, веселым взглядом окинув стоявших перед ним навытяжку гимназистов, спросил их дрожащим от волнения голосом:

– Будем ли мы в такой радостный день заниматься разбором домашних заданий?

– Отложим, – предложил один воспитанник,

– Успеем, – поддержал другой.

Ибрагимов кивнул им.

– Так пусть же урок наш сегодня песней прозвенит, – сказал он и торжественно продекламировал:

Как весело внимать, когда с тобой она

Поет про родину, отечество драгое,

И возвещает мне, как там цветет весна,

Как время катится в Казани золотое!

О колыбель моих первоначальных дней!

Невинности моей и юности обитель!

Когда я освещусь опять твоей зарей

И твой по-прежнему всегдашний буду житель?

Когда наследственны стада я буду зреть,

Вас, дубы камские, от времени почтенны!

По Волге между сел на парусах лететь

И гробы обнимать родителей священны?

Звучи, о арфа, ты все о Казани мне!

Звучи, как Павел в ней явился благодатен!

Мила нам добра весть о нашей стороне:

И дым отечества нам сладок и приятен.

Так писал Державин, богатырь поэзии, в стихотворении "Арфа", стройном и благозвучном, в каждом слове своем поистине музыкальном. Словесность и музыка – две родные сестры, – с увлечением продолжал учитель. – Вы, господа, наверное, помните песню Державина:

О домовитая ласточка!

О милосизая птичка!

Грудь красно-бела, касаточка,

Летняя гостья, певичка!

Слышите, какой нежный стих? Музыка перлов!

Мальчики слушали его не шевелясь, по-прежнему стоя навытяжку.

– Садитесь же, господа, садитесь...

Ибрагимов тоже сел.

– Я, кажется, так увлекся, что и не заметил. Покорно прошу снисхождения. Пиитические восторги мои порою сильнее меня самого. Ведь с этими стихами Державина соединено в моем понятии все, что составляет достоинство человека: честь, правда, любовь к добру и к природе, справедливость, преданность отечеству, труд бескорыстный, вера в неисчерпаемые силы российского народа и его светлое будущее, уважение ко всему, что дорого для человечества...

Черные глаза Ибрагимова сияли, весь он точно светился, переполненный радостью. Как любил его Коля в такие минуты!

Арифметика была забыта, урок превратился в задушевную беседу о смысле жизни, о главных обязанностях человека.

– Перед вами открыты все дороги, – продолжал Ибрагимов. – Но дороги бывают разные. И вы обязаны выбрать из них только те, которые указуют вам честь и разум. И люди на вашем пути повстречаются разные.

Умейте отличать среди них достойных от недостойных.

И не позволяйте себе, уверившись в собственных достоинствах, отнестись к ним свысока, почитая себя вправе следовать в жизни лишь собственными путями, презирая всех с вами не согласных...

Когда немного стемнело и стало как будто уютнее в комнате, рассказ учителя незаметно перешел в оживленную беседу. О чем только не переговорили на этом уроке высшей арифметики: о Москве и Петербурге, в которых учителю довелось пожить, о Ломоносове, о Петре Великом. Вспомнили, как им трудно было начало учения, и решили, что все они теперь, старшие, должны бы на первых порах помочь младшим. Для этого Лобачевскому и другим способным ученикам надлежало посвятить несколько часов для занятий с воспитанниками подготовительных классов.

Ибрагимов был взволнован.

– Молодцы! Принимайтесь же за дело, довольно баклуши бить. Вам самим полезно повторить начала. Подика, половину перезабыли, не умеете два на два помножить. Я за вас буду хлопотать перед нашим директором:

он, вероятно, позволит привести в исполнение ваш план.

Ведь скоро приватные экзамены... А вот и звонок, господа. Спасибо вам за этот урок арифметики. До свиданья! – слегка поклонился он и вышел из класса.

Через день позволение директора было получено.

Ибрагимову удалось уверить Яковкина, что ученики средних классов, зная любовь директора к воспитанникам, хотят помочь ему, учителям и надзирателям в их заботах о младших. Утешив таким образом директорское самолюбие, он сумел начать работу, не дожидаясь решения гимназического совета.

Коля и его товарищи сами объявили в подготовительных классах о своем намерении. Сначала желающих готовить уроки под их руководством нашлось немного, но с каждым днем однокашники этих немногих видели, что те знают уроки лучше и получают меньше щелчков и нулей, и вскоре число подопечных выросло. С наступлением приватных экзаменов пришлось дополнительно заниматься по вечерам с двумя подготовительными классами уже в полном составе.

Общее увлечение захватило и самих учителей. Они пожелали заниматься вне уроков со всеми старшеклассниками, готовя их к университету. Корташевский начал читать курс прикладной математики для самых одаренных учеников.

Коля никогда еще не чувствовал себя так хорошо: читал он много серьезных руководств, расширяющих рамки обязательных знаний, усердно изучал греческий и французский, проводил вечера вместе с младшими учениками да еще успевал и длинные письма писать в Макарьев – матери и дедушке.

* * *

В морозное утро 29 января 1805 года по заснеженным улицам Санкт-Петербурга мчалась карета, запряженная девятью лошадьми. Вот она выехала из города на московскую дорогу, темноватой лентой уходившую в ослепительно белую даль...

Семидесятилетний путник, сидевший в этой карете, кутался в лисий тулуп, спасаясь от холода. Половину своей жизни, более сорока лет, он, вице-президент Петербургской Академии наук, никуда не выезжал, отдавая науке все время. Теперь же вот ехал в Казань, отделенную двухнедельною дорогою от Петербурга. В бумагах, которые вез он в портфеле, говорилось, что "господин – действительный статский советник Степан Яковлевич Румовский, попечитель Казанского учебного округа, выезжает из столицы по высочайшему повелению для обозрения некоторых училищ в Казанском округе". Действительной же целью поездки сего "таинственного визитера"

являлось открытие в Казани университета, учрежденного еще 5 ноября 1804 года.

Ехал он с поручением основать университет, зажечь первый очаг культуры на востоке России. Думая об этом, Румовский забывал тяготы утомительного путешествия.

Перед его взором одна за другой возникали картины давно минувшего прошлого, вырисовывался тернистый путь, который прошла молодая русская наука, прежде чем сумела завоевать признание. И чем больше размышлял об этом, тем скорее хотелось ему добраться до Казани. Карета летела стремительно, лишь по вечерам останавливаясь на короткие для его возраста ночлеги.

Восемьдесят лет прошло с тех пор, как Петр Первый основал в России Академию наук. Своих ученых тогда было немного. Для организации образования и научной работы пришлось приглашать иностранцев. Наряду с передовыми учеными, какими были тогда Вернули, Эйлер и Рихман, честно отдававшими науке свои знания, в Россию в поисках легкой наживы приехало немало всяких авантюристов, прикрывавшихся профессорским званием.

Один из немногих академиков, Михаил Васильевич Ломоносов настаивал на выдвижении молодых русских ученых, встречая сопротивление со стороны Шумахера, Тауберта и других иностранцев, стоявших во главе академии.

– Русские не способны к науке, – надменно заявляли они. – Хватит с них одного Ломоносова.

Но Ломоносов в борьбе, с ними был непреклонен.

"Я к сему себя посвятил, чтобы до гроба моего с неприятелями наук российских бороться", – писал он.

Именно таким, энергичным и неутомимым, запомнился Румовскому Ломоносов в апрельский день 1748 года, когда "первый русский ученый" производил в СанктПетербургской семинарии отбор воспитанников для определения их в академическую гимназию. Среди выбранных им шести учеников был и Румовский. Склонность его к математическим наукам проявилась еще в гимназии, где он учился у Рихмана. Степан Яковлевич с болью вспомнил, как в те годы они втроем – он, Рихман и Ломоносов – изучали природу атмосферного электричества, как однажды, в конце июля 1753 года, во время одного из опытов погиб от удара молнии любимый учитель Рихман.

Трагическое событие надолго вывело его из душевного равновесия, – лишь через четыре года смог он вернуться в Петербург и начать педагогическую деятельность.

Затем последовала напряженная работа над учебником "Сокращения математики". С тех пор жизнь его, Румовского, была тесно связана с Петербургской академией.

По дороге в Казань вспомнился ему и 1761 год, знаменитый прохождением Венеры перед диском Солнца.

Для наблюдения этого редкого явления русская академия снарядила в то время две экспедиции в Сибирь. Во главе одной из них поставлен был Румовский. Ехал он тогда с экспедицией по той же дороге, которая лежала перед ним и теперь, сорок лет спустя.

После сибирской поездки Румовский написал "Наблюдения прохождения Венеры в Солнце", получившие всеобщее признание.

Дальнейшие годы в жизни Румовского были годами непрерывного труда. Он принимал активное участие в составлении первого научного "Словаря русского языка", преподавал астрономию морским офицерам, в 1800 году был выбран вице-президентом Академии, а три года спустя назначен первым попечителем Казанского учебного округа. Задача, возложенная теперь на попечителя, осложнялась еще и тем, что минуло ему семьдесят лет за неделю до подписания нового университетского устава.

Размышления о будущем университета не оставляли Румовского на протяжении всей дороги.

Вспомнилось ему, с какой страстностью боролся Ломоносов за утверждение им основанного Московского университета. Для создания нового, Казанского университета потребуется не меньше сил. Ведь и сейчас, через полвека после основания Московского университета, не перевелись в России внутренние и внешние враги отечественной науки, с которыми придется выдержать ожесточенную борьбу. И сейчас еще встречаются люди, продолжающие утверждать, что в создании "высших храмов наук более убытка для казны, нежели выгод для отечества".

Кроме того, у Казанского университета появятся новые трудности, связанные с местными условиями. Некоторые из них Румовский как попечитель округа уже предвидел. В 1804 году в Казанской гимназии было всего лишь 173 воспитанника, из которых многие, разумеется, пойдут не в университет, а на гражданскую или военную службу. Откуда же набирать ему студентов?

Румовский сознавал, что причина этого крайне горестного явления заключалась в сословном разделении, на основе которого строилось образование в России. "Учреждение университета должно исключительно клониться к просвещению юношей дворянского сословия, занимающего важнейшие должности в государстве", – писали в 1803 году представители так называемого Казанского образованного общества в официальном обращении в Главное управление училищ. Выходило, таким образом, что новый университет будет учебным заведением преимущественно дворянским, то есть дети разночинцев и простого народа будут лишены возможности получить высшее образование. А менаду тем сами дворяне предпочитали отдавать своих детей на военную службу, а не в высшее учебное заведение, так как военная карьера привлекала их гораздо больше, чем наука. Это не было новостью для попечителя. Он помнил, что полвека назад, при создании Московского университета, пришлось и Ломоносову столкнуться с такими же сословными притязаниями дворян, пытавшихся закрыть дорогу в науку людям из парода.

"Найдется ли в Казани человек неутомимой воли и светлого ума, который достойно продолжил бы дело Ломоносова", – думал попечитель. Ведь ему самому, Румовскому, эта задача уже не под силу. Но такой человек должен найтись. Иначе новый очаг высшего образования, пе успев загореться, потухнет...

С такими тяжелыми думами Румовский одиннадцатого февраля прибыл в Казань.

...Через три дня в актовом зале гимназии было созвано первое заседание расширенного совета Казанского учебного округа.

Задолго до назначенного часа в нетерпеливом ожидании собрались учителя и цвет русского и татарского дворянства с губернатором Мансуровым во главе. Говорили все вполголоса, то и дело поглядывая на входную дверь.

Наконец тяжелые дубовые двери, дрогнув, распахнулись и в зал вошел одетый в старомодный камзол с потускневшим золотым шитьем невысокий полный старец – Румовский. За ним следовал правитель его канцелярии Соколов; отступив на полшага в сторону, сопровождал их Яковкин.

Все поднялись. Румовский неторопливо подошел к столу, с приветливой улыбкой ответил на почтительные поклоны, затем, протянув руку, принял от Соколова большую кожаную папку. Из нее на шелковом шнуре свешивалась тяжелая сургучная печать.

Яковкин, обежав академика, сам подвинул ему кресло.

Румовский слегка наклонил голову и, не садясь, раскрыл папку. Старческим, дрожащим голосом начал он читать утвердительную грамоту нового Казанского университета:

– "Блаженной памяти Августейшая Прабабка Наша Государыня Императрица Елизавета Петровна, шествуя по стезям великого Преобразителя России, между прочими славными подвигами благоволила основать в Казани 1758 года Гимназию и даровать ей некоторые права, незадолго пред тем Московскому Университету пожалованные. Предположив, сообразно степени просвещения настоящих времен, в сем самом месте учредить Университет, дабы существование сего благотворного заведения сделать навсегда неприкосновенным и даровать ему возможность к достижению важного назначения образования полезных граждан на службу отечества и распространения в нем нужных познаний, Мы соизволили Императорским Нашим словом за Нас и за преемников Наших постановить следующее..."

Здесь Румовский остановился, передохнул. Далее в грамоте излагались отдельные пункты, определяющие структуру и права Казанского университета, который пока существовал только на бумаге и числился, как это ни странно, "при гимназии". Путь его будет не легким: ни собственного помещения, ни денег на строительство, ни профессоров, ни даже студентов... Но университет родился, и это было самое главное.

Дочитав утвердительную грамоту, Румовский торжественно вручил ее собранию. Затем он объявил распоряжение министра народного просвещения графа Завадовского от 23 января 1805 года. Директор гимназии Яковкин утверждался в звании профессора истории, географии и статистики Российской империи, а Корташевский, Запольский и еще несколько старших учителей – в звании адъюнктов.

Но среди них, к недоумению присутствующих, в списке не было Ибрагимова.

После того как приказ был зачитан, последовала церемония присяги вновь назначенных преподавателей молодого университета. Голоса приносивших присягу заметно вздрагивали, заученные казенные слова одухотворялись величием торжественной минуты: история государства Российского делала новый шаг на пути к просвещению.

Но вот заседание окончено. Румовский пожелал посмотреть, как живут и учатся питомцы. В сопровождении всех сотрудников нового университета он обошел классы, кухню, столовую и спустился в спальные камеры. Повсюду был строгий, образцовый порядок, непривычно нарядно и чисто. На двери зеленые портьеры, на окнах – накрахмаленные занавески, на подоконниках цветы, собранные у всех учителей и служащих. В это время дня воспитанники гуляли во дворе и камеры были пустыми. Но в одной из них за столом, заваленным книгами, сидел гимназист. Опираясь подбородком на руку, он так увлекся чтением, что не услышал ни скрипа двери, ни шороха шагов.

Румовский оглянулся на сопровождавших, сделав им знак рукой остановиться. Потом осторожно подошел к гимназисту и через его плечо посмотрел на книги. Слева, рядом с романом Сервантеса и греческим словарем, лежали его "Сокращения", справа "Начала" Евклида на греческом языке и раскрытая тетрадь. Гимназист, поглощенный своей работой, продолжал писать: он переводил Евклида с греческого языка на русский. Увидев свою книгу, Румовский растрогался. Дрожащей рукой он достал из кармана платок...

Яковкин рванулся было вперед, но Корташевский, опередив его, подошел к столу.

– Господин Лобачевский!

Коля поднял голову.

– Извините, Григорий Иванович, я не слышал...

Но, заметив толпу в дверях и незнакомого старика возле себя, растерянно вскочил.

– Ваше высокопревосходительство, – сказал Корташевский, – разрешите вам представить: воспитанник средних классов Николай Лобачевский. Он имеет некоторые способности в науках математических. Его волнует вопрос, почему начала геометрии темны, как вы тоже, ваше высокопревосходительство, уместно изволили отметить в этой вот своей книге "Сокращения математики".

– Да, – сказал Румовский, – от ясности первых понятий зависит успех учения. А порядок и строгость в геометрической книге столь же нужны, как забавные случаи в романе... Вы, молодой человек, – продолжал он, рассматривая смущенного мальчика, – изучаете "Начала" по первоисточнику. Весьма похвально. Поелику немногие из обучающихся этой науке стараются проникать в ее глубину.

Что вы скажете, ясно ли были истолкованы геометрические мысли Евклида на русском языке?

От неожиданной встречи с попечителем, самим Румовским, Коля совсем растерялся. Чтобы дать ему возможность опомниться, Корташевский заметил:

– Но вы сами, ваше высокопревосходительство, указали в этой книге, что темнота в началах геометрии происходит не из-за неточности перевода.

– Вот как? – усмехнулся Румовский. – Значит, вы, молодые люди, собираетесь винить всех математиков, живших после Евклида, в том, что не думали они об изобретении другого пути к познанию математических истин?..

А знаете ли вы Евклидов ответ по этому поводу? – спросил он, повысив голос, не то всерьез, не то в шутку, и снова поглядел на Колю, явно желая, чтобы тот сам ответил.

. – Да, ваше высокопревосходительство, я узнал об этом из вашей книги. Евклид якобы сказал, что и для государей нет легкого пути в познании.

– Так, так, вижу, вы книгу читали, – похвалил Румовский. – И кажется, не без пользы. Вопрос этот уже две тысячи лет волновал всех математиков. И меня в том числе. Неоднократно предпринимал я попытку восходить к настоящему источнику математических истин, однако не имел успеха. Вы, молодой человек, я вижу это по вашим глазам, горите желанием разрешить благороднейшую задачу и найти другой путь к познанию математики. Желаю вам успеха!

Попечитель, дружески похлопав Колю по руке, направился к выходу. За дверью он движением головы подозвал к себе Яковкина.

– Вы, господин директор, хорошо знаете сего воспитанника? – спросил он.

– Как не знать, ваше высокопревосходительство, – заторопился директор. – Лобачевский был вначале самым непослушным...

– Я не об этом, – прервал его Румовский и, вынув из внутреннего кармана камзола книжечку, цветным карандашом записал: "Гимназист Николай Лобачевский имеет все признаки стать большим математиком". Показав эту запись Яковкину, добавил: – За его судьбу мы все в ответе перед нашим отечеством... Уразумели?..

После обеда в гимназической столовой Румовский перешел в гостиную отдохнуть. Однако тихий час не состоялся. Он увидел на столе записку, написанную им вчера, но еще не отосланную. Это был доклад министру народного просвещения графу Завадовскому. Румовский вспомнил, что, прежде чем отправить записку, надо ему осмотреть все главные улицы Казани, чтобы окончательно установить место, которое можно приобрести под университет. Вопрос о помещении в данный момент являлся главным, требующим неотложного разрешения.

Румовский позвал комнатного служителя, приказал ему вызвать Яковкина и подать карету. Важное поручение гра-"

фа Завадовского не давало ему покоя: "обозреть на месте, каким бы образом возможно было здание так расположить, дабы в оном все отделения помещались". Тогда ни министр, ни Румовский не имели представления о будущем здании Казанского университета. И сейчас надлежало впервые знакомиться в городе с местными условиями.

Румовский сел в карету рядом с Яковкиным, кучер лихо тряхнул вожжами, гикнул – и кони тронулись. Проехали по Воскресенской в сторону кремля, спустились на Черноозерскую, оттуда через Лядскую и Арскую повернули к Грузинской. Иногда перед каким-нибудь видным зданием Румовский приказывал остановиться. Он вылезал из кареты на мостовую, долго и внимательно разглядывал выбранный дом, но почти всегда, к сожалению, оставался недовольным. Уже к вечеру карета, проехав Рыбнорядскую улицу, по крутому склону поднималась на Воскресенскую, Вверху вырисовывалось огромное белое здание гимназии, увенчанное большим куполом, придававшим зданию вид храма науки.

"Да, пожалуй, оно сейчас наилучшее в городе и, будучи выстроено там, на возвышенности, господствует над всей окрестностью!" – решил Румовский. Однако этот построенный пять лет назад и переданный гимназии бывший губернаторский дом для университета был, конечно, маловат.

Попечитель решил вызвать губернского архитектора, чтобы с ним осмотреть соседние дома и сады, смежные с гимназическим двором.