Текст книги "Серебряная подкова"

Автор книги: Джавад Тарджеманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

– Все благополучно, сын мой: ты принят.

Коля, неожиданно для себя, тоже улыбнулся. Будто в груди его лед растаял. Все тяжелое потускнело в памяти, осталась только тоска по великолепному зданию, похожему на греческий храм, по товарищам, особенно по веселому соседу – Мише Рыбушкину.

В тот же день пошел он в гимназию. Опять его стригли под гребенку, водили в баню, выбрали по росту мундирную курточку, повязали суконный галстук. Выдали также перчатки, носовые платки и гребенку. Теперь он становился полноправным учеником гимназии.

Надзиратель разночинских камер, Сергей Александрович Попов, осмотрел Колю со всех сторон, поправил галстук и весело сказал:

– Все как полагается. Теперь войдем в залу. Матери, должно быть, не терпится обозреть сына своего во всей форме.

В зале ожидания Коля заглянул в зеркало и не узнал себя. Когда же присмотрелся к форме, обнаружил, что мундир ему выдали не тот.

– Сергей Александрович, – повернулся он к надзирателю, – ошиблись, не ту форму дали. Посмотрите, пуговицы белые. Ведь у всех на куртках золотые.

Надзиратель вытер платком лысину, откашлялся и наконец ответил как-то нехотя:

– На то было царское указание.

– Какое? – не понял Коля.

– Золотые пуговицы – у дворян. У разночинцев – белые.

Попов был добродушным человеком. Заметив, как дрогнули губы у мальчика, он утешил его:

– Разница тут небольшая. Лишь бы учились хорошо...

Пойдемте-ка вниз. Маменька уже, наверно, там, с братьями в их спальной камере находятся...

Ему не хотелось говорить, что и спальные камеры для разночинцев отдельные, а в классных и в столовых полагалось им сидеть за другими особыми столами.

– С братьями будете жить в одной комнате, – сообщил он.

Однако ни братьев, ни матери в спальной камере не было. Коля попросил у надзирателя разрешения подняться на второй этаж.

– Только в классы не заглядывайте. Там сейчас идут уроки.

На лестнице Колю задержал чей-то голос.

– Подождите! Подождите! – кричал ему вдогонку светловолосый толстый гимназист с голубыми глазами. Бежал он по лестнице, немного задыхаясь. Ноги у вас длиннее моих, – улыбнулся он. – Поэтому и не догнать. Я знаю вас, тогда еще сказали, будто не Княжевич, а вы сами стекло разбили. Помните? Ну вот, я запомнил. Мы с вашим братом Сашей в одних классах. Меня зовут Сергей. Да, да, Сергей Аксаков. Так что будем знакомы. Нашего полку прибыло. Рад, очень рад!

Коля не понял, чему же тут радоваться. На темно-зеленой курточке у того золотые пуговицы. Дворянин. Стало быть, сидеть им за разными столами. Но гимназист глядел ему в глаза так доверчиво, а толстые губы его улыбались так добродушно, что Коля согласился:

– Да, будем знакомы. Я – Николай.

– Лобачевский, – добавил Аксаков и крепко пожал ему руку. – Отлично... Куда же мы пойдем и что вам показать?

Коля был тронут.

– Хотелось бы все посмотреть, снизу доверху – сказал он. – Я ведь и в первый раз ничего не видел. Знаю Только, где контора, кладовая, спальня.

– Тогда начнем сверху, – предложил Аксаков. – У меня свободный час. Пойдем...

Они поднялись на верхний полуэтаж, из окон которого виден весь двор.

– Тут вот живет квартирмейстер поручик Михайлов, – объяснял Сережа, показывая двери. – А здесь квартиры служителей канцелярии. В этой большой комнате – больница, дежурит в ней доктор Бенес. А вот квартира преподавателя фортификации.

– Какой? – не понял Коля.

– Преподает нам артиллерию, – пояснил Аксаков.

– Разве?

– Не только артиллерию, но и фехтование, тактику.

Ведь наша гимназия именуется императорской, поэтому обязана готовить к службе и гражданской, и военной.

Коля удивлялся:

– Не знал такого...

– Еще узнаешь... Пойдем-ка вниз. Я расскажу тебе историю этой гимназии.

Они спустились вниз и в конце коридора уселись на скамейке между окном и шкафом.

– Тут нам никто не помешает, – сказал Сережа. – Так вот... Слышал я, рассказывал один учитель. Раньше в Казани была духовная семинария и духовное училище. Готовили священников. Там и предметы у них были все богословские. А ректор Московского университета хлопотал:

нужна Казани гимназия, чтобы готовить будущих студентов. Открыли ее. Случилось это пятьдесят лет назад. Первым "командиром гимназии" был какой-то писатель Веревкин. Его драмы, говорят, и в Петербурге ставились.

Первых воспитанников было всего лишь четырнадцать, и среди них Державин.

– Поэт? – спросил Коля.

– Тот самый... Учили тогда кое-как – читать и считать...

– А геометрию?

Аксаков махнул рукой:

– До нее не дошли... Послушай-ка, что говорил Державин в своих воспоминаниях. Тут я выписал несколько слов из его книги. – Он достал из кармана свернутый вчетверо листок и, бережно развернув его, прочитал: "Нас учили тогда языкам без грамматики, числам и измерению без доказательства, музыке без нот. Книг, кроме духовных, почти никаких не читали..."

Сережа сложил бумажку и так же бережно спрятал ее в карман.

Коля удивился:

– Неужели учились так плохо?

– А жили еще хуже, – ответил Аксаков. – Дедушка моего приятеля рассказывал, что гимназисты голодали, ходили оборванные. Московский университет не высылал вовремя учебников и денег на содержание. Веревкин даже был вынужден просить родителей "присылать припасы натурою", потому что самые бедные из воспитанников часто питались милостыней. Потом гимназия совсем закрылась.

Открыли ее снова только через десять лет. В этом вот особняке губернатора. Павел Первый приехал в Казань и утвердил новый устав гимназии. У меня где-то записано, что случилось это в 1798 году.

Коля похвалил:

– Молодец, что записываешь.

– Пригодится, – подмигнул Аксаков. – Я записываю все, что услышу. Даже вот что выписал из расписания, – достал он из другого кармана длинный список предметов. – Кроме обязательных, тут и гидравлика, и бухгалтерия, и гражданская архитектура. Будем изучать шесть языков: русский, татарский, латинский, греческий, французский, немецкий.

– А геометрию? – спросил Коля.

– И геометрию...

Во время обеда Коля наконец-то встретился в столовой с прежними товарищами. Яковкин распорядился поместить его в те же начальные классы, приказав ему в короткий срок догнать упущенное.

Но Коля и сам стремился к этому, без приказа. Учителя задавали ему ежедневно два-три дополнительных урока из пройденного. Страстное желание быть в нижних классах рядом с братьями помогло ему за месяц догнать и перегнать своих товарищей. Он даже начал заниматься латынью в первом классе вместе с братом Сашей Краснов по-прежнему кричал на всех учеников но Колю больше не затрагивал и часто, сидя на кафедре внимательно присматривался к нему с каким-то настороженным любопытством.

Однажды, проверив домашние задания, он вдруг собрал свои вещи, затем, проходя мимо Коли, положил перед ним листок с арифметической задачей.

– Урок за меня докончить. Задачу решите сами – приказал он и вышел из класса, хлопнув дверью Все на минуту притихли. Затем, точно по команде сорвались.

– Ура!

– Новый учитель!

– Здравия желаем!..

Коля встал, весь красный от смущения, и, глядя в пол, неуверенно держал в руке злосчастную бумажку.

Наконец Миша Рыбушкин вскочил на стол и замахал руками.

– Господа! Внимание! – крикнул он и, когда все насторожились, ожидая новой проказы, продолжил уже обычным голосом: – Не сдается ли вам, что наш горячо любимый учитель в эту самую минуту в щелочку подсматривает?

Шум в классе мгновенно затих.

– Так что, мои достолюбезные, – продолжал Миша, – давайте подумаем, что нам утешительнее: без учителя задачи решать или при учителе?

– Без учителя! Без учителя! – закричали все разом.

– Так вот и решайте, – посоветовал Рыбушкин, спрыгнув со стола. Дурака валять нечего... Начинай, Лобачевский, мы слушаем.

Коля несмело прочитал написанное на листке условие задачи; увлекаясь, начал объяснять, как надо решить ее.

На следующий день Краснов, проверив тетради, с удивлением посмотрел на Колю.

– Молодец, – кивнул он. – Решили правильно. Вот и сии три задачки решите сами, а я пойду проветрюсь.

Когда учитель вышел, на этот раз не хлопнув дверью, Коля поднялся и начал было читать условие первой задачи!

Но тут же заметил, что слушают его невнимательно. Лица у всех были хмурые, взгляды недоверчивые. Кое-кто ульи бался, но улыбки эти были нехорошие.

– Что случилось? – растерянно спросил он соседа.

– Видишь ли... – замялся Миша. – Не любят они Краснова...

– И его любимчиков, – добавил кто-то.

– Но ведь надо же учить, – растерялся Коля.

– Учи, да не заучивайся! – погрозили справа.

– Долой! – потребовали в первом ряду.

Коля сел. На глазах его выступили непрошеные слезы.

– Давай, давай! – потребовали другие. – Не то кожу сдерет учитель!

Коля снова поднялся, неуверенно подошел к доске и взял кусочек мела.

– Читаем задание, – начал он тихо. – "Два пешехода вышли навстречу друг другу из двух пунктов, расположенных..."

– В точке А, – подсказал чей-то насмешливый голос.

– Ив точке Б, – добавил другой.

Миша не вытерпел.

– Господа! – вскочил он с места. – Лобачевский не виноват! Будьте любезны слушать его внимательно...

Урок прошел, как все уроки. Задачи были решены, причем Коля так же терпеливо помогал отстающим, и те принимали его помощь как должное, однако что-то изменилось в отношении к нему всего класса. Никто не пригласил его на перемене играть во дворе, да и сам он туда не вышел.

Отчуждение росло не по дням, а по часам – с каждым новым уроком, проведенным Колей. Одиночество стало ему невыносимым. Но Краснов, неспособный заметить мучительную драму своего невольного помощника, поручал ему проводить уроки арифметики до самой весны.

А весной случилось непредвиденное...

Был уже по-летнему теплый день середины мая, когда в нижнем латинском классе появился новый учитель.

Вошел он просто, легко, будто из рабочего кабинета в гостиную. Все дружно встали, но учитель энергичным движением руки дал знак садиться. Это был небольшого роста, хорошо сложенный молодой человек, двадцати пяти лет, не больше, с приветливым и открытым лицом, с проницательными черными глазами.

Одет он был, как и полагалось, по форме: в темно-синий, наглухо застегнутый мундир с ярко-серебристым шитьем на воротнике.

Поздоровавшись, учитель сразу же подошел к доске, взял мел и быстрым движением руки начертал изящную кружевную строчку, похожую на прерванную нить с двойными точками сверху и снизу.

– Это меня так зовут, – сказал он, улыбаясь. – Понятно, господа?

– Непонятно, – удивились мальчики.

– Тогда поясню вам. Первое слово справа – моя фамилия, второе – имя, третье – отчество.

– Буквы-то пляшут, как живые, – похвалил Рыбушкин. – Только мы читать их не умеем.

– Разве не учили арабский?

– Пока нет, не пробовали.

– Тогда я то же самое напишу вам латинскими буквами.

Снова мел пробежал по доске, уже слева направо – Ибрагимов... Нигмат... Мирсаити, – хором читали мальчики.

– Господин учитель! – поднял руку Рыбушкин. – Как это будет по-русски?

– Мое имя Нигмат означает благоденствие, отчество Мирсаит – староста. А фамилия моя не переводится Ибрагим – это имя пророка... Значит, французы должны бы меня звать... – Он быстро написал три слова по-французски, а в другой стороне те же три слова по-немецки. – Так что у меня столько имен, сколько языков имеет человечество.

Ученики переглянулись.

– А как же тогда нам величать вас, господин учитель? – послышался чей-то робкий голос.

– В Московском университете, где я учился и работал меня звали Николай Мисаилович... Ну что ж господа, и вы так зовите, – улыбнулся он, – Если не возражаете...

– Нет! Не возражаем! – весело откликнулись ученики.

– А теперь давайте знакомиться по-настоящему, – предложил учитель. Кто из вас какие стихи знает? На любом языке. Читайте.

Коля смотрел на учителя затаив дыхание. Бодрый, веселый, с добродушной улыбкой – тот поражал его своей живостью.

А мальчики тем временем вставали один за другим и читали стихи: русские, татарские, немецкие, французские. Учитель слушал их внимательно.

– Хорошо!.. Прекрасно! – говорил он каждому и, выждав минуту, спросил: – А кто знает латинский?

Коля поднял руку.

– Начинай, – кивнул ему Ибрагимов.

Чарующая звонкая латынь обворожила учителя. Дослушав оду "К Мельпомене" до конца, подошел он к мальчику и положил ему руку на плечо.

– Молодец! Чувство ритма замечательное. Быть вам поэтом... Надеюсь, и перевести сумеете?

Коля вздрогнул, вспомнив такой же вопрос на первом экзамене. До чего же обидно тогда было!

Теперь он тоже испуганно глянул на учителя и встретил его улыбающиеся глаза. Нет! Не Яковкин!

– Попробуйте, – напомнил Ибрагимов. – Сможете?

– Смогу, – ответил Коля.

Перевел он оду Горация легко и точно.

– Спасибо, – сказал учитель весело.

После урока не ушел он из класса.

– Ну, кто со мной? В кремль? – спросил учеников. – С горы полюбуемся разливом.

– Лучше с башни! – предложил Рыбушкин. – Оттуда видней.

Охотников набралось много. Через полчаса были они уже в кремле. Прошли мимо артиллерийского цейхгауза и гауптвахты в крепости, минули архиерейский дом с духовной консисторией, затем соборную Благовещенскую церковь и остановились у высокого минарета, названного именем последней татарской царицы – Сююмбикэ.

– Вон туда гляди, – кивнул Миша Рыбушкин в небо, где на зеленом остром куполе башни сиял позолоченный шар с полумесяцем.

Коля поднял голову, представляя, как долго будешь лететь с такой высоты, если сорвешься, и тут его фуражка свалилась на землю.

– Не теряй, – засмеялся Миша. – И не задирай так голову... Аида, мы отстали, – потянул он Колю за рукав.

Они подошли к двери,. откуда несло холодом, как из погреба.

– Но там темно, – задержался Коля на пороге – Только внизу,– пояснил приятель.– Поднимемся выше, там будет светлее.. Вон, видишь, каменные ступеньки? Шагай по ним.

– А ты?

– Я за тобой.

В полумраке, ощупью, карабкались они по стертым ступенькам крутой винтовой лестницы все выше и выше Гдето над ними слышались гулкие голоса ушедших вперед учеников. Сердце у Коли так же колотилось гулко будто готовился он прыгнуть с обрыва. Но вот они вдвоем благополучно преодолели все сто восемьдесят семь ступеней и, догнав товарищей, очутились на самом верхнем ярусе По карнизам башни разгуливали сизые голуби, что-то клевали озабоченно и выговаривали свое "гур-гур".

Коля робко заглянул в одно узкое окошко и замер– что это за тропинки внизу между черными копнами? Ба! Да это же не тропинки, а длинные улицы! Крыши домов и сараев действительно сверху похожи на копны А крохотные садики у домов – на зеленые полоски одеяла Козы же на склонах оврагов и вовсе казались букашками – Что за прелесть! – воскликнул в это время Рыбушкин.– Иди-ка сюда,– позвал он Колю.– Ты же смотришь совсем в другую сторону – там ничего не видно.

У противоположной стены яруса перед узким окошком стоял учитель и подробно рассказывал ученикам о том что сейчас они видели.

– У Казани Волга разлилась на семнадцать верст На юге, вон там, отражаются в ней Услонские горы Чуть пра вее, к западу, раскинулась Адмиралтейская слобода где по велению Петра Великого начали строить флотилии кораблей на Каспий. Рядом – Ягодная слобода. За ними еще дальше, на холме Зилантау белеет Зилантов монастырь. Зилант по-татарски – змея, тау – гора. Татарская легенда рассказывает, что на той горе водился крылатый змей Но колдун будто бы уморил его дымом разложенного у норы костра. В "Сказании о царстве Казанском" также говорится, что на Каме был город Старый Бряхов, откуда царь Саин привел свой народ на берег Волги, ближе к русской границе. Новое место ему понравилось: были здесь и пасеки, и пастбища, "зверя всякого и рыбы во множестве"

Но в том краю обитал двуглавый змей. Один смелый воин сказал царю: "Страшного змея уничтожу и место очищу я". Так они сделал. Вот почему краснокрылый черный змей Зилант, с двумя лапами, с закрученным в кольца хвостом, под золотой короною, стал гербом Казани... А вон там, еще западнее, в голубом тумане белеет Кизийский монастырь темной сосновой рощей. Ближе, за Подлужной слободой, видны в деревьях летние дачи...

Прекрасным видом Казани весной, во время разлива, не раз еще будут любоваться и Коля, и его товарищи, но это первое впечатление запомнится им на всю жизнь [Уже будучи профессором, Н. И. Лобачевский напишет стихотворение "Разлив Волги при Казани" ("Заволжский муравей", 1834, № 17, стр. 29 – 31), которое начинается так:

Царица рек, в торжественном теченье

К далеким Каспия обширного водам

Ты уклоняешься к Казани на свиданье

С сей древней матерью татарским городам!..

Ее со всех сторон, как друга, обнимаешь,

И трепетной струей приветствуешь луга,

И тихо с голубых рамен дары слагаешь

На оживленные Булака берега...].

Однако пора было возвращаться в гимназию. По команде Ибрагимова ученики начали спускаться вниз. Это оказалось труднее подъема.

– Так и в жизни, – улыбнулся Ибрагимов. – Стремитесь же неуклонно вверх, к вершинам еще не открытых знаний. Это нелегкий путь. Но жить значит гореть огнем исканий во имя человечества!

Эти слова учителя также запомнились Коле на всю жизнь.

ПЕРВЫЕ ПОРЫВЫ

Наступило знойное лето 1804 года. Вторую неделю в Казани стояла такая жара, что казалось, будто само небо выцвело. К полудню городские улицы пустели – все люди прятались в тени. Окна в деревянных домах закрывались наглухо ставнями.

Но в здании гимназии даже в такую жару не смолкал напряженный гул голосов. Как пчелы в медосбор, гудели гимназисты, заучивали уроки, от зари до зари просиживая за книгами. Вряд ли этот "мед премудрости" не казался им горше полыни.

Летний зной и страх перед экзаменом делали казарменный режим несносным. По-прежнему гимназистов "фрунтом" гоняли в классы, в столовую, в церковь. Изо дня в день кормили давно уже надоевшей овсяной кашей, один вид которой отбивал аппетит. Покупать что-либо съедобное запрещалось. Деньги, присланные родителями своим сыновьям, сдавались на хранение надзирателю, и тратить их можно было только с его разрешения. Даже отвести душу в письмах не могли – письма строго проверялись.

Каждого тянуло домой: всласть хотелось покушать и вдоволь отдохнуть.

В разнообразном гуле долбежки все чаще прорывались нотки возмущения: озлобленные "пчелы" готовы были жалить, не хватало только повода. Но вот...

В субботу гимназистов, совсем измученных жарой и зубрежкой, привели обедать в большой столовый зал второго этажа. Настежь распахнутые окна не спасали от жары. Особенно душно было в глубине, у столов "разночинцев". Их и обслуживали в последнюю очередь, после детей дворян.

Коля сидел рядом с младшим братом. Поглаживая рукой остриженную голову, он мечтал о предстоящих каникулах, о макарьевской ярмарке и поэтому не сразу обратил внимание на шум, неожиданно возникший в зале.

В столовую вошел директор Лихачев. Воспитанники с ним почти не встречались: в гимназию он заглядывал редко, учебными, тем более хозяйственными делами не занимался, должность директора была ему нужна только для собственного тщеславия. Даже внешность его не внушала доверия: нижняя губа выпячивалась вперед, точно ее разнесло после укуса пчелы.

Неуклюжей походкой, вразвалку Лихачев подошел к столу старшеклассников и деланно бодрым тоном спросил:

– Ну как, господа, изволили накушаться?

Гимназисты переглянулись.

– Еще бы! Нас теперь кормят, как лошадей, – ответил старший Княжевич [В то время на учебу в гимназию из одной семьи поступало сразу несколько братьев. Так, например, когда учились братья Лобачевские, в Казанской гимназии было: Княжевичей – тро^, Леревощиковых – двое, Панаевых четверо, Балясниковых – двое, Маиасеиных – трое... Братьев называли: первый, второй, третий, или: старший, средний, младший.], Дмитрий, и протянул директору оловянную чашку с овсяной кашей, как бы предлагая тому проверить.

– Правильно. Как же вас не кормить посытнее? Впереди ведь ваша страда экзамены, – добродушно согласился Лихачев.

Но тут из-за стола поднялся лучший ученик гимназии Федор Пахомов.

– Ошибся, Княжевич! – крикнул он задорно. – Лошадям и перед пахотой сала не видать как своих ушей.

А вот о нас, гляди, как позаботились! – и он поднял вверх деревянную ложку с крохотным кусочком сала.

Зал дрогнул от смеха. Но Пахомов махнул рукой, призывая к молчанию.

– Жаль, – продолжал он, – что нет у моего отца свечного завода. Эх, и сырья бы ему накопил я за зиму, раз-,, богатеть можно!

– Как?! – вне себя закричал директор, топнув ногой, – Истинная правда, – невозмутимо сказал гимназист. – Вы посмотрите. Разве таким салом кормят людей?

Только и годится на мыло да на свечи.

Зал больше не смеялся. Воспитанники повскакали с мест. Послышались крики:

– Вам бы, господин директор, попробовать самому эту прелую дохлятину!

– Мы не свиньи, а люди!

Раздался пронзительный свист, чашки полетели на пол, со всех сторон посыпались еще более резкие выкрики.

Лихачев схватился руками за голову и побежал к двери.

Надзиратели, отгородив его своими спинами от гимназистов, услужливо раскрыли дверь.

Лишь поздней ночью затих "растревоженный улей": усталость дала себя знать и воспитанники наконец-то уснули. Но Коле не спалось. Еще в начале мая, когда в окнах выставили рамы, а в гимназическом саду зазеленела трава и красная верба покрылась пушистыми барашками, у него появилось новое развлечение, не безопасное и тем более занимательное.

Когда в полночь весь дом замирал, Коля наспех одевался и подходил к раскрытому окну. Спать ему не хотелось. А в окно глядела такая волшебная луна, что в ее свете обыкновенный сад казался необыкновенным. Коля залезал на подоконник и тихонько спрыгивал на мягкую, чуть влажную землю. Акбая, сторожевого пса, угощал припасенным в кармане кусочком хлеба, и тот благодарно лизал ему руку, радостно повизгивая. Подружился Коля и с ночным сторожем. Тот мог бы донести надзирателю, но бабай твердо знал свои обязанности: он должен сторожить гимназию от воров и разбойников, а русский мальчик всегда вежливо с ним здоровался – пу и пусть гуляет себе на здоровье.

Так было несколько раз: утомленный короткой ночной прогулкой в саду, Коля незаметно влезал в окно и крепко засыпал до самого подъема.

Но в эту ночь, влезая в окно, расслышал он какой-то подозрительный шепот на втором этаже. Затем что-то зашуршало по стене, будто с крыши сваливали ворох сена, Коля спрыгнул с подоконника в сад и, не веря своим глазам, увидел наверху раскрытую створку одного из окон стеклянного купола. Под ним висел человек, покачиваясь на канате; в одной руке у него была кисть, в другой – ведерко.

– Петя, не робей, – послышался шепот с крыши.

"Княжевич! Митя!" – узнал его по голосу Коля.

– Держим крепко, – заверил Княжевич. – Пиши поскорее.

Петя водил кистью по стене, рисуя какие-то буквы.

Наконец, поставив точку, шепнул восторженно:

– Готово! Тяните! – и скрылся в открытом окне.

Створка за ним захлопнулась.

Произошло это все так быстро, что Коля невольно подумал: не померещилось ли? Нет, на стене остались еле видные в сумерках буквы. Но прочитать их пока невозможно.

Вернувшись в свою спальню, он долго вертелся под жестким одеялом: "Кто этот Петя? Не тот ли Петр Алехин, которого наградили в прошлом году большим похвальным листом? И что же он мог написать на стене?.."

Утром Коля почувствовал: кто-то с него стягивает одеяло. Дежурный? Нет, Алеша.

– Скорей! Скорей вставай! – торопил его младший братишка, – Дежурные смоют – не увидишь.

– Кого?

– Там, под куполом...

– А! – догадался Коля.

Едва успев одеться, он пулей вылетел во двор. Там уже толпились гимназисты – шумели, смеялись, показывали руками на купол, под которым сияли красные буквы: "Конец бесправию! Долой Лихачева!"

С большим трудом надзирателям удалось разогнать гимназистов по классам. Спешно были вызваны пожарные – стереть столь крамольную надпись.

Инспектор Яковкин охотно приступил к расследованию. Охотно потому, что лучшего повода унизить нового директора и не придумаешь. Ох, как мешал ему этот Лихачев!

Яковкин поодиночке вызывал к себе в кабинет каждого ученика. В ход было пущено все – уговоры, угрозы.

Многие мальчики возвращались от него в слезах, А ночью надзиратели шныряли в спальнях и подслушивали у дверей, стараясь поймать неосторожное слово. Но смельчаков так и не открыли.

– Буйство! Неистовство! – кричал Яковкин, топая ногами, – Воспитатели юношества, крамолу вырастившие!

Непокорство властям проглядевшие!

Надзиратели дрожали, но помочь инспектору ничем не могли. Бунтарские же настроения тем временем разрастались и крепли. В свободные часы все чаще можно было видеть, как гимназисты хмуро перешептывались, по тут же замолкали, если какой-нибудь надзиратель пытался подойти к ним ближе.

Директор Лихачев перепугался. "Волнения среди учащихся – это же общественный беспорядок, организованное выступление против начальства! Не дай бог, слух дойдет об этом и до властей..." Сгоряча он распорядился наказать всех воспитанников – на три дня посадить их на хлеб и воду. Но тут возмущение перешло уже в открытый бунт, весьма порадовавший лукавого Яковкина. Началось это в субботу, 4 июня. После обеда гимназисты вышли на прогулку. За высоким забором на заднем дворе послышались жалобные стоны. В щели штакетника было видно: у конюшни квартирмейстер прапорщик Михайлов палкой избивал солдата-инвалида, служившего привратником.

– За что же бьете неповинного, ваше благородие? – спрашивал привратник.

– Туда! – скомандовал Дмитрий Княжевич.

Гимназисты, как один, кинулись в открытую калитку и тотчас окружили квартирмейстера.

– Господин прапорщик! – подошел к нему рослый старшеклассник Иван Крылов. – Бить старика, георгиевского кавалера, стыд и позор! Это варварство!

– Варвар!.. Палач! – подхватили остальные ученики, не раз уже слышавшие об издевательствах Михайлова.

Княжевич-старший вырвал палку из рук экзекутора.

Тот с руганью набросился было на гимназиста, но Иван Крылов придержал его за локоть:

– Не смей, господин поручик.

– Не желаю разговаривать с обезьянами Пугачева!

Будьте вы прокляты! – завопил вдруг квартирмейстер.

Но в ответ послышался такой угрожающий гул голосов, что пришлось ему бежать на крыльцо и захлопнуть за собой входную дверь.

Убедить гимназистов немедленно вернуться в классы удалось только Сергею Александровичу Попову – единственному надзирателю, которого все любили. Он обещал сам доложить об их просьбе директору Лихачеву. А требование было такое: уволить квартирмейстера Михайлова за жестокое обращение с инвалидом и за гнусное оскорбление чести гимназистов. Однако Лихачев не оценил благородного порыва юношей, наоборот, он обвинил их в дерзком поведении, обещал наказать "зачинщиков" и приказал запирать на ключ все двери в спальнях.

Такие меры обозлили гимназистов. Когда вечером все ушли на ужин, Княжевич, Пахомов, Алехин и Крылов изломали кровати в комнатах ненавистных надзирателей.

На следующий день ученики высших классов заявили, что не будут ходить на занятия, пока не уволят квартирмейстера. К ним присоединились и другие классы, даже нижние. Три дня заседал совет гимназии в полной растерянности. А "бунт" воспитанников разгорался. Раздавались крики:

– Вон Лихачева!

– Долго ли будем его терпеть?

– Не поздоровится директору, если не разберет нашей апелляции...

Лихачев струсил. Он уже не решался без охраны появляться ни в здании гимназии, ни даже на дворе и на заседание совета пробирался тайком, через квартиру инспектора. Избегая встреч с учениками, посылал уговаривать их то учителей, то надзирателей.

Но гимназисты были непреклонны. 9 июня двадцать восемь казенных учащихся из высших классов гимназии во главе с девятнадцатилетним Петром Балясниковым, игравшим на кларнете марш, ворвались в конференц-зал, где происходило "экстраординарное" заседание совета под председательством Лихачева, и еще раз потребовали немедленного увольнения Михайлова.

Притворясь перепуганным, Яковкин дрожащим голосом шепнул директору:

– Александр Логинович, они могут нас убить. Соглашайтесь!

Путь к отступлению был отрезан караулившими у запасного выхода гимназистами, Лихачев сдался. Тут же наскоро был составлен приказ об увольнении квартирмейстера и прочитан воспитанникам. Успокоенные, все разошлись.

После ужина раньше обычного легли спать, и в гимназии стало тихо. Но в кабинете Яковкина всю ночь горела свеча и скрипело перо. Ловкий инспектор неустанно строчил рапорты на имя губернатора Мансурова и министра народного просвещения Завадовского, изображая "бунт"

непослушных в самых черных красках. Директор Лихачев, "действовавший не по царскому закону", обвинялся "в посягательстве на высочайшее повеление", а также в недозволенном увольнении дворянина Михайлова. Яковкин забыл только прибавить, что сам посоветовал это сделать напуганному Лихачеву.

Доносы помогли: через несколько дней возмущенный губернатор вызвал воинскую часть.

Солдаты с ружьями под командой офицеров заполняют гимназию. За ними следуют Лихачев и тучный Мансуров, одетый в генеральскую форму. Приведенные под конвоем в зал воспитанники построены во "фрунт". В наступившей мертвой тишине торжествующий директор вызывает по списку Дмитрия Княжевича, Федора Пахомова, Ивана Крылова, Петра Балясникова, Петра Алехина... – всего шестнадцать учеников из высших классов. Арестованы лучшие старшеклассники, слава и гордость гимназии. Вооруженные солдаты тут же уводят их в карцер.

Весь день до вечера воспитанники слонялись по коридорам бесшумно, словно были на похоронах.

После осадного положения в гимназии ввели еще более строгий режим. Невозможно было поговорить с товарищами. Запрещены отлучки в город, свидания с родными сократились. Письма к родителям подвергались более строгой цензуре: порою целые абзацы в письмах замазывались черной краской или вырезались ножницами.

Занятия по музыке и танцам были заменены маршировкой и обучением ружейным приемам – под руководством военных из гарнизонного батальона. Свободного времени у гимназистов не оставалось. Были также введены и уроки верховой езды на лошадях, для чего на косогоре за двором построили манеж.

На первых порах военные занятия даже понравились Коле. Вот они, ученики нижних классов, шагают по двору.

На плече у каждого деревянное ружье. Это куда интереснее, чем сидеть на уроках Яковкина. Плохо только, что ни одной минуты не может он попросту махать .руками да еще топтаться на месте – непременно кому-нибудь на пятку наступит.

– Чего ты все вертишься? – упрекнул его как-то Ми-"

ша Рыбушкин. – Опять отдавил мне пальцы.

– Огонь у меня в груди, – улыбнулся Коля.

– Ишь развоевался! Не удержишь...

– Кто разговаривает в строю? – оборвал их строгий унтер в потрепанном военном кителе. – Сейчас я заставлю эамолчать. А ну-ка, марш вперед!.. Выше ноги!.. Тверже!