Текст книги "Серебряная подкова"

Автор книги: Джавад Тарджеманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)

И этот вопрос Ломоносов не оставил без ответа: "Ведь нельзя нам отрицать, – писал он, – существования движения там, где его не видно: кто, в самом деле, будет отрицать, что когда через лес проносится сильный ветер, то листья и сучья деревьев колышутся, хотя бы при рассматривании издали глаз не видел движения. Точно так же, как здесь вследствие расстояния, так и в теплых телах вследствие малости частичек движущейся материи колебание ускользает от взора".

– Так вот она, движущаяся материя! Значит, источник движения находится в ней самой. – Лобачевский захлопнул книгу и сунул ее в сундучок.

– Сейчас иду! – кивнул он Алексею, звавшему его на завтрак.

– Только из головы солому вытряхни, – уже с порога крикнул брат, усмехаясь. – И переоденься. Не в парадной же форме к завтраку явишься?

Какую солому?.. Николай вдруг остановился, точно его ударили. Вспомнились и вечернее отчаяние и бодрость утреннего пробуждения. Об этом после, после... До встречи с Анной... А сейчас не утерять бы нить, удачно схваченную в рассуждениях Ломоносова...

Только после уроков удалось Лобачевскому вернуться к своим занятиям. Сегодня лекции были нудными, он елееле дождался их окончания: так непомерно долго тянулось время.

Теперь на столе пред ним лежала книга Радищева...

"О человеке, о его смертности и бессмертии". Нет ли в ней чего-нибудь ранее им не замеченного?

– Так, так, – повторял он, листая страницы, пока вдруг не задержался и дрожащей рукой не положил на стол книгу, развернутую на 143-й странице.

"Бездействие есть то состояние существа, – писал Радищев, – из коего оно исступить не может, доколе что-либо его из оного не извлечет... утверждать, что бездействие есть свойство природы, кажется ч нелепо..." И дальше:

"Когда все движется в природе и все живет, когда малейшая пылинка и тело огромнейшее подвержены переменам неизбежным, разрушению и паки сложению... имеем право неоспоримо утверждать, что движение в мире существует, и оно есть свойство вещественности, ибо от нее неотделимо".

– Вот оно! – поднялся Николай, – Значит, вывод мой не преждевременный.

Итак, все процессы во Вселенной суть вечное движение, вечное изменение материи – единственного действующего лица в этом величественном .процессе мироздания.

Эту мысль не удалось уничтожить ни преследованиями, ни тюрьмой. Не заглушат ее и старания Никольских и яковкиных. Она живет. И будет жить вечно.

Дверь комнаты приоткрылась.

– Николай, мы собрались на прогулку. Не желаете принять участие?

– Спасибо, не могу, – ответил он. – Мысль одна тут вертится...

– Но смотрите, как бы с ней и мозги не завертелись.

Дверь захлопнулась.

Даже не заметив, кто приглашал его, Николай с облегчением вздохнул:

– Избавился!

"Итак, материя без движения немыслима, – вернулся он к прерванным размышлениям, – а движение материи всегда протекает в пространстве. Отсюда следует: вот почему при определении начальных геометрических понятий, принимая за первооснову или трехмерное пространство, или движение, каждый из нас был прав, но только не совсем, отчасти. А так как из нас каждый на своем настаивал, то казалось, что не может быть единого подхода к обоснованию геометрии".

– Но эта проблема вполне разрешима. Нужно только исходить из движения, из движущейся материи! – выговорил он вслух.

Николай на минуту закрыл глаза ладонью и стоял так ослепленный величием представившейся ему картины.

Затем сложил книги в сундучок и, чувствуя, что не в силах больше предаваться размышлениям, вышел на улицу.

Казалось, в жизни осталась только дорога в Подлужную, к заветной калитке. Он шел туда уверенно, как на заранее обещанное свидание. Там она ждет его...

И не ошибся. В саду сквозь решетку мелькнуло ее светлое розовое платье.

– Анна!

Девушка подошла к забору.

– Тише. Нас могут услышать... Меня тут заперли, не выпускают.

– Анна, – повторил Николай, задыхаясь. – Вы знаете, чем кончился наш разговор с отцом?

– Чувствую, – шепнула девушка.

– Я лишен возможности бывать у вас.

– Не велика беда, – улыбнулась она, просунув ему руку сквозь решетку.

Он взял ее двумя руками.

– Сколько же нам придется ждать?

– Когда меня выпустят!

– Нет, когда я приду просить вашей руки...

– О, для этого нужно завоевать положение, – усмехнулась она. – Так говорит мой отец.

– Я завоюю, – пообещал Николай, сжимая руку. – – Врангель напрасно радовался. Мне сегодня удалось-таки найти, в чем главное свойство материи...

Анна высвободила свою руку.

– Что с вами? – спросил он.

– Так, ничего... Я только подумала, что как бы вы ни любили меня сейчас, наука всегда будет вам первой дамой сердца.

– Одно другому не мешает.

– Посмотрим. Будем надеяться на лучшее.

Она заторопилась:

– Мне пора.

– Где мы теперь увидимся?

– Не знаю. До свидания.

– Анна! – крикнул он вдогонку.

Но ее среди кустов уже не было видно.

Дальнейшие события круто изменили налаженную жизнь в Подлужной.

Директор-профессор и без того находился в дурном расположении духа. Его настроение было испорчено еще летом, когда из Петербурга получил он ящик с тридцатью костяными шарами для баллотировки. В предписании попечителя указывалось: "РТзбрать ректора, установить разделение факультетов и сделать выбор в деканы для каждого из них".

До сих пор Яковкпн один управлял университетом и гимназией. Сам составлял расписание лекций, назначал часы преподавания вновь определенным профессорам, выбирал пм слушателей. Из членов совета никто не вмешивался в его дела. Но закрытая баллотировка могла все нарушить. Илья Федорович понимал, что первые выборы явятся "началом конца" его самовластия. Надо было поторапливаться и вовремя сбыть с рук дочерей, подыскав для них выгодных женихов. Один такой жених уже нашелся – барон Врангель. Правда, на первом же вечере, устроенном в Подлужной, этот Лобачевский чуть не опозорил доброе имя директора перед столь важным гостем.

А он-то, Яковкин, ослепленный вниманием старика Румовского к этому щенку адъюнкта Корташевского, начал было приближать его к себе... Ну, слава богу, с ним покончено, и Врангель не рассержен, судя по тому, с какой довольной улыбкой выслушал он рассказ о заслуженном наказании дерзкого безбожника. Теперь главный вопрос – это проклятая баллотировка. Еще и закрытая: не узнаешь, кто подсунул тебе черный шар...

Наконец подошел день выборов, 16 сентября 1810 года. Директор-профессор не ошибся: в ректоры не прошел он. За него было подано только три белых шара, один из которых опустил он сам. Яковкин был избран лишь деканом отделения словесных наук. С горя он даже захворал и несколько дней пролежал в постели.

Бывшему "ректору" не терпелось найти виновника, настроившего против него избирателей. Он перебирал в своей памяти всех подозрительных, пока не задержался на Лобачевском. Не тот ли? Ведь однажды он уже скомпрометировал его: подговорил студентов идти к губернатору.

Да и сейчас, видимо, действует по наставлению Корташевского, которого Яковкин вынудил уехать из Казани. "К тому же осмелился предерзостно помышлять об Анне", – отметил Яковкин, забывая, что еще недавно сам присматривался к молодому студенту.

Уверившись в такой догадке, он приказал Кондыреву немедленно учредить за вероотступником строгий надзор.

Субинспектор, уже давно следивший за непокорным студентом, чтобы свести с ним счеты за его едкие эпиграммы, был очень доволен таким поручением. Теперь он, как тень, повсюду следовал за Лобачевским, держа наготове объемистую карманную тетрадь, в которую записывал каждый опрометчивый шаг Николая.

Все донесения Кондырева и рапорты Яковкина преследовали одну цель добиться в ближайшее время исключения Лобачевского из университета. Оба торопились. Но выполнить им это было не так-то просто. Преподаватели университета и сам попечитель академии Румовский хорошо знали о чрезвычайных способностях молодого студента. И конечно же будут защищать его. Поэтому нужны были весьма веские факты, которые изобличали бы Лобачевского в самом предосудительном поведении.

Однажды, в час урока случайно вернувшись в камеру, Николай застал у своего стола субинспектора. Тот рылся в его тетрадях.

– Кто вам, господин Кондырев, разрешил хозяйничать в чужом столе? крикнул Николай с порога.

Субинспектор выронил на стол все, что было у него в руках.

– Вам нужны мои записи? – подошел к нему Николай. – Хотите передать их Яковкину?

Кондырев молчал, губы его дрожали.

Николай схватил на столе пачку тетрадей и сунул их ему под нос.

– На, возьми, подлец!

Субинспектор испуганно попятился и выскользнул из комнаты.

– Обыск! – произнес Николай, закрыв глаза руками. – До чего уже дошло! Как дальше учиться в такой обстановке? – Он зашагал по камере.

С кем посоветоваться? Ибрагимов?.. Николай Мисаилович еле жив... Симонов?.. Но тот, кроме астрономии, больше ни о чем ни думать, ни говорить не может... Анна?.. Ее нет в Казани – отправили в Петербург. Несомненно, чтобы отдалить его... Но так ли это? Не сама ли она в последнее время уклонялась от свиданий? "Как бы вы ни любили меня, вспомнились ее последние слова, – наука всегда будет вам первой дамой сердца". Так она сказала... С этого началось... А что, если этим и кончится?

Он торопливо сунул тетради в ящик стола и, задвинув его, выбежал на улицу.

Куда же? Не все ли равно?.. К Бартельсу! Тот поймет!

Бартельс, новый декан отделения физических и математических наук, встретил Николая в дверях кабинета.

Внимательные глаза его испытующе посмотрели на юношу сквозь большие круглые очки, всегда немного сползавшие с носа.

– Что-то случилось? Не так ли? – спросил он, усаживая гостя на диване и сам опускаясь в кресло рядом. – По глазам вижу.

Но, всмотревшись ближе в расстроенное лицо юноши, отвернулся и начал перебирать какие-то бумаги на круглом столике.

– Ну-ну, – продолжал Бартельс, деликатно дав гостю немного успокоиться, – Ждал вас, чтобы услышать, как все было на самом деле. Говорят, вы опасный еретик, милый друг. Вот в этом прежде всего и покайтесь. На прошлом заседании совета все выступление господина Яковкина было посвящено только вам. Большая честь. Но я ничего толком не понял. Хорошо, что вы сами пришли ввести меня в курс дела. Я к вашим услугам.

Бартельс говорил это, внимательно рассматривая бумаги. Но с последними словами он сгреб их в одну кучу и, откинувшись на спинку мягкого кресла, водворил сползающие очки на свое место. Сквозь круглые стекла на Лобачевского смотрели умные, доброжелательные глаза.

– Я к вашим услугам, – повторил Бартельс и подвинулся глубже в кресло, выказывая готовность к долгому обстоятельному разговору.

Этот разговор действительно получился долгим и тем самым в большой степени возвратившим Николаю душевное равновесие. Бартельс внимательно слушал его, пе перебивая, и, когда Николай кончил, крепко пожал ему руку.

– Замечательно! В этих исследованиях вам посчастливилось напасть на совершенно другой – новый путь, не похожий на старые. Да-да! Вы превзошли своих учителей.

Николай смутился.

– Что вы, герр профессор! По существу мпою ничего еще не сделано. Только ищу...

– Вот именно, – перебил его Бартельс. – Ищете! Упорно! Это редчайшая, к сожалению, в наше время способность. И, не сомневаюсь, найдете. Однако... – Профессор поднялся и, молча пройдясь по кабинету, снова сел. – Однако ваши мысли действительно слишком решительны.

Мы не привыкли еще к такой самостоятельности в иссле-"

довании коренных вопросов мироздания. Оказывается, не зря господин Яковкин испугался. Многим еще не по вкусу придется ваша точка зрения. Потому что разрушает церковные представления о мире. Вероятно, поэтому и установлена слежка за вами. Нужно вам немедленно принять меры предосторожности: во-первых, надежно спрятать свои записи, а также и некоторые книги, которыми вы пользовались. Во-вторых, временно, для видимости, прекратить философские исследования...

Заметив, что Николай нахмурился, профессор взял его за руку.

– Не огорчайтесь, – отеческим тоном продолжал он. – Я сказал "временно". Кроме того, ваша мысль не останется без работы. Как только я закончу курс лекций "Дифференциальное и интегральное исчисление", приступим к изучению двух новых предметов: "Приложение аналитики к геометрии" по Монжу и "Аналитическая механика" по Лагранжу. Так что пищи для ума вам хватит...

– Спасибо, герр профессор, – сказал Николай, поднимаясь с дивана. – Вы помогли мне. Я ведь и пришел к вам за помощью.

Бартельс был тронут. Его большие голубые глаза блеснули. Опять он протянул руку, и Николай почтительно пожал ее.

– Что же касается критической оценки ваших взглядов, – сказал профессор, уже стоя в дверях, – то при всем желании вряд ли смогу быть компетентным судьей. Ведь я не философ, а математик. Вот скоро в Казань приедет мой старый приятель Броннер. Он, говорят, назначен в университет ординарным профессором на кафедру теоретической и опытной физики. Очень осведомленный человек, особенно в различных областях естествознания. Я вам помогу завязать с ним дружбу.

...Знакомство Лобачевского с профессором Францем Бронпером произошло совсем случайно, без участия Бартельса.

Как-то в начале ноября, под вечер, Николай зашел в книжную лавку Пугина в Гостином дворе. На столах и полках лежали грудами новые и подержанные книги на русском, французском, немецком и латинском языках.

Здесь можно было найти светские романы, богослужебные церковнославянские книги, научные трактаты, учебники, "травники" (так назывались древнерусские лечебники).

Тут же продавались географические карты, гравюры, картины. Имелись даже семена редкостных растений: альпийского льпа, суходольного американского риса, китайской конопли.

Лобачевский с интересом перебирал новые приобретения книжника. Это были старинные книги в кожаных переплетах. Некоторые сильно потерты, на одной даже видны следы огня...

"И книги имеют свою судьбу", – невольно вспомнилось юноше древнее изречение. Его внимание привлек один трактат на латинском языке, изданный в 1617 году в Амстердаме, и он долго не выпускал его из рук. "Об обращениях небесных сфер", – прочитал Николай на титульном листе книги, едва поверив своим глазам. Это было великое творение Коперника. Первое издание.

Заметив, с каким восторгом юноша рассматривает книгу, продавец тут же стал набивать ей цену:

– Правильно изволили сказать, редчайшее издание.

За него и десятки не жалко... Вам, студенту-любителю, так и быть, уступлю за трешницу...

Николай сунул в карман руку. Чудес не бывает: как и ожидал, нащупал там всего лишь несколько монет. Но Коперник...

– Отложите для меня, зайду после, – попросил он.

– Слушаюсь, – отозвался торговец и, отложив в сторону эту книгу, придвинул Лобачевскому следующую, на греческом языке.

– "Физика", – прочитал Николай, а ниже: – Аристотель.

С трепетом развернул он пожелтевшие страницы. Вдруг чья-то сильная рука легла на его плечо, и звонкий голос проговорил по-гречески:

– Вы давно интересуетесь Аристотелем?

Николай оглянулся. Рядом с ним стоял человек лет пятидесяти, с проницательными узкими глазами на скуластом лице.

– Будем знакомы: Броннер, он же Аристотель, – произнес он, улыбаясь, но, заметив, с каким удивлением рассматривает его юноша, спросил: Простите, на каком языке могу с вами объясняться?

– Можно и по-немецки, но я понял все, что вы сказали, герр Броннер, ответил Николай на греческом языке.

– Раз вы знаете столько языков, значит, не иначе, как вижу я перед собой студента Лобачевского! – воскликнул по-немецки Броннер, протягивая руку. – Вот неожиданность! Очень рад познакомиться. Только что профессор Бартельс говорил о вас... Что это за древняя книга, которую вы купили? спросил он, указывая на ветхий томик, отложенный продавцом.

– Трактат Коперника "Об обращениях небесных сфер", – ответил Николай. Но я пока еще не купил его.

– Почему?

Николай пожал плечами.

– Бедный студент? – улыбнулся Броннер. – Понимаю.

Но упустить вам такую книгу нельзя. Берите. Я уплачу.

Расплатившись, они вышли на улицу. Было холодно и сыро. Порывистый ветер с Волги трепал голые деревья, заставлял прохожих поеживаться. Тонкое форменное пальто Лобачевского не согревало. Решили поторапливаться.

– Вы сейчас не заняты? – спросил Броннер. – Проводите меня к университету. – И, непринужденно взяв смущенного юношу под руку, профессор повел его по Воскресенской улице.

– Я знал вас уже по рассказам Корташевского и Бартельса. А тут еще такая встреча – с Аристотелем в руках...

Ваши поиски в геометрии, как мне говорили, оригинальны.

Я тоже в такие, как ваши, годы увлекался...

– Чем, господин профессор? – нетерпеливо прервал Николай.

Броннер внимательно посмотрел на студента.

– Чем?.. Нет, я сначала расскажу вам о другом, чтобы вы могли понять меня... Пятьдесят лет назад в небольшом придунайском городе Гехштадте родился белобрысый мальчик. Отец его был рабочим и выделывал кирпич, за который получал гроши. Другим источником заработка была...

не удивляйтесь, его скрипка. Да, да, кирпич и скрипка.

Не странно ли, правда?

Лицо Броннера казалось теперь каким-то болезненным, голос его звучал не так звонко. Передохнув, он спросил:

– Мой молодой друг, я не заставляю ли слушать вас неинтересное?

– Что вы. герр профессор! Напротив, я рад, – заверил Николай. – Со мной так не часто разговаривают, – неожиданно докончил он.

– Так, так, – протянул Броннер. – А мне тоже не часто приходится рассказывать. Но раз вы пожелали выслушать историю мальчика до конца, так слушайте...

Мальчик был живой, сообразительный, очень любил читать. Но где взять книгу, когда в семье даже хлеба не хватало? И постригся он в монахи, получив право жить в отдельной келье и заниматься в богатой монастырской библиотеке. За последнее мальчик со всем готов мириться, даже с мышами, которых в келье было такое множество.

В библиотеке он усердно изучал математику, механику и физику, мечтая о летательной машине, о вечном двигателе.

Научные занятия оказались настолько успешными, что монастырские пастыри отправили его в католический университет города Эйхштадт. Он представил вступительный реферат "О том, как пробуждать в юноше любовь к самостоятельному мышлению"...

Неожиданно прервав свой рассказ, Броннер остановился у парадного подъезда величественного белого здания с антресолями, охраняемого часовым и каменными львами.

– Что это за дворец?

– Дом губернатора, – сказал Николай. – А вон то, желтое, на целый квартал, мимо которого мы только что прошли, – духовная семинария...

– Ах так! Значит, есть где работать, если выгонят из университета! засмеялся профессор.

– Разве были вы священником?

– Н-да... – неопределенно сказал Броннер. – Давайте продолжим наш рассказ... Так вот, в начале 1782 года молодой монах, уже в Эйхштадте, серьезно продолжал заниматься математическими науками, особенно землемерием и астрономией. Мысль о бесконечности Вселенной, о неисчислимом множестве солнечных систем, подобных нашей и, может быть, населенных живыми существами, не давала ему покоя. Религиозные книги его больше не удовлетворяли. Он отрекся от монашеского, принятого им в детстве, обета и вступил в орден иллюминатов [Название ордена происходит от латинского слова "просвещение"], получив условное имя – Аристотель. Но в 1785 году правительство разогнало всех иллюминатов. Бывший монах бежал в Швейцарию, где всецело посвятил себя науке. Там он приобрел известность и после долгих лет скитания приехал наконец в Казань, в "окно Азии"... Вот и вся моя история, – добавил Броннер у входа в университет.

– Ваша? – удивился Николай.

– Да, моя собственная, – кивнул профессор. – Войдем? – предложил он, взявшись за дверную бронзовую ручку.

– Благодарен вам, гедзр профессор, за доверие... Но я сейчас не могу...

– Понимаю... Заходите ко мне чаще. До свидания.

– До свидания! – воскликнул Николай, почтительно отворив перед Броннером двери.

Встречи Лобачевского с Броннером стали частыми, а беседы их – более откровенными.

Они говорили о науке, о просвещении в России, гнусном крепостном праве.

Бунтарски настроенный, профессор в такие минуты преображался: глаза его пылали, на лице напрягался каждый мускул.

– Рождается ли сын дворянина со шпорами на пятках, а сын крестьянина с хомутом на шее? – спрашивал он, возбужденно шагая по комнате. – Народ не сознает своей мощи, не понимает и размеров насилия, от которого сам страдает. Ибо забит он, забит и неграмотен. Кому же надлежит взять просвещение в свои руки? Только молодежи! Это ваш священный долг перед народом.

Николай уходил от Броннера воодушевленный.

И в спальной камере, несмотря на предостережения Бартельса, держал на своем столе рядом с книгами Аристотеля, Коперника, Ломоносова произведения Вольтера и Дидро...

"Чем больше читал он, тем резче проступали в нем черты вольнодумства и своеволия", – писал в своем донесении неотступно следивший за ним Кондырев.

Николай тем временем по-прежнему бывал на всех уроках профессоров Бартельса и Литтрова, продолжая под их руководством научную работу над различными вопросами высшей математики. За повседневными хлопотами не замечал он, как над головой у него сгущались черные тучи.

В инспекторский "шнуровой журнал" попадало все, что могло бы очернить вольнодумца, – от выдуманных сообщений о "самовольных отлучках" до более серьезных обвинений. К ним Кондырев относил "нарушения правил, свойственных благородно воспитываемому человеку, проявление высокомерия и неповиновения начальству".

Клевета субинспектора возымела действие, и гроза наконец разразилась. В протоколе витиеватым почерком было написано: "За постоянное соучаствование и потачку проступкам студентов, грубость и ослушание Лобачевскийстарший наказан публичным выговором, лишением звания камерного студента, права получать шестьдесят рублей в год и отпуска до разрешения начальства".

Затем последовал новый, более страшный удар.

В начале мая Яковкин собрал всех воспитанников университета в актовом зале, чтобы в торжественной обстановке зачитать им только что полученный из Петербурга царский указ, где говорилось: "казенных студентов-разночинцев, уличенных в важных преступлениях, исключать из университета и отсылать в солдаты. Из дворян же таковых представлять его величеству..."

Это был удобный случай рассчитаться Кондыреву и Яковкину с разночинцем Лобачевским – отдать его в солдаты! Высочайшее повеление о "важных преступлениях"

можно было толковать по-разному.

Тотчас Кондырев подал Яковкину пространный рапорт.

"Лобачевский-первый, – говорилось в этом решающем доносе, – в течение трех последних лет был, по большей части, весьма дурного поведения, многократно подавал худые примеры для сотоварищей, за проступки свои неоднократно был наказываем, но не всегда исправлялся; в характере оказался упрямым, нераскаянным, часто ослушным и весьма много мечтательным о самом себе".

Отметив, что Лобачевский "только по особым замечаниям был 33 раза записан в журнальную тетрадь и шнуровую книгу", субинспектор подсказывал вывод: "исправление сего студента... должно воспоследовать ныне же и притом самыми побудительными средствами со стороны милосердия или строгости, каковые найдет благоразумно начальства".

И чтобы это благоразумие не качнулось, упаси бог, в сторону "милосердия", Кондырев не замедлил подать новый рапорт о худом поведении студента, на этот раз обвиняя Лобачевского в том, что "в значительной степени явил он признаки безбожия".

Этого было вполне достаточно для того, чтобы выгнать вероотступника из "храма науки". Довольный инспектор вынес дело, состряпанное им, "о недостойном поведении Лобачевского-старшего" на срочное обсуждение совета.

Николай уже был на волосок от солдатской шинели.

10 июля 1811 года совет собрался в актовом зале. Все теперь от него зависело. Поскольку Лобачевский не принадлежал к дворянству, для того, чтобы сдать его в солдаты, не требовалось монаршего утверждения.

Однако Яковкин и Кондырев не рассчитали своих сил.

Все профессора физико-математических наук дружно защищали от их нападок одаренного студента. За него вступился и приехавший в Казань академик Вишневский.

Решив клин выбить клином, профессора Бартельс, Броннер и Литтров представили коллективное предложение о том, чтобы за "чрезвычайные успехи и таковые же дарования Николая Лобачевского в науках математических и физических рекомендовать к повышению в степень магистра". Это явилось предложением оставить его в университете и приготовить к профессорскому званию.

Солдатская шинель и профессор!

Николай был спасен. Совет большинством голосов решил: "Юноша сей должен быть сохранен для науки".

Однако же за то, что "в значительной степени явил он признаки безбожия", предлагалось его заставить принести публичное покаяние.

3 августа 1811 года попечитель Румовский утвердил представление совета, но счел нужным объявить свое "сожаление о том, что Лобачевский отличные способности помрачает несоответственным поведением".

Вскоре Лобачевскому была присвоена степень магистра, помощника профессора. В качестве реферата представил он свою первую научную работу "Теория эллиптического движения небесных тел".

"Многие места сего коротенького сочинения, – писал профессор Бартельс в своем отзыве, – свидетельствуют о его выдающемся математическом даровании, которое в будущем не сможет остаться непрославленным".

Часть

вторая

Даже несоглашающиеся пред

положения не могут назваться

еще ложными: они заставляют

думать о началах, откуда то

и другое может быть следст

вием, но до которых восходить

предоставлено изредка появля

ющимся в веках Гениям...

Н, И. Лобачевский, 1825 г.

ВОСХОЖДЕНИЕ

К ИСТИНЕ

ПЯТНО НА СОЛНЦЕ

Начался новый, 1816/17 учебный год.

Большая математическая аудитория Казанского университета переполнена. Впереди, у самой кафедры, сидят почетные гости, профессора и адъюнкты в новых вицмундирах и фраках с высокими, доходящими до подбородков накрахмаленными воротниками. За первым рядом на скамейках разместились воспитанники в темно-синих сюртуках с двумя рядами начищенных до блеска пуговиц.

Кроме первокурсников отделения физико-математических наук собрались также студенты остальных факультетов и курсов, многие – из любопытства, поглазеть на двадцатитрехлетнего экстраординарного профессора Лобачевского. О нем уже ходили необычные толки. Прославленный Бартельс, учитель Гаусса – "короля математиков", даже именовал его гением.

В коридоре послышались мерные шаги. Первокурсники невольно привстали с мест. В открытую дверь вошел и задержался у порога стройный молодой человек в темносинем форменном сюртуке с большим стоячим воротником.

Вьющаяся русая шевелюра, высокий лоб и ясные глаза пока еще не придавали его мужественному лицу выражения, свойственного ученому. Рядом с ним появился в дверях коренастый человек. Обращаясь к вытянувшимся, как свечи, студентам, он сказал:

– Господа, имею честь представить вам нового профессора Николая Ивановича Лобачевского. С этого часа начинаются лекции по чистой математике. Желаю вам успеха!

Затем он повернулся и вышел, оставив дверь открытой.

Лобачевский поднялся на кафедру. Окинув быстрым взглядом слушателей, многие из которых были его сверстниками, затем, выждав, пока все они усядутся, начал он излагать свою первую лекцию негромким, но внятным голосом:

– Господа, человек родился быть хозяином и повелителем природы. Но мудрость и опыт, с которыми он должен ею править, не даны ему от рождения. Человек становится хозяином лишь тогда, когда он знает законы бытия.

Это знание дает наука. В своем неудержимом движении вперед она проникает в глубочайшие тайны природы, она же делает ее богатства достоянием человека.

В самом простом сближении, в одном уже вольном созерцании природа внушает нам радостное удивление, возбуждает пытливость мысли. Между тем в явлениях природы есть формы и ритмы, недоступные глазу простого созерцателя, но вполне открытые взору аналитика. Мы называем эти формы и ритмы физическими законами. В своей вступительной лекции хочу я поговорить об особенностях математической науки вообще, поднявшись, если хотите, на ступеньку выше известных законов, раскрываемых нашим познанием, в первую очередь – математическим. Передо мной все время будет величественная природа. Вся она словно мудрая книга, постоянно раскрытая перед нашими глазами. Но, как говорил Галилео Галилей, понять ее может лишь тот, кто предварительно научился ее языку и узнал те письмена, которыми она была написана. Без них мы можем только кружиться впустую по темному лабиринту...

Прекрасным введением в изучение природы является математика. Это я впервые узнал в геометрии. В детстве, благодаря знакомству с практическим землемерием, пространственные формы и количественные отношения были мне хорошо известны. Когда я приступил к научному изучению геометрии, удивительным оказался только ее строгий метод, способствующий развитию логичности и тонкости мышления. Тут я почувствовал, что исчезают все трудности, которые мешали мне в других областях.

Так с увлечением начал я заниматься потом астрономией, представлявшейся прежде совершенно далекой и недоступной. Однако то, что после довелось мне узнать о строении Вселенной, поразило прежде всего своей геометрической стороной...

Лобачевский на миг умолк и посмотрел в сторону коренастого человека, сидевшего в первом ряду, напротив кафедры. Это был молодой профессор астрономии Симонов, с которым Николая связывала давняя дружба. Судьба их сложилась одинаково. Подружившись еще студентами, они в один и тот же год окончили университет и сделались магистрами, адъюнктами, затем профессорами.

Теперь вот, в эту волнующую, знаменательную для Николая минуту, Иван был рядом, и его внимательные глаза ободряюще смотрели на друга.

Лобачевский облегченно вздохнул и поднял руку, словно указывая на что-то, пока ему одному видимое.

– Только тогда, – продолжал он, – следя за движением планет, осознал я глубокий смысл образного высказывания Галилея. Математика – это ключ к правильному пониманию природы, она помогает обобщить нам результаты наблюдений и сделать научные выводы...

Лобачевский заметил движение в зале. Студенты переглядывались, что-то говорили друг другу, торопливо записывали.

– Господа, – повысил он голос. – Я говорю здесь о линиях, которые получаются при сечении прямого кругового конуса плоскостями, не проходящими через его вершину. Эти замечательные кривые – эллипс, парабола и гипербола – были известны еще математикам древней Греции, жившим задолго до нашей эры. Но сотни лет учение Аполлония Перского о геометрических свойствах конических сечений считалось чисто умозрительной затеей не имеющей отношения к действительности. Позже во времена Иоганна Кеплера и Исаака Ньютона, эти геометрические свойства неожиданно приобрели в пауке чрезвычайное значение. Оказалось, что коническим сечениям подчинены явления природы: параболу описывают снаряд или камень, брошенный к горизонту, по эллипсам движутся небесные светила...