Текст книги "Серебряная подкова"

Автор книги: Джавад Тарджеманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

– Дело-то, Коленька, не только в старой вере, – после минутного молчания начал дед, усаживаясь на диван. – Это предлинная история. В давние годы предки наши, славяне, поклонялись не Христу, а Ходячему Облаку – Сварогу. Потом они стали бить поклоны Солнцу – Дажбогу и, наконец, Грому Гремучему – Перуну да Матери Сырой Земле. В конце лишь десятого века пришло к нам христианство. Из Византии. Об этом хорошо написано в "Сказании о крещении Руси при Владимире". Первыми священниками у нас были греки. Многие русские не хотели креститься. Но после грозного приказа князя Владимира одни пошли к реке по принуждению, другие же в леса бежали. Однако древнеславянские верования сохранялись еще сотни лет, особенно в лесах Заволжья и на Севере – тамошний люд жил как отрезанный от крещеной Руси.

Не хотел ни церквей, ни архиереев, ни царских воевод.

В этих местах находили убежище беглые солдаты, холопы, а также те, кто задолжал казне, о ком тогда сложилась пословица: "Нечем платить долгу, катай за Волгу". Таковы были поселенцы наших керженских лесов, когда в 1653 году царь Алексей Михайлович и новый патриарх Никон решили ввести в русское христианство новшества, разослав по церквам указ о том, чтобы земные поклоны заменить поясными, чтобы креститься не двумя пальцами, а тремя... Староверы отказались выполнить указ и стали стекаться на поселение в керженские леса. К тому же наступил моровой год: в некоторых местах чума истребила целые деревни. Вслед за тем пошли неурожайные годы, голодовки. "Зло торжествует в мире, – говорили проповедники древлего благоверия. – Род христианский наказуется за то, что многие пошли по следам антихриста Никона...

Слуга дьявола не только новый патриарх, но и царь, от которого вышли всякие мучительства..." Ответом на эти проповеди защитников старой веры было распоряжение царя Федора: сжечь их "за великие на царский дом хулы...". Тогда по велению Питирима, нижегородского архиепископа, капитан Ржевский послал рассылыциков разнести по бревнам все кельи керженских староверов. Семьдесят семь скитов было разорено. Голова дьякона Александра, перекрестившегося в старую веру, скатилась под топором палача в Нижнем Новгороде, несколько старцев сожжено было на кострах у села Пафнушево. И сорок тысяч старообрядцев, не считая женщин и детей, бежало из керженских лесов за литовский рубеж, в подданство короля польского...

– Сорок тысяч? – удивился Коля, – За рубеж? А тамто жизнь праведная?

Дедушка не смог ответить, он только пожал плечами...

Вспомнился и другой рассказ – макарьевского кормщика, бывшего проводника парусных судов. Много повидал на своем веку этот старый моряк. Побывал он в Китае в Индии. От него и узнал Коля, что в разных странах у людей и боги разные.

– Бывало, идешь сотни верст – один бог, а переехал реку или горный перевал, смотришь – другой бог и вера другая. Когда же переплываешь море, там, на другом берегу, и подавно жди нового бога.

– Может, в других странах и не боги вовсе, а так одна выдумка, спросил Коля. – Разве могут быть границы на земле между небесными богами?

Старый моряк усмехнулся:

– Вот, сынок, этого сказать я не могу. На небе не был какие у богов там границы, не знаю...

С таким же вопросом обратился Коля к престарелому дьякону, жившему по соседству с Лобачевскими. Тот выслушал его внимательно и стал разъяснять:

– Истинный бог – один: пресвятая троица. Что же касается веры в иных богов – это заблуждение, от лукавого. Не все люди еще просвещены светом Христовым Захотелось Коле поговорить об этом и с человеком другой веры. Нашелся такой: в гимназии ночным сторожем служил старик татарин, бывший солдат. Сам он и его семья жили тут же, в подвальном помещении, придерживались магометанской веры, соблюдали свои праздники обряды. Как-то вечером Коля спросил его:

– Почему, бабай, разные люди веруют в разных богов и кто из них выше аллах или пресвятая троица?

Бабай усмехнулся.

– Бог один у всех людей. Нам он открылся через Магомета, вам – через Христа.

– Как же так? Бог один, а вера – не одна?

Бабай рассердился:

– Это не твоего ума дело. Как аллах решил, так и сделал.

– А наш отец дьякон считает, что бог един в трех лицах...

– Врет ваш дьякон, – прервал бабаи. – Самому бы ему поучиться, а он еще мальчишкам голову забивает.

Иисуса, говорят, и на земле-то не было, а про Магомета этого никто не скажет. Понятно?

– Понятно, – кивнул Коля. Но сам почувствовал, что совсем запутался...

Так ничего и не добившись от взрослых, он обратился к гимназической библиотеке. Прочитал запоем четыре книги "Жития святых", "Смерть и страдание Христа". Заглянул и в Библию. Напрасно. Слишком наивные толкования священных книг о явлениях в природе, о начале и конце света, о пресвятой христианской троице вызвали разочарование. Засалившиеся от частого чтения церковные книги мало-помалу исчезли с его стола. На их месте появились новые, которые вызывали у надзирателей и учителя закона божия протопопа Михаила удивление: томики "Естественной истории" Бюффона, "Посланец звездного мира" Галилея, "История ума человеческого от первых успехов просвещения до Епикура"... Произведения философов давали ему куда более удовлетворительные ответы на его вопросы.

– Вы, господин Лобачевский, вступаете на опасный путь! – предупредил однажды отец протопоп. – Читаете, как вижу, только греховные книги. Они отдаляют вас от Христа... У меня такое ощущение, что вы начинаете сомневаться в том, во что верили вчера.

– Может, батюшка, есть она, такая вера, которая не боится никакого сомнения? – спросил Коля.

Протопоп Михаил поднял руку, угрожающе потрясая пальцем:

– Поговорим об этом завтра.

На следующем уроке разыгралась буря. Зашел разговор о троице, о самом главном догмате христианского вероучения, согласно которому бог един и в то же время троичен то есть выступает в трех ипостасях: бог-отец, бог-сын и бог – дух святой.

– Потому-то и крестимся мы тремя перстами, – заключил учитель закона божия.

– Не пойму, – вмешался Коля, – разве когда-нибудь единица была равна трем?

– Да вы, Лобачевский, совсем отошли от веры! – закричал протопоп Михаил. – Знайте, спор о вере – самый большой грех перед господом. Начало премудрости – в страхе божьем!..

– Вот она, вера! – воскликнул теперь Коля в пустом классе, обращаясь к лежавшим на столе учебникам.

Он погасил свечу и в темноте, не испытывая страха, вернулся в спальную комнату.

РАДОСТЬ И ГОРЕ

Библиотека размещалась в четырех комнатах нижнего этажа. В первой, большой комнате была читальня, в средней и в двух смежных с ней хранились книги, рукописи, атласы, ноты, эстампы. Там же находились минералогические и натуральные редкости, банки с мелкими заспиртованными животными, собрание русских и булгарских монет. Имелось четыре глобуса – два земных и два небесных, висел на стене большой план Казанской губернии, стояла в углу модель телеграфа. Таким образом, библиотека служила и музеем.

Для посетителей и читателей открывалась она только два раза в неделю, по средам и субботам с десяти часов утра. Но сегодня еще не было и девяти, а Лобачевский уже сидел за столом в средней комнате. Яркое солнце заливало стол и книги. С улицы в широко раскрытое окно вливался утренний свежий воздух, издали доносилось мягкое цоканье копыт по торцовой мостовой.

У Коли было радостное настроение – ничто не мешало ему заниматься.

Прошло всего несколько дней, как поступила в контору первая официальная бумага нового инспектора гимназии Федора Эвеста. В ней он представлял "список учеников, которые, по долговременному упражнению в геометрическом классе, текущее полугодие в гимназии без пользы ходить будут". В списке числился и Николай Лобачевский – "лучший из всех".

Об этом узнал он позавчера от Ибрагимова. После уроков Николай Мисаилович, обняв и поцеловав Колю на прощание, торжественно поручил его Корташевскому как "без пяти минут студента". Голос учителя дрогнул. Коля тоже не выдержал, отвернулся в сторону.

– Ну-ну! А еще хотите быть студентом, – недовольно проговорил Корташевский. – Лучше подумайте, как плодотворнее использовать эти оставшиеся "пять минут"...

Ведь еще не известно, почему начала геометрии так темны.

Примитесь-ка за очень серьезное изучение древнего мира, в особенности Греции: географии, истории, культуры и философской мысли. Ибо именно там геометрия была возведена в строго логическую систему, которая дошла до нас в "Началах" Евклида...

И теперь вот свободные от геометрического класса часы Николай проводил в библиотеке. В списке книг, которые необходимо было прочесть ему в ближайшее время, значились "Древняя история", "Путешествие Пифагора", "Сокращенная история философии от начала мира".

Сейчас он сидел за "Критической историей философии" Иакова Бруккера. Внимание привлекла Пифагорова секта. В биографиях и в учении философов этой секты было много интересного. Сам Пифагор с малых лет был отвезен отцом с острова Самосского в Финикию и отдан в учение философу Ферециду. "Затем, – прочел Николай, – для снискания мудрости он ездил в Египет, Вавилон и дошел до самой Индии. По возвращении в отчизну завел тайное училище и свое учение преподавал в пещере... Он учил, что числа суть умственные, выведенные из начал божественного разума, и все, что ни есть, происходит из них... Пифагор – изобретатель известных геометрических положений..."

"Постой, постой! – привстал Николай, отодвигая книгу. – Почему основные геометрические положения должны быть выведены умозаключениями из божественного разума?.. Ведь Ибрагимов и Корташевский говорили, что основы геометрии должны быть почерпнуты из природы, из свойств различных тел опытным путем?.. Кто же прав?

Что есть источник исходных геометрических положений:

природа или божественный разум?.."

– Коля... Николай, скажите, какой сегодня день? – послышался голос в соседней комнате.

Это спрашивал Петровский, учитель артиллерии и фортификации. В начале 1803 года ему была препоручена должность библиотекаря.

– Степан Сергеевич, кажется, двадцать второе августа... среда.

Уже двадцать второе! Как быстро летит время. Ровно два месяца назад Лобачевский сдал публичный летний экзамен, получив по всем классам "отлично". И тогда же Ибрагимов привел его сюда, в эту библиотеку [Начало библиотеке было положено еще в марте 1799 года.

По указанию императора Павла, в мае 1798 года посетившего Казянь, из далекого Новороссийска привезли на восемнадцати подводах книги покойного князя Потемкина. Их свалили в одном из гимназических помещений. Сюда же поступили богатые личные библиотеки доктора Франка и Полянского – близкого друга Вольтера. Книги были старейшие и современные, на языках: российском, латинском, немецком, французском, итальянском, арабском, татарском, еврейском... Среди них и такие редчайшие издания как:

"Астрономия" Манилиуса (1499), "Божественная комедия" Данте (1564) "Россия или Московия, или, что то же самое, Татария"

(1630) первопечатное издание "Апостола" (1564), "Книга царств"

(1518), "Пятикнижие Моисея" – древняя еврейская рукопись на 50 телячьих кожах, и другие,

Пойдет время, Лобачевский станет ректором и одновременно библиотекарем. Университетские деловые бумаги будет подписывать– "вектор-библиотекарь Лобачевский". Даже от самого министра духовных дел и народного просвещения Голицына потребует, чтобы немедленно вернул книги, полученные из библиотеки.

Впоследствии библиотека станет одним из самых больших книгохранилищ России, а затем Советского Союза. В 1953 году постановлением Совета Министров СССР Научной библиотеке Казанского университета присвоено имя Николая Ивановича Лобачевского.].

– Вот гимназист, который вам очень подойдет, – рекомендовал он его Петровскому.– Отлично знает латынь, французский, немецкий и греческий. Так что вам для приведения книг в порядок...

– Самый подходящий! – заключил Петровский. – Как это я сам упустил его из виду? Он же и у меня учился, превосходно... Как, молодой человек, согласны?

Коля вспыхнул от радостного волнения. Петровского все гимназисты любили как хорошего учителя и друга.

Жил он в гимназии на антресолях. Зимой, когда воспитанники строили снежные крепости, разыгрывая баталии, Петровский с удовольствием принимал участие, показывая мальчикам, как лучше сделать крепость и штурмовать ее.

Со дня организации библиотеки сменилось много библиотекарей, но книги оставались лежать в беспорядке. Но вот за дело принялся Петровский и решил навести порядок. По его настоянию были изготовлены специальные книжные шкафы, и теперь Коля, в оставшиеся до отъезда домой на каникулы дни, с увлечением помогал разбирать книги, составлять каталоги. Он так увлекся этой работой, что иногда забывал об уроках. Библиотека была для него волшебным миром, удивительные книги которого были ему дороже всего на свете. И он с уважением трогал тяжелые крышки их кожаных переплетов, искренне радовался, когда мог приходить сюда в дни и часы, недоступные для других. Тем более, тут можно было спокойно заниматься.

А сейчас, перевернув страницу "Критической истории", Николай вновь углубился в чтение.

– "Демокрит Абдеритянин, муж, одаренный чрезвычайным умом... Первоначальною причиною мира принимал бесконечно малые и неразделимые частицы материи, или атомы, – читал он, – и, чтобы совсем уничтожить творца, приписывал им начертание и силу движения самим от себя... Он отрицал бытие божие, утверждая, что начало религии должно сыскивать страх... Сказывают, что день и ночь Демокрит проводил за городом в могиле, упражняясь в учении и писании, и не верил в привидения. Какие-то молодые люди, нарядившись в духов, пришли в Демокритову темницу; однако он, не переставая писать, сказал: "Перестаньте делать из себя шутов..."

Прервав чтение, Николай попытался представить себе строгое и неустрашимое лицо философа. Не удивительно ли, Демокрит больше двух тысяч лет назад призывал к освобождению от страха перед богами, чтобы человек мог свободно познавать природу, проникать в ее сокровенные тайны! Только в этом он видел задачу каждого ученого.

Николай готов был целый день читать и выписывать удивительные мысли Демокрита. Но, посмотрев на часы, он заторопился и со вздохом закрыл книгу: нужно идти на урок.

На другой день в назначенное время Лобачевский направился к Григорию Ивановичу на его квартиру. Сегодня было ему о чем поговорить с учителем!

Лобачевский вошел в подъезд знакомого двухэтажного особняка, поднялся на второй этаж и решительно дернул за ручку звонка. Дверь открыл Евсеич. Отступив, чтобы дать дорогу, шепотом предупредил его:

– Потише, милостивый государь! Григорий Иванович работает, всю ночь не спал. Полежал часа два и засел. Сережа говорит, он ученую книгу сочиняет.

– Простите, я не знал, – ответил Николай, покраснев до ушей. На цыпочках прошел он коридор, открыл знакомую дверь в Сережину комнату и в изумлении попятился:

человек небольшого роста, в поношенном сюртуке, с бородой и большим животом, стоял перед зеркалом и, размахивая шпагой, кричал:

– А ну-ка, ну, кто из нас отчаяннее, а?!

Николаю показалось, тот сейчас ткнет шпагой, и невольно крикнул:

– Слушайте, вы разобьете зеркало!

– А вам какое дело, милостивый государь? – сердито зарычал седобородый и, не выдержав, расхохотался.

Только тут Николай сообразил: очередная шутка Сережи.

– И все-то на уме у тебя глупости! – упрекнул он друга.

– Какие же это глупости? Я, старый генерал, вызываю на дуэль молодого улана. Такая роль у меня в этой пьесе.

А театральным увлечением заразил знаешь кто? Родной дядюшка! Приехал сюда погостить. Ну, мы с ним побывали в театре Есипова. И не один раз. Ему ничего, живет себе спокойно. А вот я...

Продолжая говорить, Сережа проворно стащил сюртук, бросил его на стул. Туда же полетели шпага и седая бо

– Садись вот сюда! На диван! – Сережа потянул Николая за рукав. – А я хожу как потерянный. В голове у меня феи, драконы, прекрасные дамы, рыцари. Об ученье и думать забыл. Григорий Иваныч сразу же сообразил, вызнал у дядюшки, да как взялся!.. Ой-ой! – Сережа закрыл свое лицо руками. – Читал мне, читал поучения, до слез довел, – продолжал он, опуская руки. – Одним словом, гроза и ливень. Однако подействовало. Взялся и я за ум, за ученье. А Григорий Иванович оценил мою решимость и начал снова со мной разговаривать – как думаешь, о чем?

Сережа соскочил с дивана и теперь стоял перед Николаем, усиленно размахивая руками.

– О театре, понимаешь? Рассказал мне о сценическом искусстве, о многих славных русских актерах. И как рассказывал! Потом в один счастливый день сам свозил меня в оперу. Блаженство! Чудо! И вот опять все во мне закипело. – Сережа засмеялся. – Нет, Коля, ты не думай, учиться я не бросил. Но приехал нынче зимой в Казань гфсатель и артист Плавильщиков, и меня вдруг осенило: а Ш затеять ли нам спектакли своими силами? А?

– Замечательно! – сказал Николай. – И что же?

– И все! Мы с Александром Панаевым на днях сочинили маленькую драму. Сами! – Сережа схватил со стола тетрадку, подал ее Николаю. – Вот. Мы уж ее разыграли вместе с его братьями у них на квартире. Здорово получилось. Я был убит из пистолета. Григорию Иванычу об этом еще не известно.

– Ошибаетесь, – послышался голос Корташевского.

Юноши оглянулись. Их смущение развеселило старого наставника. Он посмотрел на стоявшего рядом с ним Ибрагимова, и оба улыбнулись.

– Слышал, слышал, Сережа, вы, кажется, в роли старика так отличились...

– Однако, на мой взгляд, – вмешался в разговор Ибрагимов, – от подобных домашних спектаклей при малом числе зрителей и польза малая. Не следует ли вам попытаться организовать в университете своими силами театр?

На спектакли привлекать можно студентов, гимназистов да и прочую молодежь города... Не так ли, Григорий Иванович?

Неожиданное предложение поразило Сережу. Он стоял молча, глядя восторженными глазами то на Ибрагимова, то на Корташевского.

– Над этим надо подумать, – сдержанно сказал Корташевский. – А сейчас, Николай, вы, кажется, хотели меня видеть? Пойдемте.

Лобачевский тронул Сергея за плечо.

– Потом зайду! – проговорил он и, поспешно взяв со стола принесенные книги, направился в знакомый кабинет.

– Григорий Иванович, – заговорил он, садясь на стул, указанный Корташевским. – Вот что я прочитал за последнее время. Все было интересно. Только вот главного тут, о чем говорили мы, я не смог найти...

В это время дверь кабинета раскрылась.

– Добрый день, коллега! – проговорил громкий, не-"

знакомый Николаю голос.

Корташевский быстро поднялся навстречу вошедшему и весело заговорил:

– Приветствую первого профессора медицины Казанского университета господина Каменского. Ну как, привыкаете, Иван Петрович?

– Весьма успешно. Ваш директор гимназии профессор Яковкин уже назначил меня своим "сочленом" по конторе, – отвечал Каменский, чуть улыбнувшись. Я с первых дней работы стал свидетелем печального состояния здешних дел. Яковкин самовольничает, а заезжие горе-профессора, немецкие чиновники, относятся к новорожденному университету холодно, подчас и враждебно. Уверен, что для доктора Мартина Германа или Генриха Бюнемана профессорство в Казани – лишь средство пополнения кошелька. По-русски ни одного слова не знают, читают лекции по-латыни, а студенты не понимают их отменно баварского произношения латинских слов. Вчера я был свидетелем, как студенты просили у Яковкина позволения вовсе не посещать аудиторию Бюнемана, чтобы не терять даром времени. Удивляюсь, право, Григорий Иванович, как вы терпите?

Каменский говорил горячо, подкрепляя слова короткими энергичными жестами, Николай при его появлении отошел к раскрытому окну и теперь с жадностью прислушивался к разговору. В то же время он понимал, что его присутствие здесь неуместно, по как поступить – не знал.

– Как я терплю? – Корташевский покачал головой.

Я ведь всего лишь адъюнкт и решающего голоса лишен, – признался он.

Каменский, нахмурив брови, слушал внимательно.

– К счастью Яковкина, почти все профессора – иностранцы, – продолжал Корташевский. – Им, как вы уже изволили заметить, лишь бы набить кошелек русскими денежками. Вот и подписывают все "деловые" бумаги, какие господин директор им подсовывает, не читав их, ибо все равно в русской речи сии ученые мужи не разбираются. – Корташевский махнул рукой и отвернулся к двери.

– Ясно! – сказал Каменский. – Вот почему человек с незавидными способностями, не чувствующий нутром своим организма университетского, безнадежный в науке, имеет, однако ж, столько дерзости говорить: "Университет – это я!"

– И мало того! – воскликнул Корташевский, быстро вскочив с дивана. Но тут, увидев Николая, смутился: поистине разговор шел не для гимназических ушей. Он взял на столе небольшую пачку исписанных листков. – Простите, я совсем забыл о вас. Вот, возьмите и пройдите, пожалуйста, к Сереже. Пока мы заняты разговором – прочитайте. Надеюсь, тут найдете вы ответ на все ваши вопросы.

– Благодарю вас! – Николай не знал, чему радоваться больше: листкам или возможности выйти ему из неловкого положения. Поклонившись Корташевскому и гостю, он поспешно вышел.

Сергея в комнате не оказалось. Николай сел за стол, развернул рукопись. Называлась она "Платон и Аристотель" – возможно, та самая, о работе над которой с таким уважением говорил, открывая дверь, Евсеич. Николай погрузился в чтение, чувствуя, что содержание захватывает его все больше. На страницах рукописи оживали дела и люди минувших веков.

Прошло больше двух тысяч лет с тех пор, как Платон двадцатилетним юношей побывал на беседе у Сократа.

Очарованный мудростью философа, он сделался его ревностным учеником и последователем. После гибели Сократа Платон отправился в Италию к пифагорийцам, где познакомился с их учением о переселении и перевоплощении душ. Потом он много путешествовал по Египту, беседовал со жрецами, владеющими знаниями о движении небесных светил. От строителей царских пирамид он получил сведения о началах геометрии.

Первые геометры чертили фигуры посохом на песке.

В их представлении Земля была не шаром, а плоскостью. Поэтому, соединяя две точки кратчайшей линии, называли ее прямой. Они еще не подозревали, что это не прямая, а отрезок дуги. То же самое, но в несколько уменьшенном виде, повторяли на досках, на камнях-плитках, на папирусе и, предполагая, что их чертеж в точности отображает земную поверхность, уже мысленно развивали первоначальные геометрические понятия и выводили из них на этой идеальной плоскости и в пространстве новые и новые теоремы.

Но с течением времени, когда, наблюдая небесные светила, человек узнал, что Земля не плоская, а круглая, OKat, залось, что воображаемая геометрическая плоскость не совпадает с поверхностью Земли, она касается ее в одной лишь точке. Геометры были крайне взволнованы этим открытием. Ведь многое, что прежде принималось ими за неоспоримое, выглядело теперь лишь иллюзией, продуктом фантазии. Раз поверхность Земли сферическая, рассуждали они, то неверно даже определение самой прямой, как единственной кратчайшей линии между двумя точками.

Ведь на шаре через две точки, лежащие хотя бы на диаметрально противоположных концах, можно провести бесчисленное множество таких линий, тогда как на геометрической плоскости – лишь одну. Более того, прямая предполагалась бесконечно продолжаемой, а в действительности – на земном шаре – все линии сходятся. Как же тут быть?

Но остроумный ученик Сократа объяснил это просто:

– Геометрия наша на идеальной плоскости и в пространстве явилась наукой, не имеющей ничего общего с землемерием – геометрией на земной поверхности, – говорил Платон. – Потому и самые понятия о прямой, плоскости и пространстве должны быть признаны не взятыми из опыта и измерения, а постигаемыми душой извечными идеями.

Такое толкование о происхождении геометрических истин вызвало много споров у древнегреческих философов и геометров. Многие не соглашались. Но были у Платона и последователи.

– Пусть наша геометрия расходится с миром чувственно-воспринимаемых, мимолетных вещей, – говорил он теперь уверенно. – Зато ее великая премудрость рождена гениальной мыслью самого бога, Верховного геометра. Этого вполне достаточно, чтобы опровергнуть любой факт, как бы ни был он веществен. Геометрия, к сожалению, еще не является той наукой, которою хотел бы ее видеть бог. Математики не возвышают этого предмета до познания сущего, вечного, ибо связывают свои рассуждения с чувствами. А обращение к чувственно-воспринимаемым вещам, доверие непосредственным впечатлениям приводят к иллюзии, подобной представлению предков о том, что Земля наша плоская. Поэтому надо нам отрываться от чувств, погружаться в глубины своей души...

В сорокалетнем возрасте – в том самом, какой греки считали временем расцвета человека, Платон вернулся на родину и открыл на окраине Афин, в роще героя Академа, свою философскую школу, получившую название академии. При входе в нее было высечено весьма категорическое предупреждение: "Да не войдет сюда тот, кто не знает геометрии!"

Слова эти оказали удивительное действие: со всех концов Греции, Италии и Египта хлынули к нему юноши, горевшие желанием постигнуть сокровенные тайны всех наук. Но доступ в академию был открыт лишь избранным, сыновьям знатных и богатых аристократов.

Раскрывая перед учениками "тайны" геометрии, Платон стремился превратить ее в способ познания всего сущего.

За каждой геометрической фигурой, уверял он, скрыто истинное знание и символ. Геометрия не только учит обращению с фигурами, но помогает проникнуть и в сущность Вселенной.

– Обратите взор свой на Землю, – говорил он. – Земля – кормилица наша и в то же время первейшее небесное тело. Бог утвердил ее как неподвижный шар в самом центре Вселенной, чтобы она была навеки блюстительницею и устроительницею дней и ночей. Потом получили существование Солнце, Луна и остальные блуждающие звезды, известные под именем планет, необходимых для определения и соблюдения счета времени. Вы, конечно, и сами видите, как они обращаются вокруг Земли по окружности, начерченной Верховным геометром.

По поверхности Земли текут реки и бушуют на ней безбрежные океаны. А над всеми – повсюду воздух. Эти три стихии – земля, вода и воздух, да еще четвертая, огонь, – образуют все сущее: и наше тело, и тело зверей, и деревьев, и камни...

Далее Платон переходил к объяснению природы четырех стихий:

– Огонь, земля, вода и воздух, как всякому известно, – тела. Но тело бывает ограничено известным количеством плоскостей, а всякая плоскость слагается из более простых геометрических элементов, именно из треугольников... Вот в чем полагаем начало огня и всех остальных.

Какую же геометрическую форму имеет каждое из этих тел, из каких первоэлементов оно состоит? Между ними самое легчайшее, тонкое, острое, удобноподвижное – огонь; из геометрических фигур, значит, больше всего подходит к нему четырехгранная пирамида [Пирамида – многоугольник, одна грань которого (основание) есть треугольник или многоугольник, а другие грани – треугольники, имеющие общую вершину (греч.)]. Во всех этих отношениях следующее за огнем место принадлежит воздуху третье – воде и четвертое – земле. На этом основании геометрической формой воздуха можно считать правильный октаэдр [Октаэдр – восьмигранник; тело, ограниченное восемью треугольниками, а в случае правильного октаэдра – равносторонними (греч.)], формой воды – правильный икосаэдр [Икосаэдр – двадцатигранник; тело, ограниченное двадцатью многоугольниками, каждый из которых, в случае правильного икосаэдра, – равносторонний треугольник (греч.)], а формой земли – самой устойчивой из четырех родов – куб...

Молодые аристократы, с увлечением слушая учителя, верили ему, восторгались не только его доводами, но и интонацией, жестами, мимикой.

– Что же касается тех различных видов, которые произошли из этих четырех стихий – эссенций, – продолжал Платон, – то причину их разнообразия следует полагать в наличии в составе каждого из них двух первоэлементов – неравностороннего прямоугольного и равнобедренного треугольников, потому что оба они дали множество разновидностей, малых и больших, – именно в таком количестве, сколько видов могут содержать в себе их роды.

Различные виды, смешиваясь и между собою и с видами других родов, дают нам то бесконечное разнообразие, которое непременно должен принять в соображение тот, кто хочет иметь вероятное представление о природе...

Однако недолго довелось торжествовать Платону. Как гром среди ясного неба, ошеломила Афинскую академию неслыханная весть: нашелся человек, осмелившийся выступить против самого Платона, и не кто-нибудь из атомистов, а его самый выдающийся ученик, сын личного врача царя Аминты. С таким человеком нельзя было не считаться.

Это был Аристотель. Семнадцати лет он покинул родной город Стагир на берегу Стримонского залива, чтобы надолго поселиться в академии Платона. Его притягивала к Афинам не только необычная популярность философа.

Он мечтал о знаниях, которые ему удастся почерпнуть из редчайших научных рукописей в библиотеке Афинской академии, а также из личных бесед о геометрии и философии с Платоном.

Двадцать лет пробыл Аристотель в Афинской академии, пока не убедился, что там занимаются пустыми разговорами. Все яснее становилось, что учение об идеях – это грозная опасность для истинной науки, основанной на опытах и реальных фактах, на правильном их объяснении.

– И учитель, и истина мне дороги, – заявил однажды Аристотель, – однако священный долг велит отдать предпочтение истине. Как же можно согласиться с Платоном в том, что естественные тела состоят из геометрических фигур треугольников и каких-то умопостигаемых бестелесных сущностей – идей...

Выбравшись наконец из лабиринта громких фраз платоников, Аристотель понял, против чего и за что надо бороться. Он покинул Афины и поселился в Мидии. Затем несколько лет был воспитателем наследника македонского престола, будущего великого полководца Александра Македонского.

Вернувшись в Афины, Аристотель основывает собственную философскую школу – Ликей. Щедрая поддержка Александра Македонского позволила ему собрать ценные ботанические и зоологические коллекции, а также большую библиотеку. Здесь он объединил виднейших греческих ученых, ставивших на первое место не фантастическую теорию идей, а точное описание природных и общественных явлений.

Работа закипела. Вскоре накопилось столько материала, беспорядочного и разрозненного, что возникла серьезная опасность в нем запутаться. Никто не знал, как объединить бесчисленные факты в одну систему.

Это была задача трудная. В самом деле, если все без исключения должно быть строго доказано путем последовательных умозаключений, то получится бесконечность выведения одних истин из других, которая, в конце концов, заставит спросить: а откуда выведены те предпосылки, на которые мы опираемся? Что взять за первооснову? С чего начать?