Текст книги "Серебряная подкова"

Автор книги: Джавад Тарджеманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)

– Круглые, – нерешительно сказал кто-то из учеников.

– Совершенно верно, – подтвердил Корташевский. – Пузырь и ядро имеют одинаковую протяженность. Или точнее – одинаковую пространственную форму. Поэтому представляют они одно и то же геометрическое тело – шар, хотя физические свойства и размеры у них разные. Вот посмотрите сюда еще раз. Внимательно...

Григорий Иванович взял соломинку и начал выдувать очередной пузырь. Но в это время в коридоре послышалось шарканье чьих-то поспешных шагов и громкий раздраженный голос: "Господин директор, какой позор! В этом классе во время занятий гимназисты пузыри пускают... Не верите? Сам губернатор видел! Мы стояли напротив здания и вдруг!.. Летит!.. Один за другим!.."

От сильного толчка распахнулась дверь. На пороге стоял разъяренный директор. Корташевский, оглянувшись на Яковкина, щелкнул по соломинке, и новый радужный пузырь, подхваченный сквозняком, стремительно поплыл в окно.

– Тээк-с! – выдохнул Яковкин, зло сверкнув глазами, и, громко хлопнув дверью, чуть не побежал из класса.

В эту минуту послышался внизу продолжительный звонок. Но гимназисты не вскакивали, как всегда, на этот раз они сидели молча и ждали, что скажет учитель.

– Николай Лобачевский, – произнес наконец Григорий Иванович. – Вы оставили свой класс и пришли на мой урок. Имели на это разрешение? Спросились?

– Нет, – сказал Коля.

Учитель нахмурил брови.

– Григорий Иванович, – поднялся рядом с Колей Аксаков. – Это я виноват... Ему хотелось побывать на вашем уроке. Он любит геометрию...

Не повернув головы, учитель спросил:

– Больше вам нечего добавить?.. – Затем, обращаясь ко всем, кивнул на дверь. – Вы свободны... Лобачевский, останьтесь.

Гимназисты неохотно вышли в коридор.

– Ну-с, молодой Евклид, – улыбнулся Григорий Иванович. – С какого же урока вы сбежали, чтобы слушать геометрию?

– С катехизиса, господин учитель... Закона божия.

Корташевский сдвинул брови.

– Это хуже. Узнает Яковкин – вам не поздоровится.

Вы об этом не подумали?

– Думал, – признался Коля. – Только ведь я два года ждал, когда же начнем изучать геометрию. Следил за расписанием. Но геометрии не было. И вдруг, слышу, кто-то будет изучать ее... Мне так много надо бы спросить у вас...

– О чем?

Коля замялся.

– Говорите, я слушаю, – ободрил учитель.

– О том, почему начинается книга Евклида с непонятных определений? Для измерений и доказательств они же совсем не потребны...

Корташевский слушал внимательно. Было видно, что худенький мальчик, желавший понять Евклида, заинтересовал его. "Рановато, рановато, мой друг, разбираться тебе в сочинениях, которые и взрослым-то не по плечу", – думал он, глядя на Колю. Затем, положив руку на его плечо, признался:

– Разговор, вижу, будет у нас долгий. Здесь не место и не время. Приходите в это воскресенье ко мне домой.

А где я живу... не знаете? Ну, а с гимназистом высших классов Аксаковым, кажется, вы знакомы?

– Высших? – оживился Коля. – Его вернули?

– Да, совет гимназии так решил... Вот с ним и приходите. Но только не забудьте взять разрешение комнатного надзирателя, чтобы никаких недоразумений потом не вышло. Поняли меня?

Дверь неожиданно раскрылась, и на пороге снова появился директор. Он с удивлением посмотрел на Колю:

– Как вы тут оказались? Почему не в своем классе?

– Господин директор, Лобачевского сюда вызвал я, – вмешался Корташевский и, повернувшись к мальчику, добавил: – Все. Вы свободны.

"Выручил! – подумал Коля. Он выскочил в коридор и тут же остановился. Не из-за меня ли?"

– Господин Корташевский! – визжал за дверью директор. – Скажите, у нас тут гимназия или балаган? Что это за игрушки на столе?.. Тэк-с, тэк-с, гимназистов, значит, мыльными пузырями развлекаете! И все это – среди белого дня, под носом у губернатора! Позор! Полувековая история нашей гимназии не знала такого... Непонятно, кто вы – учитель у нас или бродячий фокусник?

– Господин директор, – ответил Корташевский. – Вы забываете о главном о наглядности преподавания. Особенно важной при изучении так трудно понимаемой геометрии...

– Оставьте! – прервал его Яковкин. – Предмет, почерпнутый из мудрости самого всевышнего, – и трудно понимаемый? Да это же кощунство! Я не допущу такой наглядности! Шарлатанства с мыльными пузырями тем паче.

Корташевский возразил:

– Представить себе не могу, чтобы такое могло быть с убеждением сказано. Все трудно постижимое должно доказываться на простых вещах...

– Опять вы за свое! – не выдержал Яковкин, стукнув кулаком по столу. Что ж, поспорим, где надо!

– Поспорим. Но только без оного бешенства. Истина рождается в спорах серьезных, а распри человеческие – это уже от сатанинского...

– Что вы сказали?! Мне?! Такое?! Боже! – воскликнул Яковкин и попятился к двери.

Чтобы не быть застигнутым, Коля стремглав побежал на лестницу – в свой опостылевший класс.

* * *

Отстояв обедню в своей церкви, казеннокоштные гимназисты разошлись кто куда. Воскресенье! Классы, коридоры, спальни опустели, надоевший гул сменила непривычная тишина. Коля радовался: вот когда без помехи можно посидеть за книгой!

Придвинув к раскрытому окну табуретку, он раскрыл оставленную братом книгу Румовского и выглянул на улицу. Погода менялась на глазах: то сеял мелкий теплый дождик, то из-под легких тучек выглядывало солнце, расцвечивая радугой влажный воздух. Слышался торжественный перезвон с казанских колоколен.

– Читать невозможно! – самому себе сказал Коля и, закрыв окно, склонился над книгой.

– "Два рода видим издаваемых математических книг, – читал он вполголоса. – В иных содержатся правила без доказательств и изъясняются одними примерами, а в иных, сверх того, доказательства предлагаются... В чем состоит порядок математический?"

Коля на минуту задумался.

– Ну что ж, посмотрим дальше. "В математических рассуждениях начало истин делается от понятий самых простых... От подобных начал математики поступают к труднейшим понятиям, и ничего, что не ясно или не доказано, за основание не принимают..."

Коля, бросив книгу на подоконник, взъерошил волосы.

– Вот здорово! – сказал он, вскочив с табуретки. – "Ничего, что не ясно или не доказапо..." Какие же основания предлагаются?

Убрав со лба свисавшие волосы, Коля начал быстро перелистывать страницы.

– Так... "Начальные основания теоретической геометрии..." Посмотрим. "Определение первое. Тело геометрическое есть то, что во все стороны имеет определенное протяжение. Протяжение оного определяется поверхностями, поверхности – линиями, линии – точками.

Примечание. Хотя всякое тело имеет три измерения, то есть вышину, ширину и длину, но оных никаким образом от тела отделить невозможно..."

Прервав чтение, Коля снова задумался. Григорий Иванович говорил то же самое: за первичное берем тело.

Ну, а дальше?

– "Из определения тела геометрического видно, что об оном основательно рассуждать нельзя прежде, чем свойства точек, линий, поверхностей или плоскостей не будут известны, и для того надлежит начать от точек, потом приступить к линиям, потом к поверхностям, а напоследок к телам геометрическим".

Коля зашагал по комнате, рассуждая вслух:

– Понимал. Все было хорошо. Но этого не понимаю.

Отчего, не выяснив свойства точки, линии, поверхности, нельзя рассуждать о геометрическом теле? Почему же Григорий Иванович объяснял это хорошо и ясно?

Коля задержался у подоконника. Вспомнились мыльные пузыри, вылетающие в окно, и разъяренный Яковкин в распахнутых дверях... Но тут же, наморщив лоб, тряхнул головой.

– Кто же прав? С точки или с тел начинается геометрия? Дальше, дальше надо читать. Вот где, оказывается! "Определение второе. Точка есть знак никакой величины... Иные точкой называют то, что никаких частей не имеет..." – читал он с отчаянием, останавливаясь и несколько раз повторяя одно и то же предложение. – Ладно, читаем дальше. "Определение третье. Линия есть длина, не имеющая ни толщины, ни ширины"... Вот и пойми, что к чему?

Коля снова зашагал из угла в угол.

– Раз точка такой знак, – рассуждал он вслух, – который никаких частей не имеет, вряд ли можно изобразить ее на бумаге даже самым тонким грифелем. Как же тогда ее представить?.. А линию?.. Румовский сам вначале указал: ничего неясного или недосказанного не принимать, а здесь у него все наоборот... Может, я не понимаю?

Только теперь он почувствовал, что в комнате жарко.

Распахнув окно, выглянул на улицу. Звон колоколов не утихал. Знойно припекало солнце, высушив последние следы летнего дождя. Где-то хором пели праздничные песни, весело играла гармошка. Но мысли об учебнике Румовского не давали покоя. А что, если поговорить с Григорием Ивановичем?

– Да, что ж это я! – спохватился Коля. – В десять назначена встреча.

Он поспешно засунул книги в тумбочку и выбежал в коридор, затем на улицу.

Но Сережи у назначенного места в саду не было.

Коля сел на скамейку в тени дерева, прислушиваясь к легкому шороху листвы. Среди густой зелени кое-где, как огоньки, вспыхивали на солнце отдельные красные и желтые листики – первые вестники приближающейся осени.

На Воскресенской улице шло праздничное катание.

В богато убранных каретах, заложенных сытыми лошадьми, разъезжали нарядные дамы, толстые купчихи с детьми. Никуда не торопились они, так что кучера, довольно причмокивая губами, лишь изредка подгоняли своих лошадей.

Сердце у Коли заныло – вспомнилась мать. У нее ведь никогда не бывает времени для прогулки. Что сейчас она делает? Шьет или вяжет? Сколько ниток прошло через ее руки! Если бы растянуть их, то, пожалуй, хватило бы до самого Петербурга... Скорее бы окончить гимназию, потом – университет. И ни от кого бы не зависеть. Вот он уже в Макарьеве. Одетый в собственный костюм, без этих ненавистных белых пуговиц, вбегает в комнату и видит: мать сидит за шитьем, а старый дед – за книгой... "Маменька, дедушка, узнали..."

– Ты что, и днем засыпаешь? – услышал Коля знакомый голос. Он оглянулся. Перед ним, сияя лучистыми глазами, стоял Сережа. И не один, а с крепостным Евсеичем, дородным дядькой.

– А я не спал, – ответил Коля. – Замечтался...

– Мечтаешь? Это неплохо.

– Извольте спросить, – вмешался Евсеич. – На извозчике поедете али пешком?

– Пешком... пешком.

– Тогда я сейчас отпущу извозчика.

Старик ушел. Сережа проворно перескочил скамейку и сел рядом с Колей.

– Мы ездили на базар, – объяснил он. – Григорий Иваныч велел и за тобой заехать.

– Спасибо.

– Но лучше мы пешком прогуляемся. Тут недалеко.

Да и день такой веселый.

Коля кивнул.

– Ты, кажется, чем-то расстроен, – сказал Сережа – Геометрией. В учебнике Румовского запутался.

– Это еще не беда. Григорий Иваныч распутает...

Через полчаса втроем они подошли к двухэтажному дому. Дверь им открыла горничная:

– Пожалуйте наверх..

Евсеич с покупками ушел на кухню, а Сережа повел полю на второй этаж.

– Входите, входите, – отозвался на робкий стук чейто веселый голос.

В кабинете за письменным столом, заваленным книгами, сидел в туго застегнутом на все пуговицы темном сюртуке и с тюбетейкой на голове Ибрагимов.

– Николай Мисаилович! – воскликнул Коля. – А мы подумали...

– Что Корташевский волшебством превращен в Ибрагимова? – договорил тот и, закрыв лежавшую перед ним книгу, отодвинул ее в сторону.– Или видеть меня вам не в удовольствие?.. Ну, то-то же. Не огорчайтесь Ибрагимов, улыбаясь, поднялся навстречу мальчикам – Ну, как себя чувствует наш Телемак? [Телемак – сын Одиссея. Так звали Сережу все товарищи Корташевского] – спросил он, потрепав Сережу по голове. – И каковы успехи в царстве королевы геометрии? – кивнул он в сторону Коли.– Слышал я, будто бы даже и, катехизис оказался побежденным, не смог удержать вас от бегства на урок царицы наук?

– Да, не удержался...-подтвердил Коля.– Только вот... геометрия оказалась труднее, чем я думал. Сегодня сидел над Румовским и еще больше запутался.

Ибрагимов подошел к приоткрытому окну и раскрыл его створки пошире. В комнату повеяло терпким запахом поспевающих яблок.

– Печально, – проговорил он, – что вы здоровья своего не бережете и занимаетесь в неположенное время.

Геометрия – царица строгая, требует не только ума острого, но и здорового тела, иначе с ее воинами – теоремами – не совладаете. Вонпство ее упрямое, стойкое...

Вам сколько лет?

– Скоро двенадцать исполнится.

– Та-ак, – протянул Ибрагимов. – Отец?

Коля вспыхнул – это был для него трудный вопрос.

– Есть... Но с нами не живет. Уехал.

– Значит, нет, – сказал учитель. – В смысле опоры его пе существует. Надо полагаться на себя, на свои силы.

Л сил этих в жизни потребуется – ох как много! – И вдруг спросил: Играете в городки?

Мальчики переглянулись. Но Ибрагимов уже повернулся к Сереже:

– Забыли, Телемак, что в прошлое воскресенье вы мне проиграли? А ну-ка в сарай – за чурками! Живо!

Мальчиков как ветром сдуло: скатились они по широким перилам лестницы вниз и побежали к сараю.

– Знаешь, почему он городками увлекается? – шепнул, задыхаясь, Аксаков. – Чтобы лучше понимать геометрию!

– Как?! – не поверил Коля.

– Вот увидишь!

Нагруженные чурками, вернулись они к Ибрагимову.

Тот уже поджидал их у калитки сада. Когда вышли втроем на большой пустырь, несколько слонявшихся там подростков с радостью кинулись к "городошникам".

– Ну, геометр, покажи-ка нам свои знания, – улыбнулся Ибрагимов, кивнув на чурки, сложенные для начала "конвертом".

Коля смутился: ему еще не приходилось играть в городки.

– Давай, давай, – торопил Сережа. Он уже держал в руках две надежные палки, приплясывая от нетерпения.

Коля замахнулся и швырнул свою первую палку повыше. Но та упала далеко за чурками. Вторая палка, брошенная им пониже, не долетела, – ударившись концом в землю, она перепрыгнула через "конверт" под общий хохот ребятишек.

Тогда к черте подошел Ибрагимов. Примериваясь одним глазом к вытянутой в руке палке, он ударил так, что чурки брызнули в стороны. Подростки завопили от восторга: "конверт" распечатан.

За игрой Коля и не заметил, как подошел к ним Корташевский.

– Еще у калитки по радостным воплям догадался, где надо искать вас, улыбнулся он. – Здравствуйте, здравствуйте... Лобачевский, вы до которого часа ко мне отпущены?

Коля побледнел.

– Забыл! Совсем не спрашивал разрешения.

Корташевский развел руки в стороны.

– Беда мне с вами. Пойдемте, сейчас напишу записку Сергею Александровичу, если он еще не успел сообщить о вашем уходе инспектору... Городки не убирайте, – попросил он Ибрагимова, – и меня вы раззадорили.

В кабинете Корташевский быстро написал несколько слов на бумажке и протянул ее Коле.

– Теперь уже поговорить нам с вами некогда, придете в другой раз... Да! – Он порылся в книгах и вытащил одну, в синей обложке. – Вот вам биография Ломоносова...

Бегите!

Коля, схватив книгу, опрометью выскочил из комнаты, забыв даже поблагодарить учителя.

Спустя минуту Корташевский был на пустыре.

– Мальчик не совсем обыкновенный, – сказал он Ибрагимову, подбирая палку по руке. – Видит глубже своих сверстников.

– И я совершенно того же мнения, – отвечал Ибрагимов.

Коля видел во сне белое поле без конца и края. Резкий ветер наметает сугробы в рост человека, пересыпает снегом дорогу. Мороз крепчает. Коля бежит и бежит по дороге, чтобы не замерзнуть, но холод уже пронизывает его до костей. А дорога все тянется и тянется без конца. И не видно вокруг ни человека, ни зверя.

Наконец далеко впереди что-то зачернело на дороге Обоз! Люди! Коля, напрягая последние силы, догоняет их. Сани гружены мороженой рыбой. Кое-где рыбьи головы торчат из-под мешковины, зашпиленной деревянными колышками. Рты у них раскрыты, словно рыбы хотели что-то проговорить и не успели. Коля поравнялся у крайней подводы с плечистым подростком: закинув мешок за плечи, тот размашисто шагает по снегу. Лицо его знакомое. Где же они виделись?

"Эй, паренек, – обращается к нему Коля. – Куда спешишь?"

"В Москву".

"Зачем?"

"Учиться, – отвечает тот. – А зовут меня Михаиле".

"Я тебя узнал, – радуется Коля. – Ой, как пурга разыгралась. Не вернуться ли нам?"

Паренек упрямо трясет головой:

"Куда пошел – назад не возвращаюсь. И тебе не советую..."

Но тут взметнулся на дороге снежный вихрь – и сани с рыбой, лошади, паренек с мешком – все исчезло в непроглядной белой мгле...

Коля проснулся. В открытую форточку дует холодный ветер. Алеша и Саша мирно спят на соседних кроватях.

Коля поднялся, чтобы закрыть форточку, и видит на стуле книгу "Жизнь Ломоносова". Переложив ее на тумбочку, он вытаскивает из-под своей подушки другую книгу в красивой обложке. Надо прочитать. Хотя бы начало. Коля подошел на цыпочках к подоконнику и осторожно, так, чтобы не разбудить учеников, прикрыл форточку. Затем вернулся в постель. Прикрыв краем одеяла книгу, пробежал в предутренних сумерках первые строчки:

"Великий Колумб твердой рукой своей вел корабль в неведомое. Токмо он един мыслью предузнал бытие нового мира..."

– Коля, – послышался тревожный шепот Саши.

Спрячь тетрадку.

– Это книга.

– Какая? Ты что читаешь? – строго допрашивал Саша. – Я за тобой наблюдаю и вижу – прячешь. Запрещенное?

– Нет, из библиотеки взял... о Христофоре Колумбе...

– А... я подумал, что Григорий Иванович дал тебе также и "Слово о Ломоносове" Радищева.

– Разве оно запрещено? – удивился Коля. – Кем?

– Екатериной Второй. Она посадила его в Петропавловскую крепость, как "бунтовщика, хуже Пугачева".

Потом в кандалах отправила в Сибирь, через нашу Казань. Я не читал его сочинений, но слышл о них от Ибра

гимова. Того, кто читает или переписывает книгу Радищева, считают преступником.

– А где он сейчас? – поинтересовался Коля. – В Сибири?

– Нет, в могиле.

– Умер?

– Покончил самоубийством. Всего за месяц до нашего приезда в эту гимназию. В его бумагах нашли записку:

"Потомство отомстит за меня", – Какой человек погиб!

На минуту оба замолчали.

– Скажи, Саша, – первый заговорил Коля, – ты какую науку больше любишь?

– Философию.

– А можешь посвятить ей всю жизнь?

– Конечно. Если только буду знать, что людям принесет она пользу.

– Я тоже так, – обрадовался Коля. – Только ты философию любишь, а я математику...

– Ну, ладно, спи до звонка. Пока не пришел дежурный....

В этот день Коля еле-еле дождался конца уроков, И сразу же отправился к Григорию Ивановичу.

– Надеюсь, вы сегодня с разрешением? – улыбнулся Корташевский. – Раз так, то садитесь и рассказывайте, О чем хотите говорить со мной?

– О геометрии, – начал Коля. – Как ею заниматься?

С чего начать?

– Посмотрим, обсудим, – сказал учитель. – Вот вы "Жизнь Ломоносова" прочитали. Что из нее больше всего вам запомнилось? И что вы себе на память выписали?

– Я все помню, – ответил Коля. – Каждое слово. С тех пор как прочитал в первый раз, два года назад в Макарьеве, на чердаке дедушкиного дома. Поэтому и не выписывал.

– Напрасно. Там ведь прямо сказано, с чего начинать.

Корташевский раскрыл книгу.

– Вот вам на третьей странице такие слова Ломоносова: "...для приобретения большого знания и учености требуется знать язык латинский". А дальше, на шестой странице, послушайте, что говорит о Ломоносове автор предисловия к его сочинениям: "Через год после того настолько стал он силен в латинском языке, что мог уже сочинять небольшие стихи. Тогда начал учиться по-гречески, – чтобы, усвоив его, познакомиться с творениями математиков Эллады в подлинниках, не искаженных переводами..." Вот что следует вам запомнить из прочитанного, – сказал Корташевский и, отложив книгу, достал из ящика тетрадь в голубой обложке с черными краями. – Это "Слово о Ломоносове" Радищева. Прочту из него лишь одно предложение: "Познанием чуждого языка становимся мы гражданами той области, где он употребляется, собеседуем с жившими за многие тысячи веков, усваиваем их понятия, и всех народов и всех веков изобретения и мысли сочетаем и приводим в единую связь". Вы поняли?

– Понял! Понял! – воскликнул Коля. – Но, кроме греческого, я хочу знать и французский.

– Не много ли? – спросил Григорий Иванович. – За двумя зайцами погонишься...

– Нет. Я хочу понимать "Дон Кихота" и Шехерезаду.

– Вот, оказывается, в чем дело! – засмеялся Корташевский. – Видно, Сережа вас так взбудоражил. Ну что ж, попробуем! Добьетесь мало-мальски успеха, получите и "Дон Кихота" на французском, и "Начала" на греческом...

Учитель встал из-за стола и, подойдя к этажерке, взял там книгу, должно быть очень ценную – в особом кожаном футляре.

– Вы тогда, в геометрическом классе, помню, спрашивали, – взволнованно заговорил он, возвращаясь к столу, – почему книга Евклида начинается с непонятных определений, почему основные положения геометрии так запутаны? Выяснение следует начать вот с этой книги. Она – одна из первых печатных изданий "Начал" Евклида. И вообще это едва ли не первая книга, вышедшая из-под изобретенного тогда печатного станка. Здесь полный греческий текст "Начал" и также латинский перевод их. Ни одно из классических сочинений древности не было столь уважаемо просвещенными людьми, как это. Оно было переведено тогда на многие языки мира, переписано или переиздано тысячи раз во всех странах и до последних лет остается почти единственным руководством к изучению геометрии. Но, может быть, ни одно сочинение с тех пор не претерпело столь много перемен, прибавлений, исправлений, как эти "Начала", от своих переводчиков, издателей и переписчиков. Поэтому, чтобы выяснить, почему, где, когда и кем были введены темные понятия в геометрию, нужно прежде всего изучить вам эту родословную книгу на греческом языке.

Григорий Иванович замолчал, внимательно посмотрел на Колю, который с волнением слушал его, широко раскрыв глаза, и вдруг тепло – будто -говорил не ученику, а равному себе – доверчиво признался:

– Ведь я сам уже несколько лет ломаю голову над этими вопросами. От разрешения их, может быть, зависит не только развитие геометрии, но и всех наук. Для чего"

изучал я греческий язык, потом арабский...

– Арабский? – удивился Коля.

– Да, да! И вот почему. Арабы когда-то посредниками были между древнегреческой и новоевропейской наукой. Еще в первой половине девятого столетия ученый Хаджадж сделал полный и сокращенный перевод "Начал"

Евклида. – Корташевский взял со стола толстую тетрадь и раскрыл ее. – В предисловии к сокращенному курсу написано, что "в царствование халифа Гаруна ал-Рашида Хаджадж был командирован в Византию для перевода "Начал"

Евклида. Когда же халифом стал ал-Мамун, Хаджадж убедился, что он угодит своему новому государю, если для него упростит и сократит книгу Евклида...". Хаджадж так и поступил... Как видите, – улыбнулся Григорий Иванович, – Хаджадж по сравнению с Евклидом оказался более податливым учеником: он сумел найти для своего повелителя халифа более короткий путь к геометрии, чего не мог или не хотел сделать, по известному преданию" сам Евклид своему царю... В начале двенадцатого столетия был сделан перевод "Начал" с арабского на латинский язык, а в 1482 году наконец вышел он первым печатным изданием... Сейчас я как раз вот и занимаюсь тщательным сравнением различных изданий "Начал" Евклида на греческом, арабском и латинском языках. И думаю, что и вы, Лобачевский, поможете мне, когда овладеете греческим.

– Постараюсь! – ответил Коля – Начну сегодня же.

От Корташевского возвращался он вечером, бережно, как драгоценность, унося три книги: "Домашние разговоры на французском, немецком, латинском и русском языках", "Лексикон простого греческого языка" и "Греческую грамматику". Последняя книга была ему особенно дорога – издание Московской славяно-греко-латинской академии, той самой, где учился Ломоносов. "Может быть, именно эту книгу держал он в своих руках, может, по пей учился!.."

– Пади! – раздался громкий окрик над ухом.

В тот же миг лошадиная морда оказалась у его лица.

Испуганно вскрикнула женщина. Коля едва отскочил, и нарядная коляска с дородным кучером на козлах промелькнула мимо.

Только тут заметил он, что шагал по мостовой. Крепко прижимая к груди книги, уже с оглядкой перешел улицу и заторопился к зданию гимназии.

Теперь ежедневно после уроков, забившись в уголок пустого класса, Коля учил греческую грамматику или твердил новые французские слова. Два раза в неделю ходил к Григорию Ивановичу на домашние уроки. Занятия шли весьма успешно, особенно по французскому языку, ибо многие слова были понятны по сходству с латынью, которую знал он хорошо.

К концу третьего месяца учебы Коля уже сносно читал по-французски, понимал прочитанное и пробовал составлять словарик. Это было не так уж трудно: писал он французское слово, а рядом с ним – однозначное русское. Дальше следовало целое семейство других слов, примыкающих к уже записанному. Например, если он запоминал пофранцузски "дом", как это не поинтересоваться другими словами: стена, пол, крыша, потолок, дверь, окно, порог, крыльцо...

Иногда, увлекшись волшебной игрой в мире слов, Коля даже забывал об ужине.

Большие успехи Лобачевского-среднего в самостоятельном изучении греческого и французского дошли каким-то путем до сведения директора.

И вот он однажды, во время вечерней проверки, вызвал Колю из общего "фрунта" на середину зала. Велеречивым сладким голосом долго восхвалял его блистательные способности, призывая всех воспитанников учиться в гимназии с таким же прилежанием.

Следующий день был воскресный. Сразу же после завтрака вернулся Коля в свою комнату заниматься греческим, чтобы через час идти к учителю Корташевскому. Но только сел он за стол, как появился надзиратель и пригласил его к директору.

"Что ему нужно?" – думал Коля, задержавшись у двери кабинета.

Наконец постучался.

– Войдите! – послышался властный голос директора.

Коля вошел.

Яковкин стоял к нему спиной и смотрел в окно.

– Да кто же там? – спросил он сердито, не оглядываясь.

– Это я, Лобачевский.

– А-а! – повернулся директор и сел на диван. – Очень рад! Проходите сюда! Садитесь.

Он усадил его рядом с собой. Помолчал немного. Потом заговорил о том, что полюбил братьев Лобачевских, как своих сыновей, за их трудолюбие и настойчивое влечение к знаниям. Но директор заинтересован в том, чтобы дарование их расцвело во всем блеске. Более того. Ради таких пытливых учащихся он будет просить его величество об открытии университета в Казани.

– Вполне, вполне вероятно, мой дорогой. Не смотрите на меня столь недоверчиво. Поймите: я ведь искренне, со всею страстностью желаю вам и всем удачи, хочу помочь вам стать людьми достойными своей отчизны. Для того чтобы вас хорошо воспитывать, надо знать и ваш внутренний духовный мир. А вы, мой милый, не хотите мне помочь доверием. Это непохвально...

В беседе Илья Федорович находил такие задушевные слова и так произносил их, что Коля готов был даже упрекнуть себя: "Как же я в нем ошибался!.."

Директор тем временем тяжело встал с дивана, подошел к двери, тщательно закрыл ее и, достав из шкафа баночку варенья с ломтиками белого хлеба, вернулся к мальчику.

– Не стесняйтесь, мой друг, кушайте, – пригласил он.

– Спасибо, я не хочу.

– Нет, нет, угощайтесь, – приказал директор, намазывая хлеб вареньем.

Коля нерешительно протянул руку. Затем, взяв ломоть, откусил немного.

– Не правда ли, варенье вкусное? Макарьевское!.. – похвалился директор. – Не очень ли скучаешь по родным и близким?.. Наверное, и тут уже нашел приятелей, говорят, с Аксаковым дружишь... И часто у них бываешь?..

Кушай-кушай! Не стесняйся.

Коля не смог отказаться. К тому же варенье – малиновое, из Макарьева. "Как же так я мог ошибаться в директоре", – удивлялся он.

– Да, какое счастье для вас иметь такого замечательного учителя, как Григорий Иванович, – продолжал Яковкин. – Ведь он с вами, с тобой и Сережей, говорят, еще и дома занимается, – журчал вкрадчивый голос Яковкина. – Под его руководством и с древней историей наук знакомитесь, о нашем Ломоносове кое-что узнаете. Не так ли?

– Так, – ответил Коля.

– О Радищеве тоже? – спросил директор, заглянув ему в глаза.

Но тут, заметив этот уже не добродушный, а колючий, требовательный взгляд Яковкина, Коля насторожился.

– О Радищеве?.. Нет, ничего не слыхал... Но "Жизнь Ломоносова" читал еще в Макарьеве.

– А "Слово"?

– Какое?

– "Слово о Ломоносове", – уточнил директор.

– Не знаю. В классах такого "Слова" не было.

– Ну, это я только так спросил. Ты, Николай, мальчик умный и честный, похвалил его директор. – Верю тебе. И запомни: я твой друг. В любое время заходи ко мне, посоветоваться обо всем, что в гимназии творится. Если кто нарушил правила – воспитанник или надзиратель, все равно, даже и преподавателя не жалей, – скажи мне. Я всегда буду рад... И варенье всегда у меня в шкафу, – добавил он, улыбаясь.

Но глаза его не улыбались.

После разговора с директором Коля долго стоял в своей спальне перед окном, прижимаясь горячим лбом к холодному стеклу.

Вечером он заболел. Саша просидел у его постели всю ночь, а рано утром вызвал дежурного лекаря. Сменивший доктора Бенеса Риттер, веселый, румяный детина, больше разбирался в хороших винах, нежели в болезнях и лекарствах. Поскольку недавно в Казани вспыхнула эпидемия малярии, он каждому больному, не задумываясь, назначал огромную дозу хинной корки с глауберовой солью. Осмотрев Колю, Риттер заявил: "Понятное дело – это лихорадка" – и, назначив то же лекарство, приказал перенести больного в палату.

Закутанный ватным одеялом, наслаждаясь ощущением теплоты, разлившейся по всему телу после двух стаканов чая с медом, Коля дремал и потел во сне до самого вечера. Зато ночью стало ему хуже: сон пропал, температура повысилась. Когда пришел разбуженный Сашей Риттер и, весело потирая руки, спросил: "Ну как, молодой человек, поправляетесь?" – Коля не ответил. Он вяло шевелил губами, щурился на свет и, наконец, еле-еле приподнялся, чтобы дать лекарю пощупать свой живот.

Риттер увеличил дозу хинной корки. Но, к счастью, после него заглянул в палату надзиратель Сергей Александрович и, выслушав Сашу, затем осмотрев больного, посоветовал не травить его лекарствами.

– Это не лихорадка, – заверил он, – а простуда, и лечить ее надо не глауберовой солью...

Спустя неделю Коля поправился настолько, что лекарь наконец-то выпустил его из палаты. А вскоре в одно из воскресений он получил разрешение посетить Корташевского.

День был морозный, солнечный. После бурана, бушевавшего всю ночь, небо, затянутое тучами, прояснилось.

В городе все было заметено снегом, и вдоль заборов сияли белизной огромные сугробы. Дворники у ворот разгребали снег лопатами.

Коля шел по заснеженному тротуару, слегка пошатываясь: морозный воздух кружил ему голову. А тут еще беспокоила тревога – не успел разобраться в таблице девяти склонений греческой грамматики.