Текст книги "Серебряная подкова"

Автор книги: Джавад Тарджеманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)

В Макарьеве и в Нижнем Шебаршин пользовался общим уважением за ум, доброту и честность. Его слова и обещания считались авторитетнее гражданских актов. Таков был человек, на твердую руку и преданное сердце которого смогла положиться Параша в самую тяжелую минуту жизни. Репутация лучшего землемера Нижегородской губернии дала Сергею Степановичу возможность немедленно получить хорошую службу. Передав Параше управление всем хозяйством, он большую часть временя проводил в служебных разъездах.

Между тем 20 ноября [По новому стилю 1 декабря] 1792 года в семье Лобачевских родился второй сын, Коля. Заботы в доме прибавилось.

Муж, еще раз вернувшийся после запоя и прощений, как прежде, не пытался взять на себя какую-либо ответственность за жизнь семьи. Безвольный и опустившийся, он принял заботу Сергея Степановича о своей семье как должное и был этим доволен.

С появлением у Параши второго сына домик на Алексеевской стал тесноват, и Сергей Степанович приобрел на Печерском поле новое владение и участок пустовавшей земли, где развел сад с оранжереей, не уступавшей аверкиевской. Разумеется, в новый дом переехали все вместе.

Хлопот у Прасковьи Александровны прибавилось. Но радостно было сознавать, как старый землемер дорожит каждой мелочью семейного уюта, которым она с любовью окружает его в недолгие приезды. Он отдохнет немного у семейного очага – и снова на другое утро дорожная коляска ждет его у крыльца. Кучер с трудом сдерживает резвых лошадей, Авдотья проворно укладывает в ящики под козлами и сиденьем кульки с домашней снедью. Маленький Саша сидит на коленях Сергея Степановича, старается заглянуть ему в глаза. Старик это видит и прячет в усах лукавую улыбку.

– А что, Парашенька, – говорит он, отодвигая пустой чайный стакан, – уж не проехаться ли вместе нам по хорошей-то погоде? Может, и еще кого-нибудь прихватим, а?

Саша не выдерживает.

– Меня! Меня! – кричит он. – Дядя Сережа, я уже большой, с кучером на козлах буду.

– Нет уж, – вмешивается мать. – Только со мной в коляске и недалеко, ведь Коленька дома...

– Устинья Коленьку с глаз не спустит, – говорит Шебаршин, поднимаясь. Поторопись, Параша, до жары овод не так пристает к лошадям.

Незаметно, казалось, вырос первый – Саша, но вот уже подрастает и Коля. Теперь он тоже получил место в семейных поездках за город, которые так радовали всех четверых. Сергей Степанович начал заниматься по вечерам с мальчиками, стремясь привить им любовь к землемерному делу. Те ликовали. Каждый вечер, проведенный с дядей Сережей, был для них настоящим праздником.

– Я примечаю, Парашенька, – хвалился он, – сколь полезны Саше наши поездки. С такой пытливостью следит он за действиями при размежевании, что... вот увидишь:

быть ему землемером! Слава богу, неплохая профессия, дельная. Надо бы определить его в Московскую гимназию.

Семью Параши старик давно уже почитал своей. И когда у Лобачевских родился третий сын, Алексей, он узаконил его как приемыша.

Муж Параши отнесся к этому равнодушно. Когда он изредка после разъездов появлялся в доме, дети сторонились его, как чужого. И тем горячее любили они сердечного Сергея Степановича.

Наступил 1797 год. Неожиданно губернскую межевую контору закрыли в Нижнем, и все чиновники были переведены в Уфу. Параша проводила туда мужа с чувством облегчения. Однако не предчувствовала, как скоро настанет конец ее мирной жизни. Прошла неделя, и Сергей Степанович тяжело занемог. Болел он недолго: вскоре попросил осунувшуюся от горя Парашу привести к нему ее детей – проститься.

– Не довелось мне, Парашенька, увидать, как они станут людьми. Придется тебе одной о них заботиться.

Пусть университет окончат. Все, чем владею, оставляю тебе в этом завещании, – старик дрожащей рукой протянул ей гербовую бумагу.

Вечером он скончался.

Параша с детьми остались жить в доме, завещанном ей Сергеем Степановичем.

В память о нем она всегда называла всех троих сыновей своих "воспитанниками умершего капитана Сергея Шебаршина".

Иван Максимович Лобачевский преспокойно служил в Уфе, не заботясь о том, как живется его семье, и только в 1800 году приехал домой на побывку. Радости от его появления в доме не было: трезвый, он упорно молчал и ни во что не вмешивался. Но вскоре снова начал выпивать, изводя жену придирками. Параша плакала. Вспышки мужа стали повторяться чаще, грубее, и с ним оставаться дальше было уже невозможно.

Осенью 1801 года, продав подворье в Нижнем, Прасковья Александровна с детьми вернулась в Макарьев, к своему отцу. Матери уже не было в живых.

В середине февраля меньшому, Алеше, исполнилось семь лет. Чтобы осуществить наказ покойного Сергея Степановича, Прасковья Александровна решила отправиться в Казань и устроить сыновей в гимназию. Для детей разночинцев добиться приема в гимназию, единственную тогда на весь огромный край от Поволжья до Сибири, было трудно. Сюда приезжали отовсюду, из отдаленных уголков страны, главным образом дети обеспеченных знатных родителей, а детям разночинцев устраивали особо строгие экзамены. Однако она решилась.

...И вот, погруженная в свои воспоминания, приближалась Прасковья Александровна к заветному городу. Резкий удар кнута по лошадиным спинам вернул ее к действительности. Вниз, по склону, тарантас покатился быстрее. Запрыгали узелки, дорожные корзинки с поклажей.

– Доехали! Слава те, господи! – радостно воскликнул кучер.

Лес кончился, и уже хорошо стала видна Казань. Белые дома блестели в ярких лучах солнца, между ними выделялись тонкие высокие минареты мечетей и пузатые купола церквей. Однако до городской заставы оставалось еще несколько верст.

– Маменька, – взмолился Коля, – больше не могу сидеть спиной к городу. Пусти меня туда, на козлы, чтобы лучше видеть. Можно?

– Можно, можно, – разрешила мать. – Но только не свались.

Коля мигом очутился рядом с кучером.

– Эх вы, милые, пошевеливайтесь!.. – крикнул тот на лошадей и, звонко щелкнув кнутом, похвалился: – Эх, махнули! Какие послушные...

Лошади, почуяв близкий отдых и кормежку, сами перешли на легкую рысь. Приказчик не останавливал кучера:

здесь, под самой Казанью, можно было без опасения опередить обоз.

Прасковья Александровна тоже обрадовалась близкому окончанию трудного пути, но сердце ее учащенно забилось:

что ждет ее сыновей в Казани, чем встретит их этот сверкающий под солнцем долгожданный город?

Небольшой дорожный столб возвестил: до Казани осталась одна верста. Впереди на левом прибрежном взгорье Казанки, на самой вершине, уже хорошо видны зубчатые стены кремля с высокими башнями по углам и белокаменные палаты около самой высокой башни Сююмбики... Наполовину скрытые деревьями, окна в предзакатных лучах солнца играли всеми цветами радуги. Город выглядел прекрасным, почти сказочным.

Лошади бежали уже по земляной дамбе, с двух сторон которой стояли коротенькие столбики, словно какой-то волшебник-землемер нарочно понатыкал вехи. Коля следил за их убегающими параллельными рядами; ему казалось, что они ведут его, куда-то указывают путь. Но куда? Конечно же в гимназию, ради которой и проделана вся трудная дорога.

Когда же столбики убежали назад, перед Колей в его воображении опять возникла эта манящая, таинственная гимназия. Вот он входит в большой светлый зал. Там, в глубине, – длинный стол, а за ним – учителя, много учителей, все в черных сюртуках, седобородые. И сразу начинают спрашивать его, экзаменовать по всем предметам.

А что, если выслушают его и скажут: "К сожалению, вас нельзя принять. Вы мало знаете..." Какой позор! Что скажет маменька? И Сергей Степанович, если бы тот был жив?

Он говорил: "Когда поступите в гимназию, передайте ей в дар мои землемерную цепь и эккер. Там есть, конечно, и свои инструменты, но мне приятно думать, что на занятиях вы будете пользоваться моими..." Они везут их, эти завещанные дядей инструменты, в своем багажнике.

Тарантас тем временем уже проехал дамбу, за которой показались дровяные склады, большие кучи соли, шкур, торговые лабазы, а чуть поодаль – грязные улицы.

Кругом стоял тяжелый смрад от смешанных запахов кожи, рыбы, дегтя и мыла. Где-то вблизи, в переулке, по неровному булыжнику грохотала старая телега. Колеса ее так нудно скрипели, что хотелось уши заткнуть. Кто-то протяжно кричал: "Воды кому, воды ка-ба-а-ан-ной". К этому голосу присоединился другой, тонкий и сиплый: "Эй, ребятишки, дам вам по пышке, цена – не индейка, всего полкопейки!" Везде – кучи золы, битые горшки, тряпье.

И здесь, как в Нижнем, весь мусор выкидывали на дорогу.

Миновав заставу, где когда-то, еще до пугачевского пожара, стояла триумфальная арка, построенная в честь приезда Екатерины Второй в Казань, тарантас выехал на Триумфальную улицу. Из-за высоких глухих заборов, откуда слышался басовитый лай цепных собак, показались карнизы домов с красными крутыми крышами. Расторопные приказчики побрякивали связками ключей возле больших лабазов и амбаров с пудовыми замками; толстые купчихи пронзительно кричали, выглядывая из деревянных лавчонок; деловые татары с острыми бородками, в каракулевых шапках и узких бешметах, в кожаных ичигах и калошах живо тараторили посредине улицы. Около большой церкви косматые нищие, тряся лохмотьями, жалобно причитали:

– Подайте на хлеб, христа ради!

Неожиданно из-за угла показалась большая группа этапников. Шли они понурые, под конвоем к главной крепости, чтобы оттуда начать слезный путь в суровые края Сибири. Впереди них рядом с тощей, заморенной клячей семенил ногами татарин-водовоз. Он подгонял свою лошадку вожжами, кнутом и даже кулаком, но та, пробежав с десяток сажен, остановилась.

– Эй! 0-с-свободи дорогу! – заорал хриплым голосом конвойный...

– Вот она, Казань! – проговорил Саша испуганно.

– Это еще не город, а пригород, сыпок. Дворянская Казань вона где! объяснил кучер, указывая рукой на гору, где виднелись великолепные белокаменные особняки. – Там улицы просторные, с торцовыми шашками...

– А это что же на цепях над речкой? Мост, видать? – спросила Прасковья Александровна.

– Это не речка, – включился в разговор приказчик. – Древний канал Булак. Еще при татарском ханстве прорытый в середине города, чтобы соединить озера Кабан с Казанкой. А мост через него подъемный. Днем по нему ходят, а ночью поднимают – суда пропускают с Волги. Мой хозяин его выстроил. Купец-то не простой – оптовую торговлю ведет по всей России. Сапожный товар и холст поставляет всему войску. Амбары тут, видите, каменные? Все жарковские, наши...

Кучер натянул вожжи. Лошади остановились у железных кованых ворот каменного дома, крайнего на левой набережной Булака.

– Вот я и доехал, – весело сказал приказчик. – Степан, довезешь барыню с детьми на Лядскую, куда им требуется.

Прасковья Александровна поблагодарила попутчика и простилась. Тот пожелал ей успеха. Мальчики еле дождались конца их разговора – так не терпелось им отправиться дальше. Усталые лошади неохотно тронулись от знакомых ворот, и путники, переехав деревянный мост через Булак, пересекли нарядную Проломную улицу. По крутому кремлевскому съезду лошади с трудом втащили тяжелый тарантас на главную городскую площадь перед Спасской башней. Здесь когда-то всенародно читались царские указы, вершились над виновными суд и расправа. Но сейчас тут встречались только гуляющие пары.

На углу этой площади, в начале Воскресенской улицы, достраивалось громадное здание – гостиный двор. Напротив него красовался дворец богача Дряблова, известного фабриканта, о котором так много рассказывал покойный Сергей Степанович. В его дворце, говорил он, в 1767 году остановилась Екатерина Вторая. Царице так понравилась Казань, что после она писала: "Сей город, бесспорно, после Москвы в России первый..."

– Смотри! – тихо сказал удивленный Саша, потянув Колю за рукав.

Мимо них пара лихих рысаков мчала карету, блестевшую золотом и лаком. Спины лошадей были покрыты голубой сеткой, их копыта мягко цокали по торцовой мостовой.

Два нарядных лакея стояли на запятках роскошной кареты, держась руками за блестевшие поручни.

– А гимназия ваша – во-он там, – показал кнутом кучер в конец Воскресенской улицы.

Мальчики повернули головы направо, ш там увидели два длинных ряда красивых зданий.

– Такая большая? – спросил удивленный Алеша.

– Потом узнаем, теперь уже скоро, – сообщил Саша. – Кучер, наверно, и сам не знает.

Коля поднялся в тарантасе и, придерживаясь рукой за козлы, молча смотрел на сливающиеся вдали здания.

На Спасской башне кремля часы пробили четыре.

Тарантас проехал через площадь и свернул по узкой улице к Черному озеру, вдоль которого были разбросаны маленькие дощатые лавочки. Это был Житный торг. Тут продавались овощи, мука, печеный хлеб, калачи. Между возами, заполненными фруктами, шныряли босоногие мальчишки в рваной одежде. Они подбирали просыпавшиеся на дороге яблоки, а если подводчик зазевается, прорезали мешки.

Внизу откоса, на берегу озера, стояло несколько ветхих лачужек. В них проворные старухи варили пельмени, пекли горячие блины, готовили студень и прочие кушанья. Тут же под открытым небом, расположившись на скамьях, за дощатыми столами, врытыми в землю, столующиеся уплетали варево из глиняных чашек. Пахло кухонным чадом.

Поодаль бойко торговали кумачом, галантереей, мылом, духами. Цирюльники, щелкая большими ножницами, зазывали народ в свои палатки. Желающего стричься тут же сажали на полено, стоящее торчком, и, надев на голову горшок, подравнивали концы торчавших из-под него волос.

Миновав кузнечный ряд с несколькими слесарными корпусами, тарантас выехал на Лядскую улицу и остановился перед небольшим двухэтажным домом, низ которого был каменным, а верх – деревянным.

– Вот и приехали, – сказала Прасковья Александровна.

Коля выскочил из тарантаса, поднялся на крыльцо и, подскочив, ловко дернул за ручку дверного колокольчика.

Дребезжащий звук его еще не затих, как в широко распахнутой двери появилась маленькая полная старушка.

– Парашенька! Мы так заждались. Да какая же ты славная стала! И таких молодцов уже вырастила, даже не поверишь. А мы-то... – но последние слова ее заглушил скрип закрывающейся плотно за гостями большой двери.

* * *

Первые дни в Казани были полны томительных ожиданий. Прасковья Александровна с утра уходила хлопотать по делам, строго наказывая мальчикам никуда не отлучаться: вдруг они могут понадобиться. Время в чужом доме тянулось очень медленно, хотя хозяева, старинные друзья родителей Прасковьи Александровны, были так приветливы.

Прасковья Александровна еще при жизни Сергея Степановича записала несколько необходимых адресов его влиятельных товарищей, которые могли помочь ей устроить сыновей. К сожалению, двое из них уже умерли, третий выехал из города. Но кое-кто из друзей все-таки нашелся, так что нужное содействие в конце концов ей оказали.

Взволнованная, с покрасневшими от радостных слез глазами, вернулась она домой и крепко прижала детей к груди.

– Получила... Наконец-то разрешили принять вас в гимназию, – сообщила мать и, не скрывая, вытерла свои глаза платком. – Вот написано тут...

Она порылась в сумочке и, достав аккуратно сложенную бумажку, прочла: "Принять для обучения на собственное содержание..."

– Значит, приняты? – радостно спросила хозяйка.

– Да, если только... – Прасковья Александровна вздохнула, – если только выдержат экзамены.

В гимназии существовало трехгодичное обучение с нижними, средними, высшими классами по каждому предмету, не считая начальных подготовительных. Даже поступающим в нижний класс надо было пройти очень трудные испытания.

Прасковья Александровна три года готовила детей, знакомила их с грамматикой российского языка и началами арифметики. Один год перед выездом из Нижнего Саша и Коля занимались в народном училище. Дети охотно и много читали не только художественную литературу, но и познавательные книги.

Наступил день экзаменов. Утро выдалось веселое, солнечное. Медленно кружась, падали с кленов последние листья. Багрово-красные, они пестрели по обочинам проезжих улиц, напоминая о недавнем тепле.

Прасковья Александровна пошла провожать сыновей.

Ежась от холода, с книгами под мышкой, впереди шел Коля, одетый в короткую курточку. Раскрасневшийся от быстрой ходьбы, он то и дело спрашивал:

– Мама, не видно еще гимназии?

– Пока нет. Но сейчас увидим...

Вслед за Колей шел Саша. Как старший, нес он бережно в одной руке дядин эккер с треногой, в другой – землемерную цепь и держался поэтому независимо. Шествие замыкала Прасковья Александровна, которая вела за руку младшего, не по возрасту рослого сына: тот был выше Коли на целую голову, почти как Саша. Через плечо Алеша повесил сумку с аспидной доской и грифелем.

Город уже давно проснулся. Много народу сновало у балаганов и дощатых лавок на Рыбнорядской улице. Коля по-прежнему шел впереди. На перекрестке он остановился, не зная, в какую сторону поворачивать. Но заметив приклеенный к забору лист бумаги, подошел к нему ближе и начал читать:

"Объявление.

От Казанского губернского правления через сие объявляется, что в оном будет продаваться принадлежащий штабс-капитану Попову четырнадцатилетний крестьянский сын Иван, оцененный в 300 рублей, могущий принести в год доходу до тридцати рублей. А также продается мерин серый 3-х лет, роста большого, неезженый. Цена по договоренности".

Коля вопросительно посмотрел на мать и братьев, которые тем временем тоже подошли к объявлению.

– Идемте, дети, – сказала Прасковья Александровна. – Потом поймете, когда выучитесь, а пока думайте об экзаменах. – Она повела сыновей оврагом к Воскресенской улице, в начале которой виднелось высокое белокаменное здание.

Гимназия помещалась в одном из наиболее красивых особняков Казани – в бывшем губернаторском дворце. Фасад его украшали величественные коринфские колонны – восемь на центральном портике и по четыре на боковых.

Над крышей возвышался большой купол с круглыми окнами, а над центральным портиком – треугольный фронтон с изображением лиры, глобуса и математических инструментов.

Мальчики безмолвно стояли на площади. Гимназия в самом деле казалась им сказочным замком. К ней подходили ученики. На всех были форменные курточки, сшитые из темно-зеленого сукна, со стоячими, красного цвета воротниками, с огненными кантами на рукавах и желтыми пуговицами. Только у некоторых почему-то воротники были зелеными, а пуговицы белые.

– Буду ждать вас там, у солнечных часов, – сказала Прасковья Александровна, показывая рукой в сторону сквера на углу Воскресенской, наискосок от гимназии, – а вы ступайте на второй этаж и разыщите инспектора Илью Федоровича Яковкина. Совет гимназии поручил ему принять от вас экзамен.

Она сообщила также, что, кроме инспектора Яковкина, будут на экзамене математик Григорий Иванович Корташевский, физик Иван Ипатьевич Запольский и преподаватель русской словесности Лев Семенович Левицкий.

– Помните наш уговор – подарить гимназии эккер и землемерную цепь... Но сначала надо успешно выдержать экзамены, – договорила она, целуя сыновей. – Ну, ладно, идите. Держитесь смелее, все будет хорошо!

Мальчики робко взошли на высокое крыльцо между колоннами, прошли мимо седого солдата-инвалида, стоявшего у входа, и попали в просторный парадный вестибюль, освещенный верхним стеклянным куполом.

– Вы куда? – спросил инвалид и направился к ним, постукивая деревянной ногой.

– Мы... у нас экзамен, – ответил Саша и сделал шаг ему навстречу.

– Экзамен? По лестнице на второй этаж и налево ступайте, в зал собраний. Но сперва тут оставьте верхнее платье... Да смотрите, никуда не сворачивать, – предупредил инвалид. – Снизу глядеть буду.

Сказав это, он повернулся и, пристукивая деревяшкой, возвратился на свое место у дубовой двери.

Откуда-то сверху доносился гул ребячьих голосов.

– Там, наверно, классы, – промолвил Коля и прислушался.

Вдруг, заглушая голоса, наверху пронзительно, торопливо зазвенел колокольчик, и говор стих.

– Идем! – решил Саша.

Втроем они, такие маленькие на широкой большой лестнице, шли рядом, не глядя друг на друга, чтобы не выдать своего волнения.

Но вот лестница кончилась, и большая белая дверь оказалась перед ними быстрее, чем этого им хотелось бы. Дверь открылась от первого нажима на ручку, и, переступив порог, Коля вошел в просторный зал.

У больших окон, выходивших на Воскресенскую улицу, мальчики увидели несколько взрослых. За длинным столом, накрытым зеленой суконной скатертью, сидел пожилой учитель с красным добродушным лицом. Немного дальше, у классной доски, стояли два молодых человека в мундирах из темно-синего сукна и с ярко-серебристым шитьем на воротниках. Один из них что-то писал на доске и говорил ровным, спокойным голосом. Он казался энергичным, но сухим и строгим – все в его движениях было рассчитано, точно. Другой, наоборот, выглядел добрым. Он был пониже первого и не так сухощав.

"Строгий" первым заметил вошедших Лобачевских.

– Иван Ипатьевич, трое; видимо, те, о которых нам говорили... Братья Лобачевские? – спросил он, подходя к мальчикам.

Саша кивнул.

– Значит, будем экзамен держать? – продолжал он, когда мальчики робко поздоровались. – Очень хорошо. Давайте к столу... Кто первый?..

Коля шагнул вперед и назвал свое имя.

– Николай Лобачевский? Прекрасно... У, сколько вы книг принесли! Покажите-ка!..

"Строгий" начал вслух читать названия:

– "Грамматика российская" Ломоносова... Очень хорошо. А тут?.. "Евклидовы стихии, перевод с греческого Суворова и Никитина"... Вон как! Значит, вы, юный геометр, Евклидом увлекаетесь?

– Господин инспектор... – начал было Коля.

– Старший учитель, – поправил его "строгий".

– Простите, господин учитель, я хочу быть землемером, а не геометром...

В это время из двери, на которой была прибита медная дощечка с надписью "Инспектор Илья Федорович Яковкин", вышел среднего роста человек, лет сорока, и быстрыми шагами направился к столу, здороваясь на ходу с присутствующими легким кивком головы. Был он в черном полуфраке, в белом жилете и синих панталонах. Коля заметил: странная у него, точно приплюснутая, голова, гладкие жирные волосы, язвительная улыбка и совиный взгляд.

– Начнем, господа! – сказал вошедший, глянув на мальчиков круглыми зеленоватыми глазами, затем добавил, обращаясь к "строгому": – Господин Корташевский, вы с Иваном Ипатьевичем старшим займитесь, – он кивнул на Сашу, – а мы с Львом Семеновичем испытаем среднего...

Поди-ка сюда!

Инспектор сел в мягкое кресло, рукой поманив к себе Алешу, – по росту принял его за "среднего Лобачевского".

У Коли вдруг закружилась голова. Саша, заметив это, шагнул к нему и незаметно поддержал рукой за пояс. Коля тотчас отвел его руку.

– Ничего, – шепнул он. – Уже проходит.

Яковкин ничего не заметил.

– Ты... как тебя... Николай?.. Сядь вон туда, можешь порисовать, что ли, – покровительственно сказал он и обратился к Алеше.

Коля сел на указанное место. "Младший Лобачевский".

Машинально сунул руку в левый карман и вытащил оттуда грифель, а в другой руке, по забывчивости, положив книги на стол, продолжал держать аспидную доску. Это, видимо, и подсказало Яковкину – "можешь порисовать".

"Не буду!" – решил мальчик и выглянул в окно. Ветер свирепел сильнее, голые ветки деревьев метались, словно просили о помощи. На толстом суку старой липы неподвижно сидела ворона. Ей, наверное, холодно.

"Поделом тебе. Улетела бы в теплые страны греться на солнышке..." размышлял мальчик. Но ворона вдруг наклонила голову и так лукаво посмотрела в окно, что Коля не выдержал: рука сама потянулась к аспидной доске. Рисованье давалось ему легко. На доске появилась такая же ворона, даже умный взгляд ее был передан удачно. Коля увлекся и рядом с вороной посадил сороку, затем нарисовал сову с круглыми глазами, похожую на инспектора. Но тут голос Яковкина прервал его занятие:

– Младший Лобачевский, подойди к столу. А ну-ка, покажи мне, что изобразил. – Он поднялся и подошел к мальчику. С минуту молча смотрел на его рисунок. – Сотри, – сказал наконец приглушенным голосом. – И ступай к столу!..

Корташевский и Левицкий удивленно переглянулись, они хотели посмотреть рисунок, но Коля уже стер его рукавом своей курточки.

– Приступим, – объявил Яковкин, усаживаясь в кресло.

Начало экзамена было неудачным. Коля так растерялся, что не расслышал первого вопроса. Когда же вопрос этот ему повторили, он ответил неуверенно. Затем чуть не запутался в четырех правилах арифметики, но Левицкий пришел ему на помощь:

– Не волнуйся, братец, вижу – знаешь... Расскажи-ка нам про звательный падеж.

Коля молчал.

– Ну, когда хочешь позвать кого-нибудь из товарищей, как ты говоришь? уточнил вопрос Лев Семенович.

– Эй! Поди сюда! – с отчаянием ответил Коля.

Яковкин язвительно усмехнулся.

Тогда Левицкий предложил:

– Прочитай нам свое любимое стихотворение.

– Выйдите на середину, – вставил Корташевский, нахмурив брови.

Коля подчинился. Он отошел от стола и, приподняв руку, начал читать по-латыни оду Горация "К Мельпомене".

Вскоре Яковкин прервал его, стукнув ладонью по столу:

– Хватит, можно так и попугая научить. Посмотрим, знаешь ли перевод.

– Знаю, – ответил Коля.

– Начинай!

Мальчик вспыхнул.

– Не буду, – сказал он.

– Как?! – растерялся инспектор.

Дело принимало дурной оборот.

– Успокойтесь, Лобачевский, – посоветовал "строгий". – Сейчас же извинитесь!

– Господин учитель, больше так не буду, – пробурчал Коля.

– Вот и прекрасно, – сказал Корташевский. – Переведите нам первые строчки.

Создал памятник я, меди нетленнее,

Пирамидных высот царственных выше он.

Едкий дождь или ветер, яростно рвущийся,

Ввек не сломит его...

читал Коля.

– Довольно, – сказал учитель. – Знаете... Прочтите нам, Николай, и русские стихи.

Он прочитал им басню Ломоносова о двух астрономах и поваре, отвергавшем утверждение Птолемея следующим доводом:

Кто видел простака из поваров, такого,

Который бы вертел очаг кругом жаркого?

Корташевский и Левицкий, переглянувшись, одобрительно кивнули друг другу. Но Яковкин был недоволен.

– Та-ак-с, – протянул он. – А кто же тебя, Лобачевский, обучил такому стихотворению?

– Мама, – сказал Коля.

– Ее выбор не одобряю, – объявил инспектор. – Стихами, смысл которых тебе еще не ясен, голову забивать не следует. Лучше скажи нам, какие люди назывались в старину волхвами?

Коля удивленно посмотрел на Левицкого, и тот счел нужным вмешаться.

– Извините, господин инспектор, – вежливо напомнил он. – Мы же собираемся принять Лобачевского в нижние классы.

Яковкин нахмурился:

– Куда его, такого, в нижние! Я бы совсем не принял.

Только вот за то, что воспитанник покойного Шебаршина...

Ладно уж, пусть попробует в начальном, подготовительном...

Старшие преподаватели присоединились к его решению.

Экзамен кончился. Инспектор подписал свидетельство, что Лобачевские Александр и Алексей приняты в нижние классы как весьма достойные.

– А ты, – сказал он Коле, – будешь в классе начальных правил языка российского и арифметики у господина Федора Петровича Краснова...

Уже готовясь покинуть зал, Саша вдруг повернулся к столу.

– Дядя Сережа, то есть Шебаршин Сергей Степанович, наказывал нам передать гимназии эккер и землемерную цепь, – сказал он. – Я положил их за дверью. Можно принести?

Брови Яковкина поднялись.

– Цепь и эккер? – повторил он. – Хорошо. Сами возьмем. Идите.

Мальчики вышли. Посмотрели на сверток, лежавший за дверью, и молча спустились по лестнице вниз.

– Экзамен-то сдали? – участливо спросил их инвалид и сам открыл перед ними входную дверь.

– Сдали! Сдали! – крикнули вместе Алеша и Саша.

Коля прошел мимо швейцара молча. Тот посмотрел ему вслед и, вздохнув, закрыл двери.

Мать стояла на улице, ждала их. Алеша и Саша бросились к ней, размахивая руками. А Коля приотстал немного. Мать поняла, что случилось неладное, и поспешила к нему навстречу.

– Не приняли?

– В подготовительный. А Сашу с Алешей в нижние, – ответил он. – Мама, прости меня. Ведь я не хотел огорчать... Но вот...

– Ничего, сынок, – утешала мать. – Не горюй. Ты себя еще покажешь... А сейчас, дети, пойдем к доктору Бенесу.

Он живет на Лядской улице.

Лекарь принял их учтиво и сразу же дал три свидетельства о хорошем здоровье и крепком телосложении Александра, Николая и Алексея Лобачевских.

Наконец все формальности были выполнены, и 5 ноября 1802 года совет императорской Казанской гимназии в протоколе за № 158 постановил удовлетворить просьбу коллежской регистраторши Лобачевской "о принятии трех ее сыновей Александра, Николая и Алексея, детей губернского регистратора Ивана Максимова Лобачевского, в гимназию для обучения на собственное разночинское содержание до открытия вакансии на казенное".

Получив это постановление, Прасковья Александровна тут же внесла в контору гимназии деньги за учебу и, помолодевшая, вышла поздравить своих сыновей, ожидавших ее у входа.

Обнимая их, она смеялась и плакала. Еще бы! Новая жизнь раскрыла перед ними свои двери.

ТРУДНОЕ НАЧАЛО

Сборы в гимназию были недолгими. Утром у ворот уже стоял извозчик, нанятый с вечера. Мать хлопотала на кухне, приготовляя завтрак, но горячие лепешки, аппетитно шипевшие на сковородке, не соблазняли мальчиков. Умытые, причесанные, в праздничных курточках, они долго слонялись по комнатам, пока наконец не присели к столу.

– Смотрите же, дети, ведите себя хорошенько и будьте как можно предупредительнее со всеми, – просила мать.

После завтрака мальчики оделись и по старому обычаю с минуту молча посидели перед выходом.

– Ну, с богом! – Прасковья Александровна поднялась, обняла и поцеловала каждого. Все. Теперь можно выходить.

Озябший извозчик у ворот похлопывает рукавицами.

Резкий морозный ветер на крыльце рвет платок с головы матери.

– В гимназию! – говорит она извозчику.

Санки тронулись, провизжав полозьями. Прасковья Александровна стояла на крыльце и смотрела им вслед, пока не скрылись они за поворотом...

Мальчики сидели молча, прижимаясь друг к другу. Когда сани повернули за угол, спохватились: даже не помахали рукой на прощание.

Но думать об этом некогда: извозчик уже натягивал вожжи, лихо подкатив к подъезду гимназии.

Алеша не поверил:

– Так быстро?!

– Вылезай! – ответил Саша.

Входная дубовая дверь в гимназию открывалась туго.

Саша нажал ее плечом, пропуская братьев. Затем и сам вошел.

В просторном вестибюле остановились и посмотрели друг на друга растерянно: занятия в классах, видимо, уже начались, а тут было тихо и пусто.

– Куда же теперь? – спросил Коля.

– Подождите, сейчас придут за вами, – строго сказал стоявший у двери солдат-инвалид и взглядом показал на широкую каменную лестницу.

– Вон уже идет! – шепнул Алеша, попятившись назад, за спины старших братьев.