Текст книги "Серебряная подкова"

Автор книги: Джавад Тарджеманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)

Тарджеманов Джавад
Серебряная подкова

Джавад Тарджеманов

(Джавад Афтахович Тарзиманов)

СЕРЕБРЯНАЯ ПОДКОВА

Роман известного татарского писателя и ученого Джавада Тарджеманова "Серебряная подкова" посвящен выдающемуся русскому математику, создателю неевклидовой геометрии, одному из основателей Казанского университета Н. И. Лобачевскому.

Автор рисует политическую и духовную обстановку начала прошлого века: власть крепостничества, мракобесие монархистов, духовенства, что так мешало научному творчеству Лобачевского и его друзей, губило нестойких духом, тормозило просвещение народа. Сильная воля, светлый ум, любовь к творчеству помогают Н. И. Лобачевскому стать всемирно известным ученым, одним из самых передовых людей своего времени.

Художники ВАЛИАХМЕТ и АЛИШЕР ДИАНОВЫ

ОГЛАВЛЕНИЕ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ВЕСНА ГЕНИЯ

В Казань, учиться!..........

Трудное начало ...........

Первые порывы...........

Золотой треугольник .........

Радость и горе ...........

Химик или математик?........

Шаг за шагом...........

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ВОСХОЖДЕНИЕ К ИСТИНЕ

Пятно на Солнце ..........

Тьма и свет............

Поездка в Петербург (Письма).....

Новый Свет............

Бурям навстречу..........

Серебряная подкова (Эпилог)......

Часть

первая

Гением быть нельзя, кто не родился. В этом-то искусство воспитателей: открыть Генийт обогатить его познаниями и дать свободу следовать его внушениям.

Н. И. Лобачевский

ВЕСНА ГЕНИЯ

В КАЗАНЬ, УЧИТЬСЯ!

В 1802 году, глубокой осенью, тройка сытых лошадей не спеша катила по старинному тракту просторный тарантас. В нем ехал приказчик именитого казанского купца Жаркова и с ним попутчица, коллежская регистраторша Лобачевская. На узкой передней скамейке, спиной к сиденью кучера, устроились, тесно прижавшись друг к другу, три мальчугана – ее сыновья.

За тарантасом тянулись возы, груженные невыделанными овчинами. Приказчик вез их с Макарьевской ярмарки в Казань, издавна славившуюся кожевенным производством, большим знатоком которого был сам Жарков.

Путешественники сильно утомились: от Макарьева до Казани триста верст с небольшим, но ехали они уже четвертые сутки. Дорога, вся в ухабах и рытвинах, измучила даже сытую тройку, обозные же тяжело груженные лошади и вовсе еле-еле тянули свою поклажу. Не легче доставалась поездка и другим обозам: то и дело на пути встречались поломанные и даже опрокинутые на глубоких колдобинах экипажи, телеги. Кучера и возчики, чертыхаясь, как могли чинили поломанные оси, торопливо собирали спицы рассыпавшихся колес.

Тракт шел большей частью дремучими лесами. Огромные ветки вековых дубов, стоявших вдоль обочин, тянулись через дорогу навстречу друг другу, и, несмотря на ясный день, местами на дороге было почти сумрачно.

У Васильевской переправы через Волгу обозу повстречался порядочный отряд казаков с пищалями за спиной и с пиками, поднятыми кверху. Мальчики приняли эту встречу с восторгом, как желанное развлечение, а мать удивленно посмотрела на приказчика. Тот кивнул головой:

– Не извольте, сударыня, беспокоиться, для охраны дончаки назначены, потому как слишком развелся разбой на больших дорогах. Однако мы вскорости будем в Казани.

Это сообщение встревожило Прасковью Александровну Лобачевскую, она чаще стала оглядываться, но вот казаки скрылись, а Казань как будто и не приближалась.

Правда, на дороге было уже не так пустынно: чаще попадались пешеходы крестьяне с котомками за плечами.

Оборванные, босые, так как пара новых лаптей обычно висела за спиной, приготовленная для улиц Казани. Татары, мордва, чуваши, русские шли в одиночку и целыми семьями. Горькая нужда равняла их по внешнему виду, гнала в город в надежде на какой-нибудь заработок.

Осень была суровая. Ненастье сменилось морозом, и под колесами похрустывал первый тонкий ледок: это в колеях и выбоинах замерзла вода последних дождей. Низкая темная туча с востока постепенно затягивала небо, грозилась первым снегом.

А тут еще и езда была не из легких. Однако и тесную скамейку, и толчки на ухабах, и пронизывающий ветер – все вдруг забывали мальчуганы, едва заговаривали о цели поездки. Подумать только – едут они в гимназию! В Казань! А какие там встретят их товарищи? Учителя? Какую они получат форму?

Средний из братьев, Коля, худенький, с прямым тонким носом и живыми серо-голубыми глазами, вспыхивал и волновался больше всех. На его звонкий голос оборачивались и порой улыбались порядком уставшие пешеходы, которых обгонял неспешно двигавшийся тарантас.

– Гимназия! Какая она? – уже не раз обращался он к матери, а та, устало и мягко улыбаясь, отвечала:

– Скоро увидишь. Потерпи немного.

Коля прижмуривал глаза, чтобы можно было представить себе удивительную гимназию. И она действительно возникала перед ним: белокаменная, с башней и высоким крыльцом, точно замок, виденный им на какой-то картинке. Но почему тарантас движется так медленно? Ведь они должны бы уже въехать в этот удивительный город!

У него даже заныла шея, так часто поворачивал он голову, стараясь из-за спины кучера заглянуть подальше вперед, на досадно исчезавшую за очередным поворотом Дорогу.

– А что же там? Не видна еще Казань?

– Пока нет, сынок, подожди маленько, за тем вон бугром она покажется, ответил кучер, дергая вожжами. – Эй вы, дружки-голубчики!..

Но лошади, пробежав немного рысцой, снова переходили на умеренный шаг. Кучер не торопил их: не барский выезд. К тому же приказчику от обоза нельзя отрываться:

мало чего может случиться в дороге.

Тарантас на рыси качался и прыгал так, что мальчики хватались друг за друга, чтобы не вылететь при толчке на первом же ухабе. Но когда лошади переходили на шаг, Коля грустно вздыхал, поправляя худенькой рукой слегка курчавившиеся светло-русые волосы; уж лучше было бы толчки терпеть, но только бы ехать быстрее.

Прасковья Александровна, сама не меньше утомленная дорогой, задумчиво смотрела на детей. Волосы ее слегка тронула седина, виски покрыла сетка мелких морщинок.

Трудно поверить, что ей всего лишь тридцать лет. Но добрая улыбка и большие умные светло-серые глаза под густыми ресницами делали ее печальное лицо привлекательным.

Да, многое пришлось пережить Прасковье Александровне за последние десять лет. И теперь, когда ей для раздумья времени было достаточно, мысли невольно возвращались к прошлому. Только резкие толчки тарантаса ненадолго прерывали ее воспоминания.

Братьев и сестер у нее не было. Возилась она с куклами, шила им платья из разноцветных лоскутьев, за что получила от няни прозвище лоскутницы.

Потом настала веселая девичья пора... Как это не походило на последнее десятилетие! Родной Макарьев – городок небольшой, уездный, но зато на его ярмарку летом съезжались купцы не только со всех концов России, а даже из-за границы. Крупные торговые операции шли бойко.

Но девушку интересовало другое: для шумной толпы каких только не было на ярмарке увеселений! Карусели с разукрашенными бисером лодочками, перекидные качели, от которых дух захватывает...

Застенчивая Параша с тугой темно-русой косой и в нарядном платье была хороша сооой: высокая, стройная, лицо белое, с легким румянцем. Платья, сшитые своими руками, всегда были ей к лицу. Недаром приезжие парня засматривались на Парашу, от местных же и вовсе проходу ей не было.

Небогатые родители, гордясь красотой своей дочери, не жалели средств и наряжали ее всем на удивление. Отец мечтал еще дать ей хорошее образование. Случай к этому представился: частым гостем в их доме был дальний родственник матери, весьма просвещенный человек, макарьевский уездный землемер Сергей Степанович Шебаршин.

.Чего только не знал он, чего только не видел и где не бывал – о чем угодно расскажет. С ним часто советовались отец и мать, как им лучше вести свое хозяйство. Тормошила своими расспросами да просьбами прочитать ей о дальних странах и любопытная Параша. Мало-помалу бездетный вдовец Шебаршин всей душой привязался к этой умной, сердечной девочке.

– Дядя Сережа, я хочу и сама читать, – призналась она однажды.

Мать лишь головой покачала, когда на следующий день Шебаршин явился к ним с новой азбукой и грифельной доской. С этого дня уроки доставляли большую радость и ученице, и учителю. Она была уверена, что, случись какоенибудь горе, Сергей Степанович всегда поможет ей...

А дальше...

Прасковья Александровна тяжело вздохнула и, точно прощаясь навсегда с веселыми девичьими снами, провела рукой по лицу.

Двенадцать лет прошло, а все так помнится, будто вчера это было. Тихим теплым сентябрьским вечером, в субботу, забежали за ней подружки звать ее в хоровод. Время не ярмарочное, когда в Макарьеве чужаков полным-полно.

Сейчас в хороводе свои, знакомые, так что мать отпустила ее без опаски. Не успела с подругами до угла дойти, как увидела коляску Шебаршина. Рядом с ним сидели в ней двое незнакомых.

Смутилась Параша. Сергей Степанович, помахав ей рукой, велел кучеру остановиться.

– Куда, Парашенька? – спросил он. – В хоровод?..

Подружки туда без тебя дойдут. Садись ко мне в коляску, домой отвезу. Я по тебе так соскучился.

Еще больше растерялась Параша. Тут с передней скамейки спрыгнул молодой человек в синем мундире с малиновым воротником, поклонился и говорит:

– Я, Сергей Степанович, и пешком дойду, чтобы вашу племянницу теснотой не беспокоить.

Шебаршин засмеялся:

– В тесноте, да не в обиде. Садись, Парашенька, тут езды на пять минут.

Села Параша на переднюю скамейку и краешком глаза посмотрела на гостя, что сидел рядом с дядей Сережей. Он был намного старше того красавца, который снова уселся на передней скамейке с нею рядом. Параша успела заметить, что лицо старика попорчено оспой, а глаза его смотрят не строго, даже ласково. Но, как бы ни смотрели, они меньше смутили Парашу, чем синие глаза молодого соседа.

Ехали недолго. За это время Параша и глаз не подняла на гостей. Когда же кучер остановил лошадей, первая соскочила у подъезда и проворно убежала в свою горенку...

Села там в уголке – не дышит.

А по лесенке – шаги. Вошла мать, обняла ее бережно.

– Ты чего напугалась-то? – спрашивает. – Гости по нашему состоянию почетные: господин Аверкиев – надворный советник... Перстней-то у него на пальцах! Видела?..

По дружбе с дядей Сережей пожаловал. А племянника привез к нам зачем сама догадайся.

– Ой, маменька! – промолвила Параша и лицо руками закрыла.

– Дело-то девичье, – вздохнула мать. – Ничего, Парашенька, не пугайся, к чаю выйди. Не укусят. Может, и судьба твоя тут окажется.

Племянник такого важного чиновника губернской палаты, каким был Аверкиев Егор Алексеевич, и в самом деле оказался женихом. Служил в Нижегородской межевой конторе.

– Чин, правда, у него не ахти какой – коллежский регистратор, – уже вечером говорил жене Парашин отец. – Но это неважно. Годы молодые, с таким дядюшкой в регистраторах долго не засидится.

Родители Параши немало дивились – с чего бы Аверкиев облюбовал Парашу для своего племянника?

– Человек он разумный, – объяснял Сергей Степанович. – Видит, Параша всем взяла: и красавица и умница, а уж скромна... И я им присоветовал. Не век же ей в девках с нами, стариками, коротать, надо свое гнездо вить. Л-мы на ее счастье любоваться будем.

Парашу эти разговоры мало занимали. Синие глаза красавца Ивана Лобачевского покорили ее в первую же минуту. Она сказала родителям: "Я согласна" – и заплакала.

При таком всеобщем согласии время тянуть не стали.

Параша не успела оглянуться, как отпраздновали обручение. Аверкиев сам надел на дрогнувший Нальчик невесты рубиновое кольцо.

– Это, – сказал он, – для начала, невестушка... Жить прошу в мой дом, он для вас будет полной чашей.

Через неделю в церкви Казанской богоматери, только что возведенной в Макарьеве, состоялось венчание. Поскольку шестнадцатилетних венчать не полагалось, по хлопотам Аверкиева невесте записали двадцать один год. Сразу же после свадьбы молодые переехали в Нижний Новгород, в просторный особняк Аверкиева на Сретенской улице, окна которого смотрели на кремль и верхнюю базарную площадь.

Первое время после Макарьева жила Параша как во сне. Запомнился вечер, когда она из гостиной вышла на балкон полюбоваться Волгой при полной луне. В ясной тишине с реки доносились песни бурлаков, грустные, тоскливые. Она слушала их, и вдруг какое-то предчувствие неизвестной, тяжелой беды защемило сердце.

Но шли дни, а беды не было. Аверкиев был с нею попрежнему родственно ласков и радовался, глядя на дружную жизнь молодых. Богатый дом, сад с беседками, с оранжереями, большое количество прислуги, несколько пар лошадей в конюшнях поражали Парашу. Но любовь и забота мужа были ей всего дороже. Он в это время не отходил от нее, наглядеться не мог. Вместе побывали они у родных, знакомых Аверкиева и везде были достойно приняты. Муж вел себя в гостях весело и скромно, за столом даже от вина отказывался.

– На лад, на лад пошло дело! – приговаривал Аверкиев, хлопая племянника по спине. А тот при этом так терялся, что приводил свою молодую жену в изумление. Но из-за застенчивости не решалась она спросить, что его так смущает.

Прошло несколько недель – самое счастливое время Парашиной жизни. Удивляло ее, что муж как будто вовсе не бывал на службе: отлучался редко и ненадолго. Тем лучше: больше времени он проводил с ней.

Но вдруг все как-то сразу и странно переменилось. Кудато исчезли внимание мужа, его постоянная забота. Он потерял сон и аппетит, сделался ко всему равнодушным, изменился в лице. Молодая женщина заметила, что это видят и слуги и, перешептываясь, поглядывают на нее искоса. Но семья Аверкиевых, казалось, ничего не замечала, и Параша спросить у мужа – что же случилось – не решалась.

Наконец Иван Максимович однажды ушел, как сказал, на службу и домой вечером не вернулся. Параша места себе не находила, но Егор Алексеевич, по виду очень спокойный, убедил ее не волноваться.

– Служба не родной дом, – говорил он. – Срочно выехал куда-нибудь по земельным делам и забежать сообщить не успел. Не волнуйся, Парашенька.

Но и второй день кончался, а мужа все не было. Аверкиевы уехали в гости, Параша уныло бродила по пустым комнатам, не зная, что и подумать.

Горничная девушка Анюта наблюдала за ней, делая вид, что прибирает комнату, и наконец не выдержала, подошла к хозяйке:

– Матушка, молодая барыня, вы только меня не выдавайте. Не могу я видеть, как вы мучаетесь, я вам всю правду расскажу.

Параша присела в кресло и застыла, не вымолвив ни слова.

Горничная оглянулась, на цыпочках подошла к двери, прислушалась и опять вернулась к неподвижно сидевшей хозяйке.

– Пьет он, ваш барин, Иван-то Максимович, – шепнула, нагибаясь. – Не приведи бог, как пьет. Со службы за это был уволен. Только дядя Егор Алексеевич ему по любви бумагу отхлопотали – по удушью, мол, и цинготной болезни к службе не способен. А как ему не дашь вина, даже в ногах валяется, плачет. Когда же, бывало, вовсе не дадут, боже мой, чего натворит – и лютый зверь того не сделает.

Параша побледнела.

– На вас, матушка, его женили неспроста, – продолжала девушка. – Думал Егор Алексеевич, по любви к вам от пьянки отстанут. Очень мы вас жалели, только сказать не смели.

Девушка всмотрелась в лицо хозяйки, белое как полотно, и вдруг с испугом вскрикнула:

– Матушка-барыня, что ж это с вами?! Да что же я такое натворила!

– Ничего, – тихо проговорила Параша. – Ничего, Аннушка, спасибо, что сказала. Иди, мне сейчас лучше одной остаться. Никому не расскажу, не бойся.

– Спасибо, матушка, спасибо! – зашептала девушка. – Не погубите меня: если барин узнает, беда мне будет горькая.

Она убежала. Параша долго оставалась неподвижна, затем поднялась, прошла по комнате слегка пошатываясь, будто во сне. В углу, чтобы не упасть, схватилась рукой за миниатюрный столик. Тот покосился, маленький изящный ящик выскочил из него, и бумаги веером разлетелись по ковру. Параша нагнулась и тщательно, лист за листком начала собирать их в ящик. Печать с оттиском какого-го красивого герба привлекла ее внимание. Так же, словно во сне, Параша присела на стул и поднесла к свечке лист синеватой бумаги.

"Объявитель сего свидетельствуется сим аттестатом, что он природный польской нации законный сын, находившегося во услужении моем в должности певческой, жителя местечка Животова, Максима Васильева сына Лобачевского, который в 1757-м году привезен был мною из Малороссии и женился на крепостной моей девке Аграфене, Андреевой дочери, с которой и прижил сего сына Ивана. И был уволен с отцом его от меня в 1775-м году.

Ныне для точного свидетельства о его рождении и свободности и дан ему сей вид во уверение, за моей рукой, под печатью фамильного моего герба, в Москве февраля 24-го дня 1777 года. Князь Михаил Долгоруков, лейбгвардии капитан" [Центральный государственный архив древних актов (ЦГАДА), ф. 1294, он. 2, 1777, № 2896, л. 2.].

Уже "аттестат" прочитан и перечитан, а Параша сидит, не будучи в состоянии ни понять, ни сообразить, что к чему, и лишь синеватая бумага в ее руках чуть вздрагивает.

Но вот она положила ее в сторону и лист за листом прочитывает содержимое всего ящика. Теперь она знает о муже все, что следовало знать и ей, и родителям, и Сергею Степановичу еще до свадьбы. Наверное, знай это, дядя Сережа не привез бы такого жениха для своей любимой девочки.

А узнала она вот что.

После окончания начальной школы 20 марта 1777 года шестнадцатилетний Иван Лобачевский был определен копиистом в Московскую межевую канцелярию и отослан в партию ростовского землемера Нестерова "на порожнюю вакансию с жалованьем из шестидесяти рублев в год, за вычетом на госпиталь". В начале 1786 года Иван Максимович числился канцеляристом, а 7 июля ему был присвоен чин губернского регистратора. В конце 1787 года он перевелся в Нижегородскую межевую контору, но вскоре был уволен в отставку. По свидетельству нижегородского лекаря, "он, Лобачевский, одержим удушьем и цинготной болезнью. Почему и службы продолжать не способен". Среди бумаг Ивана Максимовича был также указ межевой канцелярии от 2 мая 1789 года, где говорилось: "Регистратора Лобачевского по прошению его за болезнями, буде нет никакого препятствия, от межевых дел уволить и дать ему для свободного в России жития паспорт, а о службе – аттестат, каков он заслужил".

"Каков он заслужил!" – Параша мысленно повторяла эти слова. Да, теперь она знала им цену. И еще знала, чем сейчас занимается ее любимый муж... А Егор Алексеевич Аверкиев! Такой к ней ласковый и внимательный! Ведь он-то знал, за кого сватал неопытную девушку! И молчал...

– "Думал Егор Алексеевич, по любви к вам от пьянки отстанут..." повторила она горько. – Спасибо Аннушке за то, что сказала правду.

Что же теперь делать? Бежать?.. Но что скажут родители, если она покинет почтенный дом Аверкиевых? Мать и так больна, ее гордая душа такого удара не выдержит.

А родственники?.. Подруги? Знакомые?.. А сила брачных обязательств?..

Параша металась по комнате, изредка останавливалась перед окном и прижимала горячий лоб к холодному стеклу. Бежать сейчас, уйти от мужа, каков бы тот ни был, – значило покрыть себя навек позором. Однако и с ним остаться в доме Аверкиева, так обманувшего ее и родителей, тоже невозможно.

Так прошла ночь. Наступило утро, а с ним вернулся домой отравленный запоем человек, совсем не похожий на того, которого проводила Параша всего лишь три дня тому назад. Он стоял перед ней с опущенной головой, нестерпимо жалкий, больной. И гневные слова ее остались невысказанными. Параша молча повернулась к двери, затем, оглянувшись, уже на пороге увидела: муж, не раздеваясь, в беспамятстве упал на кровать.

Прошло три дня, пока Иван Максимович оправился настолько, что можно было с ним разговаривать. Несчастный вид его не лишил Парашу твердости, которую ощутила она впервые в ту ночь, когда бесхитростные Аннушкины слова раскрыли перед ней неприглядную тайну жизни мужа.

И сейчас она, с виду спокойно, сказала ему, что в доме Аверкиева жить не будет и помощи от него никакой не примет.

– Пока не бросишь пить и на службу не определишься, – предупредила она, глядя в опухшие бегающие глаза мужа, – и на глаза мне не показывайся.

Иван постоял, будто искал ответа, но, так и не сказав ни слова, молча направился к двери. Аверкиева, стоявшего на пороге, он даже не заметил, зацепил его плечом и вышел, не оглянувшись.

Аверкиев, осунувшийся, потупивший голову, стоял, опираясь рукой о притолоку. Параша заговорила первая:

– Не ждала, Егор Алексеевич, от вас такого...

– Чего? – не понял он.

– Обмана, – сказала Параша и отвернулась.

– Сам вижу и чувствую, не так вышло, как думалось, – тихо, не сразу ответил Аверкиев. – Прости, невестушка, грешен. Крепко верил – буду на ваше счастье смотреть и радоваться. Не получилось. А что у меня жить не хочешь, – то прошу, прими хоть маленький домик, отдельный, который тотчас же для вас куплю. – Аверкиев умолк, выжидательно и тревожно смотрел на Парашу. Не дождавшись ответа, вздохнув, договорил четко: – С Иваном беда. И мое терпение лопнуло. Больше сына родного держал его в своем сердце. А теперь и твое горе к моему приложилось. На службу Ивана без промедления определю. А коль ту службу он честно исполнять не станет, не вытерплю, во всем повинюсь губернатору. Тот Ивана за лихой обман с цинготной болезнью и за уклонение от государственной службы не помилует.

Старик Аверкиев постоял у порога, но, так и не дождавшись ответного слова, повернулся и вышел.

Неожиданно выказавшийся твердый, решительный характер жены поразил, даже испугал Ивана Максимовича.

Он с покорностью занял подысканное Аверкиевым временное место уездного землемера в городском наместническом правлении.

В марте 1791 года у какой-то губернской секретарши Аверкиев купил за 100 рублей небольшое подворье с огородной землей близ Черного пруда, на углу Алексеевской и Вознесенской улиц, и Параша была вынуждена принять его для жительства. "Строение" состояло из двух небольших домиков: по две "господских" комнаты в каждом и третьей – "людской", для прислуги. Дом, в котором поселилась Параша с мужем, тремя окнами с зелеными резными ставнями выходил на улицу; фруктовый сад и палисадник с цветами окружали его. Рядом, под горой, текла речка Почайна.

После переезда в скромный домик из просторных аверкиевских хором Параша горячо взялась налаживать жилье и хозяйство. Каждое утро вставала в пятом часу, ложилась вечером в одиннадцать: шила, стряпала, стирала. Старалась хоть в этом отвлечься от горьких мыслей. Но тут неожиданно ее здоровье не выдержало: Параша свалилась и месяц пролежала, почти не приходя в сознание. Даже известие о тяжелой болезни матери выслушала безучастно, вряд ли поняв, что случилось.

Однако молодой организм переборол-таки странную болезнь, которой врачи ,не могли дать названия. К осени Параша встала и вскоре благополучно разрешилась от бремени первенцем – Сашей. И тут в ее жизни наступила новая счастливая полоса: любовь к ребенку, общие о нем заботы, волнения и радости, казалось, окончательно примирили ее с мужем. А он был нежен и заботлив, как в первые дни, прилежно ходил на службу и совсем бросил пить...

При одном воспоминании об этой незабвенной поре жизни яркий румянец зажег щеки Прасковьи Александровны. Ее веки, отягощенные дремотой, чуть приоткрылись. Мерный шаг лошадей, которых надоело подгонять задремавшему ямщику, не мешал картинам прошлого возникать в ее памяти. Мальчики на передней скамейке тоже притихли, то ли устали, то ли сами размечтались о будущем, сулившем им много увлекательного.

– Бросил пить, – чуть слышно шепнула Прасковья Александровна и глубоко вздохнула.

Да, на короткое время тогда ей показалось, что запои кончились. Но, к сожалению, она ошиблась. Уже на исходе зимы как-то муж, запоздав со службы, явился пьяный.

С этого дня все переменилось: пьяным он возвращался все чаще и чаще, пока наконец совсем не вернулся. Он исчез.

Этот новый удар лишил Парашу всякой надежды на исправление мужа. А нужно было жить и воспитывать своих детей. Двоих. Потому что Параша в это время ожидала второго. Как же быть ей?

От помощи, которую так искренне предлагал Аверкиев, она по-прежнему отказывалась: обида за обман, искалечивший ее жизнь, была незабываемой. Возвращаться в Макарьев, где каждый хорошо ее знает, и выставлять свое горе всем напоказ? Ни за что! Материальной помощи от разорившегося отца ждать не приходилось.

Вернется ли муж – неизвестно. Если же и вернется, не будет он опорой семьи, придется ей самой поддерживать его. Как же тогда жить на свете?

Вспомнились уроки дяди Сережи, давшего ей знания, женщинам в ту пору несвойственные. И вот она уже сама дает уроки в городе купеческим и чиновничьим сынкам.

Их отцы оплачивают ее труд жалкими грошами, беззастенчиво используя трудное положение "брошенной" жены.

Параша не спорит с ними: она шьет по вечерам, вышивает, чтобы только свести концы с концами.

Ее письма домой в это время немногословны, потому что боялась она ужасной правдой огорчить и без того несчастных больных родителей. Они так и не узнали до конца, каким горем обернулась для их любимой дочери замужняя жизнь.

Параша не знала, что скажет мужу, когда тот вернется, поэтому решилась написать о случившемся дяде – Сергею Степановичу – и просить его совета.

Получив письмо, Шебаршин тотчас поспешил в Нижний и ворвался в дом к Аверкиеву, готовый осыпать старого друга укорами. Но вид старика, убитого тяжким горем, смягчил его негодование. Аверкиев сам жестоко винил себя в несчастии Параши, вдвойне горюя от невозможности помочь ей, как бы ему хотелось. Она по-прежнему наотрез отказывалась принять от него что-нибудь, кроме крыши над головой.

– Помогите спасти ее, – упрашивал он Шебаршина. – Жена ваша умерла давно, детей нет. В пустом доме в Макарьеве тоска вас небось заедает.

– Не без того, – признался Шебаршин. – О такой беде и родителям сказать не смею: оба чуть живы, куда им такое вынести.

– Я ведь и сам на Парашиных деток радоваться имел надежду, – сказал Аверкиев. – Да вышло-то вон как...

Долго молча сидели два старика. Наконец Аверкиев встал и подошел к Шебаршину.

– Выходит, вы единственный ее покровитель, Сергей Степанович. Два домика, что на углу Алексеевской и Вознесенской, где Параша согласилась жить, хоть за полцены, хоть задаром берите. Христом богом вас молю, переезжайте, раз уж она помощи моей не принимает.

– Перееду, – кивнул Шебаршин, крепко пожав руку старого друга.

Купчую совершили незамедлительно.

Через две недели, в начале мая, Шебаршин покинул Макарьев. Родителям Параши сказал только, что подыскал подходящую службу в Нижнем, те обрадовались: они знали, как Параша к нему привязана. Сами уже на долгую дорогу не отваживались, но Сергей Степанович пообещал им на следующее лето, если зятя со службы не отпустят, самолично привезти Парашу погостить с двумя внуками.

О первой поездке Шебаршина в город Нижний, о разговоре с Аверкиевым Прасковья Александровна узнала только несколько лет спустя от Сергея Степаноича. Сам он к ней в тот приезд не заглянул, но уведомил ее коротеньким письмом о своем переселении. Параша получила его воскресным утром, когда не требовалось бежать на уроки. Узнав крупный твердый почерк Сергея Степановича, нетерпеливо и тревожно разорвала конверт; каждую весть, откуда бы та ни шла, встречала с опаской – так мало было за последние годы хорошего.

"Бесценный друг Парашенька, – начиналось письмо, – не удивись, если через неделю от сего письма увидишь ты меня во главе целого обоза у ворот твоей усадьбы, что на Алексеевской улице. Один домик в ней, как я наслышан от Егора, тебе не надобен, а мне на первый случай весьма пригодится, ибо я на работу в Нижний приглашен и с переездом меня весьма торопят. Около тебя и Саши и моему одинокому сердцу теплее будет..."

На этом чтение письма прервалось. Параша вдруг прижала письмо к лицу, упала головой на стол и разрыдалась.

"Теплее... тепло..." Как мало в ее жизни было этого простого человеческого тепла. И как всем сердцем она к нему тянулась...

– Целую неделю ждать, – повторяла Параша.

Но, как ни длинна была эта неделя, и ей пришел конец.

Тихий двор в тупике Алексеевской улицы наполнился шумом и сутолокой: в распахнутые настежь ворота въехали возы, груженные всякой домашней утварью, мебелью, большими ящиками с книгами. Дворовые Шебаршина проворно их разгружали, вносили вещи в пустовавший дом рядом с домиком Лобачевских. Ожили также и надворные постройки: в хлеве жалобно мычали утомленные долгой дорогой коровы, а рядом, в курятнике, звонко визжала пила и стучал топор: то плотник Шебаршина, здоровенный двадцатилетний Андрюшка, ладил насесты, чинил загородку для кур и гусей, томившихся в дорожных тесных клетках.

Всем этим деловито распоряжался пожилой дворовый Алексей. Он передал Параше, что коляска барина в дороге поломалась – колесо подвело, – и Сергей Степанович просит у барыни разрешения распорядиться вещами как полагается.

– Разрешить?.. Алексеюшка, делай все, как знаешь, – сказала Параша. Стоя на крыльце, она смотрела, как быстро и ловко помогает Алексею жена его Авдотья, как резво бегают на посылках их дети, Яшка и Фишка, и девочкасиротка Устья. Вместе с плотничавшим в курятнике Андрюшкой они составляли весь домашний штат Шебаршина.

Поселиться им предстояло в "людских" помещениях обоих домов. Возчики были наемные и собирались уже, покормив лошадей, ехать обратно.

Параша с ребенком на руках все еще стояла на крыльце, когда в распахнутых воротах показалась дорожная коляска. Заслышав звон бубенцов, ребенок замахал ручонками: непривычная суматоха во дворе ему, видать, понравилась. Коляска тем временем подкатила к дому. Сняв картуз, Шебаршин соскочил и поднялся на ступеньки.

Параша встречала его молча, лишь слезы текли по ее щекам. Сергей Степанович протянул к ней руки, затем обнял ее.

– Все будет ладно, все будет хорошо, – проговорил он.

Голос его дрожал. Он осторожно поцеловал ее в щеку и, не удержавшись, тихонько всхлипнул.

Через минуту, проворно спустившись вниз по ступенькам, Сергей Степанович распоряжался вещами, часть которых дополнила скромную обстановку дома Лобачевских.

Параша, придя в себя от волнения, хлопотала по хозяйству: надо было накормить и разместить всех людей. На душе у нее потеплело: не одна теперь на свете, есть у нее покровитель и защитник.

Шебаршин, грубоватый по наружности, порой вспыльчивый, по всегда справедливый и добрый, был на редкость образованным человеком: он кончил университет, хорошо впал несколько иностранных языков, писал неплохие стихи, рисовал. Интересовался и политикой, и литературой, но поистине всей душой увлекался математикой, считая науку эту главной. "Греки справедливо назвали ее математикой, то есть наукой всех наук", – утверждал он.