Текст книги "Серебряная подкова"

Автор книги: Джавад Тарджеманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)

– Убегу! – забывшись, проговорил Коля. И тут же, вздрогнув, огляделся. Нет, кажется, никто не услышал.

"Сегодня же, ночью", – решил он, едва шевельнув губами. И сам удивился, как быстро сложился в голове план побега.

Шкаф с верхней одеждой замыкается, но ключ – Коля это видел – всегда лежит в тумбочке дежурного надзирателя. Ночью, когда тот заснет, возьмет он ключ, достанет из шкафа пальто. Но дверь на улицу-то заперта. Как же выйти? Случайно слышал он, как повар жаловался инвалиду: "Не жизнь, а маета. С вечера еще подремать не успеешь, а водовоз уже в дверь стучится, раньше солнышка является. Пока на кухне кадки наливает, а ты печку топить собирайся..."

"Вот, пока дверь открыта, я и того..." – решил Коля, но вдруг его кто-то потянул за рукав.

– Ты чего так испугался? – шепнул Рыбушкин. – Точно я тебе иголку в бок всадил.

– Нет, ничего, я так... – ответил Коля. – Задумался.

– Директор будет у нас новый, – сообщил Миша таинственно. – Лихачев, помещик. Раньше был директором казанских училищ. Говорят, не строгий.

Колю не тронуло такое известие. Гимназия, директор...

с этим покончено. И прежнего-то ни разу не видел. Да и видеть не хочет.

– Ну что ж... – отозвался он равнодушно. – Пускай будет новый.

– Какой ты, однако, черствый, – удивился Миша и стремглав побежал сообщать новость дальше...

Никогда вечер не казался таким длинным и ночь не тянулась так томительно. В спальне уже давно было тихо.

Надзиратель, несколько раз обойдя камеры, проверил – все ли спят, нет ли где какого баловства – и удалился в свою каморку. Кто-то забормотал непонятное. Коля прислушался. Не любил он, когда во сне бормочут. Жуткое что-то в этом бессмысленном бормотании. Будто не спящий, а кто-то совсем другой, притаившийся в комнате, лепечет всю эту чепуху.

Коля приподнял голову. Нервное напряжение обострило его слух настолько, что теперь он явственно слышал, как надзиратель, кряхтя и ругаясь, стаскивал сапоги, долго ворочался на жестком диване. Наконец из каморки донесся далекий заглушенный храп. Откинув одеяло, Коля встал с кровати. Пора. Босиком, дрожа на полу от холода и волнения, он шаг за шагом подбирался к двери в комнату надзирателя. Как же раньше не замечал он, что скрипит она так сильно. Может, вернуться? Ни за что!

Вот он уже тянется к тумбочке. Пальцы проворно шарят на верхней полке. Все! Ключ в руке.

Надзиратель в это время повернулся на другой бок, сердито скрипнув диваном. От испуга Коля чуть не вскрикнул, но ключ не выронил. Он мигом выскочил из каморки надзирателя и, совсем обессиленный, упал на свою кровать.

Обошлось. Но это было только начало. Теперь – шкаф, пальто, водовоз...

Коля, припав на локоть, вслушивался в темноту. Никогда не думал он, что ночная тишина так полна всяких звуков: то скрипы, то шелесты, а вот и чуть слышный мышиный писк... Ишь какие они разговорчивые, эти мыши! Наконец в нижнем вестибюле раздался гулкий бой часов, тех, что высились в углу, как башня. Раз! Два! Три! Четыре!..

Ну что же?.. В самый раз!

Одетый, с ключом в руке, он пробрался на цыпочках в коридор, к заветному шкафу с одеждой. Сапоги скрипели – поэтому надо их вынести в руках. Но вот застучало сердце: "Поймают, с ключом... как вора! Что же тогда будет?.." Вспомнились Краснов с кочергой, совиные глаза инспектора, карцер... "Нет, ни за что не вернусь!"

Дрожащей рукой нащупал он дверцу шкафа. Но где же замочная скважина? Вот она! Дверца наконец открылась, и вдруг...

– Дядя Ваня, – послышался голос надзирателя. – Ты, что ли, там возишься?

Коля замер. Надзиратель, зевнув, заскрипел диваном.

– А, мыши проклятые... – сказал он, и снова послышался его равномерный храп.

Коля вытер со лба холодный пот. Взяв свою одежду, он вышел из коридора и спрятался под лестницей. Теперь надо ждать водовоза. Ведь самое страшное, казалось ему, позади. Осталось только выскользнуть на улицу.

Наконец он услышал равномерный стук в наружную дверь. Тихий, затем все громче, громче, пока не открылась дверь кухни. Повар, сердито прошлепав ногами в опорках, загремел засовом.

– Пропасти на тебя нету, Парфентий, – проворчал он, возвращаясь на кухню. – Когда ты только спишь?

– Спим, сколько нам положено, – услышал Коля веселый, совсем не сонный, молодой голос.

Он осторожно выглянул из-под лестницы. Парфентий с двумя тяжелыми ведрами в руках тоже прошел на кухню.

Дверь во двор открыта. Скорее!

Коля выскочил из-под лестницы, тремя скачками перемахнул ступеньки парадного крыльца. Ворота в другую половину двора были распахнуты настежь, а около будки сторожа не видно.

Пригибаясь, готовый в любую минуту броситься наземь, чтобы его не увидели, Коля перебежал вдоль забора к воротам. Неожиданно в будке послышался кашель. А что, если сторож глядит в окошко? Надо спрятаться.

Коля устремился в угол второй половины двора и там под забором увидел большую промоину от весеннего ручья.

Он пролез в дыру на край оврага, заросшего кустарником, и, хватаясь руками за ветки, торопливо спустился по крутому откосу вниз...

Через полчаса Коля стоял на крыльце двухэтажного дома. Тихонько постучал в окно. Еще раз, еще... Наконецто занавеска приподнялась.

– Кто? – спросил встревоженный голос горничной.

– Я... Коля... Прасковьи Александровны сын.

– Коля?! Сейчас...

Дверь открылась.

– Пожалуйте, – пригласила горничная, указав на лестницу. – Они уже не спят. Собираются...

Коля поднялся по ступенькам на второй этаж.

Мать укладывала вещи в дорожную корзину. Заслышав чьи-то шаги на лестнице и скрип распахнутой двери, она выпрямилась, не в силах вымолвить ни слова. Затем бросилась к сыну и торопливо начала раздевать его.

– Что случилось?

И Коля не выдержал – заплакал.

– Убежал я, убежал. Возьми оттуда меня. Все там злые... Увези меня в Макарьев, домой!

Прасковья Александровна подняла голову сына, заглянула ему в глаза.

– Увезу, родной, увезу. Не оставлю.

Через несколько минут, успокоившись, мать и сын сидели рядом на диване. Коля впервые за короткое время гимназической жизни рассказал ей все, что пришлось ему вытерпеть в этом заведении. Прасковья Александровна слушала его, не прерывая.

– Хорошо, Колюшка, – решила наконец. – Только больше никому не рассказывай, будто ничего и не было.

А сейчас отдыхай, оставайся дома. Я пойду в гимназию, попрощаюсь там с Алешенькой и Сашей... Поговорю еще с директором. И сегодня же уедем в родной Макарьев. С жарковским приказчиком я уже договорилась.

* * *

Небольшой городок Макарьев, куда в отчий дом возвратились Прасковья Александровна и Коля, находился у левого притока Волги – Керженца. В то время весь путь свой эта быстрая извилистая речка бежала дремучими лесами.

На берегах ее лоси, медведи, куницы, волки водились в изобилии. Тут же спасались и непокорные, свободолюбивые люди от произвола помещиков, царских чиновников, а чаще всего – сохраняя свое "древнее благочестие" от гонителей светских и церковных. Отсюда, с Керженца, вылетали на волжский простор вольные молодцы – гроза купцов и судовладельцев. И здесь же, в недоступных дебрях, они таили награбленное добро.

Скиты на Керженце множились в удалении от. церковной и гражданской власти. Еще в 1435 году Нижегородский Печерский монастырь основал здесь, на волжской пойме, свою обитель. Инок Макарий должен был переманить, вернуть в лоно православной церкви спасавшихся в глухомани непокорных. Успешно ли действовал Макарий – неизвестно, так как уже в 1439 году золотоордынский хан Улуг-Мухаммед обитель эту разорил. Самого Макария с его монахами увели в Казань и вскоре отпустили, взявши клятву – не восстанавливать обитель у границы Казанских владений.

Однако через два столетия в 1624 году клятва Макария забылась, и тетюшский инок Авраамий с братией снова построил обитель на том же месте. В древней Руси чтимые монастыри всегда были центром, куда стягивался народ.

Случилось так и с обителью Авраамия: к северо-западу от нее, в полутора верстах возникло селение Крестцы. У стен тогда новой, но по старой памяти называемой "макарьевской" обители река запестрела торговыми судами. Одни приплывали по Волге сверху, из русских земель, другие снизу, от устья. В середине июля тут обменивались грузами, затем возвращались каждый в свою сторону.

Москва к этому отнеслась доброжелательно: перенести центр волжской торговли с Арского поля у татарской столицы в русские земли – чего уж лучше. И вот в 1641 году издается указ: ярмарка у Макарьевского монастыря утверждается.

И у правительственных чинов забота с плеч, и монастырь доволен. Еще бы! Все денежные сборы с ярмарки:

таможный, привальный, отвальный, похомутный а также "на свечи и ладан, и церковное строение, и братии на пропитание" – полностью шли на монастырь, хотя государство иногда и накладывало руку на его доходы. Монастырь быстро вырос и превратился в крупнейшее феодальное поместье, с тремя тысячами "крепостных душ". Он вел большое хозяйство и куплю-продажу, сдавал в аренду склады погреба, торговые помещения; держал для их постоянной охраны караул из большого числа иноков. Забота о "спасении душ" самих монахов и окружающего населения все меньше и меньше беспокоила монастырскую верхушку Огромен был монастырь, окруженный высокою каменною стеною и похожий больше на замок или крепость– по четырем углам его круглые башни, между ними на середине стен – квадратные, с воротами. С южной стороны обращенной к Волге, главный вход – Святые ворота Толстые стены монастыря имели амбразуры нижнего боя а также бойницы для стрельбы сверху. Но все они оказались ненужными – во время разинского восстания в октябре 1670 года монастырь был захвачен без боя отрядом атамана Максима Осипова, которому защитники сами открыли неприступные ворота крепости.

Слава макарьевской ярмарки росла и скоро вышла далеко за пределы волжского края. На великое, невиданное в других местах России торжище съезжалось множество купцов из Китая, Индии, Персии, среднеазиатских и европейских стран. Каких только товаров тут не яродавали!

От персидских ковров и китайского фарфора до карет английских – все можно было купить на этой ярмарке.

Город, выросший из монастырского села Крестцы разбогател, расширился и выглядел сказочным. Правда, прошлой осенью, когда Коля приехал сюда из Нижнего, Макарьев показался ему невзрачным городишком: немощеная грязная площадь с единственной церковью Казанской богоматери, покосившиеся темные заборы, незатейливые деревянные домики, тротуары, выложенные досками, по которым надо ходить с оглядкой, а на улицах мусор и ни души, точно жители не то спят, не то куда разъехались Хуже того зимой – глушь страшенная. Но весной как только Волга и Керженец разлились, город будто сбросил прежнюю дремоту. Первым, как медведь после зимней спячки, "проснулся" монастырь: там с утра до ночи слышалось церковное пение, голоса певучих колоколов разносились по широкому раздолью. Казалось, жители только и ждали этого зова: где-то в дальнем углу городка, на всполье застучал топор, ему откликнулась пила, и вокруг закипела дружная работа. Не прошло и нескольких недель, как на широкой песчаной равнине, словно по щучьему велению, возник новый Макарьев – ярмарочный город с грандиозным Караван-сараем или Гостиным двором, окружавшим центральную площадь. В середине площади красивое деревянное сооружение – биржа. Вокруг этих построек на сотни десятин раскинулся лабиринт разукрашенных улиц, переулков и закоулков со множеством лавок, гостиницами, ресторанами, театром и комедиантскими балаганами, армянской церковью и мечетями, огромными шатрами цирка и зверинцем – всего не перечесть.

Накануне ярмарки по Волге сверху и снизу потянулись к Макарьеву вереницы груженых судов. Как лебединые стаи белели паруса быстроходных расшив. Тяжело налегая грудью на лямки, медленно двигались бурлаки, волочившие тяжелые дощанки, тихвинки с разукрашенными кормами, кладушки, барки, соминки, гуеяны с причудливыми украшениями коротких мачт и прочие "посудины". Черепашьим шагом ползли неуклюжие коноводные баржи. Двигаясь, они шумели внутри шестернями, оглашали Волгу неумолкаемой перебранкой рабочих, которые вываживали со дна заброшенные якоря или на лодках-завознях торопились подальше закинуть новые. Шум, скрип, конский топот, ругань, звон якорных цепей и стоны бурлаков неумолкающим гомоном стояли над Волгой. Суда с каждым днем все гуще обступали противоположный отвесный берег, откуда выгруженные товары доставлялись на ярмарку плоскодонными паромами. Густой лее высоких мачт все больше и больше закрывал белые стены монастыря, встречавшего с утра гостей бархатным звоном колоколов.

Ярмарка уже давала знать о себе огромным столбом пыли, поднявшимся над нею. Бесчисленная толпа людей, тысячи лошадей, экипажей и телег на много верст покрывали недавно пустующее поле. Суета вокруг, давка, звон колоколов и грохот колес, многоязычный говор и хлопанье по рукам – все это сливалось в единый гул, от которого кружилась голова.

В самом городе была такая же сутолока. Все мало-мальски пригодные помещения домовладельцы Макарьева сдавали приезжающим для жплья, а сами занимались стряпней дешевых обедов, которые тут же разносили по лавкам торговцев или продавали прямо на улицах

Так шумела бойкой торговлей и безудержным весельем ярмарка в течение двух месяцев. Но вот приходил ей конец, и жизнь замирала. Исчезали причудливые строения, многотысячные толпы людей, отплывали суда – и снова пусто было на песчаной равнине, окутанной мраком ненастной осенней ночи.

Багровое зимнее солнце опускалось к Волге за дальней окраиной Макарьева.

Засунув руки в боковые карманы дубленки, подаренной дедом, Коля стоял на покатой крыше сенного сарая и неотрывно глядел на гладкую, как разостланная скатерть широкую подмонастырскую равнину, вспоминая чудо-ярмарку.

Белые поля и бледно-синеватое раздолье Волги просматривались до высот противоположного берега Кругом – снег, а в середине пустыни – десяток уцелевших строений и застрявших у берега в замерзшей воде барок Чуть ле вее – на снежной глади вырисовывались величественные здания монастыря. Постройки его казались рожденными самой землей, на которой они стоят. Кубы церквей и соборов, цилиндры башен, пирамиды шатров и колоколен ка залось, вырастали так же легко, естественно, как многовековые могучие дубы соседнего леса.

Мальчик на крыше, не чувствуя холода, любовался дивным искусством неизвестных зодчих, в котором природа и произведения человеческих рук сливались так чудесно в единое целое. Он поежился и невольно повернулся спиной к ветру. Его взору открылись теперь заваленные снегом проулки. Многие окна домов и лачужек в лучах заходящего солнца полыхали огнем.

Всю неделю с того дня, как вернулись они в Макарьев, Коля провел дома. У деда было свое небольшое хозяйство: сараи, погреба, скотный двор, огород и птичник За яблоньками у липовой рощи приютилась пасека на дюжину колод. Здесь и поселился дед после разорения когда большой старый дом был продан с молотка за полцены.

Бабушка не перенесла удара, захворала и вскоре умерла Суровый дед сразу же привязался к мальчику и вскоре кошмары гимназической жизни перестали тревожить Колю. Он то и дело приходил к деду в комнату с торопливым рассказом о том, что увидел, что услышал и что просто пришло ему в голову.

– Сегодня дочитаю "Странствования Телемака". Ладно, дедушки? спрашивал он, с ногами забираясь в глубокое старое кресло.

– Дочитаем потом, а сейчас прогуляемся. Куда пойдем – увидишь.

Спустя минуту вдвоем они шли по улице. Интересно – куда?

Коля, зная твердое слово деда, не стал допытываться.

Подошли к дому, совсем не похожему на другие. Вместо настоящих окон вверху, под крышей, были незастекленные продолговатые отверстия. Кузница! И кузнец в кожаном фартуке и в кожаных рукавицах весь перемазан сажей только зубы да глаза блестят. Он ловко поворачивал клещами кусок железа на пылающих угольях, будто мясо жарил. Его подручный, молодой парнишка, нажимал на ручку меха, похожего на гармошку. Мех этот, как странное чудовище с журавлиным клювом, дул на угли, похрипывая, точно задыхался. Кузнец неожиданно выхватил раскаленное железо из горна, перекинул его на большую наковальню и, ловко поворачивая клещами, начал бить молотком. Искры огненными стайками разлетались по сторонам, как стрелы: да, без кожаного фартука тут не обойтись.

А раскаленное добела железо уже покраснело, будто застыдилось, что с ним так обращаются грубо. Еще несколько ударов – и снова захрипели мехи, запылали угли. Снова побелевший кусок железа перелетел на большую наковальню.

Вскоре удивленный Коля схватил деда за руку:

– Смотри, дедушка! Ведь это же петушок! Железный!

Дед и кузнец улыбались, а готовый петушок, остывая, шипел в деревянной лохани с водой. Клубы густого пара поднялись над лоханью. Кузнец постучал молотом по другому куску железа и, вынув петушка из воды, насадил его на еще теплый железный прут.

– Готово, – сказал он. – Бери, сынок, на память.

– Спасибо, – сказал Коля, принимая подарок. Петушок был еще теплый, будто живой.

Дед посоветовал Коле укрепить его на садовую калитку.

– Утром увидишь петушка в окно и сам бодрый встанешь...

Такие прогулки деда с внуком были частыми. В другой раз побывали они на ветряной мельнице. Коля не думал что самая обыкновенная мельница может оказаться такой интересной. О том, что машет она крыльями, ворочает жернова и золотистые зерна перетирает в струйки белой муки знал он раньше... Но теперь само зерно в рассказах дедушки становилось необычным, даже сказочным – еще до мельницы чего только с ним не случалось: его жали, сушили в стогах, молотили, провеивали...

Незаметно подошла и третья неделя жизни в Макарьеве. Мать не могла нарадоваться, видя, как за это время расцвел ее мальчик. Пора было начинать занятия чтобы Коля не отстал от братьев. Она привезла из Казани все необходимые учебники. Два, три часа в день для начала – вполне достаточно...

– Коленька, пора заниматься! – напоминает мать с крыльца.

Коля стремглав слезает с крыши сарая, гладит на ходу мохнатого Шарика, который с радостным лаем рвется к нему, гремя цепью, и бежит на зов матери. Владея редким даром увлекательно рассказывать, она сумела так заинтересовать сына домашними уроками, что и трех часов оказалось мало. Жаль только, приходилось ему одному заниматься, без товарищей.

Занятия начинались обычно с арифметики. Прасковья Александровна считала, что математика приучает ребенка думать самостоятельно, излагать свои мысли коротко и ясно.

Уроки эти были особенно занимательными. Коля с увлечением выводил кривые цифры на доске. Но вот они уже не вмещаются, им тесно. Тогда мать подавала ему чернила из каких-то порошков, гусиное перо и несколько листов чистой бумаги:

– Пиши, сынок. Старайся только без ошибок.

Прасковья Александровна славилась в городе как белошвейка. До глубокой ночи сидела за шитьем на чужих, тихо напевая старинные русские песни, которые слышала от няни. Затаив дыхание Коля подолгу слушал ее пение, пока не засыпал. Иногда, заслонив свечу рукой, она подходила к нему, закрывала ноги одеялом и тихонько целовала голову. "Такой мамы нет ни у кого", думал он. Случалось, она угадывала даже то, чего Коля и сказать не успел. Еще издали увидит его и чувствует, с какой новостью бежит он домой. Читает по лицу, как по книге. Да, мать у него необыкновенная.

Но как ни любил ее Коля, иной раз, бывало, и не послушается. Однажды она запретила ему лазить по чердакам и копаться там в разном хламе, тем более брать запыленные книги для взрослых, пока мать сама их не прочитает. Но разве можно удержаться? Его тянуло к этому хламу. Там стоял большущий, окованный железными полосами сундук, набитый книгами, большими картами, свернутыми в трубку, и рукописями. Раз, отыскивая убежавшего кота, наткнулся Коля на это бесценное сокровище и замер от восторга. Чего только там не было! Но все это свалено в беспорядке. Видно, кто-то уже тут рылся. Не Саша ли? Не потому ли он так много знает?

Коля бережно листал одну книгу за другой. Рассматривал переплет, читал заглавие. Потом какая-то книга привлекла его своими рисунками. Он читал ее стоя и в то же время настороженно прислушивался к шагам на лестнице.

Даже придумал подтягивать протянутые для белья веревки, на тот случай, если кто-нибудь заглянет.

Поначалу хитрость удавалась. Чуть скрипнут ступеньки он уже как ни в чем не бывало поправляет веревку.

Но случилось раз Коле так увлечься книгой, что не заметил он, когда мать поднялась на чердак и замерла в изумлении.

– Маменька, прости, – сказал он тихо.

– Коля, Коля!.. Как же ты посмел? Ведь я просила...

К тому же весь окоченел от холода...

В это время на чердак заглянул и дедушка.

– Нашелся! Я же говорил, Параша, только тут его найдешь, раз целыми часами пропадает... Не твоего ума книжонки эти, малыш, – обращался он то к внуку, то к дочери. – Что ни говори, Параша, в последние годы с ума спятил Сергей Степанович. За большие деньги стал покупать образа и старые книги. Кто ни скажет ему, вот, мол, в такой-то деревне у такого-то мужика имеется редкостная книжка, – глаза у него так и загораются. И поскачет сломя голову за много верст к мужику за книгой. Видишь, какой сундук заполнил! А ты, мой друг, запомни: больше сюда ни шагу! Слышишь?

– Слышу, – отозвался Коля.

– И ежели еще раз тебя тут замечу, так и знай – запру чердак насовсем... Возьми-ка эту вот связку книг, и марш отсюда!.. В мою комнату занесешь! – крикнул он вдогонку внуку.

В свое время, кроме псалтыря и "Московских ведомостей", дедушка ничего не читал. Теперь же, под старость ничто в жизни так не привлекало его, как старые книги. По целым вечерам просиживал он в своей комнате на диване читая без разбора все, что попадалось под руку Любил и побеседовать о прочитанном. Однажды, после памятного случая с внуком, дедушка заговорил о загадочных вещах.

– А знаете ли вы, – сообщил он торжественно, – что из плоских, одинаковый обход имеющих фигур круг – самая большая, а между объемными телами – шар? А слыхали вы о квадрате круга? Сколько больших людей билось над тем, чтобы из круга построить равновеликий квадрат – и не могут. Вот ведь как! Или будто существуют славные софисовые столбы, на коих, сказывают, ученый муж Меркурий начертал начальные правила геометрии. Не чудеса ли?..

Коля внимательно слушал замысловатую речь дедушки. Неужели есть она, такая задача, которую никто решить не может? И что это за начальные правила на столбах?

– Дед... а дедушка, где вы читали об этом? Не в тех ли книжках, что с чердака сняли?

– Да-с, в журнале, издаваемом при Санкт-петербургской императорской академии, – ответил дед. – Пожалуй было бы весьма полезно прочесть и Коле ту "Историю о математике", – продолжал он, обращаясь к дочери. – Ничего порочного там я не встретил.

Прасковья Александровна, занятая раздачей сладкого не возразила.

После обеда дедушка подозвал к себе Колю и, кивнув на стопку книг, сказал ему:

– Бери-ка, постранствуй по ним, а я потом расспрошу, в каких царствах побывал и какие училища в оных книгах посетить изволил...

Когда вечернее солнце заглянуло в детскую, старые книги у Коли уже стояли на полке в ряд. И не может он наглядеться на свое неожиданное сокровище. Тут были томики в серых переплетах "Академических известий" за 1779 – 1781 годы. Чего стоят, например, одни заглавия:

"Натуральная история о рыбах", "Жизнь капитана KyKa"j "История Америки", "Христофор Колумб", "История о древних российских монетах", "Происхождение различных отраслей математики и история их у самых древнейших народов"! Пока лишь осмыслишь одни заглавия, уже совершишь немалое увлекательное путешествие. А на журнальных страницах бушуют моря, из неприступных джунглей выглядывают индейцы, вооруженные копьями. Но ты плывешь дальше, затем, отдышавшись на каком-нибудь открытом тобой необитаемом острове, снова поднимаешь паруса...

И так день за днем, с одной страницы на другую. А рядом с тобой стоит, навалившись на штурвал, отважный Колумб и зорко всматривается в безбрежную даль. Не ждал он у моря погоды, потому и открыл Америку. "Да, Колумбы не боятся трудностей", – решает Коля. Жаль только, не скоро увидишь в этом безбрежном океане желанный берег.

В "Академических известиях" вон сколько томов! Но Коля неутомим. Этому способствуют крещенские морозы: холод загнал всех в комнаты. Коля проводил время с матерью и дедом, читал им вслух. А в долгие вечера попеременно читали дед и мать.

Наконец глубокий снег покрыл землю сугробами, заоушевали бураны. Занесет окна доверху, надует снегу даже в сени, заметет все дорожки от крыльца в сараи так, что надо их отрывать лопатами. В такую погоду Коля редко выходил из дома.

Как у большинства детей, растущих одиноко или в кругу взрослых, у него сложился богатый мир своих понятий, о существовании которого старшие и не подозревали.

В последнее время стал он увлекаться поэзией. Читал запоем все поэтические сборники, сохранившиеся на чердаке. Даже пробовал сам сочинять стихи. В "Истории о математике" узнал он, что ученики Пифагора писали свои сочинения стихами. То воображал, что едет на верблюде по египетской земле, мимо величественных пирамид и сфинксов. То посещает гордого Евклида в Александрии, который на вопрос царя Птолемея – нет ли другого легчайшего пути для изучения геометрии, ответил: нет, к сожалению, даже для государей. То спускается в темницу к Анаксимандру, который старался и там, в заточении, сыскать квадратуру круга... Такими стихами он исписывал все попадавшиеся клочки бумаги, убежденный в том, что со временем будет поэтом.

Разыскивая новые стихотворные сборники, обнаружил Коля в сундуке потрепанный томик Державина. При неярком свете у грязного, затянутого паутиной окошка жадно прочитал он первые страницы этой книги в засаленном переплете, и мысли его унеслись далеко. Державин сразу покорил его своими звучными стихами.

При каждом удобном случае Коля возвращался на чердак. Теперь он проводил там, в "своей библиотеке", целые часы. Мать уже сняла запрет, и прибегать к помощи бельевой веревки не требовалось. Выложив книги, Коля решил разделить их по содержанию и составить список: в одну сторону лубочные издания, в другую – рукописные книги, С витиеватой славянской вязью, читать которые он еще не мог. В третью стопку легли старинные богословские книги в тяжелых переплетах, и, наконец, в четвертую – самые ценные для мальчика – математические, исторические и философские. Томик стихов Державина Коля положил отдельно, в углу, на маленький столик, нашедший на чердаке последнее прибежище.

Однако привести в порядок библиотеку Сергея Степановича до конца не удалось. В куче старых, пожелтевших от времени газет Коля нашел истрепанную небольшую книжку. Это был рассказ о том, как сын простого рыбакапомора с далекого севера зимой отправился учиться в Москву.

"Бывают же такие, – подумал Коля, прочитав эту книжку. – Не побоялся. Ушел один из родной деревни. В лютую стужу догнал обозы... А я-то? Учиться бросил. Из-за чего? Ломоносов не бросил бы..."

Коля покинул чердак и закрылся в своей комнате. Никого не хотелось видеть. Но вскоре постучала мать, затем вошла и протянула ему письмо:

– Прочитай. От Саши.

Старший брат сообщал из гимназии, что с Алешей учатся успешно и жизнью своей довольны. Коля позавидовал братьям. Здесь в Макарьеве он один, как птица в клетке.

– Хочу в Казань. Обратно... в гимназию...

Мать выслушала его спокойно, будто и не удивилась.

– Хорошо, – улыбнулась она. – Поедем.

Одобрил ее решение и дед, хотя и горькой была для него новая разлука с внуком.

Собрались быстро: в конце марта зимний путь ненадежен. До Казани четыре дня езды по твердой дороге. И вот они опять на тройке лошадей, в рогожной кибитке. Звон-"

кий говор бубенчиков теперь звучит по-другому. "В Казань... В Казань..." – выговаривают они. Говор их успокаивает и веселит надеждой. Когда кибитка заворачивала за угол, сердце Коли заныло. Он оглянулся на деда, сгорбленного, жалкого, – тот опирался рукой о калитку и пристально смотрел им вслед...

Снова бегут лошади, позванивая бубенчиками, шуршат колеса на дороге, и за каждым поворотом открываются новые картины – то большое озеро, то снежные поляны, окруженные темными соснами.

Днем хорошо было ехать, но еще лучше ночью. Ни Коле, ни матери не спалось. Они сидели молча, думая каждый о своем, и не могли надышаться приятным весенним воздухом.

При выезде на Волгу из-за леса показалась полная луна и залила серебристым светом снежные просторы. Впереди по дороге шел одинокий путник, напоминавший Коле мальчика-помора. Тот в такую же ночь, одинокий, шагал с котомкой за плечами навстречу тяжелой, но прекрасной жизни.

Коля прижался к плечу матери.

– Замерз?

– Нет, мама. Ты за меня теперь не бойся. Учиться буду хорошо.

Мать обняла его за худенькие плечи.

– Спасибо.

До ночлега и в следующие дни – до самого приезда в Казань – больше не говорили об этом. Но когда собрались идти в гимназию, к Яковкину, да еще с такой трудной просьбой, Коля не выдержал.

– Мама, – сказал он, – пусть он только примет. После я докажу этому инспектору, что я не попугай. Больше тебя ничем не огорчу. Никогда.

Прасковья Александровна поцеловала его.

– Я верю тебе, Коля.

* * *

Разговор с Яковкиным затянулся.

– Распущенность! – кричал он, шагая по кабинету и поворачиваясь так, что брелоки часовой цепочки позвякивали на его круглом животе. – Если такое допустить, все мальчишки по домам разбегутся. Дурной пример, сударыня, и пагубный!

Прасковья Александровна сидела бледная. Сжав руки, она молча смотрела, как беснуется человек, от которого зависит будущее мальчика, ее сына.

– Прошу вас, простите крестника Сергея Степановича. Больше таких поступков не будет с его стороны, обещаю, – заверила Прасковья Александровна, когда инспектор замолчал. И, странно, ее сдержанность понравилась Яковкину. Слезные просьбы его раздражали.

– Ну что ж, – сказал он, усаживаясь в кресло. – Пусть будет по-вашему. Но предупреждаю: на собственное содержание. Достаточно того, что ваш старший уже принят на казенное. Этот же пусть еще заслужит. Учредим за ним особое наблюдение. Особое! – подчеркнул это слово коротким взмахом жирного пальца. – И при первом же случае...

Не договорив, Яковкин повернул кресло к столу и придвинул к себе толстую папку с бумагами, дав этим знать, что разговор окончен.

Прасковья Александровна даже не помнила, как поклонилась ему и вышла из гимназии. Очнулась она у дома, где ждал ее сын. Еще на лестнице провела рукой по лицу, вытирая слезы, так что Коля, кинувшийся к ней, увидел только ее радостную улыбку.