Текст книги "Серебряная подкова"

Автор книги: Джавад Тарджеманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

Николаю не терпелось поделиться с кем-нибудь своими наблюдениями. Он обрадовался, когда Симонов пришел его навестить. Раскрасневшийся от мороза, с доброй приветливой улыбкой Симонов сразу же спросил:

– Можно сесть на кровать?

– Садись, садись, – кивнул Николай. – Мне как раз надо показать... Видишь, как солнечный луч пронизывает воздух, а в нем пляшут пылинки?

– Ну и что с этого? – с удивлением ответил Симонов и, прищурив глаза, посмотрел туда, куда показывал Николай. – Ты их считаешь, что ли? Пылищи-то здесь хватит!

– Я не о том, – Николай приподнялся на локоть. – Скажи мне, чем вызвано движение пылинок?

– Ах вот оно что! – Симонов смутился, вопрос-то был задан серьезный. Подумав, он ответил: – Полагаю оттого, что воздух никогда не бывает спокоен: в нем движутся навстречу друг другу и перемешиваются потоки теплого и холодного воздуха. Эти потоки, пожалуй, и заставляют пылинки двигаться.

– Нет! – возразил Николай. – Потоки воздуха должны увлекать всю пыль в одном и том же направлении.

Я наблюдал это, когда Салих-бабай топил печку. Если, например, пускать табачный дым вблизи горячей печки, то потоки воздуха уносят его вверх, к потолку. Наоборот, у холодных окон потоки гонят дым к полу. А пылинки ведут себя совсем по-другому: одна из них летит вверх, ее ближайшая соседка может стремительно падать вниз или в сторону. Беспорядочная пляска.

– Хм... – задумчиво протянул Симонов. – Стало быть, потоки воздуха не являются причиной беспорядочного движения пылинок. Да, пожалуй, ты прав...

– Я знаю, что прав, – перебил его Лобачевский. – Да что в этом проку? Ведь я все-таки не знаю главного: какая же неведомая сила все время пылинки швыряет из одной стороны в другую?

– А ты, Николай, пока не думай об этом. И так у тебя голова болит.

Лобачевский усмехнулся.

– Как же не думать? В движении пылинок должна быть своя определенная причина, должен быть какой-то смысл! Ведь здесь, как в науке о строении Вселенной, мы имеем дело с теми же основными факторами: пространством, движением и телом, хотя и ничтожно малым по сравнению с какой-нибудь звездой.

– Хорошо, что припомнил! – воскликнул Симонов, стараясь отвлечь друга от трудного вопроса. Он вынул из большого свертка с книгами брошюру. Сегодня в гимназической библиотеке нашел интересное сочинение профессора Тимофея Осиповского...

– Осиповского, говоришь?.. Дай-ка сюда! – Лобачевский нетерпеливо протянул руку. – Наверное, тот самый, который написал учебник по геометрии?.. "О пространстве и времени... Речь, говоренная в торжественном собрании императорского Харьковского университета, бывшем 30-го августа 1807 года..." – прочел он заглавие брошюры.– – Интересно, что же Осиповский пишет о пространстве?

– Он резко выступает против одного из новейших философов Германии Канта...

– Против Канта? – переспросил Лобачевский, еще больше волнуясь. Недавно профессор Бартельс очень хвалил его книгу "Критика чистого разума".

– Точно! Осиповский как раз ее и разбирает...

Но тут разговор неожиданно прервался: в комнату вошел директор-профессор Яковкин в сопровождении доктора Фукса.

– Великолепно, великолепно! – воскликнул директор еще с порога, обращаясь не то к Фуксу, не то к сидящим на кровати. – Дружба – великое дело. Я доволен, что верные друзья не забывают больного товарища.

Симонов поднялся ему навстречу. Но Яковкин покровительственно махнул рукой и, подойдя к постели, бесцеремонно уселся на нее, так что Лобачевский вынужден был подвинуться.

– У вас, мой друг, слабый организм, – внушительно говорил директор. Его надо беречь, охранять от всего, что может оказаться вредным. Вы бледны, худы, словно перенесли тяжелую болезнь.

– Я, господин директор... – попытался что-то сказать Лобачевский, но Яковкин прервал его:

– Я слышал, вы много читаете. Такое пристрастие к разным книгам для больного крайне опасно. И главное, увлекаясь чтением, вы пропустите такие важные предметы, как лекции профессора Бартельса.

"Что такое? – не понял Николай, глядя во все глаза на Яковкина. – Ведь сам же не давал разрешения посещать уроки Бартельса. Потерял из-за него целый год, целый курс лекций".

– Будьте любезны, после выздоровления, – договорил Яковкин, подымаясь, – посещать все лекции, особенно лекции многоуважаемого Бартельса. И дайте слово, что будете заботиться о своем здоровье.

– Хорошо, – совершенно сбитый с толку, пробормотал Николай.

– Это мне от вас и нужно. Всего вам хорошего! – Приветливо помахав рукой, директор вышел в сопровождении Фукса.

Приятели посмотрели друг на друга и рассмеялись.

– Тут какая-то собака зарыта, – решил Симонов, согнутым пальцем вытирая прослезившиеся глаза, – Этот плут, что бы ни делал, три увертки про запас в кармане держит...

На следующий день Лобачевский впервые присутствовал на лекции Бартельса.

Профессор читал приложение тригонометрии к сферической астрономии и математической географии. От основных свойств тригонометрических функций он перешел к их применению при геодезических и астрономических вычислениях. Перед студентами раскрывалась широчайшая картина единства математики. Аудитория замерла в напряженном внимании.

Лобачевский жадно слушал, боясь проронить хотя бы одно слово. А сколько важных и необходимых знаний было упущено за год!

На лекциях Бартельса Николай впервые узнал, что не только для природы геометрии, но и для всего математического знания характерны поразительные внутренние связи. Отсюда вытекало и то бесчисленное множество приложений, которые одна область математики находит в другой.

Это неожиданное открытие еще больше увеличило интерес Лобачевского к лекциям Бартельса.

Дни летели один быстрее другого. Лобачевский даже не заметил, как наступила весна. С головой ушел он в занятия по высшей математике, все больше углубляясь в теорию. Этому, кроме успеха Бартельса, немало способствовало и другое обстоятельство.

Почти сразу же по выздоровлении Лобачевского студентов перед вечерней молитвой собрали в зал заседаний.

Там были все профессора и преподаватели. Яковкин огласил полученное из Петербурга послание Румовского.

– "Желал бы я, чтобы между студентами и кандидатами больше находилось таких, – торжественным голосом прочел Яковкин, – кои бы приготовляли себя к математическим, физическим и философским наукам..."

Лобачевский почувствовал, как кто-то крепко сжал его руку. Обернувшись, встретился со смеющимися глазами Симонова.

– Теперь я разобрал, почему Яковкин твоим здоровьем озаботился и к лекциям Бартельса допустил, – прошептал он.

Лобачевский кивнул головой: вот где, оказывается, была разгадка директорского благоволения.

Действительно, друзья верно разгадали поступок лицемерного директора-профессора. Получив послание Румовского еще во время болезни Лобачевского, Яковкин немало был перепуган.

"Спросит, спросит старик, почему этого нахального студента не удержал в математике, – сокрушенно думал он. – Сам же и доложил ему, что, дескать, он переключился на медицину. Ну не лопоухий ли? А?"

Горестно покачав головой, директор отложил дела и немедленно явился к Лобачевскому, надеясь все уладить.

Волноваться теперь нечего, наоборот, можно почтительно доложить, что его, Яковкина, заботами Лобачевский от медицины отторгнут и возвращен к математическим наукам.

Больше того, субинспектор Кондырев вскоре получил указание подать в совет рапорт об особо отличившихся в этом году студентах. В числе их оказался и Николай Лобачевский, хотя Кондырев и затаил к нему ненависть.

Субинспектор сообщал: "Отличившиеся хорошим поведением, принимая в рассуждение целый год, а не части:

Николай Лобачевский, Доримедонт Самсонов, Алексей Пятов... заслуживают быть упомянутыми пред начальством..."

На этом основании собрание совета решило "записать о сем в протокол и, собрав студентов, в присутствии всего совета отдать справедливость отличившимся, о чем и довести особым рапортом его превосходительству г. попечителю и кавалеру".

Чтобы отвести подозрение Румовского, Иковкин не ограничился этим, а пошел еще дальше. По его представлению, Николай Лобачевский был утвержден камерным студентом – "с целью поощрения в поведении".

Согласно инструкции, камерный студент должен был "надзирать в спальных комнатах за поведением своих товарищей, за правильным употреблением времени их в занятиях наукою".

Николай не стал "оком и ухом начальства". В обращении с товарищами он по-прежнему был искренним, не терпел двуличия и предательства. Зато звание "камерного студента" давало ему право на получение жалованья – пяти рублей в месяц. А это пришлось весьма кстати, так как материальное положение братьев Лобачевских давно уже было довольно трудным. Выделить необходимые деньги для своих сыновей одинокой вдове зачастую оказывалось не так-то просто.

Поэтому сразу же после официального уведомления Николай, радостный и возбужденный, сел за письма.

"Милая маменька, – с нежностью выводил он в первом письме. – Итак, скоро получу жалованье. Как я думаю его распределить? Два рубля пошлю вам, куплю одну весьма нужную книгу и еще... маленький подарок, не решаюсь еще вам сказать – кому. Но вы меня, дорогая маменька, знаете и уверены, что я дурного поступка не совершу".

Николай отодвинул письмо, задумался. Вспомнилась теплая, лунная августовская ночь. Они, студенты, после ужина собрались на большом крыльце университета, обращенном во двор. В тишине послышались нежные трели кларнета. Студент-выпускник Гроздовский играл простодушно-милую, всем знакомую песенку, слова которой сочинил Ибрагимов:

Во поле березонька стояла,

Во поле березонька стояла.

Студенты дружно подхватили ее:

Люли, люли, стояла,

Люли, люли, стояла...

Пели все. В том числе и мечтательный университетский поэт Панаев. С глубоким чувством, еще ломающимся голосом, пел брат Алексей.

Вдруг наверху, в квартире Яковкина, звякнуло и раскрылось окно. Лобачевский невольно взглянул туда: в ярком свете луны хорошо была видна громоздкая фигура директора. Видимо, лунная ночь и пение студентов даже на него произвели впечатление. Вскоре с Яковкиным рядом появились две стройные светлые фигурки. Наклонились они, опираясь на подоконник. Свет луны упал на девические лица, так не похожие на грубое лицо Яковкина.

И два свежих голоса присоединились к студенческому хору.

Люли, люли, горевала,

Люли, люли, горевала.

В чистом кудрява бушевала,

В тереме девица горевала.

Николай незаметно подошел ближе. Увлеченные пением, девушки его не заметили. Они были еще совсем юны:

Параше лет шестнадцать, Анне – пятнадцать. Их мягкие, задушевные голоса для Николая перекрывали весь хор, увеличивая очарование ночи. Другие студенты тоже это почувствовали, продолжая петь, все обратились к силуэтам в окне.

Такое внимание к его дочерям директору не понравилось. Окно стукнуло и закрылось. Николай еще постоял в тени сиреневого куста и, никем не замеченный, вышел из ворот.

Люли, люли, горевала,

Люди, люли, горевала,

неслось ему вслед. Но милых девичьих голосов уже не слышалось в хоре, и песня перестала для него существовать.

Долго бродил Николай по уснувшим улицам и лишь ночью вернулся в пансион. Удалось незаметно пробраться в открытое окно.

А утром Алексей спросил:

– Думаешь, окно-то само тебе открылось, шатальщик?.. Я уж видел: куда собрался.

– Почему так подумал? – удивился Николай.

Алексей усмехнулся.

– Соответственно впечатлению, которое произвело на тебя пение двух юных волшебниц.

– Пустяки, – ответил Николай, чувствуя, что краска заливает его щеки. Просто...

– Я не говорю, что не просто, – прервал Алексей.

Николай, схватив полотенце, опрометью кинулся в умывальную, пораженный тем, что брат разбирался в его чувствах лучше, чем он сам...

Николай вздохнул. Письмо к матери лежало недоконченное. И, хотя он держал перо в руке, мысли возвращались к той лунной ночи.

...Вскоре он был представлен обеим барышням. Встречаясь на улице, почтительно им кланялся. При этом одна из девушек всегда немного краснела. Это была Анна.

Наконец он получил разрешение бывать иногда на вечерах, которые Яковкин устраивал дома и на даче для старших дочерей.

Встречаться часто не могли они, посещать постоянно дом, где есть девушки на выданье, имел право только близкий родственник или жених. Он же не был ни родственником, ни женихом. Разве мог он, бедный студент, разночинец, помышлять о согласии Яковкина, даже если бы Анна...

Как многое изменила эта внезапно вспыхнувшая любовь. Доныне Николая интересовала только наука, Ей он уделял все время. Но вот пришла пора, и в заветной тетрадке около математических формул появились новые стихи...

Закончив письмо к матери, Николай начал писать Корташевскому. Сначала об университетских делах. Разве не интересно узнать Григорию Ивановичу о том, что новое здание на Воздвиженской улице почти готово к перемещению гимназии, так что скоро университет начнет существовать самостоятельно.

"Нынче летом и осенью вновь назначенный адъюнкт технологии Федор Христианович Вуттиг, – писал далее Лобачевский, – первый среди ученых нашего университета, совершил путешествие на Урал с целью изучения минеральных богатств и технических производств края. До его возвращения, в ночь на 26-е октября 1809 г.. умер дорогой Федор Леонтьевич Эвест, основатель химического класса, – так что лекции по химии прекратились, а вещи лаборатории поручейо было временно принять мне.

Об открытии университетской типографии я Вам, кажется, уже писал. Вот недавно вышла ее первая ласточка – "Азбука и грамматика татарского языка" адъюнкта Хальфина. Как получу первое жалованье, куплю эту книгу и начну изучать.

Что еще нового? Кажется, все. Да, кстати, профессор Яковкин шумно отпраздновал получение им ордена – креста св. Владимира четвертой степени..."

Перо повисло над столом. Невольно припомнилось четверостишие Ибрагимова, передававшееся из уст в уста:

Господи Иисусе Христе!

Спас ты вора на кресте.

Теперь тебе другое горе – Спасти крест иа воре.

Нет, писать этого нельзя, хотя Яковкин и заслужил подобную стихотворную шутку. Но вот Анна...

ШАГ ЗА ШАГОМ

Деревья университетского сада уже покрывались яркозеленой листвой. Солнце так щедро согревало землю и светило так ярко, что каждого невольно тянуло выйти на улицу. По вечерам на берегу Казанки молодежь водила веселые хороводы. Из окон дворянских особняков лилась танцевальная музыка. Балы сменялись маскарадами, концертами.

В такой весенний вечер Лобачевский предложил Симонову отправиться на бал в дворянское собрание, чем немало удивил его. Неразговорчивый и нелюдимый, Николай обычно предпочитал далекие прогулки. Друзьям очень редко удавалось уговорить его пойти на студенческую вечеринку или на танцы.

Но знакомство с Анной изменило его. Начал он исправно посещать платные уроки танцев у Надзирателя Мейснера, научился там легко танцевать и плавный менуэт, и веселую польку. Балы, маскарады уже не отталкивали, а привлекали его. Сегодня он тоже торопился на свидание с Анной.

Дворянское собрание помещалось в бывшем дворце фабриканта Дряблова на Воскресенской улице. Из его просторных окон видна была и Волга, и нижняя часть города.

Когда-то в этом здании останавливалась Екатерина Вторая, "первая казанская помещица". Так императрица назвала себя на торжественном приеме, оказанном ей казанским дворянством.

Николай, взявшись за бронзовую ручку, с волнением открыл тяжелую дверь. Юноши вошли в просторный вестибюль. С потолка свешивалась огромная люстра с восковыми свечами. В гардеробной встретили они студента Владимира Панаева. Это – младший брат Александра, виновника давней размолвки между Лобачевским и Аксаковым. Владимир, влюбленный в сестру Анны – старшую дочь Яковкина, был теперь на всех балах и маскарадах.

– А, Николай! – весело крикнул он, увидев приятеля в большое трюмо, перед которым старательно поправлял свои волосы. – Что бы значило твое появление? Уж не взошло ли нынче солнце с другой стороны?

– Взошло, да еще какое! – многозначительно подмигнул Симонов. И, подхватив обоих друзей под локти, повел их по широкой лестнице, наверху которой нетерпеливо толпились в ожидании барышень молодые люди в разного цвета фраках и офицерских мундирах.

В огромном зале уже строились пары для первого танца. Девушки внимательно следили за нарядными студентами в щегольских темно-синих мундирах, со шпагами на черных муаровых лентах. Привлекательнее всех выглядел Николай – худощавый и статный, с густой волнистой шевелюрой.

Однако, войдя в залу, он окинул ее взором и нахмурился. Вдоль стен сидели девушки на стульях, совсем еще молоденькие, взволнованные – ведь это их первый бал, и не такие молоденькие, более спокойные – для них этот бал уже не первый, а рядом с каждой почтительная дама – то ли мать, то ли родственница. Дамы беседуют, любезно кивая друг другу, но порой их быстрые взгляды скользят по нарядам и прическам девиц, притаившихся около своих матерей. У каждой в обтянутых перчатками пальчиках беспокойные веера и маленькие карнэ – книжечки в которых записано: какие танцы отданы каким счастливцам.

Анны в зале нет. Еще нет или ее и не будет? Почему?

Но вот молодые люди у входа, расступясь, вежливо кланяются: появились они, сестры Яковкины, в сопровождении пожилой родственницы. Немного позади за ними следовал субинспектор Кондырев. Глаза его пытливо шарили по сторонам, задержались на Лобачевском, но тот и не заметил этого. Видел он, как пышная дама проплыла к свободным стульям, уселась, расправив платье, раскрыла веер, хотя в зале было еще не жарко. Сестры Яковкипы скромно поместились рядом.

Пора! Владимир слегка подтолкнул Николая, и направились они к девушкам. Вежливый поклон, глаза их на мгновение встретились... И вот уже две новые пары, плавно скользя по вощеному паркету, присоединились к танцующим.

– Анна! – сказал Николай, взяв ее за руку, и вдруг от ощущения этой руки, мягкой и теплой, от взгляда сияющих глаз он смутился.

– Николай, – улыбнулась Лнна.

Пока пели скрипки, это плавное движение вместе, в едином ритме, заменяло разговор или, вернее, было разговором чудесным и понятным только им двоим. Когда музыка смолкла, Николай спохватился:

– Могу ли я пригласить вас на следующий?

Анна, покачав головой, шепнула:

– Через два танца. Раньше нельзя, будет слишком заметно.

Глубокий реверанс. Анна села на стул. Николай отошел от нее в сторону. Два танца. Два танца, которые будет она танцевать с другими! По глаза его сияли.

А субинспектор Кондырев тем временем подсчитывал студентов: "Симонов, Панаев, Лобачевский... Так-так. Двое получили разрешение. Третий разрешения такого не имеет. Самовольно ушел. Однако же танцует с дочерью господина директора. И меня даже приветствием не удостоил..."

Когда загремела музыка, господин субинспектор покинул зал и спустился по лестнице с удивительной поспешностью.

Через несколько минут, задыхаясь от быстрой ходьбы, он постучал в дверь директора.

– Войдите! – крикнул тот.

Приглашение было столь нелюбезным, что субинспектор замешкался.

– Прошу прощения, Илья Федорович, если побеспокоил не вовремя...

– Напротив, любезный, входите, – неожиданно переменил тон Яковкин и с несвойственной ему живостью повернулся в кресле. – Вот, прошу ознакомиться. Письмо к полицмейстеру господину Симонову. Сам при этом прослушаю, как оно получилось.

Удивленный, Кондырев взял письмо и придвинулся ближе к слабому свету свечи.

– "Милостивый государь мой Григорий Егорович! – начал он читать.Вчерашнего дня, то есть 22 апреля 1810 года, двое студентов Казанского университета Лобачевские, из которых старшему, Николаю, особенно рекомендовано доктором пользоваться свежим воздухом по причине слабости здоровья, прохаживавшись по Неяловской роще, прошли в Волховскую рощу, дабы через нее выйти на улицу. Однако при этом были задержаны посторонними людьми, назвавшимися сторожами, кои сказали, что не велено гулять в Волховской роще. Они обошлись с Лобачевскими весьма грубо без всякой причины и, невзирая на уверения, что они – студенты, насильно приневолили их идти прежде к Вашему высокоблагородию, а потом отвели в полицию. Оба студента не нанесли никому никакого оскорбления, однако были задержаны..."

По мере чтения лицо Кондырева покрывалось пятнами от злости: планы его рушились. Такой удобный случай свести счеты с Лобачевским и тем самым услужить Яковкину. А тут вдруг сам директор выбивает оружие из рук.

Заступается...

– Читайте, – напомнил Яковкин.

– "Таковое насилие, – продолжил Кондырев, – студентам оказано в предосуждение прав Казанского университета, всемилостивейше ему пожалованных по грамоте и уставу..."

– Тэк-с... – протянул Яковкин с видимым удовольствием. – Теперь сам слышу – неплохо написано. Прошу завтра же с утра сие послание вручить господину полицмейстеру... Вы что-то и сами хотели мне сказать?

Кондырев очнулся:

– Да, да. Считаю своим долгом... Студент Лобачевский получил у вас разрешение?

– Куда? – спросил Яковкин.

– Из пансиона отлучиться... Полчаса тому назад я встретил его в дворянском собрании...

– Хм... Кажется, был у меня, – сказал директор.

Субинспектор совсем растерялся. Не зная, как перевести разговор на другое, он почтительно поклонился директору и вышел из кабинета.

Яковкин взял чистый лист бумаги – надо было составить письмо попечителю.

"Во всем течении дел по совету и университету, слава Богу, доныне все тихо, спокойно и порядочно", – вывел он первые слова.

Наступившая перед экзаменами тишина действительно радовала директора, и он, прервав донесение, с удовольствием перекрестил себя испачканной в чернилах рукой.

"Г. профессор астрономии Литтров благополучно прибыл в Казань, продолжал он. – Я временно устроил его в Великопольском доме. Назначил ему, по его просьбе, троих слушателей: старшего Лобачевского, Линдегрена и Симонова. Сверх того, просил он еще представить на благоусмотрение Вашего высокопревосходительства вопрос о покупке некоторых инструментов..."

Долго еще скрипело по шероховатой бумаге перо Яковкина. Стараясь упрочить свое положение, директор-профессор не стеснялся в обещаниях и лицемерных заверениях. Наконец, потушив свечу и замкнув дверь кабинета, вполне довольный своей работой, направился он по коридору – заглянуть перед сном в спальные камеры.

Как и следовало ему ожидать из доноса Кондырева, кровать Николая Лобачевского пустовала. Покачав головой, директор повернулся было к выходу, но, услышав легкие шаги в коридоре, загородил свечу рукой и отступил в сторону от входной двери.

Николай ничего не замечал вокруг: впечатления вечера заслонили всякую предосторожность. Она просила его прийти. Много танцевала с ним, больше, чем допускалось правилами благовоспитанности. Говорили они, говорили...

О чем – он уже не помнит...

Войдя в камеру, Николай остановился у порога. Свеча, которую загораживал Яковкин, освещала его низкий лоб и тонкие губы... Только на этот раз эти губы сложились в добродушную улыбку, столь необычную на лице директора.

– Ай-яй-яй, – промолвил Яковкин, покачивая головой. – Поздновато, молодой человек, гулять изволите, поздновато. Пожалуйте-ка сюда! пригласил он и, выйдя в коридор, поднял свечу повыше. Пламя качнулось в одну, в другую сторону, озарив лицо Николая: высокий лоб, изящный тонкий нос и ясные, широко раскрытые от удивления глаза.

"Красавец, черт возьми, – позавидовал не склонный к восхищению директор. – И, видать, умен изрядно. Пожалуй, если бы не разночинное происхождение..."

– Давненько не имели мы случая видеться, – пожалел он. – Будучи назначены камерным студентом, вы еще ни разу ко мне в кабинет не заглянули, как по уставу полагается. Но это мы оставим. А вот вы сами нарушаете порядок: без ведома начальства балы посещаете. Разве я вам отказал бы в разрешении?

Смутился Николай. Не знал он, что кроется теперь за этим новым проявлением дружелюбия... Директор тем временем изобразил на своем лице улыбку.

– А я ведь забочусь о вашей судьбе, да будет вам известно. Вы назначены мною, вместе с Симоновым и Линдегреном, к профессору Литтрову [Иосиф Литтров, двадцати пяти лет, получил по конкурсу кафедру высшей математики в Краковском университете бывшей Ягеллонской академии, где в свое время учился Коперник. С 1803 года поселился в Вене. В 1809 году армия Наполеона заняла Вену превратив обсерваторию в пороховой магазин. Оскорбленный Литтров предложил свои услуги России. "В других государствах науку только терпят, в России ее уважают", – писал он попечителю Румовскому].

– А где он? – удивился Николай.

– Господин Литтров? Уже находится в Казани, – ответил Яковкин, довольный тем, какое произвел впечатление. – Для встречи с ним прошу завтра к шести часам вечера явиться в обсерваторию. А сейчас... – помахал он рукой, указывая на дверь спальни. – Пора. И чтобы за вами больше художеств таких, молодой человек, не водилось.

– Хорошо, господин директор, – ответил Николай. – Признателен вам бесконечно.

– Пожалуйста! – кивнул Яковкин.

На другой день, едва дождавшись назначенного часа, Николай поспешил в новое гимназическое здание в котором помещалась обсерватория.

Он дошел по Воскресенской улице до Гостиного двора, затем свернул в тесный кривой переулок и наконец вышел к двухэтажному белому зданию на углу Воздвиженской улицы. Над бельведером здания возвышался частично застекленный купол с башенкой. Его-то и называл Яковкин "обсерваторией".

Умерив шаг, Николай поднялся на второй этаж – в большой полутемный зал с хорами наверху.

Служитель, высокий сутулый старик, спросил:

– Вам кого?

– Профессора Литтрова.

– Через ту вон дверь, – указал служитель, – пройдите на хоры, оттудова потом и в серваторий.

По крутым ступеням витой лестницы, ведущей в "серваторий". пришлось карабкаться на ощупь. В темноте Николай неожиданно уперся в дверь, толкнул ее и очутился в довольно просторной, круглой комнате. Из окон ее, расположенных по кругу, открывался широкий вид на всю Казань. Посредине комнаты на длинном столе, покрытом зеленым потертым сукном, находились оловянная чернильница, две медные зрительные трубы, какой-то астрономический инструмент, в виде четверти круга. Тут же лежали старательно очинённые гусиные перья, стопки бумаг и раскрытые книги. Вокруг стола в строгом порядке стояли жесткие стулья с высокими прямыми спинками, немного в стороне виднелась большая труба на деревянном треножнике.

В глубине комнаты расположился в кресле профессор Бартельс.

По правую сторону от профессора, у раскрытой створки застекленного купола, опершись на спинку стула и вытянув шею, стоял молодой человек, рослый, плечистый, с крупными чертами лица и с шапкой рыжеватых волос. Одежда его – засаленный сюртук и потрепанные панталоны – выглядела небрежной. Это был вновь назначенный магистр математики Григорий Борисович Никольский.

На табуретках у стены сидели два студента Иван Симонов и Осип Линдегрен. Оба с интересом слушали Бартельса который в ожидании приезда Литтрова знакомил слушателей с Лапласовым "Изложением системы мира".

Беседа шла на немецком языке – русскому Бартельс учиться не собирался.

Поклонившись профессору и Никольскому, Николай дружески кивнул товарищам и занял место рядом с ними – на третьем табурете.

– Таким образом, – не торопясь продолжал Бартельс – весьма крупным событием в космогонии [Космогония – наука о происхождении и развитии небеспых тел.] явился

труд философа Иммануила Канта "Всеобщая естественная история и теория неба". В нем он дал только что изложенную вам знаменитую гипотезу о происхождении всего мироздания. Этого ученого по справедливости признают наиболее глубоким философом нового времени...

– Простите, герр профессор, – прервал его Симонов, – с тех пор как творец "Всеобщей естественной истории"

создал "Критику чистого разума", он перестал быть естествоиспытателем.

Брови Бартельса поднялись.

– Как вы это понимаете? – спросил он удивленно.

– Я не разделяю такого мнения, – вмешался Никольский, выступив на два шага вперед, – ибо полагаю, что Кант есть величие, против коего рука не должна подниматься.

– Что ваш Кант! – горячо возразил Симонов по-русски. – Вся его философия – это бред чистого разума. – Затем, обращаясь к Бартельсу, он снова перешел на немецкий. – Герр профессор, ведь Кант категорически отрицает независимое существование пространства и считает его только лишь прирожденным, изначальным измышлением разума.

– Допустим, так, – спокойно сказал професор. – Ну и что же?

– Но ведь утверждение такое неизбежно и логично ведет к отрицанию всего внешнего мира...

– Вы так полагаете?

– Не только я. И наш замечательный русский математик Осиповский так утверждает.

– Замечу, отсюда и еще кое-что следует, – неожиданно вмешался в разговор Лобачевский. – Если допустить по Канту, что понятие пространства изначально дано сознанию, то, значит, и геометрические понятия пространства также ничего не имеют общего с внешним миром и не отображают его...

– Зря вы спорите, молодые люди, ведь профессор, безусловно, прав, снова поспешил вмешаться Никольский, хотя профессор никак еще не выразил своего мнения. При этом он отвесил полупоклон в сторону Бартельса, внимательно следившего за разговором, – А вы, – Никольский повернулся к Лобачевскому, – не вполне уяснили себе особый характер геометрии, как науки умозрительной и в своем развитии независящей от опыта. Математические и геометрические построения конечно же являются результатом чисто умственной деятельности ученого, творением его духа, так сказать, чистого разума. Поэтому-то великий Платон учил, что изучение математики отвлекает ум человека от всего вещественного и делает его способным понимать все идеальное.

Никольский еще раз глянул в сторону Бартельса и, почему-то уверившись, что профессор такого же мнения, с апломбом закончил:

– Для подтверждения сказанного достаточно заметить, что математик мог бы по-прежнему умножать богатства своей науки, даже если бы окружающий нас мир исчез.

Лобачевский, внимательно слушавший его, не выдержал:

– Но была бы геометрия, если бы не существовала природа?

Молодой магистр замялся. Но, к его счастью, в этот момент широко распахнулась дверь и на пороге показался высокий сутулый служитель. В руке нес он медный подсвечник с белой свечой, освещая путь на лестнице следовавшему за ним человеку. Войдя в комнату, служитель посторонился дал дорогу довольно полному, изысканно и со вкусом одетому человеку средних лет.

Все поднялись ему навстречу.

– Добрый вечер, господа, – проговорил вошедший, вежливо кланяясь.

Николай заволновался: узнал он гостя. Это был знаменитый академик-астроном Вишневский. Путешествуя по России с целью определить географические координаты некоторых населенных пунктов, приехал он в Казань и сегодня присутствовал на занятиях в университете, где выразил восхищение познаниям Лобачевского, с такой легкостью решившего чрезвычайно сложную задачу "о круговращении".