Текст книги "Великие мечты"

Автор книги: Дорис Лессинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 33 страниц)

В комфорте автомобиля они миновали пригороды Лондона и оказались в сельской местности, и Фрэнсис наслаждалась его наслаждением ею и своим удовольствием от него, этого привлекательного мужчины с песочными волосами, но в сознании у нее не прекращалась борьба с мыслями о беспомощно-горестных лицах сыновей.

«Уважаемая тетушка Вера, я разведена и воспитываю двух сыновей. Мне хочется завести роман, но я боюсь огорчить моих мальчиков. Они следят за мной как ястребы. Что мне делать? Я бы хотела получить от жизни хоть немного радости. Разве у меня нет никаких прав?»

Ну, если она, Фрэнсис, собралась получить «от жизни немного радости», то надо отбросить все и радоваться! И она решительно выбросила мысли о сыновьях из головы. Или так, или скажи своему спутнику: «Поворачиваем и едем обратно, я ошиблась».

Они остановились у реки и позавтракали, позже отдохнули немного в городке, где им понравился парк, поехали дальше, зашли в приглянувшийся паб и пообедали в еще одном парке, пока вокруг них прыгали в пыли воробьи.

Гарольд спросил в какой-то момент:

– Тебе все еще трудно поверить?

– Да. – И она проглотила чуть не вырвавшееся следом признание: «Это все из мальчиков, понимаешь».

– Я так и думал. Что касается меня, то у меня никаких трудностей с этим нет.

В его смехе звучало столько триумфа, что Фрэнсис не могла не приглядеться к Гарольду повнимательнее. Было во всем этом что-то такое, чего она не понимала, но не важно. Она отдалась безоглядному счастью. До чего же скучна ее жизнь – Юлия была права.

Они выбирали проселочные дороги, избегая оживленных трасс, заблудились, петляли, и все время их взгляды и улыбки обещали: сегодня вечером мы будем лежать в объятиях друг друга. День простоял теплый, в шелковисто-золотой дымке, и ближе к вечеру они очутились в уютном саду, на берегу реки, в компании черных дроздов и большого дружелюбного пса, который сидел возле них до тех пор, пока не получил по куску пирога от каждого, и только тогда побрел прочь, медленно помахивая хвостом.

– Вот толстая псина, – сказал Гарольд Холман, – и я превращусь в такую же после этого уикенда.

Нескрываемая радость на его дородном лице, явно не только от вкусного плотного обеда, заставила Фрэнсис в конце концов спросить:

– И чем это ты так доволен?

Он тут же понял и своим ответом отменил нечаянную агрессивность вопроса, о которой Фрэнсис тут же пожалела, поскольку она противоречила лучистому довольству в ней самой.

– О да, я очень доволен, ты права, абсолютно права, – сказал он и посмотрел на нее со смехом.

Фрэнсис подумала, что Гарольд похож на вальяжного льва, который лежит, скрестив перед собой мощные лапы и подняв величественную морду в медленном, ленивом зевке.

– Я расскажу тебе, расскажу тебе все. Но сначала я хочу показать тебе одно место, пока еще светло.

И они снова отправились в путь, в глубь Уорвикшира. Гарольд остановил машину перед гостиницей и вышел, чтобы открыть Фрэнсис дверь.

– Пойдем, взглянешь на это. – С другой стороны дороги виднелись деревья, надгробия, кусты, старый тис. – Я так хотел показать тебе… нет, ты ошибаешься. Это совсем не то, что ты подумала. Я не привозил сюда раньше другую женщину, просто был здесь несколько месяцев назад по делу, увидел все и подумал: это волшебное место. Но был я тогда один.

Рука об руку они пересекли улицу и остановились посреди кладбища, где тис был чуть ли не выше церковного шпиля. Опустились легкие летние сумерки, яркая луна выкатывалась на потемневшее небо. Бледные надгробия клонились в стороны, и казалось, что они хотят что-то сказать забредшим сюда людям. Дыхание теплого летнего воздуха, смешанное с языками прохладного тумана, окутало их, и они обнялись и стали целоваться, а потом просто стояли, тесно прижавшись друг к другу, и прислушивались к посланиям своих тел. Наконец давление неразделенных эмоций стало невыносимым, что заставило их отшагнуть друг от друга, хотя руки они не разняли, и Гарольд произнес:

– Да.

Ему не нужно было объяснять Фрэнсис причину сожаления, прозвучавшего в этом коротком слове. Она думала: «Я могла бы выйти замуж за кого-нибудь вроде него, а не за…»

Юлия называла сына имбецилом. Поскольку Джонни не позвонил ей после того странного собрания, созванного, «чтобы все смогли узнать правду», Юлия сама набрала его номер с желанием узнать, что он думает о Саксе, а вернее – что он готов сказать.

– Ну? – спросила она. – По-моему, выступление этого израильтянина должно было заставить тебя задуматься.

– Ты должна научиться оценивать ситуацию в долгосрочной перспективе, Мутти.

– Имбецил.

На кладбище сгустился мрак, а небо просветлело, и могильные камни засияли ярко и потустороннее; Гарольд и Фрэнсис прислонились к стволу тиса и смотрели из его тени, как набирает силу лунный свет. Потом они погуляли между могилами – все старинные, всем более века – и вскоре оказались в номере гостиницы, зарегистрировавшись как Гарольд и Фрэнсис Холман.

У нее в голове все крутилось: «А почему бы и нет, мы можем пожениться, мы можем быть счастливы, ведь другие люди женятся и живут счастливо», однако мысль о бремени и сложности дома Юлии не позволяла развить эту сумасшедшую идею, и в конце концов Фрэнсис отбросила ее. Она не станет сейчас пытаться разрешить неразрешимое и просто будет счастлива хотя бы одну ночь. И она была счастлива, они оба были счастливы.

– Созданы друг для друга, – выдохнул Гарольд ей в ухо и потом повторил громко, ликующе.

Они лежали бок о бок, сплетя конечности, пока за окном краткая ночь спешила навстречу рассвету, который сегодня не встретит препятствий в виде облаков. Луна серебрила оконные рамы.

– Я влюблен в тебя уже много лет, – сказал Гарольд. – Много лет. С тех пор, как впервые увидел тебя с двумя вашими малышами. Жена Джонни. Ты не знаешь, как часто я мечтал о том, чтобы позвонить тебе и попросить выскользнуть за угол, в кафе. Но ты была замужем за Джонни, а я боготворил его.

Настроение Фрэнсис грозило рухнуть в пропасть, и ей захотелось, чтобы Гарольд не продолжал. Но она видела: ему это необходимо, это говорит в нем печальная правда.

– Должно быть, это было в той ужасной квартирке в Ноттинг-хилле.

– Ты считаешь ее ужасной? Но тогда благополучный быт не был нашей целью. – И он рассмеялся громко, от избытка чувств, и сказал: – О Фрэнсис, представь, что у тебя была мечта, которая казалась тебе несбыточной, и вот она сбылась. Для меня сегодняшняя ночь – это такая мечта.

Фрэнсис пыталась вспомнить, какой она была тогда, в те годы: располневшая, задавленная тревогами, с двумя маленькими детьми, которые вечно цеплялись за мать, залезали на нее, сражались за место на ее коленях.

– И что ты во мне видел, хотела бы я знать?

Гарольд помолчал.

– Всё. Джонни – тогда он был для меня героем. А ты была его женой. Вы были такой удивительной парой, я завидовал вам обоим и завидовал Джонни. И ваши мальчики – у меня ведь еще не было своих детей. Я хотел быть как ты.

– Как Джонни.

– Это трудно объяснить. Вы были как… святое семейство. – Гарольд засмеялся и взболтнул в воздухе руками и ногами, а потом сел на краю кровати, потянувшись в молочно-лунном свете, и сказал: – Ты была прекрасна. Невозмутимая… безмятежная… ничто не могло нарушить твой покой. А ведь я понимал, что Джонни не был самым легким в… Я, конечно, не критикую его.

– Отчего же? Я-то его критикую. – Неужели она решится разрушить его мечту? Нет, невозможно. Но: – Ты догадывался, как сильно я ненавидела Джонни в то время?

– Ну, все мы порой испытываем ненависть к самым близким нам людям. Взять хотя бы Джейн… иногда она была невыносима.

– Джонни был невыносим постоянно.

– Но зато какой герой!

Фрэнсис сидела, обхватив Гарольда одной рукой за шею, чтобы быть как можно ближе к бьющей из него жизнеутверждающей энергии. Грудью она касалась его плеча. Этой ночью собственное тело нравилось ей как никогда раньше, потому что оно нравилось ему. Полные тяжелые груди, и ее руки – да, она согласна, они прекрасны.

– Когда я увидел в комнате Джонни, то подумал, а вместе ли вы до сих пор или…

– Боже праведный, нет! – И Фрэнсис отодвинулась от него – телом, душой и даже симпатией, но всего лишь на один миг. – Как тебе могло прийти такое в голову? – Хотя, конечно, откуда Гарольду знать… – Ладно, оставим Джонни, – сказала она. – Давай, иди ко мне поближе. – Она легла, и он вернулся на кровать, лег рядом, улыбаясь.

– За всю жизнь я никем не восторгался больше, чем этим человеком. Для меня он был кумиром, даже богом. Товарищ Джонни. Он был гораздо старше меня… – Гарольд приподнял голову, чтобы взглянуть на Фрэнсис.

– То есть и я гораздо старше тебя.

– Нет, сегодня ночью это не так. Когда я впервые встретил его – на каком-то митинге это было, в моей жизни все шло наперекосяк. Я был совсем еще зеленым мальчишкой. Завалил экзамены. Мои родители сказали: «Если ты коммунист, то чтобы духу твоего в нашем доме не было». А Джонни был добр ко мне. Стал мне вместо отца. И я решил оправдать его доверие.

Фрэнсис пришлось напрячь мышцы горла, но сдерживала она смех или слезы, не было ясно.

– Я нашел комнату в доме одного из товарищей. Снова сдал экзамены. Некоторое время работал учителем; вступил в профсоюз… но смысл не в этом, а в том, что все это произошло только благодаря Джонни.

– Ну, что я могу на это сказать? В этом смысле он молодец. Но и ты молодец тоже.

– Если бы я тогда знал, что когда-нибудь смогу оказаться с тобой в одной постели, обнять тебя, то, наверное, сошел бы с ума от радости. Жена Джонни в моих объятиях!

Они снова занялись любовью. Да, то была любовь, дружеская, даже немного эротическая, но рядом булькал смех – неслышный для него, но отчетливо различаемый ею.

Они заснули, под утро проснулись. Должно быть, Гарольду привиделся дурной сон, потому что он пробудился разом и лежал на спине, обнимая Фрэнсис, но словно говоря этим объятьем: «Подожди». Наконец он сказал тоскливо:

– Тяжелый удар это был, ну, то, что рассказывал Сакс.

Фрэнсис решила оставить его слова без ответа.

– Признай, для тебя это тоже было шоком.

Тут уж она молчать не могла.

– А в газетах? – проговорила она. – Сколько было газетных статей? На телевидении. По радио. Чистки, лагеря. ГУЛАГ. Убийства. Уже столько лет.

Воцарилось долгое молчание.

– Да, – сказал Гарольд наконец, – только я не верил ничему. То есть кое-чему, конечно, верил… но чтобы в таких масштабах – то, что Сакс рассказал нам.

– Как можно было не верить?

– Наверное, я просто не хотел.

– Вот именно. – И потом у нее невольно вырвалось: – А ведь спорю на что угодно, мы не слышали еще и половины всего.

– Почему ты так говоришь? Ты как будто довольна собой.

– Возможно, что и так. Я оказалась права, хотя много лет мои слова отметались как бессвязный лепет. Отметаются до сих пор, – сказала Фрэнсис.

Теперь была его очередь прийти в уныние. Но она продолжала:

– Я не соглашалась с Джонни. Только в самые первые дни, а потом…

Она не договорила то, что уже висело на кончике языка: «Когда Джонни вернулся из Испании». Ведь он не ездил туда. И она не сказала другое: «Когда я увидела, какой он лживый лицемер». Потому что лжецом его назвать нельзя. Джонни верил каждому своему слову.

– Меня увлекла вся эта романтика. Мне было девятнадцать. Но долго это продлиться не могло.

Гарольду не нравилось то, что он слышал, очень не нравилось, и Фрэнсис замолчала, прижалась к нему. Его боль причиняла боль и ей, они уже настолько сблизились.

Они долго лежали в полудреме. За окном уже был в полном разгаре жаркий день, с шумом проезжали машины.

– Выходит, что все было напрасно, – сказал Гарольд наконец. – Все было… ложь и болтовня. – В его голосе слышались слезы. – Бессмысленно. Столько усилий… столько людей погибло ни за что. Хороших людей. Никто не убедит меня, что они не были хорошими. – Пауза. – Не хочу делать на этом особый акцент, но ради Партии мне пришлось принести такие жертвы! И все понапрасну.

– За исключением того, что товарищ Джонни все же вдохновил тебя на великие дела.

– Не издевайся.

– А я не издеваюсь. Я хочу поставить Джонни хотя бы один плюсик. По крайней мере для тебя он сумел сделать что-то полезное.

– Я пока еще не сумел все осознать. Даже не начал.

И поэтому они лежали рядом на кровати, пока Гарольд прощался со своими мечтами – с такими дорогими ему, заветными мечтами. Фрэнсис думала: «Может, я и вправду очень эгоистична, как утверждает Джонни. Гарольд сейчас думает о золотом будущем человечества, отложенном только что на неопределенное время, а я думаю только о том, что было вычеркнуто из моей жизни». Боль от осознания потери была невыносима. Сладкое теплое тело мужчины, спящего в ее объятиях, его губы на ее щеке, нежная увесистость мужских яичек, восхитительная гладкость…

– Пойдем позавтракаем, – предложил Гарольд. – А то я боюсь, что расплачусь.

Они в молчании съели завтрак в маленькой гостиничной столовой и вышли на улицу. Кладбище в дневном свете выглядело заброшенным и непривлекательным. Чудо прошлой ночи могло с минуты на минуту превратиться в сентиментальный пафос, если они не покинут это место немедленно. И они уехали. Днем, лежа на травянистом холме, Гарольд сказал Фрэнсис, что место, где они сейчас находятся, точка посреди мягко катящихся волн пейзажа, является самой серединой Англии, ее сердцем. И потом расплакался (Фрэнсис понимала его всей душой), этот крупный мужчина расплакался, уткнувшись лицом в руку, на траве, он плакал об утраченной мечте, а она думала: «Мы так подходим друг другу, но вместе больше не будем». Это было не начало чего-то, а конец – для него. И для нее тоже: «Что я делаю здесь, в сердце Англии, с мужчиной, который рыдает не обо мне?»

В конце дня Фрэнсис попросила Гарольда высадить ее где-нибудь, откуда она могла бы взять такси, потому что появиться вместе с ним дома, перед ревнивыми, голодными глазами, она не могла. Они поцеловались, оба полные сожалений. Он посадил ее в такси, и они разъехались в разные стороны.

Фрэнсис легко взбежала по лестнице, переполняемая энергией от недавних занятий любовью, и пошла прямо в ванную, боясь, что от нее пахнет сексом. Потом она отправилась к Юлии и постучалась, и встала в дверях, ожидая пристальной инспекции – которая и состоялась. Потом, поскольку инспекция эта была не враждебной, а доброжелательной, Фрэнсис села и молча улыбнулась свекрови, и губы ее в улыбке подрагивали.

– Да, это все сложно, – сказала Юлия. По ее тону казалось, что она действительно знала, как все сложно. Она подошла к буфету, где хранились разнообразные интересные бутылки, налила коньку и принесла бокал невестке.

– От меня будет пахнуть алкоголем, – сказала Фрэнсис.

– Ничего страшного, – возразила Юлия и зажгла огонь под своей маленькой кофеваркой.

Она довольно долго стояла возле нее, спиной к Фрэнсис, которая понимала, что Юлия поступает так из соображений такта, догадываясь, что невестке нужно поплакать. Потом рядом с рюмкой коньяка появилась чашка крепкого черного кофе.

Открылась дверь – без всякого стука: вбежала Сильвия.

– О Фрэнсис! – вскрикнула она обрадованно. – Я не знала, что вы здесь. Юлия, я не знала, что она здесь! – Она стояла нерешительная, улыбающаяся, потом бросилась к Фрэнсис и обняла ее двумя руками, прижалась щекой к волосам. – О Фрэнсис, мы не знали, где вы. Вы уехали куда-то. Оставили нас. Мы подумали, что вы так устали от всех нас, что решили все бросить и уехать.

– Ну что за глупости, я никогда бы так не сделала, – сказала Фрэнсис.

– Да, – проговорила Юлия. – Я думаю, что место Фрэнсис здесь.

Лето тянулось и расползалось; оно дышало медленно, еще медленнее, и время как будто растеклось вокруг мелкими теплыми озерцами, в которых так хорошо плескаться и плавать. Все это закончится, когда вернется «детвора». Те, что не уезжали, почти не занимали в большом доме места. Фрэнсис иногда видела через площадку фигурку Сильвии, растянувшейся на кровати с книгой (Сильвия отрывалась и махала рукой: «О Фрэнсис, это такая чудесная книга!») или бегущей по лестнице к Юлии. Или можно было видеть их обеих, идущих по улице в магазин, – Юлия со своей юной подружкой Сильвией. Эндрю тоже в основном лежал на кровати и читал. Фрэнсис (само собой, чувствуя себя бесконечно виноватой) стучалась к нему, слышала: «Войдите», заходила и: нет, в комнате не было дыма.

– Ну что же ты, мама, – тянул он, потому что все в нем тоже замедлилось, как и ее собственные пульсы и токи, – совсем мне не доверяешь. Я уже не тот курильщик, что несется навстречу своей погибели.

Фрэнсис не готовила. Она иногда встречала на кухне Эндрю, который сооружал себе бутерброд, и он предлагал сделать бутерброд и для нее. Или наоборот, она делала ему. Сын с матерью сидели на противоположных концах большого стола и созерцали плоды лета: помидоры из киприотских магазинов в Кэмден-тауне, лопающиеся от настоящего солнечного света, бугристые и кособокие, но когда нож взрезал их, то пряный и варварский аромат заполнял всю кухню. Они ели помидоры с греческим хлебом и оливками и иногда разговаривали. Эндрю как-то поделился своими планами – ему пришла в голову мысль изучать закон.

– А ты определился, что именно тебя интересует?

– Думаю, я пойду на отделение международного права. Столкновение наций и все такое. Но должен признать, что с не меньшим удовольствием провел бы всю жизнь на диване с книгой.

– И иногда забегая на кухню поесть помидоров.

– Юлия говорит, что ее дядя всю жизнь сидел в своей библиотеке и читал. И, должно быть, писал распоряжения банку о том, какие акции покупать.

– Интересно, сколько у Юлии денег?

– Спрошу у нее при случае.

Летний покой был нарушен одним неприятным происшествием. Однажды вечером, когда Фрэнсис уже легла, Эндрю открыл дверь двум парням-французам. Те объяснили, что они друзья Колина и что он сказал им, что по этому адресу они смогут найти ночлег. Один из них отлично говорил по-английски. Эндрю сносно понимал французский. Они просидели на кухне допоздна, попивая вино и поедая все, что сумели найти, и все это время с обеих сторон шла игра: каждый хотел попрактиковаться в языке другого. Тот француз, что не знал английского, в основном молчал и улыбался. Выяснилось, что с Колином они вместе трудились на сборе винограда, потом Колин ездил к ним в гости, в Дордонь, а затем отправился автостопом в Испанию. Он просил французских парней передать семье привет.

Ночевать они пошли в комнату Колина, расстелив на полу спальники, чтобы не утруждать хозяев с постельным бельем для кровати. Нельзя было и представить более воспитанных и приятных гостей, чем два эти брата-француза, но утром они по ошибке оказались в ванной комнате Юлии. Там оба изучали содержимое шкафчиков, жаловались на отсутствие душа, восхищались обилием горячей воды, пробовали соль для ванн и фиалковое мыло и производили при этом много шума. Было около восьми утра; гости планировали пораньше отправиться в путь. Юлия услышала плеск воды и юные голоса, постучала в дверь – никто не ответил, постучалась снова. Они ее не слышали. Тогда она открыла дверь и увидела двух обнаженных юношей: один растянулся в ее ванне и играет с мыльными пузырями, второй бреется. Последовал взрыв восклицаний, соответствующих ситуации, причем самым громким и частым словом было «merde». [8]8
  Дерьмо (фр.).


[Закрыть]Застигнутые посреди утреннего туалета, гости увидели перед собой старую женщину с бигуди на голове, в розовом шифоновом пеньюаре; хозяйка дома обращалась к ним на французском, которому учили ее гувернантки пятьдесят лет назад. Один юноша выскочил из ванны, забыв прикрыться хотя бы полотенцем, а второй стоял, разинув рот, с бритвой в руке. Поскольку было очевидно, что оба незваных гостя слишком ошеломлены, чтобы ответить ей, Юлия удалилась, они собрали свои вещи и скрылись двумя этажами ниже. Эндрю выслушал рассказ братьев и рассмеялся.

– Но откуда она выкопала свой французский? – спрашивали путешественники.

– Должно быть, остался с прошлого века.

– Нет, со времен Людовика Четырнадцатого.

Так они соревновались в остроумии, пока пили кофе, а потом братья отправились искать попутку, которая подвезла бы их в сторону Девона – в шестидесятых годах это было самое классное место после Свингующего Лондона.

Но Фрэнсис было отнюдь не весело. Она пошла к Юлии и застала старую даму не в гостиной, безупречно одетую и причесанную, а на постели и в слезах. Увидев невестку, она поднялась, но слегка пошатывалась. Руки Фрэнсис в очередной раз проявили своеволие, только теперь они не висели, а обняли Юлию, и то, что раньше казалось невозможным, теперь воспринималось как самый естественный жест в мире.

Хрупкая старушка положила голову на плечо более молодой женщины и сказала:

– Я не понимаю. Я сегодня узнала, что вообще ничего не понимаю.

И она завыла – вот уж чего Фрэнсис меньше всего ожидала от Юлии – и вырвалась из рук невестки, упала на свою кровать. И тогда Фрэнсис тоже прилегла рядом со свекровью и обняла ее; та всхлипывала и рыдала. Очевидно, дело было не только в оскверненной ванной комнате. Когда Юлия немного успокоилась, то выговорила:

– Вы впускаете в дом всех подряд.

И Фрэнсис ответила:

– Но Колин тоже останавливался в их доме.

Юлия возразила:

– Любой может так сказать. И в следующий раз на пороге появятся оборванцы из Америки и заявят, что они друзья Джеффри.

– Да, я не удивлюсь, если так и случится. Юлия, но разве вам не нравится то, как эти мальчишки и девчонки просто выходят из дома и бродят по миру – как трубадуры…

Но сравнение, должно быть, оказалось не совсем удачным, потому что Юлия сердито рассмеялась и сказала:

– Уверена, что трубадуры были воспитаны лучше. – И потом она снова заплакала и повторила: – Вы впускаете в дом всех подряд.

Фрэнсис предложила позвать Вильгельма Штайна, и Юлия согласилась.

Тем временем пришла миссис Филби и захотела узнать, совсем как в сказке про медведей:

– Кто спал в комнате Колина?

Ей рассказали. Она была из той же эпохи, что и Юлия, такая же элегантная и прямая, в бедных опрятных одеждах: черной шляпке, черной юбке и блузке; на лице застыло выражение, ясно говорившее: «Не желаю иметь ничего общего с этим миром, который появился и существует без моего участия».

– Да они просто свиньи, – сказала миссис Филби.

Эндрю взбежал в комнату Колина и обнаружил, что под кровать закатился апельсин и на полу рассыпаны крошки от круассанов. Если даже столь умеренное «свинство» привело миссис Филби в негодование (но неужели она до сих пор не привыкла?), то что она скажет, когда увидит ванную комнату, которую Юлия и Сильвия обычно оставляли практически в идеальном порядке?

– Господи! – воскликнул Эндрю и помчался проверить, что сделали с ванной французы. Он собрал раскиданные полотенца, расставил как мог флакончики и баночки и проинформировал миссис Филби, что она теперь может войти, там осталась только вода на полу.

Эндрю и Фрэнсис сидели за столом, когда появился Вильгельм Штайн, доктор философии и эксперт по антикварным книгам. Он сразу поднялся к Юлии, не заглядывая в кухню, потом спустился и встал в дверях с улыбкой, несколько церемонный, обаятельный пожилой джентльмен – такой же безупречный, как Юлия.

– Не думаю, что вам будет просто понять, какое воспитание получила Юлия. Теперь она стала его жертвой – да, именно жертвой, потому что, по моему мнению, именно воспитание сделало ее в значительной степени не приспособленной к тому миру, который ее окружает.

Он, как и Юлия, говорил на идеальном английском, и Эндрю сравнивал его хрестоматийные обороты речи с эмоциональным, обрывочным, богатым на восклицания французским языком, который слушал вчера полночи.

– Прошу вас, присаживайтесь, доктор Штайн, – сказала Фрэнсис.

– Разве мы знакомы не достаточно давно для того, чтобы называть друг друга Фрэнсис и Вильгельм? Думаю, что достаточно, Фрэнсис. Но я не присяду, поскольку должен привезти врача. Я на машине. – Он повернулся, чтобы уходить, но задержался, чувствуя, по-видимому, что не сумел в полной мере донести свою мысль.

– Молодые люди в этом доме – я исключаю вас, Эндрю, – порой ведут себя весьма…

– Грубо, – подсказал Эндрю. – Шокирующие типы.

Он говорил с преувеличенной суровостью, и доктор Штайн легким кивком и улыбкой дал понять, что он принимает игру Эндрю.

– Должен сказать, что в ваши годы я тоже был шокирующим типом. Я был… беспутным. И грубым. – От воспоминаний Штайн поморщился. – Возможно, мой нынешний облик заставит вас сомневаться в этом. – И он снова улыбнулся, забавляясь тем, какой контраст являла нарисованная им картина и он сам, стоящий в раме дверного проема с одной рукой на серебряном набалдашнике трости, вторая вытянута вперед в призыве: «Да, смотрите на меня». – Да, в моем нынешнем облике трудно разглядеть то, что… Я вращался в среде берлинских коммунистов со всеми вытекающими отсюда последствиями. Со всеми вытекающими последствиями, – подчеркнул он. – Да, так и было. – Он вздохнул. – Мне представляется, что никто не станет спорить с тем, что немцы склонны впадать в крайности. Если только сами немцы возразят! Ну, во всяком случае Юлия фон Арне была одной крайностью, а я другой. Иногда я развлекаюсь, представляя, что бы я двадцатилетний сказал о юной Юлии. Мы вместе с ней над этим смеемся. Что ж, ключ от дома у меня имеется, и я сам открою дверь, когда привезу врача.

В августе в дом пришел некий Джейк Миллер, который прочитал шутливый очерк Фрэнсис, посвященный ставшим необыкновенно популярными в те годы восточным учениям: йога, «Книга перемен» Махариши и тому подобное. Главный редактор предложил в период летнего затишья напечатать что-нибудь забавное, а в результате в «Дефендер» позвонил Джейк Миллер и попросил Фрэнсис о личной встрече. Любопытство сказало за нее «да», и вот он оказался в гостиной – крупный, безостановочно улыбающийся мужчина с дарами – мистическими книгами. Улыбки безграничной любви, мира, доброй воли вскоре станут обязательным атрибутом всякого хорошего человека – или следует сказать «всякого молодого и хорошего человека»? – и Джек был предвестником, хотя и не молодым: разменял уже пятый десяток. Он прибыл в Лондон из Америки, чтобы протестовать против войны во Вьетнаме. Фрэнсис внутренне смирилась с тем, что ей предстоит выслушать лекцию, но Миллера привела к ней не политика. Он видел в ней единомышленника в области мистического опыта.

– Но я написала очерк в шутку, – возражала Фрэнсис, на что он улыбался и говорил:

– Я-то понимаю, что вы были вынуждены скрывать свои мысли за иронией, а на самом деле вы таким образом общались с теми, кто вас понимает.

Джейк также утверждал, что у него масса различных способностей, например, что он умеет взглядом разгонять облака. (Как ни странно, но когда Фрэнсис подошла к окну, то увидела, что быстро бегущие облака действительно истончаются и исчезают.)

– Это просто, – говорил Миллер, – даже для неразвитых людей.

Еще он понимает язык птиц, рассказывал американец, и общается с близкими по духу людьми при помощи экстрасенсорики. Фрэнсис хотела было объяснить, мол, из этого следует, что она не является близкой ему по духу, ведь Джейку пришлось звонить ей по телефону, вместо того чтобы просто направить мысленное послание, однако их беседа – которая и забавляла ее, и раздражала – была прервана появлением Сильвии. Она пришла с каким-то сообщением от Юлии, но Фрэнсис так и не суждено было получить его. На Сильвии был надет жакетик с рисунком в виде знаков зодиака, купленный только потому, что подходил ей по размеру (она была такой тщедушной, что найти одежду на нее было очень трудно; этот жакет ей купили в детском отделе). Улыбающееся лицо окаймляли два жидких хвостика. Его и ее улыбка встретились и слились, и через миг Сильвия весело болтала с этим новым добрым и приветливым человеком, а он просвещал девушку относительно ее гороскопа, гадания по «Ицзину» и рассказывал об ее вероятной ауре. Вскоре любезный американец уже сидел на полу и бросал для нее стебли тысячелистника, и прочтение результатов гадания произвели на Сильвию такое впечатление, что она пообещала Миллеру купить и изучить всю необходимую литературу. Перспективы и возможности, о которых она раньше и не подозревала, заполнили всю ее сущность, словно до этого там было пусто, и эта девочка, которая почти никогда не покидала дом без Юлии, теперь уверенно вышла в сопровождении Джейка из Иллинойса, чтобы купить просветительские трактаты. Вернулась Сильвия, по ее меркам, очень поздно. В одиннадцатом часу она взбежала по лестнице к Юлии, которая встретила ее с протянутыми для объятий руками, но руки упали и сама Юлия тяжело опустилась на стул при виде девочки, охваченной таким возбуждением, на которое, казалось, ее организм в принципе не был способен. Юлия слушала, как тараторит Сильвия, в молчании, и это молчание стало наконец таким тяжелым и осуждающим, что девушка остановилась.

– Сильвия, дитя мое, – сказала Юлия, – и откуда же ты набралась всей этой ерунды?

– Но, Юлия, это не ерунда, правда. Я объясню, послушайте…

– Это полная ерунда, – отрезала Юлия, поднимаясь и поворачиваясь к девочке спиной. Она собиралась сварить кофе.

Но Сильвия этого не знала. Она увидела только холодную, отвергающую ее спину и разрыдалась. Не знала бедняжка и того, что глаза старой дамы тоже полны слез. Юлия боролась с собой, чтобы не заплакать. Как же так, почему это дитя, ее дитя, предало ее? – вот что она чувствовала. Между ними двумя, между старой женщиной и ее юной подопечной, ребенком, которому она отдала все свое сердце без остатка, причем впервые в жизни (да, так казалось теперь Юлии), встали подозрения и обида.

– Но, Юлия… Но, Юлия…

Юлия не оборачивалась, и Сильвия убежала вниз, бросилась на свою кровать и рыдала так громко, что Эндрю услышал и пришел к ней. Она рассказала ему, что произошло, и он сказал:

– Хватит плакать. Все это и выеденного яйца не стоит. Я пойду и поговорю с бабушкой.

Он так и сделал.

– Кто вообще такой этот человек? Почему Фрэнсис впустила его?

– Ты говоришь так, будто он вор или шарлатан.

– Он и есть шарлатан. Бедняжке Сильвии совсем голову задурил.

– Знаешь, бабушка, все эти вещи – йога и все такое, – они сейчас повсюду. Ты ведешь несколько замкнутый образ жизни, а то бы тоже слышала о них. – Эндрю говорил с нарочитой веселостью, хотя удрученное лицо Юлии встревожило его. Он отлично понимал, какова истинная причина ее горя, но решил не затрагивать глубин, а оставаться на поверхности. – И Сильвия так или иначе столкнулась бы со всем этим в школе, ты не смогла бы спрятать ее от того, что происходит вокруг. – А про себя Эндрю думал, что ведь он и сам каждое утро читает свой гороскоп (хотя и не верит в него); у него даже была мысль сходить к ясновидящей и узнать свою судьбу. – Думаю, ты напрасно приняла это так близко к сердцу, – решился он выразить свое мнение и увидел, что Юлия наконец кивнула и потом вздохнула.