Текст книги "Великие мечты"

Автор книги: Дорис Лессинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц)

– Бери.

Рука дрогнула, но вот пальцы ожили, и Юлия осторожно вложила в них кружку и сжала маленькую ладонь вокруг теплой керамики. Рука самостоятельно поднялась, кружка достигла губ, и…

– Это так трудно, – шепнула девочка.

– Конечно, я знаю.

Дрожащая рука поднесла бульон к губам. Юлия поддерживала кружку. Девочка отхлебнула, глотнула.

– Мне будет плохо, – сказала она.

– Нет, не будет. Пей, Сильвия, не разговаривай.

Снова Фрэнсис и ее сын ждали, что будет дальше. Сильвию не вырвало, хотя позывы были, и она подавила их, однако Юлия просто сказала:

– Прекрати это.

Тем временем с «мальчишеского» этажа по лестнице спустился Колин, а за ним – Софи. Они остановились. Лицо Колина вспыхнуло пунцовым светом, а Софи при виде Фрэнсис то ли заплакала, то ли засмеялась (а может, то и другое вместе) и чуть не убежала обратно, но вместо этого подбежала к ней, обняла и сказала:

– Милая, милая Фрэнсис!

Уже без слез она сбежала по лестнице на кухню.

– Это совсем не то, что ты думаешь, – сказал Колин.

– Я ничего не думаю, – ответила Фрэнсис.

Эндрю молча улыбнулся, оставив свои соображения при себе.

Теперь и Колин увидел, какая сцена разыгрывалась в гостевой комнате, и сказал перед тем, как длинными прыжками скатиться на первый этаж:

– Бабушке это будет полезно.

Юлия, которая не обращала на зрителей никакого внимания, поднялась со стула и разгладила свои юбки. Пустую кружку она забрала у девочки со словами:

– Я приду через час и посмотрю, как твои дела. А потом отведу тебя в свою ванную комнату, после чего ты сможешь надеть чистую одежду. Скоро тебе станет гораздо лучше, вот увидишь.

По дороге Юлия подняла с пола чашку с холодным какао, вышла из комнаты и отдала чашку Фрэнсис.

– Полагаю, это ваше, – сказала она. И затем повернулась к Эндрю: – И тебе тоже уже пора перестать делать глупости.

Дверь в гостевую комнату она оставила открытой и поднялась по лестнице, придерживая одной рукой свое розовое шуршащее одеяние.

– Значит, с этим все устроилось, – сказал Эндрю матери. – Молодец, Сильвия! – крикнул он, обращаясь к девушке, и та улыбнулась, пусть и слабо.

Он взбежал к себе, Фрэнсис услышала, как хлопнула сперва дверь в комнате Юлии, а потом другая, у Эндрю. В комнате напротив солнечное пятно упало прямо на подушку, и Сильвия (не было никакого сомнения в том, что отныне она была Сильвией и никем иным) поворачивала в желтом квадрате свою руку, разглядывала ее.

В этот момент во входную дверь забарабанили, истерично взвыл звонок, послышался женский голос. Девочка, сидящая в солнечном свете, издала тонкий вскрик и нырнула под одеяла.

Когда дверь открыли, по дому пронесся крик: «Впустите меня!» Грубый, визгливый голос: «Впустите же меня, впустите!»

Распахнулась со стуком дверь в комнате Эндрю, и он слетел по ступеням, успев лишь сказать Фрэнсис:

– Предоставь это мне, о, господи, закрой дверь к Тилли.

Фрэнсис закрыла дверь и тут же услышала голос Юлии с верхней площадки:

– Что случилось, кто это?

Ответил ей Эндрю, негромко:

– Это ее мать, мать Тилли.

– Что ж, очень жаль, но Сильвии снова станет хуже, – сказала Юлия и продолжила стоять на площадке, как на страже.

Фрэнсис все еще была в ночной сорочке и поэтому пошла себе переодеться: натянула джинсы и свитер. После чего помчалась вниз, туда, где слышались крики.

– Где она? Мне нужна Фрэнсис! – орала Филлида.

Эндрю попытался успокоить ее:

– Тише, тише, сейчас приведу.

– Я здесь, – сказала Фрэнсис.

Филлида была высокой женщиной, тощей как палка, с массой плохо покрашенных рыжеватых волос и длинными острыми ногтями, покрытыми ярко-фиолетовым лаком. Она ткнула крупной костистой рукой в сторону Фрэнсис и провозгласила:

– Я хочу забрать свою дочь. Вы украли ее.

– Не говорите ерунду, – сказал Эндрю.

Он суетился вокруг истеричной женщины, словно большое насекомое, выбирающее, куда лучше укусить. Он положил руку на плечо Филлиды, но та смахнула ее, и тогда Эндрю прикрикнул на нее, внезапно выйдя из себя, чему и сам удивился не менее остальных:

– Прекратите!

Затем он отошел к стене, чтобы успокоиться. Его била дрожь.

– А как же я? – потребовала ответа Филлида. – Кто будет ухаживать за мной?

Фрэнсис обнаружила, что тоже дрожит. В груди колотилось сердце, воздуха не хватало. Так и она, и Эндрю отреагировали на появление этого смерча эмоциональной энергии. И скоро Филлида, стоящая у двери прямо и торжествующе, выглядела спокойнее, чем хозяева дома.

– Это несправедливо, – провозгласила Филлида, тыча фиолетовыми когтями в лицо Фрэнсис. – Почему Тилли можно жить здесь, а мне нет?

Эндрю уже немного пришел в себя.

– Ну-ну, Филлида, – сказал он примирительно, и ироничная улыбка, которую он научился использовать в качестве защиты, снова заиграла на его губах. – Филлида, вы же понимаете, что подобное невозможно.

– Почему это? – спросила она, переключив внимание на него. – Хотите сказать, ей нужен дом, а мне не нужен?

– Но у вас же есть дом, – возразил Эндрю. – Я приходил к вам в гости, разве вы не помните?

– Да, но Джонни уезжает и бросает меня. – И потом дикий вопль: – Он уезжает и бросает меня! – Выплеснув ярость, Филлида уже более спокойно обратилась к Фрэнсис: – Вы знаете об этом? Знаете? Он бросит меня так же, как бросил вас.

Эта рассудительная ремарка лишний раз подкрепила ощущение Фрэнсис, будто истерия окончательно переселилась из Филлиды в нее: ее трясло, колени подгибались.

– Ну, что же вы молчите?

– Я не знаю, что сказать, – выдавила из себя Фрэнсис. – И не знаю, зачем вы пришли.

– Зачем? И вы еще спрашиваете? – И она принялась орать: – Тилли, Тилли, ты где?

– Не трогайте ее, – сказал Эндрю. – Вы всегда жаловались, что не можете справиться с дочкой, так дайте нам шанс попробовать.

– Но она теперь здесь. Она – здесь. А я? Кто будет ухаживать за мной?

Похоже, разговор пошел по кругу.

Эндрю ответил – тихо, но его голос прерывался:

– Вы же не думаете, будто Фрэнсис должна еще и о вас заботиться?

– Но как же я? Как же я? – Теперь это уже был не крик, а злобное ворчание, и гневные глаза незваной гостьи остановились на Фрэнсис. Должно быть, Филлида только сейчас разглядела ее. – И не такая уж вы Брижит Бардо, так почему он то и дело ходит к вам?

И тогда Фрэнсис увидела всю ситуацию совершенно в новом свете. И не нашлась, что ответить. Эндрю сказал:

– Он приходит сюда из-за нас, Филлида. Мы – его сыновья, если помните. Колин и я… или вы забыли об этом?

Похоже, что так оно и было. И внезапно, постояв несколько мгновений молча, Филлида опустила свой вытянутый обвиняющий палец. Она поморгала, будто просыпаясь, потом развернулась и выскочила за дверь.

Фрэнсис казалось, что она сейчас вся рассыплется. Ее трясло с такой силой, что стоять она могла, только опираясь всем телом о стену. Эндрю тоже привалился рядом, жалко улыбаясь. Фрэнсис думала: «Но он ведь еще слишком юн, чтобы участвовать в таких сценах». Она добрела до кухонной двери, постояла, отдыхая, вошла в кухню. За столом сидели Колин и Софи, завтракали тостами.

Колин, увидела она, был неодобрительно настроен по отношению к матери. Софи опять плакала.

– Ну и чего ты ожидала? – с холодной яростью спросил Колин.

– О чем ты? – задала бессмысленный вопрос Фрэнсис – она просто тянула время.

Упав на стул, она опустила голову на сложенные на столе руки. Конечно, она знала, о чем он. Это было все то же давнее и излюбленное обвинение Колина: дескать, родители его все испортили, Фрэнсис не смогла стать обыкновенной, среднестатистической, удобной матерью, как у всех остальных подростков, и вместо дома у них был богемный привал (который порой вызывал у Колина яростное неприятие, хотя он признавал, что в целом ему такой порядок нравится).

– Филлида чувствует себя вправе прийти сюда, – сказал Колин, – она просто заявляется с утра пораньше и устраивает сцену, и теперь нам еще нужно успокаивать Тилли.

– Тилли хочет, чтобы ее звали Сильвией, – заметил Эндрю, который тоже вошел и сел за стол.

– Мне все равно, как ее зовут, – буркнул Колин. – С какой стати она вообще торчит здесь?

И вот на глазах у него уже показались слезы, и он стал похож на маленькую взъерошенную сову – в этих очках с черной оправой. Если Эндрю был длинный и угловатый, то Колин – весь сплошные округлости, и самым круглым в нем было его открытое, мягкое лицо, которое в настоящий момент надулось от плача. Теперь Фрэнсис поняла, что прошлой ночью эти двое, Колин и Софи, скорее всего лежали в объятиях друг друга и рыдали: она – из-за своего умершего отца, а он – из-за своего… ну, из-за всех своих горестей.

Эндрю, который, подобно Фрэнсис, все еще не мог прийти в себя и дрожал, спросил у брата:

– Зачем выплескивать все на маму? Это же не ее вина.

Если срочно что-нибудь не предпринять, то братья начнут ссориться. Они часто ссорились и всегда из-за того, что Эндрю вставал на сторону матери, а Колин обвинял ее.

Фрэнсис сказала:

– Софи, пожалуйста, налей мне чашку чая. И я уверена, что Эндрю тоже не отказался бы.

– О да, это было бы отлично, – согласился Эндрю.

Софи подскочила, довольная тем, что к ней обратились с просьбой. Колин, оставшийся без моральной поддержки, ибо девушки рядом не было, растерянно мигал, весь такой несчастный, что Фрэнсис захотелось прижать его к себе… только он не потерпел бы ничего подобного. Эндрю сказал:

– Я съезжу навестить Филлиду попозже, когда она успокоится. В принципе с ней можно общаться, если она не на взводе. – И вдруг подскочил: – Господи, я совсем забыл про Тилли, то есть – Сильвию. Она ведь все слышала. Она не выносит, когда ее мать заводится.

– И ее можно понять, – согласилась Фрэнсис. – Я тоже до сих не могу прийти в себя.

Эндрю выбежал из кухни и больше уже не вернулся. В комнате у Сильвии он застал Юлию, которая спустилась посидеть с ней. Девочка спряталась под горой одежды и выла:

– Не пускайте ее сюда, не пускайте.

Юлия снова и снова повторяла:

– Ш-ш-ш, тихо, тихо, она уже ушла.

Фрэнсис пила чай молча, ожидая, когда пройдет нервный озноб. Если бы где-нибудь в книге она прочитала, что истерия заразна, то в жизни бы не поверила. Она думала: «И бедная Тилли годами жила в такой обстановке! Не удивительно, девочка в ужасном состоянии».

Софи села рядом с Колином, и они обнялись, словно две сиротки. Вскоре оба отправились на вокзал, чтобы вернуться в Сент-Джозеф, и, уходя, Колин смущенно глянул на мать с извиняющейся улыбкой. А Софи обняла Фрэнсис:

– О Фрэнсис, не знаю, что бы я делала, если бы не могла иногда приезжать к вам в дом!

Наконец Фрэнсис могла взяться за статью.

Письма о магазинном воровстве она отложила пока в сторону и принялась за другую тему.

«Дорогая тетушка Вера, от тревоги я схожу с ума».Пятнадцатилетняя дочь этой женщины занимается сексом с парнем восемнадцати лет. «Эти подростки думают, что они девы Марии и что с ними ничего такого не может произойти».Фрэнсис посоветовала обеспокоенной матери подобрать для дочери противозачаточное средство.

«Обратитесь к семейному врачу,– писала она. – Нынешняя молодежь вступает в сексуальную жизнь гораздо раньше, чем мы. Попросите у врача противозачаточные таблетки. Хотя даже с ними могут возникнуть проблемы: не все тинейджеры знают, что такое ответственность, а таблетки нужно принимать регулярно, каждый день».

Так и вышло, что первая статья Фрэнсис вызвала бурю ярости со стороны защитников морали. Письма от перепуганных родителей приходили в издательство газеты пачками, и Фрэнсис ожидала, что ее уволят, но Джули Хэкетт была довольна. Фрэнсис делала то, ради чего ее наняли. Именно этого хотели от человека, которому хватало смелости заявить, что Карнаби-стрит – всего лишь низкосортная иллюзия.

Беженцы, которые волнами накатывали на Лондон, сначала спасаясь от Гитлера, потом от Сталина, были бедны как церковные крысы или вовсе нищи. Перебивались они случайными заработками – перевод там, рецензия на книгу или частный урок тут. Они работали санитарами в больницах, разнорабочими на стройках, домашней прислугой. Все они заканчивали европейские университеты, к ним в полной мере относилось слово «интеллектуал» – то самое слово, которое у ксенофобной британской публики неизменно вызывало подозрения. Обыватели отнюдь не считали зазорным для себя признать, что эти пришельцы были более образованны, чем они, коренные островитяне.

В Лондоне было несколько кафе и ресторанов, таких же бедных, как и они сами, где можно было удовлетворить ностальгическую потребность посидеть с чашкой кофе и поговорить о политике и литературе. В таких кафе подавались гуляши, густые супы и другие питательные блюда, поддерживающие жизненные силы в гонимых бурями иммигрантах, которые вскоре придадут весомости и блеска национальной культуре в самых разных ее областях. К концу пятидесятых – началу шестидесятых среди бывших беженцев уже появились издатели, писатели, журналисты, художники, даже один нобелевский лауреат, и человек, впервые забредший в такое кафе, например «Космо», счел бы его одним из самых стильных заведений северного Лондона, где все посетители были одеты в униформу нонконформизма – водолазки, дорогие джинсы и кожаные куртки – и щеголяли либо длинными волосами, либо вечно популярной короткой стрижкой на манер римских императоров. Были тут и женщины, немного, в мини-юбках, в основном – подружки; они впитывали привлекательные заграничные манеры, попивая лучший в Лондоне кофе и откусывая сливочные пирожные, вдохновленные Веной.

Фрэнсис стала захаживать в «Космо» – присаживалась за столиком, чтобы поработать. В том углу дома, который она считала своим, огражденным от вторжения, ей теперь приходилось слушать шаги то Юлии, то Эндрю, так как они оба навещали Сильвию, приносили кружки с бульоном и прочим питательным содержимым и настаивали, что дверь в ее комнату должна быть открытой, потому что девочка боялась замкнутых пространств. И еще по дому бродила Роуз. Однажды Фрэнсис застала ту перебирающей бумаги на ее письменном столе. Роуз хихикнула и сказала весело: «О, Фрэнсис», – после чего убежала. Попадалась она и в комнатах Юлии – сама Юлия видела ее там. Она не воровала, а если и воровала, то по мелочи, просто по природе своей эта девушка была шпионкой. Юлия заявила Эндрю, что необходимо попросить Роуз покинуть дом; Эндрю передал матери пожелание бабушки, и Фрэнсис, обрадованная этим, так как никогда не испытывала к девушке симпатии, сказала Роуз, что пора бы ей вернуться в свою семью. То был крах Роуз. Из цокольного этажа, где обитала девушка («Это моя "хата"!»), поступали сообщения, что она лежит, не вставая, и рыдает и что она, похоже, больна. Со временем все как-то само собой улеглось, и Роуз вновь появилась за кухонным столом, агрессивная, сердитая и демонстративная.

Можно возразить, что это как минимум непоследовательно: сначала жаловаться на мелкие неудобства дома, а потом устраиваться работать за столом в углу «Космо», гудящего от дебатов и дискуссий. И в основном разговоры там шли революционного толка. Все эти люди были в той или иной степени революционерами, даже если именно в результате революции им пришлось бежать из родного дома. Они были представителями разных стадий Мечты и могли часами спорить о том, что случилось на таком-то и таком-то митинге в России в 1905 году, или в 1917, или в Берхтесгадене, или когда германские войска вторглись в Советский Союз, или каким было состояние румынской нефтедобывающей промышленности в сороковых годах. Они спорили о Фрейде и о Юнге, о Троцком и о Бухарине, об Артуре Кестлере и о гражданской войне в Испании. Странно: Фрэнсис, плотно зажимающая уши всякий раз, когда Джонни начинал одну из своих речей, находила разговоры в «Космо» успокаивающими, хотя внимательно она не вслушивалась. И это верно, что шумное кафе, полное сигаретного дыма (тогда это был обязательный аккомпанемент для любой интеллектуальной деятельности), дает больше уединения, чем дома, где к тебе в любой момент может кто-нибудь заглянуть с разговором. Эндрю тоже нравилось в этом кафе. И Колину. Они говорили, что в нем хорошая энергетика и позитивная аура.

Джонни частенько сюда заглядывал, но пока он был на Кубе, Фрэнсис чувствовала себя в безопасности за своим столиком в углу.

В «Космо» Фрэнсис была не единственной сотрудницей «Дефендера». Она встречала здесь человека, который писал политические статьи. Джули Хэкетт представила его следующим образом:

– Это наш главный политик, Руперт Боланд, умница и эрудит. И вообще неплохой человек, даром что мужчина.

Боланд не относился к тем людям, которые привлекают внимание, однако в «Космо» он буквально бросался в глаза – из-за скучного коричневого костюма и галстука. У него было приятное лицо. Он сидел и что-то писал, как и Фрэнсис. Они улыбнулись и кивнули друг другу, и в этот момент она заметила высокого человека в полувоенном френче, который вставал, собираясь уходить. Боже праведный, это же Джонни. Он набросил на плечи шерстяное пальто, перекрашенное в синий цвет (последнее слово моды с Карнаби-стрит), и удалился. А через несколько столиков, в самом углу, сидела, стараясь быть незамеченной (своим сыном, очевидно), Юлия. Она беседовала с… это был явно очень близкий ей человек. Со своим кавалером? Но нет, этого не может быть! Разве возможно, чтобы Юлия завела любовную связь (она употребила бы в данном случае французское слово «liaison») в доме, доверху набитом глазастыми подростками? Это столь же нелепо, как если бы сама Фрэнсис сделала нечто подобное.

Отказавшись от роли – и, вероятно, тем самым навсегда уже отказавшись от театра, Фрэнсис чувствовала, будто вычеркнула из своей жизни всякую возможность серьезной любви.

Что касается Юлии… Только сейчас Фрэнсис задумалась над тем, что свекрови, должно быть, было довольно одиноко там, на самом верху шумного переполненного дома, в котором молодежь называла ее старухой и даже старой фашисткой. Она слушала классическую музыку, читала. Но иногда куда-то выходила. Оказывается, в «Космо».

Юлия была одета в костюм цвета вечернего тумана и лиловую шляпку – разумеется! – с крошечной вуалью. На столе лежали перчатки. Ее спутник – седовласый, ухоженный джентльмен – был столь же элегантен и старомоден, как и она сама. Он поднялся, склонился над рукой Юлии, и его губы сомкнулись всего в миллиметре от ее кожи. Она улыбнулась, кивнула, и он вышел. Когда Юлия осталась одна, на ее лице появилось выражение, которое Фрэнсис восприняла как стоицизм. Юлия насладилась часом свободы и теперь должна возвращаться домой или пойти за теми немногими продуктами, которые она может себе позволить. Ох, а кто же присматривает за Сильвией? Должно быть, Эндрю дома. Фрэнсис больше не заходила к сыну в комнату, но предполагала, что он проводит там долгие часы, один, с книгой и сигаретой.

Была пятница. Этим вечером за столом, полагала она, не будет свободного места. Ожидалось большое событие, и все знали об этом, в том числе и те, кто был сейчас в Сент-Джозефе, потому что Фрэнсис звонила Колину: сказать, что к ужину спустится Сильвия, так что пусть он предупредит друзей, чтобы все называли ее Сильвия.

– И попроси их вести себя тактично, Колин.

– Спасибо за твое высокое мнение о нас, – ответил он.

Его бережное отношение к Софи тем временем переросло в любовь, и двое считались в Сент-Джозефе парой. «Наши голубки», – так отзывался о них Джеффри, что было великодушно с его стороны, ведь он наверняка сильно ревновал. Да, можно было не сомневаться в джентльменском поведении Джеффри, хоть тот и воровал в магазинах. А вот о Роуз такого не скажешь, ревность к Софи была написана на ее злобном лице.

«Дорогая тетушка Вера, наши двое детей не хотят ходить в школу. Сыну пятнадцать лет, а дочери шестнадцать. Они давно уже прогуливали занятия, но мы и не догадывались об этом. А теперь полиция сообщила нам, что их видели в дурной компании. И дома дети почти не бывают. Что нам делать?».

Софи сказала, что после Рождества в школу она не вернется, но, учитывая их отношения с Колином, она еще может переменить это решение, чтобы не расставаться с ним. Но сам Колин так плохо успевал, что не собирался сдавать выпускные экзамены летом. Ему исполнилось восемнадцать лет. Он считал экзамены пустой тратой времени, а себя – слишком взрослым для того, чтобы ходить на уроки. Роуз (нет, ее, Фрэнсис, это не касается!) школу бросила. И Джеймс тоже. Сильвия не была на занятиях уже несколько месяцев. Джеффри учился отлично, всегда так было, и похоже, он один будет сдавать экзамены. Ну, и Дэниел с ним, разве может Дэниел не сделать того, что делает его кумир, но он был далеко не так умен, как Джеффри. Джил чаще бывала здесь, чем в школе. Люси из Дартингтона тоже экзамены сдаст, причем с легкостью, в этом нет никаких сомнений.

Сама Фрэнсис была послушной девочкой: ходила в школу, была пунктуальна, сдавала все экзамены и поступила бы в университет, если бы не вмешались война и Джонни. И ей было не понятно, в чем, собственно, проблема. Уроки ей не очень нравились, но она смотрела на них как на нечто необходимое. Ведь дальше ей придется как-то зарабатывать на жизнь, вот в чем смысл школьного образования. А нынешние дети почему-то совсем не думали об этом.

И Фрэнсис написала письмо, которое хотела бы послать, но, конечно, не пошлет:

«Дорогая миссис Джексон, не имею ни малейшего представления, что Вам посоветовать. Кажется, мы вырастили поколение, которое полагает, будто еда будет просто падать им в рот, зарабатывать ее не придется. Искренне сочувствую, тетя Вера».

Юлия готовилась уходить. Она собрала сумочку, перчатки, газету и, проходя мимо невестки, кивнула ей. Фрэнсис подскочила (слишком поздно), чтобы придвинуть ей стул, Юлия уже прошла. Если бы Фрэнсис сумела все сделать правильно, то та бы присела на минутку – присела бы, Фрэнсис заметила секундное колебание в ее глазах. И тогда она наконец-то могла бы попытаться сблизиться со своей свекровью.

Фрэнсис осталась сидеть, заказала еще кофе, потом суп. Эндрю говорил матери, что если удачно выбрать момент для заказа гуляша, то тебе может достаться самая гуща со дна котла. Ее гуляш, когда его принесли, был в лучшем случае из середины котла.

Фрэнсис не знала, какую тему выбрать для третьей статьи. Вторая была о марихуане, и с ней проблем не было. Статья получилась информативная и выдержанная, вот, в общем-то, и все, но в ответ пришло много писем.

До чего симпатичный народ здесь, в «Космо», все эти люди из разных европейских стран, ну и, конечно, британцы, те, которые прониклись к ним симпатией. Многие из них евреи. Но не все.

Юлия как-то заметила в присутствии «детворы», когда один из них спросил у нее, была ли она беженкой:

– Увы, мне не повезло! Я родом из Германии, но при этом не еврейка.

Шок и возмущение. Фашистская сущность Юлии получила окончательное подтверждение (хотя, надо сказать, они все употребляли слово «фашист» так же легко, как говорили «трахаться» или «дерьмо», но вряд ли понимали под этим что-то большее, чем общее неодобрительное отношение к кому-то).

Софи ныла, что от Юлии – от всех немцев – у нее просто мурашки по коже.

Юлия в свою очередь так отозвалась о Софи:

– Она красива, как красивы все еврейские девушки, но с годами она превратится в такую же старую каргу, как и все мы.

Если Сильвия-Тилли будет ужинать со всеми, то нужно приготовить что-то такое, что она станет есть. В то же время нельзя же подать ей одно, а всем остальным другое. А ест она только картошку. Что ж, Фрэнсис приготовит картофельную запеканку, тогда девушки, которые следят за фигурой, смогут отодвинуть в сторону пюре и съесть начинку. И еще, само собой, овощи. Роуз овощи не ест, только зеленый салат – хорошо, значит, будет и салат. Джеффри никогда не любил ни рыбу, ни овощи, и Фрэнсис уже несколько лет переживала, чем же его кормить (а он ведь не ее ребенок). Интересно, что думают его родители, ведь они почти не видят сына дома, он все время приезжает к Фрэнсис – то есть к Колину, разумеется. Она как-то спросила Джеффри об этом, и он ответил, что родители его вполне довольны тем, что ему есть куда пойти. Судя по его словам, они оба много работали. Квакеры. Верующие. Н-да, скучное семейство. Фрэнсис привязалась к Джеффри, но будь она проклята, если станет волноваться из-за Роуз. Осторожно, Фрэнсис. Жизнь преподала тебе немало уроков, но главным был такой: человек не может предвидеть, что он примет от судьбы, а от чего откажется. У судьбы свои соображения.

Но возможно, судьба – это всего лишь отражение характера самого человека. Он сам притягивает к себе определенные события и определенных людей. Есть такие люди, которые (зачастую неосознанно, по молодости лет, пока эта привычка не становится их сущностью) проявляют по отношению к жизни некую пассивность. Они просто смотрят, что появится на их тарелке, что упадет им в руки или уставится им в лицо: «Да что с тобой такое? Или ты ослеп?» – и потом стараются не столько понять, сколько выждать, позволяя явлению развиться, проявить себя. Ну а затем задача понятна: надо сделать в сложившихся обстоятельствах все что можно.

Поверила бы она, девятнадцатилетняя, когда выходила замуж за Джонни и не имела причин рассчитывать ни на что, кроме войны и тягот, что станет через два десятка лет хозяйкой дома (матерью и кормилицей!). Где, в какой точке пути следовало Фрэнсис сказать (если бы она хотела изменить судьбу): «Нет, нет!»? Она сопротивлялась переезду в дом Юлии, но, вероятно, было бы лучше, если бы она согласилась гораздо раньше – если бы сказала «Да, да!» тому, что случается, и сказала бы это осознанно, принимая данное ей. Такова сейчас была ее философия. Что значит сказать «нет»? Это все равно как развестись с одним супругом, чтобы тотчас же вступить в брак с другим, но абсолютно таким же и внешне, и внутренне; мы несем в себе невидимые шаблоны, столь же неотъемлемые, как и наши отпечатки пальцев, но мы не знаем о них, пока не оглянемся и не увидим их отражения.

«Мы знаем, что мы такое теперь… (О нет, совсем не знаем!) но не знаем, чем будем потом». [2]2
  Гамлет, акт IV, сцена 5, перевод П. П. Гнедича.


[Закрыть]

Когда-то она бы и представить не смогла, что будет жить целомудренно, без мужчины (хотя бы в перспективе)… но нет, она все еще хранила мечту о том, что в ее жизни появится мужчина, который не будет таким отъявленным эгоистом, как Джонни. Но какой мужчина согласится взвалить на себя бремя заботы о племени подростков – всех до одного «проблемных» в той или иной степени? Надо же, они обладают привилегией жить в Свингующем Лондоне, им обещано все, что только смогли выдумать рекламисты двух континентов, но если они и свингуют (а они свингуют, в ближайшую субботу, то есть завтра, они все идут на джазовый концерт), то все равно они ущербны, и двое из них, ее сыновья, ущербны из-за нее самой и Джонни. И из-за войны, конечно.

Фрэнсис собрала свои сумки и пакеты, расплатилась по счету и пошла домой вверх по склону.

За окнами плавал жемчужный туман («Закон о чистом воздухе» уже был принят к тому времени) и осыпал росой волосы и ресницы «детворы», которая стягивалась в дом со смехом и обнимаясь, как выжившие в погодный катаклизм. Сырые пальто и куртки завалили лестничные перила, и все стулья вокруг большого кухонного стола были заняты – за исключением двух слева от Фрэнсис. Колин сел было возле Софи, но сообразил, что окажется рядом с братом, когда тот сядет на свободное место, и быстро перешел в конец стола, где встал рядом с Джеффри, который устроился напротив Фрэнсис. И теперь Колин решил захватить это значимое место, движением ягодиц столкнув Джеффри. Школьный, мальчишеский поступок, слишком детский для их почти взрослого статуса. Не глядя на Колина, Джеффри перешел на другое место, справа от Фрэнсис. Софи, страдающая от любого несогласия, подскочила к Колину, склонилась, кладя одну руку ему на плечи, и поцеловала его в щеку. Он запретил себе улыбаться, но все-таки не удержался, и слабая любящая улыбка сначала была направлена на Софи, а потом распространилась на всех. И все засмеялись. Роуз… Джеймс… Джил – эти трое надолго окопались в цоколе. Рядом с Джеффри – Дэниел: староста и его заместитель. За Дэниелом – Люси, приехавшая из Дартингтона, чтобы провести с ним здесь выходные. Двенадцать человек. Все ждали, жадно поедая куски хлеба, принюхиваясь к запахам, которые поднимались от плиты. Наконец вошел Эндрю, поддерживая под руку Сильвию. Она все еще куталась в детское одеяло, но была в чистых джинсах, которые были ей велики, и в свитере Эндрю. Свои бледные жидкие волосы она зачесала от лица, отчего стала выглядеть еще более инфантильной. Но девушка улыбалась, пусть и дрожащими губами.

Колин, который вообще-то не одобрял сам факт ее присутствия в доме, поднялся и с улыбкой отвесил ей небольшой поклон.

– Добро пожаловать, Сильвия, – сказал он.

И слезы показались на ее глазах, когда хором все подхватили:

– Привет, Сильвия.

Она села рядом с Фрэнсис, Эндрю – на соседнем стуле. Можно было приступать к еде. Вмиг весь стол был заставлен тарелками. Колин встал, чтобы разлить вино, опередив Джеффри – тот тоже собирался это сделать. Фрэнсис раскладывала еду по тарелкам. Момент кризиса: настала очередь Эндрю, а следующая на очереди Сильвия. Он сказал:

– Позволь мне.

И началась небольшая игра. На свою тарелку он положил одну маленькую морковку, и на тарелку Сильвии – одну морковку. Он был важен, раздумчив, сосредоточенно морщил лоб, и вот уже Сильвия начинает смеяться, хотя губы ее еще совершают мелкие нервные движения. Себе на тарелку – ложку капусты без верха, и ей на тарелку – ложку капусты без верха, игнорируя руку, которая инстинктивно поднялась, чтобы остановить его. Для себя – капля фарша, и то же самое для нее. И потом, с бесшабашным видом, он положил довольно большую порцию пюре и Сильвии, и себе. Теперь уже все смеялись. Сильвия уставилась в свою тарелку, но Эндрю, с решительным выражением лица, зачерпнул вилкой пюре и стал ждать, чтобы девушка сделала то же самое. Она так и сделала, а потом поднесла вилку ко рту и проглотила пюре.

Стараясь не наблюдать слишком откровенно за тем, что происходит, пока Эндрю и Сильвия борются сами с собой, Фрэнсис подняла стакан красного вина по семь шиллингов за бутылку, потому что этот приятный сорт вина еще не был «открыт» потребителями, и произнесла тост за прогрессивное обучение – старая шутка, но она всем нравилась.

– А где Юлия? – спросила Сильвия тоненько.

Встревоженное молчание. Потом Эндрю сказал:

– Она обычно не ест с нами.

– Но почему? Почему, ведь с вами так весело?

Это был прорыв, настоящий прорыв, так Эндрю позднее описывал это Юлии: «Мы победили, Юлия, да, мы и в самом деле победили». И Фрэнсис была польщена, у нее даже слезы выступили на глазах. Эндрю положил руку на плечи Сильвии и, улыбаясь матери, сказал: