Текст книги "Великие мечты"
Автор книги: Дорис Лессинг
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 33 страниц)
Фрэнсис подумала вслух:
– Как это, интересно, англичанка оказалась в Париже, оккупированном немцами?
Совершенно неожиданно для всех Юлия отчеканила тоном, которого от нее прежде не доводилось слышать:
– Шлюхам паспорт не нужен, им всегда рады.
Фрэнсис с Колином переглянулись: в чем дело? Но со стариками такое случается: изменившийся голос, болезненная гримаса, резкость (как сейчас) – то, что осталось от былой обиды или разочарования… а потом – ничего. Все прошло, исчезло. Никто никогда не узнает…
– Нужно позвонить в клинику «Фриерн Барнет», – сказала Юлия.
– Нет, пожалуйста, не надо, – взмолился Колин.
Юлия вернулась в гостиную, перебила гостью, распевавшую «Салли», и наклонилась над ней с вопросом:
– Молли? Вас ведь Молли зовут? Скажите, вы из клиники «Фриерн Барнет»?
– Да. Я сбежала на Рождество. Я сбежала, чтобы повидаться с друзьями, но не знаю, где они. Что ж, Фриерн добряк, и Барнет тоже, они возьмут бедняжку Молли обратно.
– Иди и позвони, – приказала Юлия Эндрю.
Он вышел из гостиной.
– Я никого из вас не прощу, – поклялся Колин – неистовый, одинокий и отвергнутый.
– Бедный мой мальчик, – сказал Вильгельм.
– Отправить ее туда… в эту…
– В психушку, ты хочешь сказать, дорогой мой? Но это ничего, не переживай. И не сходи с ума, – со смехом закончила Молли.
Вернулся Эндрю, завершив разговор по телефону. Все уселись и стали ждать, Колин – с мокрыми глазами, и слушали, как сумасшедшая женщина на диване поет свою «Салли» снова и снова, и ее чистый голосок разбивал сердце не только у Колина.
Это печальное происшествие притушило веселье, царившее за кухонным столом. Мнения присутствующих разделились, и в конце концов компания развалилась.
Звонок в дверь. Эндрю спустился в прихожую. Вернулся он в сопровождении усталой женщины средних лет в невзрачном сером комбинезоне, а через локоть у нее была перекинута – да, смирительная рубашка.
– Ай-яй-яй, Молли, – укорила она беглянку. – Убежать от нас в такой день. Ты же знаешь, что в Рождество у нас всегда не хватает людей.
– Плохая Молли, – сказала больная женщина, поднимаясь с дивана при помощи Фрэнсис. – Противная Молли Марлен. – И она ударила себя по руке.
Сотрудница клиники оглядела свою подопечную и решила, что применять силу нет необходимости. Она обняла Молли (Марлен) за плечи и повела ее к двери, а оттуда вниз по лестнице. Все, кроме Юлии, следовали за ними.
– Прощайте-е-е… Не плачьте-е-е… – Молли обернулась лицом к тем, кто приютил ее на время. – Тогда было хорошее время, – сказала она. – Самые счастливые для меня годы. Меня все любили. Они называли меня Марлен… И всегда просили спеть «Салли». – И она, напевая свою «Салли», почти повиснув на руке сотрудницы клиники, пошла к выходу.
– Это все из-за Рождества, – пояснила, уходя, женщина в сером комбинезоне. – На Рождество у них всегда плохое настроение.
Колин, заливаясь слезами, сказал матери:
– Как мы могли? Как такое возможно? В такую ночь никто не выгнал бы на улицу даже собаку.
Он взбежал по лестнице на третий этаж. Софи, услышавшая его шаги из кухни, последовала за ним, готовая утешать и успокаивать. В общем-то, ночь выдалась погожая, но дело, разумеется, было не в погоде.
На следующий день Колин поехал на автобусе в психиатрическую клинику. О заведении этом он знал только то, что оно обслуживает север Лондона. Большое, широко раскинувшееся здание могло служить декорацией к готическому роману. Колина впустили в бесконечный коридор (длиной чуть ли не в четверть мили), выкрашенный до самого потолка масляной краской тошнотворного зеленого оттенка. В конце коридора обнаружилась лестница, на ступенях которой Колин встретил ту самую женщину, что прошлой ночью приезжала за Молли-Марлен. Она сообщила ему, что Молли Смит сейчас находится в двадцать третьей палате и что Колин не должен расстраиваться, если больная не узнает его. Сегодня на сотруднице клиники вместо серого комбинезона был полиэтиленовый халат, в руках она держала стопку полотенец и сильно пахнущее мыло. Двадцать третья палата оказалась большой, с широкими окнами, светлой и полной воздуха, только нуждалась в покраске. На стенах с помощью скотча были развешаны веточки остролиста. Мужчины и женщины самых разных возрастов сидели на стульях. Одни из них смотрели в никуда, другие, судя по порывистым движениям, занимались чем-то в своей, неведомой другим людям реальности, а группка из примерно десяти человек как будто проводила чаепитие: они держали в руках кружки, передавали друг другу печенье и разговаривали. Среди них Колин нашел Молли, или Марлен. Неуклюжий и смущенный, беспомощный, как ребенок в комнате, полной взрослых, он сказал:
– Здравствуйте, вы помните меня? Вы вчера были у нас дома.
– У вас дома? Батюшки, я и не помню. Значит, я опять отправилась гулять? Иногда я хожу гулять, и тогда… но что же ты стоишь, садись. Как тебя зовут?
Колин сел на свободный стул рядом с Молли, ощущая, что все до единого пациенты смотрят на него – в надежде, что случится что-нибудь интересное. Он мучительно пытался придумать, что бы сказать, когда в палату заглянула все та же работница клиники – то ли медсестра, то ли нянечка – и объявила:
– Ванна освободилась.
Один из пациентов встал и вышел.
– Я следующая, – сказала Молли и улыбнулась Колину. В ее глазах горел слабый, но неподдельный интерес.
Колин выпалил:
– Сколько времени… то есть… вы уже давно здесь находитесь?
– О да, дорогой мой, очень давно.
Нянечка, нагруженная полотенцами и мылом, все еще стояла в дверях, как часовой на посту.
– Молли живет с нами, – сказала она. – Здесь ее дом.
– Ну да, другого дома у меня нет, – залилась веселым смехом Молли. – Иногда я убегаю побродить по свету, а потом возвращаюсь.
– Да, ты убегаешь, но вот возвращаешься не всегда, и нам приходится искать тебя, – поправила ее нянечка, тоже посмеиваясь.
Колин заставил себя высидеть целый час, и, когда решил, что уже можно уходить, что больше он не выдержит ни минуты, в палату вошла девушка – такая же смущенная, как и он. Выяснилось, что Молли стучалась и к ним в дом, только днем ранее, чем к Ленноксам.
Девушка – симпатичная, свежая как цветок, снедаемая той же неловкостью, что и Колин, – села возле него и рассказала всем о школе, в которой училась (это была одна из приличных школ для девочек из хороших семей), и ее рассказ был выслушан Молли и ее друзьями, словно это были новости из далекой Тмутаракани. Потом нянечка сказала, что настала очередь Молли мыться.
Всеобщее облегчение. Молли встала и ушла в ванную, нянечка (или медсестра?) – за ней, приговаривая:
– Ну, Молли, а теперь веди себя хорошо.
Те, кто остался, стали препираться по поводу того, кто пойдет мыться следующим: никто не хотел, потому что Молли после себя оставляла в ванной комнате настоящее болото.
– После нее там ну прям болото, – горячо заверила молодых визитеров старая, безумного вида женщина. – Можно подумать, что там гиппопотам плескался.
– А тебе откуда известно, как плещутся гиппопотамы? – осадил ее такого же безумного вида старик, вероятно, давнишний противник старухи в местных стачках. – Вечно ты суешься со своими замечаниями некстати.
– А вот и нет, я все знаю про гиппопотамов, – вскинулась сердитая старуха. – Я смотрела на них с веранды нашего дома, когда мы жили на берегу Лимпопо.
– Любой может заявить, что жил на берегах Лимпопо или там, голубого Дуная, – огрызнулся старик, – а где доказательства?
Колин и девушка, которую, как выяснилось, звали Мэнди, покинули стены лечебницы, и Колин пригласил ее домой, на ужин. За столом всем хотелось послушать о пугающей психбольнице и ее обитателях.
– Они такие же, как мы, – сказал Колин, и Мэнди горячо поддержала его:
– Да, не знаю, почему их там держат.
Позднее Колин принялся за Юлию и затем перекинулся на мать. Для взрослых и пожилых людей, побитых уже жизнью, трудно, очень трудно бывает отражать напор юных идеалистов, которые требуют от них объяснений, почему в мире так грустно жить. «Почему? Но почему же?» – хотел знать Колин. И этим история не закончилась, потому что он еще раз поехал в клинику, однако потерпел полное поражение: Молли не помнила его предыдущего визита. В конце концов он оставил ей свой адрес и номер телефона: «Если тебе что-нибудь понадобится» – и это человеку, которому нужно все и прежде всего собственный разум. Мэнди сделала то же самое.
– С твоей стороны это было глупостью, – высказалась Юлия.
– Ты хорошо поступил, – сказала Фрэнсис.
На время Мэнди влилась в компанию «детворы», собиравшейся за кухонным столом по вечерам. Никаких возражений со стороны ее родителей это не вызвало, так как оба они работали допоздна. Мэнди не заявляла, что ее родители дерьмо, только говорила, что они стараются как могут. Она была единственным ребенком. Через некоторое время родители увезли Мэнди в Нью-Йорк. Они с Колином переписывались еще много лет.
И целых двадцать лет прошло, прежде чем они снова встретились.
В восьмидесятые годы под влиянием новых идеологических веяний все психиатрические лечебницы и приюты были закрыты, а их обитатели выброшены в жизнь – учитесь плавать или тоните. Колину пришло письмо: только «Колин» корявым неуверенным почерком и еще адрес. Он поехал в Брайтон, где и нашел Молли в одном из пансионов, которые содержат филантропы особого рода: они предоставляют бывшим психическим пациентам жилье, отбирая у них все пособие до пенни и обеспечивая им такие условия проживания, для описания которых потребовалось бы перо Диккенса.
Молли превратилась в больную старуху – Колин ее не узнал. А вот она, казалось, помнила его.
– У него было такое доброе лицо, – сказала Молли-Марлен Смит (если только Смит было ее настоящей фамилией). – Так и скажи ему, что у него доброе лицо, у того мальчика. Ты знаешь Колина?
Она умирала от алкоголизма. Ну да, от чего же еще? И, навещая ее снова, Колин столкнулся в пансионе с Мэнди, ставшей к тому времени энергичной американской матроной; она обзавелось ребенком или двумя и мужем – или двумя. И еще один раз они встретились – на похоронах, после чего Мэнди улетела к себе в Вашингтон, теперь уже навсегда исчезнув из жизни Колина.
В ту рождественскую ночь произошло еще одно событие.
Совсем поздно, уже далеко за полночь, Франклин прислушался к дыханию Роуз (спит ли она?) и прокрался на лестницу. В кухне было темно. Он пошел выше, мимо гостиной, на полу которой в спальниках лежали Джеффри и Джеймс. Франклин шел дальше, на следующий этаж, где, как он слышал, находилась комната Сильвии. На площадке горел свет. Он постучал – поскребся, не громче, чем кот лапой. Ни звука в ответ. Он попробовал еще раз, снова тихо-тихо. Громче он не смел. И вдруг над его головой раздался голос Эндрю:
– Что ты делаешь? Заблудился? Это комната Сильвии.
– О, о, извини. Я думал…
– Уже поздно, – перебил его бормотание Эндрю. – Ложись спать.
Франклин скатился вниз по лестнице туда, где Эндрю не мог его видеть, но не дальше, и там рухнул, сложился пополам, уткнулся головой в колени. Он плакал, но беззвучно, чтобы его никто не услышал.
Потом он почувствовал, как ему на спину легла чья-то рука, и Колин сказал:
– Бедный старина Франклин. Не обращай на Эндрю внимания. И не расстраивайся ты так из-за него. Он с рождения любит всеми командовать.
– Я люблю ее, – всхлипывал Франклин. – Я люблю Сильвию.
Колин крепче обнял Франклина и прижался щекой к его голове. Он потерся об упругую подушку волос, словно испускающих энергию здоровья и силы, как вереск.
– На самом деле ты ее не любишь, – сказал Колин. – Сильвия всего лишь маленькая девочка, понимаешь? Да, ей уже шестнадцать или семнадцать, но все равно, она… она не зрелая, понимаешь? В этом виноваты только ее родители. Все ее комплексы из-за них. – Тут он к собственному удивлению почувствовал, как в нем закипает смех, – это до него стала доходить абсурдность происходящего. Но Колин сдержался. – Все они дерьмо, – поведал он Франклину и скрыл смех притворным приступом кашля.
Франклин был озадачен как никогда:
– По-моему, твоя мать замечательная. Она так добра ко мне.
– А, это да, наверное. Но все это без толку, с Сильвией, я имею в виду. Тебе лучше влюбиться в кого-нибудь другого. Как насчет… – И Колин стал перечислять девушек из школы, рифмуя имена и складывая из них песенку: – Может быть, Джилли, а может быть, Джолли? Может быть, Милли, а может быть Молли? Может, Элизабет, а может, Маргарет? Есть и Кэролин, есть и Роберта. – Он закончил обычным своим тоном и неприятным смешком: – Про них никто не скажет, что они незрелые!
«Но я люблю Сильвию», – думал про себя Франклин. Ах, эта хрупкая, бледная девочка, с золотистыми волосами-пушинками, она очаровала его, вот если бы заключить ее в свои объятья… Он отвернул лицо от Колина и молчал. Колин ощущал под ладонью горячие и горестно вздрагивающие плечи. О, как он понимает это несчастье, как хорошо он знает, что никакие слова не утешат его товарища. Колин стал мягко покачиваться и качать вместе с собой Франклина. А Франклин думал о том, что сейчас ему больше всего хочется вернуться в Африку, немедленно, навсегда, все это для него слишком… И в то же время он понимал, что Колин искренне сочувствует ему. И Франклину нравилось сидеть вот так, пока этот добрый мальчик обнимает его.
– А не хочешь перенести ко мне свой спальный мешок, а? Уж всяко лучше, чем рядом с Роуз. И мы можем спать утром, сколько захотим.
– Да… нет, нет, я в порядке. Пойду к себе. Спасибо, Колин. «Все равно я люблю ее», – твердил он про себя.
– Тогда ладно, – сказал Колин. Он поднялся и пошел к себе, наверх.
И Франклин тоже пошел к себе – вниз. Он думал: «Утром я все выясню», – имея в виду Эндрю. Но тот ни разу не упомянул о ночном происшествии. И Сильвия так и не узнала, что однажды желания Франклина заставили его постучаться в ее дверь.
Когда Франклин добрался до цокольного этажа, там его поджидала Роуз – руки на бедрах, лицо искажено подозрениями.
– Если ты надеешься переспать с Софи, то выкини это из головы. Даже если не считать Роланда Шаттока, по ней уже сохнет Колин.
– С Софи? – выговорил удивленный Франклин.
– Хм, конечно, все вы втюрились в нее.
– Ничего подобного, – сказал Франклин. – Ты ошибаешься.
– Да неужели? – хмыкнула Роуз. – Так я тебе и поверила. – Она развернулась к юноше спиной и ушла к себе.
Роуз вовсе не была влюблена во Франклина, тут уж никаких сомнений, он ей даже не нравился, однако она была бы не против, если бы он увлекся ею. Сестра, так он сказал. Она показала бы ему такую сестру… Не может же она отказать чернокожему парню, это ранило бы его чувства.
А Франклин забрался в постель, свернулся, сжался в комок и горько зарыдал.
Богатый на события 1968 год в доме Ленноксов, напротив, выдался очень спокойным. На смену «детворе», обитавшей в его стенах, пришли почти взрослые, серьезные люди.
Четыре года – это много… для тех, кто молод, разумеется.
Сильвия проявляла почти гениальные способности, за год выполняла двухлетний объем работы, ходила на экзамены так, будто они были приятным развлечением, друзей, по-видимому, не имела. Зато она приняла католичество, часто виделась с харизматичным иезуитом по имени отец Джек и ходила по воскресеньям в Вестминстерский собор. Она уверенно приближалась к своей цели: стать врачом.
У Эндрю тоже все было в порядке. Он часто приезжал из Кембриджа домой погостить. Его мать беспокоилась о том, почему у сына до сих пор нет подруги. Но он сказал, что многолетние наблюдения за «всеми вами» отбили у него всякую охоту заводить близкие отношения.
Колин согласился было сдать выпускные экзамены, но вдруг бросил учебу. Неделями напролет он лежал в постели и кричал «Уходите прочь!» всем, кто решался постучаться к нему. Но наступил день, когда он встал, словно ничего не случилось, и заявил, что отправляется посмотреть мир.
– Пора мне своими глазами увидеть, что делается в мире, мама.
И уехал. Открытки прилетали из Италии, Германии, Соединенных Штатов, с Кубы («Передайте от меня Джонни, что он чокнутый. Отвратная страна»),из Бразилии, Эквадора. Между поездками Колин заглядывал домой, был вежлив, но неразговорчив.
Софи закончила школу актерского мастерства и уже получала небольшие роли. Она приходила к Фрэнсис, чтобы пожаловаться на то, что роли ей дают за внешность. Фрэнсис не стала ей говорить, что время исправит эту несправедливость. Жила Софи с Роландом Шаттоком, который к тому времени сделал себе имя и играл Гамлета. Софи рассказывала Фрэнсис, что несчастлива с ним и что им нужно расстаться.
Фрэнсис чуть не вернулась в театр. Она фактически сказала «да» в ответ на предложение сыграть одну соблазнительную роль, но потом ей пришлось отказаться. Деньги, снова дело было в деньгах. Конечно, больше не нужно было платить за образование Колина, и Юлия сказала, что справится с расходами на университеты Сильвии и Эндрю, но однажды к Фрэнсис пришла Сильвия с неожиданной просьбой: нельзя ли Филлиде пожить в цокольной квартире?
Вот как было дело. Джонни позвонил Сильвии и сказал, что она могла хотя бы изредка навещать свою мать.
– И простого «нет», Тилли, я от тебя не приму. Этого больше недостаточно.
Сильвия пришла к матери, которая, как оказалось, ждала ее, одетая с целью произвести впечатление уравновешенного, независимого человека, но выглядела она все равно больной. В доме нечего было есть, не было даже буханки хлеба. Джонни съехал, он жил теперь со Стеллой Линч и не давал Филлиде ни пенни и не платил за аренду квартиры. «Найди работу», – сказал он ей.
– Какую работу, Тилли? – воззвала Филлида к дочери. – Я же нездорова.
Это было очевидно.
– Почему ты не называешь меня Сильвией?
– О, я не могу. Я так и слышу, как говорила моя малышка: «Я Тилли». Ты всегда будешь для меня маленькой Тилли.
– Ты же сама дала мне имя Сильвия.
– О, Тилли, ну хорошо, я постараюсь. – И не успели они перейти к сути дела, а Филлида уже промокала глаза салфеткой. – Если бы мне можно было жить с вами, в нижнем этаже, то я бы справилась. И иногда мне дает деньги твой отец.
– Я не хочу слышать об этом человеке, – заявила Сильвия. – Он никогда не был мне отцом. Я даже не помню, как он выглядит.
Ее отцом был товарищ Алан Джонсон, не менее известный коммунист, чем Джонни. Он сражался в Испании – на самом деле – и был там ранен. Юлия, которая знала Алана в период его превращения в партийную звезду, отзывалась о нем так: «Его высочество красный бродяга – вылитый Джонни».
– Джонни думает, что я получаю от Алана больше денег, чем на самом деле. А за последние два года он мне вообще ничего не давал.
– Я же сказала, что не хочу ничего слышать о нем.
Они сидели в комнате, где почти не было мебели, так как Джонни забрал все для своей новой жизни со Стеллой. Остались маленький стол, два стула, древняя кушетка.
– У меня была такая трудная жизнь, – завела Филлида литанию на такой знакомой ноте, что Сильвия встала – это не было ни угрозой, ни тактическим ходом: ее гнал от матери страх. Она уже ощущала зарождающуюся дрожь в груди, которая в прошлом приводила ее в беспомощное, истерическое состояние.
– Я в этом не виновата, – сказала Сильвия.
– И я тоже не виновата, – ответила Филлида тягучим голосом, который пилой вгрызался в нервы Сильвии. – Я ничего не сделала, чтобы заслужить такое отношение к себе. – Она заметила, что дочь переместилась в противоположный уол комнаты, как можно дальше от нее, поднесла руку ко рту и выглядит так, будто от ужаса ее сейчас вырвет. – Прости, – сказала Филлида. – Пожалуйста, не уходи. Сядь, Тилли… Сильвия.
Девушка вернулась, отодвинула свой стул подальше от матери, села и с холодным лицом стала ждать.
– Если бы мне разрешили поселиться в той квартире, все бы наладилось. Юлию я могу попросить, но вот Фрэнсис я боюсь, она откажет мне. Пожалуйста, попроси ты за меня.
– Откажет и будет права, – отрезала Сильвия. Люди, которые знали и любили эту очаровательную девчушку, которая, как говорила Юлия, «приносит в старый дом свет и радость», сейчас не узнали бы ее.
– Но я же не виновата… – снова заныла Филлида и потом, увидев, что Сильвия подскочила и двигается к выходу, спохватилась: – Стой, стой, я не буду, прости.
– Я не вынесу, если ты будешь жаловаться и обвинять меня, – сказала Сильвия. – Как ты не понимаешь? Я не вынесу этого, мама.
Филлида попыталась улыбнуться:
– Я больше не буду, обещаю.
– Ты правда обещаешь? Я хочу закончить учебу и стать врачом. Если ты поселишься в доме и все время будешь доставать меня, то я просто сбегу. Потому что не вынесу этого, – повторила она.
Филлиду потрясла страстность, с которой это было сказано. Она вздохнула:
– Боже мой, неужели я в самом деле так ужасна?
– Да. И даже когда я была маленькой, ты постоянно твердила мне, что все твои проблемы из-за меня, что без меня ты бы делала то-то и то-то. Однажды ты сказала, что заставишь меня засунуть голову в духовку – вместе с тобой – и умереть.
– Я так сказала? Наверное, у меня были на это причины.
– Мама. – Сильвия встала. – Я ухожу. Я поговорю с Юлией и Фрэнсис. Но заботиться о тебе я не собираюсь. Не рассчитывай на меня. Потому что ты только будешь доставать меня все время.
И как раз в тот момент, когда Фрэнсис радостно решила, что навсегда бросит журналистику и тетушку Веру, а также серьезные социологические статьи, не говоря уже о приработках на стороне, которыми снабжал ее Руперт Боланд, Юлия сообщила невестке, что собирается выдавать Филлиде месячное содержание и будет «…в целом приглядывать за ней. Она не такая, как вы, Фрэнсис. Она не может жить одна. Но я предупредила Филлиду, чтобы она не беспокоила вас».
– Самое главное, чтобы она не беспокоила Сильвию.
– Сильвия считает, что справится.
– Очень на это надеюсь.
– Но если я возьму на содержание Филлиду… вы сможете платить за университет Эндрю? Вы достаточно зарабатываете?
– Конечно, достаточно.
И от театра вновь пришлось отказаться. Все это случилось летом 1964 года, а кроме того, было вот еще что: уехала Роуз. Сдав экзамены, она не стала дожидаться результатов: она и так знала, что прекрасно справилась. Роуз выбрала момент, когда Фрэнсис, Эндрю и Колин были вместе, и сделала объявление:
– У меня для вас суперновость: я уезжаю. Наконец-то вы от меня избавитесь. Обратно меня не ждите. Я поступаю в университет.
И она сбежала по лестнице. Внезапно ее не стало в доме. Они ждали, что Роуз позвонит, напишет – ничего. Квартира в цоколе была оставлена в беспорядке: на полу валяется одежда, объедки бутерброда на стуле, в ванной висят стираные колготки. Но это было в стиле «детворы» и никакого ообого смысла в себе не несло.
Фрэнсис позвонила родителям Роуз. Нет, они ничего не зают.
– Роуз сказала, что собирается поступать в университет.
– Вот как? Что ж, наверное, когда-нибудь она найдет мнутку, чтобы поделиться с нами новостями.
Сообщать ли в полицию? В отношении Роуз это не казалось уместным. Необходимость заявлять в полицию об исчезновении Роуз, Джил и даже Дэниела, который тоже однажды пропал на несколько недель, обсуждалась долго и исключительно на базе прогрессивных принципов шестидесятых и была отвергнута. Невозможно искать помощи у этих копов, фараонов, свиней, опоры фашистской тирании (Британии). Прошел июль… август… Джеффри услышал по сарафанному радио, которое объединяло в те годы молодежь разных континентов, что Роуз якобы видели в Греции в компании с американцем-революционером.
В августе попросила крова Филлида и, будучи услышанной, заняла цокольную квартиру. А в сентябре в доме появилась Роуз с большим черным мешком за плечами, который она сбросила на пол кухни.
– Я вернулась, – сообщила она, – со всем своим имуществом.
– Надеюсь, ты хорошо провела время, – сказала Фрэнсис.
– Отвратительно, – заявила Роуз. – Все греки дерьмо. Ладно, пойду устроюсь внизу.
– Это невозможно. Что же ты не предупредила нас? Там уже живет другой человек.
Роуз упала на стул, впервые на памяти Фрэнсис не зная, что сказать.
– Но… почему? Я же говорила… Это несправедливо!
– Ты сказала нам только, что уезжаешь. Мы подумали, что навсегда. И ты не попыталась связаться с нами и уведомить о своих планах.
– Но это моя квартира.
– Нет, Роуз. Мне очень жаль, что так вышло.
– Тогда я поночую в гостиной.
– Нет.
– Я получила результаты экзаменов. Все сдано на «отлично».
– Поздравляю.
– Я поступлю в университет. Я пойду в Лондонскую школу экономики.
– Ты подавала заявление? Тебя уже приняли?
– О, черт.
– Твои родители ничего не знали о тебе.
– Ага, вы сговорились против меня.
Роуз сидела сгорбившись, с потерянным выражением лица – редчайший случай. До нее доходило (вероятно, в первый раз, но ни в коем случае не в последний), что это ее характер привел к такому плачевному результату.
– Дерьмо, – повторила она. – Дерьмо. – Потом: – Я все сдала на «отлично».
– Мой тебе совет: спроси родителей, не согласятся ли они заплатить за обучение. Если согласятся, то обратись в школу, может, они замолвят за тебя словечко, потом уже иди в Лондонскую школу экономики. Но боюсь, в этом году ты уже опоздала.
– Пошли вы все к черту! – крикнула Роуз.
Она поднялась с трудом – как раненая птица, – подобрала свой черный мешок, дотащила себя и его до двери, вышла. Затем наступила долгая тишина. Интересно, Роуз оправляется от неожиданного удара? Что-то придумала? Но вот с грохотом захлопнулась входная дверь. Роуз не пошла ни в школу, ни к родителям. Ее стали видеть в лондонских клубах, на демонстрациях, на политических митингах.
Не успела Филлида как следует обжиться в своем новом жилище, как появилась Джил. Это было в выходные, и Эндрю был дома. Они с Фрэнсис ужинали и пригласили Джил присоединиться к ним.
Никто не спрашивал, что она делала все это время. У нее появился шрам и на втором запястье, и выглядела она опухшей. Раньше Джил была аккуратной стройной блондиночкой, а теперь вылезала из одежды, стала бесформенной. Итак, они не расспрашивали ее, однако Джил сама рассказала. Ее поместили в психиатрическую больницу, она сбежала, потом добровольно вернулась и через некоторое время как-то незаметно для себя стала помогать персоналу с другими больными. Она решила, что излечилась, и врачи согласились.
– Как вы думаете, меня возьмут обратно в школу? Если бы мне разрешили сдать экзамены на аттестат… У меня получится, я знаю. Я даже в психушке немного занималась.
Вновь Фрэнсис пришлось говорить, что учебный год начался и уже поздно.
– Но может, вы попробуете уговорить их? – попросила Джил, и Фрэнсис попробовала, и для Джил было сделано исключение: преподаватели считали, что ей по силам сдать экзамены, если только она будет работать.
Где же ей жить? Спросили Филлиду, нельзя ли Джил занять ту комнату, где раньше жил Франклин, и Филлида сказала:
– Попрошайки не выбирают.
Но стоило Джил спуститься в цоколь, как Филлида принялась за старое: она стала изливать на нее свою неудовлетворенность жизнью. Сидя в кухне, Леннокосы слышали, как внизу раскачивается тяжелый голос Филлиды – ноет и ноет, час за часом. Уже на следующий день Джил воззвала к Сильвии, и вместе они пошли к Фрэнсис и Эндрю.
– Это невыносимо, я знаю, – сказала Сильвия. – Джил не виновата.
– Я ее не виню, – вздохнула Фрэнсис.
– Мы ее не виним, – подтвердил Эндрю.
– Я могла бы ночевать в гостиной, – сказала Джил.
– Можешь пользоваться нашей ванной, – предложил Эндрю.
Джил получила то, в чем было отказано Роуз, которая имела склонность заполнять весь дом мрачными тучами злобы и подозрений. И Юлия так отозвалась о переменах:
– Я знала. Я так и знала. Теперь мой прекрасный дом окончательно превратился в ночлежку. Странно, что этого не случилось раньше.
– Но гостиной мы почти не пользовались, – сказал Эндрю.
– Дело не в гостиной, Эндрю.
– Понимаю, бабушка.
Вот таким было положение дел с осени шестьдесят четвертого. Эндрю периодически приезжал из Кембриджа.
Джил усердно училась, почувствовав ответственность за свою судьбу. Сильвия занималась так много, что Юлия плакала и говорила, что девочка доведет себя до истощения. Колин иногда был дома, но чаще где-то путешествовал. Фрэнсис работала у себя в комнате или в «Космо», все чаще получая (при содействии Руперта Боланда) интересные и выгодные задания. Филлида обреталась в нижнем этаже, вела себя хорошо, не мучила Сильвию, которая на всякий случай все же держалась подальше от матери.
В шестьдесят пятом году Джил помирилась с родителями и поступила в Лондонскую школу экономики, «чтобы быть со своими друзьями». Она сказала, что никогда не забудет, как доброта Ленноксов спасла ей жизнь.
– Без вас я бы пропала.
Впоследствии о Джил доходили сведения, что она погрузилась в гущу новой волны в политике; ее часто видели с Джонни и его товарищами.
Так и прошло четыре года. Наступило лето 1968 года.
Была суббота. Ни Эндрю, ни Сильвия никуда не поехали на каникулы – они занимались. Колин приехал домой и объявил, что собирается писать роман. Юлия сказала (в его отсутствие, но ему передали ее слова):
– Конечно! Любимое занятие всех неудачников!
Таким образом, первое необходимое условие для начинающих писателей – скептицизм со стороны родных и близких – было выполнено. Фрэнсис, однако, старалась держать свое мнение при себе, а Эндрю отшучивался.
Позвонил Джонни – сообщить, что заглянет.
– Готовить нам ничего не нужно, мы будем не голодны.
От такой наглости у Фрэнсис подскочило давление, однако, пока оно приходило в норму, она догадалась, что на самом деле Джонни просто хотел подольститься. Ее заинтриговало это «мы». Он не мог иметь в виду Стеллу, потому что та была в Штатах. Она уехала, чтобы присоединиться к великой битве против последнего оплота дискриминации чернокожего населения на Юге, и прославилась храбростью и организаторскими способностями. Когда срок действия ее визы подошел к концу, американские власти не горели желанием продлевать ее, и поэтому Стелле пришлось срочно выйти замуж за американца. Она позвонила Джонни сказать, что сделала это только из соображений необходимости и что он должен понять: таков ее революционный долг. А как только битва будет выиграна, она вернется. Но потом через Атлантику потекли слухи о том, что этот брак «из соображений необходимости» складывается куда удачнее, чем союз Стеллы с Джонни. По правде говоря, их собственный брак обернулся настоящей катастрофой. Будучи гораздо младше Джонни, Стелла поначалу преклонялась перед ним, но скоро прозрела. И у нее было предостаточно времени на размышления, так как она часто оставалась одна, пока Джонни ораторствовал на митингах или уезжал с делегациями в братские страны.
Джонни и сам бы с удовольствием влился в большую американскую битву, он стремился в Америку как ребенок на праздник, куда его не пригласили. Однако ему отказывали в визе. Джонни давал окружающим понять, что причиной тому его участие в гражданской войне в Испании. Но вскоре закипела и Франция, и он появлялся на всех фронтах, которые упоминались в новостях. И все же события шестьдесят восьмого стали для него холодным душем. Повсюду уже появились новые герои, и их библии тоже были новыми. Джонни пришлось много читать. Он оказался не единственным из «старой гвардии», кто вынужден был освежить в памяти содержание «Манифеста Коммунистической партии». «Да, вот это настоящий революционный труд», – бормотал он, перелистывая страницы.