Текст книги "Великие мечты"

Автор книги: Дорис Лессинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 33 страниц)

Она тихо говорила что-то по-немецки и по-английски, иногда – на своем comme-il-fautфранцузском, и Колин сидел с бабушкой часами, держал в ладони горстку косточек, которая раньше была ее рукой. Он был печален, угрюм, думал о том, что никогда не слышал ничего ни об Эрнсте, ни о Фридрихе, ни о Максе; что он почти ничего не знал о своем дедушке. У него за спиной зиял провал, в который рухнул нормальный строй жизни, была пропасть, в которую рухнула семья в традиционном ее понимании, и вот он сидит, внук, но ему не довелось увидеть деда или германских родственников Юлии. А они ведь и его родственники…

Колин склонился ближе к Юлии и попросил:

– Пожалуйста, расскажи мне о своих братьях, об отце и матери. У тебя были бабушка и дедушка? Расскажи мне о них.

Юлия очнулась от своих мыслей и сказала:

– О ком? О ком ты говоришь? Они все умерли. Их убили. Больше нет семьи. Больше нет дома. Ничего не осталось. Это ужасно, ужасно…

Юлии не нравилось, когда ее отрывали от воспоминаний или от снов. Ей не нравилось настоящее, не нравились лекарства, процедуры и медсестры, и она ненавидела древнее желтое тело, которое открывалось взору, когда ее мыли. Но сильнее всего она ненавидела непрекращающуюся диарею – сколько бы ни перестилали постельное белье и ни меняли ей сорочку, сколько бы ни мыли ее, в комнате пахло фекалиями. Юлия требовала, чтобы в воздухе разбрызгивали одеколон, она натирала им свои руки и лицо, но запах не исчезал, и ей было стыдно.

– Ужасно, ужасно, ужасно, – бормотала она, злобная старая карга, и иногда плакала горькими злыми слезами.

Когда Юлия умерла, Фрэнсис нашла на ее столике статью – ту самую, где свекровь называли нацисткой. Она показала вырезку Колину, и они оба были поражены абсурдностью обвинения. Колин сказал, что при встрече даст пощечину Роуз Тримбл, но Фрэнсис, совсем как Юлия, сказала, что они, эти люди, не стоят того, чтобы обращать на них внимание.

В похоронах Юлии не было ничего согревающего душу, как в похоронах Вильгельма.

Считалось, что Юлия придерживалась одной из разновидностей католической веры, но во время последней болезни она не просила позвать священника, и в завещании не говорилось ни слова о похоронах. Остановились на межконфессиональной службе, но было это как-то безлико. Тогда вспомнили о том, что Юлия любила поэзию. Нужно почитать стихи. Но какие? Эндрю просмотрел книги в ее комнате и нашел все на том же прикроватном столике сборник стихов Джерарда Мэнли Хопкинса. Томик был зачитан, и некоторые стихи подчеркнуты. Это были «ужасные» стихи – из позднего периода жизни Юлии. Эндрю заявил, что читать их будет слишком тяжело.

 
Нет, худшего уже не может быть.
Нет черного чернее той тоски…
 

Нет.

Он выбрал «Жаворонка в клетке» – Юлии это стихотворение нравилось, судя по пометке карандашом на полях, а еще поэму «Весна и осень», посвященную девочке и начинающуюся словами:

 
Маргарет, ты все еще печальна,
Поскольку Гольденгроув не уходит?
 

Напротив этой поэмы тоже шла карандашная линия, но только мрачные стихи были подчеркнуты дважды, трижды, жирными линиями, отмечены восклицательными знаками.

Поэтому родственники чувствовали, что предают Юлию, выбрав более светлые произведения. И еще они вынуждены были признать, что не знали ее. Они никогда не могли бы догадаться, что Юлия станет подчеркивать такие строки:

 
Я просыпаюсь, и на меня спускается тьма, а не день.
О, какие часы, о, до чего же они все черны…
 

Можно было бы подобрать и какую-нибудь поэзию на немецком, но Вильгельма, чтобы подсказать, с ними не было.

Стихи читал Эндрю. Он обладал негромким, но достаточно сильным голосом: на похороны кроме родственников пришло всего несколько человек. Миссис Филби держалась в стороне, в самом черном из возможных черных нарядов; всем своим видом, от шляпы, купленной специально для похорон, до начищенных ботинок, она порицала их, продолжая исполнять роль обличителя неопрятности и небрежности семьи Ленноксов. Никто из них не надел черного, только она. На лице миссис Филби чувство собственной правоты было неотличимо от мстительности. Хотя к концу церемонии она расплакалась.

– Миссис Леннокс была моим самым старым другом, – сказала она Фрэнсис укоризненно. – Больше я не буду работать у вас. Я приходила только из-за нее.

Посреди службы вдруг появилась сухопарая фигура и неуверенно проследовала к группке провожающих Юлию. Белые космы и свободные одежды развевались на сквозняке, дующем между надгробий. Это был Джонни, серьезный, печальный и выглядящий куда старше своих лет. Он встал в отдалении и как-то боком, словно готовый в любой миг сбежать. Слова службы оскорбляли его, это было очевидно. В конце сыновья и Фрэнсис приблизились к Джонни, желая предложить ему вернуться в дом, но он только кивнул и пошел прочь. У выхода с кладбища он обернулся и послал им прощальный салют, вытянув правую руку вперед на уровне плеча.

Сильвия на похороны не приехала. Телефонная связь в миссии Святого Луки была нарушена из-за сильной бури.

Тем временем жизнь у Фрэнсис и Руперта шла не совсем так, как им хотелось бы. Она практически жила у него, хотя ее книги и бумаги оставались в доме Ленноксов. Квартира Руперта была небольшой. Гостиная, где они также ели, и соединенная с ней аркой крохотная кухня размером с треть кухни Юлии. Большая спальня была вполне приемлемой. Две маленькие комнатки раньше были детскими, и до сих пор в них жили дети, Маргарет и Уильям, когда приезжали на выходные. Когда Мэриел бросила мужа и ушла к Джасперу, стали строить планы о том, чтобы купить что-нибудь побольше. Фрэнсис неплохо относилась к детям и верила, что и они не имеют ничего против нее: оба вели себя вежливо и послушно. Во время учебного года они жили у матери и на каникулы ездили с ней и Джаспером. Однажды, приехав к отцу как обычно на выходной, дети были молчаливы, напряжены и сказали, что их мать нездорова. И нет, Джаспер не дома. Дети не смотрели друг на друга, сообщая это. Было видно, что они в ужасе.

В этот момент реальность вновь поймала Фрэнсис в свои цепкие объятия – так ей казалось. За те месяцы – нет, уже годы, что она провела с Рупертом, она превратилась в другого человека, медленно привыкающего к мысли, что счастье в жизни бывает. Господи, если бы не Руперт, то она так бы и жила в скучной, натужной рутине долга и без любви, секса, близости.

Руперт повез детей обратно к матери и обнаружил там то, чего боялся. Давным-давно, после рождения Маргарет, у Мэриел случилась депрессия, настоящая. Он пробыл тогда с женой все время болезни, ей стало лучше, но она жила в постоянном страхе, что болезнь вернется. Она вернулась. Мэриел сидела в углу дивана, свернувшись в клубок, и смотрела в никуда – в грязном халате, с немытой нечесаной головой. Дети стояли по обе стороны отца, глядя на мать, затем прижались к нему, чтобы он обнял их.

– Где Джаспер? – спросил Руперт молчащую женщину, и она ответила, донельзя раздраженная:

– Ушел.

– Он вернется?

– Нет.

Казалось, что большего от Мэриел не добиться, но потом она сказала безразличной скороговоркой:

– Лучше забери детей. Здесь им нечего делать.

Под руководством Маргарет и Уильяма Руперт собрал книги, игрушки, одежду, школьные вещи и затем вернулся к Мэриел.

– Что ты собираешься делать? – спросил он.

Долгое молчание. Она затрясла головой, что означало: «Оставь меня в покое». Но когда все трое были уже у двери, она произнесла тем же монотонным голосом:

– Отвези меня в больницу. В любую. Мне все равно.

Детей, притихших и перепуганных, обустроили в их старых детских, и сразу же их вещи заполонили всю квартиру.

Руперт позвонил врачу, чтобы договориться насчет помещения Мэриел в психиатрическую клинику. Он пытался дозвониться Джасперу, но безуспешно.

Фрэнсис посещали холодные, жесткие мысли. Она знала, что Джаспер вряд ли вернется к Мэриел, раз бросил ее при первом же наступлении депрессии. Он был гораздо младше ее и являлся звездой в мире моды – зарабатывал большие деньги дизайном спортивной одежды. Его имя часто мелькало в газетах. Зачем он связал свою жизнь с женщиной старше себя да еще с двумя маленькими детьми? Руперт говорил, что молодому человеку нравилось воображать себя зрелым и ответственным мужчиной, так он самоутверждался. До этого у него была репутация человека, чрезмерно увлеченного излишествами гламурного общества – наркотики, безумные вечеринки, все такое. Похоже, он снова с головой окунулся в тот образ жизни. И это значит, что Мэриел осталась без мужчины и захочет вернуть мужа обратно. Плюс еще двое детей в состоянии эмоционального шока на руках у нее, выполняющей функции матери. И да, она испытывала то пугающее и неприятное чувство, которое возникает, когда события жизни повторяются. Фрэнсис думала: «На меня вот-вот повесят этих детей… нет, их уже на меня повесили. Хочу ли я этого?»

Маргарет было двенадцать лет, Уильяму – десять. Вскоре они станут подростками. Фрэнсис боялась не того, что Руперт может подвести ее, скинуть всю ответственность на нее, нет, но их близость не только будет страдать (от этого никуда не денешься), она может вовсе исчезнуть, вытесненная неуемными требованиями тинейджеров. Но Руперт ей нравится, он так сильно ей нравится… она любит его. Фрэнсис могла бы сказать со всей серьезностью, что не любила до сих пор – то есть она скажет «да» всему, что возникнет на их общем пути. И в конце концов, депрессии же заканчиваются когда-нибудь, и тогда дети захотят воссоединиться с матерью.

Из больницы, куда положили Мэриел, приходили неразборчивые каракули – назвать письмами их было нельзя. «Руперт, не приводи сюда детей. Им это будет вредно. Фрэнсис, у Маргарет астма, ей нужен новый рецепт для лекарств».

Врачи, которым звонил Руперт, говорили, что Мэриел очень больна, но поправится. Предыдущий приступ длился два года.

Фрэнсис и Руперт лежали в темноте бок о бок, ее голова на его правом плече, его правая рука на ее правой груди. Ее рука лежит на его бедре, костяшки прижаты к яичкам, к этим нежным, но полным достоинства органам, которые и ей придавали уверенности. Независимо от того, имело место занятие любовью или нет, эта супружеская, освященная временем сцена повторялась каждый вечер перед тем, как они погружались в сон. Настал момент обсудить то, о чем оба избегали говорить уже столько дней.

– Где была Мэриел, когда болела в прошлый раз, все те два года?

– По большей части дома, лежала в постели. Она практически ничего не могла делать.

– В больнице ее не будут держать два года.

– Нет, но ей потребуется уход.

– Вряд ли можно рассчитывать на то, что этим займется Джаспер.

– Да уж.

Руперт говорил спокойно, почти шутливо, но Фрэнсис слышала в его голосе одинокую смелость, и у нее таяло сердце.

– Послушай, Фрэнсис, для тебя тоже все обернулось хуже некуда. Не думай, будто я не понимаю. – Она не собиралась разуверять Руперта, поэтому помедлила с ответом, и он быстро добавил: – Я не буду винить тебя, если ты уйдешь… – У него сорвался голос.

– Я не собираюсь тебя бросать. Я просто думаю.

Руперт поцеловал Фрэнсис в щеку: и лицо у него было мокрое от слез.

– Если ты продашь эту квартиру и мы сложим наши деньги вместе и купим квартиру побольше, то даже в таком случае останется проблема – первая жена и вторая будут проживать в соседних комнатах, как в каком-то африканском полигамном племени.

Они засмеялись. Они еще могли смеяться.

– У нас достаточно денег на дом? – спросила Фрэнсис.

– Если только на небольшой и не в престижном районе.

– Полагаю, Мэриел не будет зарабатывать?

– Карьера никогда не привлекала ее. – Слова зазвучали сухо – тут была своя история, поняла Фрэнсис. – Мэриел, она весьма старомодна. Или напротив, последнее слово феминизма. И конечно же, она не работала, пока была с Джаспером, наслаждалась светской жизнью. Так что да, можно принять как данность, что ее придется взять на содержание. – Пауза. – Они еще сказали… врачи сказали, что нужно ожидать рецидивов.

– Я тут подумала, Руперт. Если у нас будет дом, то две жены хотя бы не будут жить на одном и том же этаже.

– Ну да, ты ведь это уже проходила?

– Ага. Собаку на этом съела.

– Ты планируешь выйти за меня замуж, Фрэнсис?

– Для детей это определенно будет лучше. Сам подумай – жена или любовница. Консерватизм детей нельзя недооценивать.

Фрэнсис позвонила Колину, спросила, могут ли они поговорить, и он предложил, чтобы она пришла в старый дом, а он что-нибудь приготовит. И вот Фрэнсис снова оказалась в доме Юлии, на кухне, за столом, который она никогда не видела сложенным до такого маленького размера. Рядом стояли два стула. Колин встретил ее, источая энергичное гостеприимство.

Они обнялись.

Фрэнсис спросила:

– Где же твоя любимая псина?

Колин замялся, отвернулся от матери, доставая из холодильника блюда – так же и она делала (часто), когда хотела избежать ответа или обдумать свои слова. Он поставил перед Фрэнсис тарелку супа, сел напротив.

– Злюка с Софи. В нижней квартире.

Фрэнсис – в шоке – отложила ложку.

– Вы с Софи теперь вместе?

– Она больна. У нее что-то вроде нервного срыва. Тот мужчина после Эндрю – ничего хорошего у них не вышло. Она попросила меня о помощи.

Фрэнсис попыталась воспринять всю эту информацию и приступила к супу. Колин умел готовить.

– Тогда все меняется, – сказала она.

– Что?

Фрэнсис рассказала, с чем пришла, и сын сразу ухватил суть, как было ясно из его замечания:

– Ma, ты не умеешь жить не мучаясь.

– Дело в том, что мне на самом деле… – Фрэнсис хотела сказать «мне нравится», но сказала: – Я на самом деле люблю этого человека. По-настоящему.

– Он хороший мужик, – кивнул сын.

– Ты уже занимался комнатами Юлии?

– Там такая удивительная обстановка, что у меня рука не поднимается что-то трогать. Но да, конечно, мы будем их использовать.

– А что, если мы поселим в цоколе жену Руперта?

– Совсем как бедную Филлиду.

– Но я надеюсь, что это будет не навсегда. Руперт говорит, что Мэриел терпеть его не может. Как глупо с ее стороны.

– Значит, договорились: Мэриел в цоколе; мы с Софи на верхнем этаже; и еще мы будем пользоваться старой комнатой Сильвии, а я буду по-прежнему работать в гостиной. Тогда вам с Рупертом и двумя детьми останется шесть комнат на нашем с Эндрю этаже и все твои комнаты. И разумеется, у нас есть еще старая добрая кухня.

– Я бы никогда не предложила этого, если бы не знала, что дом практически пустует. И мы смогли бы немного перевести дух после всего…

– Мысль неплохая.

С энергией, которую он прилагал ко всему, что делал, Колин убрал суповые тарелки и выставил обжаренную в гриле рыбу. Он налил вина, отпил из своего стакана, снова долил доверху.

– Что у вас с Софи?

– Эндрю ей не подходил. Она говорит, что Роланд был как черная дыра, когда дело доходило до разрыва, а Эндрю – ну… одни добрые намерения, но в нем нет того накала, ты согласна? Он не заводит, – объяснял ей сын и глядел на мать улыбчиво, рассчитывая на понимание. – Тогда как я, – продолжал он, – захватываю, вцепляюсь в людей. В моем прошлом есть жертвы, способные доказать это, потрепанные и покусанные. Нет, ты о них не слышала. В общем, я вцепился в Софи.

– Две истерички в одном доме, – задумчиво произнесла Фрэнсис.

– Красиво сказано.

– И не в первый уже раз. Но ничего, детям уже десять и двенадцать, они скоро повзрослеют, да?

– Прежде всего, что-то я не заметил, чтобы Эндрю, я или Сильвия перестали нуждаться в семейном очаге, даже когда стали взрослыми. И во-вторых – знаешь, я только недавно стал понимать твое легкое обращение со временем. Что такое четыре года? Шесть лет? Десять? Да совсем ничего. Моргнуть не успеешь. Ничто так не помогает понять это, как смерть… И вот еще что. Тебе не приходило в голову, что дети могут предпочесть тебя своей негодной матери?

– Негодной? Она больна.

– Она же ушла к этому своему демоническому любовнику, так? Она бросила их?

– Нет, она взяла их с собой. Но теперь они… да, брошены.

– Надеюсь, они не слишком… докучливы, а?

– Пока что они вели себя как примерные дети. Что там на самом деле, даже не знаю.

– Тебе ничего не напоминает вся эта ситуация?

– Еще как напоминает. И даже больше того: Мэриел – дочь Себастьяна Хита. Ты, может, не помнишь этого имени? Помнишь? Он был известным коммунистом, такой же, как Джонни. Его арестовали товарищи в Советском Союзе, и после этого он пропал.

– М-да, отец, которого застрелили в затылок его же друзья-товарищи, – достаточный повод для некоторой эмоциональной нестабильности.

– А потом ее мать покончила с собой. Тоже была коммунисткой. Мэриел воспитывалась в чужой семье, где тоже все были коммунистами, но теперь вроде вышли из Партии.

– То есть можно смело сказать, что у нее было трудное детство.

– Да. Видишь, Колин, ситуация не просто знакомая, а повторяется чуть ли не один в один. Мне кажется, что я застряла в прошлом.

– Бедная моя мама! – жизнерадостно сказал Колин. – Не переживай, все устроится. Да, только не думай, будто с переездом сюда твои жилищные проблемы будут решены раз и навсегда. Я намерен жениться.

– На Софи?!

– Господи, нет. Я не совсем еще сошел с ума. Мы с ней просто друзья. Но я определенно присматриваю себе жену. Я женюсь и заведу детей – четверых, а не жалких два с половиной ребенка, как все вы. И тогда мне понадобится весь дом.

– Что ж, – признала Фрэнсис. – Справедливо.

После ужина Фрэнсис заметила, что уже поздно и что Маргарет и Уильяму пора ложится спать. Девочка встала и повернулась к ней лицом, наклонив беленький лоб в едва заметных веснушках, как бычок, готовый броситься в атаку.

– Почему это? Ты не можешь нас заставить. Ты нам не мать.

И потом то же самое сказал Уильям. Очевидно, что дети обсудили ситуацию и составили план действий. Два упрямых лица, два напряженных тела. Руперт, наблюдая за ними, побледнел, как и они.

– Да, я вам не мать, но пока я забочусь о вас, вам придется делать так, как я скажу.

– А я не буду, – заявила Маргарет.

– И я не буду, – поддержал сестру Уильям.

У Маргарет было круглое детское личико, еще не сложившееся в определенность характерных черт. С расстояния в несколько ярдов оно сливалось в бледный овал, на котором выделялся только маленький розовый рот. Сейчас губы были враждебно поджаты.

– Мы тебя ненавидим, – выговорил Уильям медленно фразу, отрепетированную заранее с Маргарет.

Фрэнсис охватил иррациональный, несоразмерный ситуации гнев.

– Сядьте! – рявкнула она, и дети, удивленные, опустились на свои стулья.

– А теперь слушайте. Я не ожидала, что мне придется заботиться о вас. Я этого совсем не хотела. – Тут она глянула на Руперта, которого эта сцена больно ранила. Фрэнсис продолжила чуть мягче: – Я не против того, чтобы присматривать за вами. Я согласна готовить, стирать для вас и все остальное – но такого поведения не потерплю. Можете сразу забыть о капризах, надутых лицах, потому что я этого не потерплю! – Она распалялась, и два бледных неприязненных лица не могли уже остановить ее. – Вы не знаете этого, но я вам скажу: я уже проходила все это хлопанье дверьми, подростковые бунты и весь этот инфантильный вздор. – Фрэнсис кричала на них. Никогда, ни разу не повышала она голос на ребенка до этого момента. – Слышите вы меня? И если вы собираетесь устраивать мне тут сцены, я просто уйду. Так что считайте, что это было предупреждение. – Она задохнулась и только поэтому остановилась. Брови Руперта, обычно готовые взлететь ироничными арками, сигналили Фрэнсис, что она хватила через край.

– Прошу прощения, – сказала она ему. И детям: – Это я не вам говорю. Запомните все, что было только что сказано, и подумайте как следует.

Не говоря ни слова, дети встали и тихо разошлись по комнатам. Но они скоро опомнятся и начнут обсуждать между собой Фрэнсис.

– Все правильно, – сказал Руперт.

– Ты думаешь? – спросила Фрэнсис. Она чувствовала себя разбитой и была недовольна собой. Она уронила голову на сложенные на столе руки.

– Да, конечно. Конфронтация должна была возникнуть, раньше или позже. И кстати, не думай, что я не понимаю, какой груз ты взваливаешь на себя. И буду не в претензии, если ты, как сказала, просто уйдешь.

– Я не собираюсь уходить. – И Фрэнсис потянулась к его руке, которая, почувствовала она, дрожала. – О, боже, – сказала она, – все это так…

Руперт потянулся к ней, Фрэнсис подвинула свой стул к нему, и они обнялись, объединенные огорчением.

Неделю спустя выступление «Ты не наша мама, и мы не будем…» повторилось.

Весь тот день Фрэнсис пыталась поработать над сложной книгой по социологии, которую писала, но ее отрывали телефонные звонки: сначала из школы по поводу детей, потом из больницы насчет Мэриел, и Руперт позвонил из редакции, где работал, с вопросом, что купить к ужину. Ее нервы были на пределе, они дрожали и гудели. Проблемы последних дней сложились в одну, навалились на нее… Что она здесь делает? В какую ловушку снова угодила? Ей хотя бы симпатичны эти дети? Эта девочка с ее упрямо поджатыми губами, этот мальчик (бедный малыш), настолько напуганный тем, что происходит, что едва может поднять глаза на нее или на отца, он даже ходит как во сне, с паникой в глазах, которую пытался замаскировать неумелым сарказмом.

– Хватит, – сказала Фрэнсис, – все, с меня хватит! – И встала со своего места из-за стола, отодвинув тарелку. Она не смотрела на Руперта, потому что совершала непростительное – била его, когда тот был беззащитен.

– Чего хватит? – спросила маленькая девочка – да, она всего лишь маленькая девочка.

– А ты сама как думаешь? Я ухожу. Ухожу, как обещала.

И Фрэнсис пошла в спальню, которую делила с Рупертом, медленно, потому что ноги не двигались, но не из-за нерешительности, а из-за того, что она приказывала им уводить ее от Руперта. Там она вынула из шкафов свою одежду, сложила ее на кровати, нашла чемоданы и стала методично паковаться. Направление ее мыслей вдруг изменилось кардинально, ничего подобного Фрэнсис не чувствовала в последние недели. Сейчас она сравнивала себя с невестой, которую несло потоком событий куда-то, не давая ей ни минуты, чтобы подумать, и вот уже канун свадьбы, и она сидит в растерянности, гадая, не сошли ли все с ума. Так и Фрэнсис: ситуация, которая казалась ей довольно разумной, пусть и трудной, вдруг открылась с другой стороны – как будто ее, со связанными руками и ногами, тащат в тюрьму. Как ей такое могло вообще в голову прийти: согласиться на то, чтобы взять на себя заботу об этих детях, даже временно? И откуда ей знать, временно это будет или навсегда? Нужно бежать отсюда, бежать как можно скорее, пока еще не слишком поздно. Только одна ее мысль сохранилась в неизменном виде – мысль о Руперте. Фрэнсис не могла отдать его. Ну, да это и не нужно. Она в конце концов соберется с силами и купит жилье, свое жилье, и тогда… Дверь приоткрылась, едва заметно, потом еще немного, и показался мальчик.

– Маргарет спрашивает, что ты делаешь.

– Я ухожу, – ответила Фрэнсис. – Закрой дверь.

Дверь закрылась серией неуверенных подергиваний, как будто сужение проема на каждый дюйм прерывалось вопросом: может, еще раз войти?

Чемоданы были упакованы и стояли в ряд, когда в дверь проскользнула Маргарет: глаза опущены, рот полуоткрыт, тот самый недовольный ротик, но теперь он опух от слез.

– Ты правда уходишь от нас?

– Да, правда. – И Фрэнсис, убежденная в том, что уходит, велела: – Закрой дверь – аккуратно.

Позже она вышла на кухню и нашла там Руперта, который так и сидел за столом, где стояла не убранная после ужина посуда. Она сказала:

– У меня не получилось, прости.

Руперт мотнул головой, не глядя на нее. Боль, согнувшая его одинокую и храбрую фигуру, разгородила их. Фрэнсис не могла этого вынести. Она поняла, что не уйдет, по крайней мере не так. Она думала в последний миг своего краткого бунта: «Я куплю жилье, а Руперт сам будет разгребать проблемы Мэриел и детей, а потом будет приходить ко мне, и…»

– Конечно же, никуда я не ухожу, – сказала она. – Разве я могу?

Руперт не шевелился, но потом медленно протянул к ней руку. Фрэнсис села на стул рядом с ним, пригнулась, чтобы его рука легла ей на плечи. Они склонили друг к другу головы.

– Что ж, как минимум, они больше не будут портить тебе нервы, – сказал он. – То есть если ты и вправду остаешься.

Тягостность происшедшего требовала, чтобы они укрепили ослабевшие душевные силы физической близостью. Руперт отправился в спальню, и Фрэнсис готовилась последовать за ним, только хотела выключить в доме свет. Она подошла к двери девочки, желая только заглянуть и сказать «Спокойной ночи, не волнуйся, я не ухожу». Но в коридоре Фрэнсис услышала всхлипы, душераздирающие беспомощные всхлипы, сиплые оттого, что не прекращаются уже давно. Фрэнсис взялась за дверную ручку, потом прижалась к двери лбом: «О нет, нет, я не могу, не могу…» – но детское горе было сильнее ее. Она сделала вдох и вошла в комнату. Девочка оторвалась от подушки и в один миг оказалась в ее объятиях:

– Фрэнсис, Фрэнсис, прости меня, я не хотела!

– Все хорошо, тише, тише. Я не ухожу. Я хотела уйти, но теперь передумала.

Поцелуи, объятия, и теперь начнем новую жизнь.

С мальчиком все окажется сложнее. Травмированный ребенок, поддерживающий себя лишь коконом гордости, он отказывался от слез, отвергал утешающие руки, в том числе и отцовские; он не доверял им. Он видел, как его мать, такая больная и немая, уходила внутрь себя так глубоко, что не слышала, как сын зовет ее. Эта картина стояла в его голове, пока Уильям послушно делал то, что ему было велено: ходил в школу, учил уроки, помогал убрать со стола, заправлял кровать. Если бы Фрэнсис и Руперт знали, что происходит в душе Уильяма, поняли бы его горькое, одинокое несчастье – но что они могли бы поделать? Его послушность даже внушала им некоторую уверенность в будущем: ну, уж с ним-то будет попроще, чем с Маргарет.

Сильвия стояла в аэропорту Сенги, в зале прибытий, где разместились багажная карусель, иммиграционный контроль и таможенные службы. Все люди, сошедшие вместе с ней с самолета, находились тут же. Они однозначно делились на две группы: черные в плотных костюмах-тройках и белые в джинсах и футболках, с завязанными на бедрах свитерами, в которых они вылетели из Лондона. Чернокожие пассажиры в радостном возбуждении двигали холодильники, плиты, телевизоры и мебель туда, где их можно будет предъявить таможенникам для получения разрешения на ввоз, которое безотлагательно и давалось, так как служащие аэропорта были благодушно настроены, счастливы за своих соотечественников и щедро ставили красным мелом каракули на каждый деревянный ящик, появляющийся перед ними. У Сильвии были сумка с личными вещами и два больших чемодана с медикаментами и припасами, о которых просил отец Макгвайр: списки прибывали в Лондон один за другим, каждый с припиской: «Не считайте себя обязанной привозить это, если вам трудно». В самолете Сильвия услышала беседу двух белых, которые обсуждали цимлийскую таможню, ее непредсказуемость, ее явную пристрастность к чернокожим пассажирам, которым позволялось ввозить мебель контейнерами. Соседом Сильвии был молчаливый мужчина, одетый в джинсы и футболку, но с серебряным крестом на цепочке. Опасаясь, что крест может быть всего лишь данью моде, Сильвия робко спросила, не священник ли он, и получила ответ, что да, он – брат Джуд из миссии такой-то (названия она не расслышала – незнакомое название пролетело мимо ушей). Тогда Сильвия поинтересовалась, следует ли ей ожидать проблем на таможне с таким количеством багажа. Выслушав ее историю и заметив, что знаком с отцом Макгвайром, миссионер пообещал помочь Сильвии с прохождением таможни.

Она отыскала его взглядом – он уже занял место в очереди и поманил девушку, чтобы она встала перед ним. Когда их очередь была уже близка, священник стал пропускать вперед себя людей, потому что хотел дождаться, когда освободится знакомый ему таможенник, молодой негр, который поздоровался с ним по имени, спросил, для миссии ли груз, и быстро все оформил. Затем ему была представлена Сильвия с ее чемоданами.

– Это друг отца Макгвайра. Эта девушка врач. Она везет припасы для больницы в Квадере.

– О, друг отца Макгвайра! – воскликнул юноша, весь – дружелюбие и улыбки. – Пожалуйста, передайте ему привет от меня, большой привет!

И он нацарапал загадочные знаки на двух чемоданах.

Иммиграционный контроль Сильвия прошла без заминки, все нужные бумаги оказались при ней, и вот она с братом Джудом уже стоит на ступенях здания аэропорта. Вокруг полыхало ясное жаркое утро. К Сильвии подошла молодая женщина в мешковатых синих шортах, цветастой футболке и с большим серебряным крестом.

– А, – произнес спаситель Сильвии, – я вижу, вы в надежных руках. Рад видеть вас, сестра Молли. – И он ушел в направлении группы людей, которые явно его ждали.

Сестра Молли должна была отвезти ее в миссию Святого Луки. Она сказала, что нет никакого смысла болтаться по Сенге и что им следует немедленно отправляться в путь. И они отправились в старом грузовичке, прямо в просторы той Африки, которую Сильвия готова была полюбить – когда привыкнет. А пока для нее все это было чужим. Стояла чудовищная жара. Ветер, продувающий кабину грузовика, бросал ей в лицо пригоршни пыли. Сильвия держалась за дверцу и слушала Молли, а та говорила без умолку, в основном о мужской половине ее религиозной обители, называя их всех шовинистическими свиньями. В Лондоне эта фраза уже потеряла обаяние новизны, но с улыбающихся губ Молли она слетала как вновь изобретенная. Что касается папы римского, то он реакционер, нетерпим, буржуазен, слишком стар и ненавидит женщин, и какая жалость, что он до сих пор пребывает в добром здравии, да простит ее господь за такие слова.

Совсем не это ожидала услышать Сильвия в первый день своего прибытия в Африку. Сильвия не очень-то интересовалась папой, хотя, подозревала она, ей следовало бы как католичке, и еще она никогда не находила соответствия между языком экстремального феминизма и своим жизненным опытом. Сестра Молли вела машину очень быстро – сначала по относительно неплохой дороге, потом по все более плохим, пока, через час или около того, не остановилась перед группой строений, похожих на ферму. Там сестра Молли выгрузила Сильвию и ее чемоданы, сказав:

– Тут я вас покину. И не позволяйте отцу Макгвайру понукать вами. Он душка, ничего не могу сказать, но эти старомодные священники все одинаковы. – Она умчалась, помахав Сильвии и всем тем, кто мог ее видеть.

Затем Сильвия получила приглашение к чаю от некой Эдны Пайн, чей голос состоял сплошь из незнакомых гласных, чье морщинистое лицо недовольно хмурилось и чьей любимой темой были жалобы на судьбу (о, как это было знакомо Сильвии). Долговязые, обгорелые на солнце ноги Седрика Пайна были одеты в самые короткие шорты, которые когда-либо видела Сильвия, а его голубые, как и у жены, глаза покрывала сетка лопнувших сосудов. Вокруг веранды, где они сидели, полыхал такой ослепительный желтый свет, что Сильвия не могла смотреть никуда, кроме как на лица хозяев, и поэтому в свой первый визит на ферму не заметила практически ничего, кроме них. Очевидно, выгрузка людей и грузов на ферме Пайнов была частью регулярного движения, потому что когда она снова оказалась в машине, на этот раз в джипе, то весь салон был завален связками газет и письмами отцу Макгвайру. Также там уже сидели два чернокожих подростка, один из которых, сразу определила Сильвия, был очень болен.