Текст книги "Великие мечты"

Автор книги: Дорис Лессинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)

– Потому что, соглашаясь строить убежища, вы соглашаетесь с неизбежностью войны.

– Но ведь в этом нет никакой логики, – заявила Юлия.

– Во всяком случае, простым людям она не доступна, – поддержал ее Руперт.

Сильвия сказала:

– Вот к чему все сводится, Джонни. В этой стране ни одно правительство не сможет предпринять или даже предложить никаких мер по защите населения, даже элементарных укрытий на случай радиоактивных осадков – и это только из-за вас. «Кампания по одностороннему ядерному разоружению» – это такая сила, с которой правительство вынуждено считаться.

– Верно, – сказал Джеймс на своем кокни. – Абсолютно верно.

– Почему вы считаете необходимым говорить с таким гадким произношением? – окончательно возмутилась Юлия. – Это неграмотно.

– Если ты не коверкаешь язык, значит, ты из аристократов, – произнес Колин, утрируя аристократическое произношение. – А если ты аристократ, то в этой стране ты работы не получишь. Еще одна тирания.

Джонни и Джеймс явно собрались уходить.

– Я возвращаюсь в больницу, – сказала Сильвия. – Там я хотя бы могу поговорить с разумными людьми.

– Можно взглянуть на письмо, о котором ты говорила? – попросил Джонни.

– Зачем тратить свое время, – язвительно поинтересовалась Сильвия, – на фальшивки, сфабрикованные фашистами?

– Понятно зачем, – вставил Эндрю. – Товарищ Джонни хочет сообщить в советское посольство о его содержании. Чтобы найти его авторов и послать в трудовой лагерь или сразу расстрелять.

– Трудовых лагерей в Советском Союзе нет, – сказал Джонни. – А если и существовали когда-то – в определенном виде, у нас все это сильно преувеличивали, – то они давно уже упразднены.

– Боже мой, – протянул Эндрю. – Какой же ты зануда, Джонни.

– Зануды не опасны, – возразила Юлия. – А Джонни и ему подобные опасны.

– Как это верно подмечено, – согласился Вильгельм и вежливо, как всегда, обратился к Джонни: – Вы очень опасные люди. Осознаете ли вы, что если здесь, в этой стране, произойдет ядерная катастрофа или если какой-нибудь сумасшедший сбросит бомбу, про войну я даже не говорю, то из-за вас погибнут миллионы людей?

– Что ж, хорошо было перекусить тут у вас, – сказал Джонни.

– Ничего хорошего! – воскликнула Сильвия со слезами в голосе. – С чего я взяла, будто с вами можно о чем-то серьезно говорить?

Двое мужчин ушли. Эндрю и Софи тоже ушли, обняв друг друга за талию. Сардоническая улыбка Колина при виде этого проявления близости не осталась незамеченной ни сладкой парочкой, ни остальными.

Сильвия продолжила собрание:

– Возвращаясь к теме: у нас создан комитет. Пока там только врачи, но мы планируем расширяться.

– Запиши туда нас всех, – сказал Колин, – но будь готова найти стекло в своем вине или лягушек в почтовом ящике.

Сильвия на ходу приобняла Юлию и ушла.

– Вам не кажется странным, что глупые люди обладают такой властью? – спросила Юлия чуть не плача – из-за того, что Сильвия с ней так равнодушно попрощалась.

– Нет, – ответил Колин.

– Нет, – сказала Фрэнсис.

– Нет, – сказал Вильгельм Штайн.

– Нет, – сказал и Руперт.

– Но это же Англия, это – Англия… – недоумевала Юлия.

Вильгельм положил ей на плечи руку и повел Юлию из кухни наверх.

Теперь на кухне сидели Фрэнсис и Руперт, Колин и собака. Небольшой нюанс: Руперт хотел остаться на ночь, и Фрэнсис хотела, чтобы он остался, но боялась – ничего не могла поделать с собой – реакции Колина.

– Ну что ж, – вздохнул Колин, и было видно, что он говорит с усилием. – Пора спать, пожалуй. – То есть дал им разрешение. Он начал дразнить собаку, пока та не залаяла. – Конечно, последнее слово всегда за тобой, – сказал он Злюке.

Через пару недель Фрэнсис с Рупертом, Юлия и Вильгельм, а также Колин присутствовали на митинге, созванном молодыми врачами. Всего собралось человек двести. Встречу открыла Сильвия; она хорошо говорила. Затем выступали другие люди. О митинге прослышала оппозиция и прислала группу из тридцати человек, которые не переставая свистели, топали, кричали: «Фашисты! Поборники войны! ЦРУ!» Среди них были и сотрудники «Дефендера». Когда наши герои покидали митинг, какие-то юнцы на выходе ухватили Вильгельма Штайна за пальто и толкнули его на перила. Колин тут же бросился на них, завязалась драка. Вильгельм был потрясен, сперва думали, что этим дело и ограничилось, но оказалось, что у него сломаны ребра. Его привезли в дом Юлии и уложили в постель.

– Итак, моя дорогая, – сказал он вдруг постаревшим голосом. – Итак, моя дорогая Юлия, я добился недостижимого: наконец-то я живу вместе с тобой.

В тот раз остальные Ленноксы впервые услышали о его желании переехать к ним в дом.

Его поместили в комнату, которую когда-то занимал Эндрю, и Юлия показала себя преданной, хотя и строгой сиделкой. Вильгельму все это было глубоко неприятно, поскольку он всегда считал себя кавалером Юлии, ее поклонником. И Колин тоже, этот колючий молодой человек, удивил всех и себя в том числе, продемонстрировав заботливое внимание по отношению к старику. Он сидел с Вильгельмом и рассказывал ему истории из своей «опасной жизни в соседнем парке и ближайших пабах», в которых Злюка фигурировал в роли чуть ли не собаки Баскервилей. Вильгельм смеялся и умолял Колина прекратить, потому что у него болели ребра.

Пришел доктор Лехман и сказал Фрэнсис, Юлии и Колину, что старик вряд ли протянет долго.

– Такие падения в его возрасте не проходят бесследно.

Он предписал Вильгельму успокоительное и несколько видов таблеток для Юлии, которой он наконец разрешил считать себя старой.

Фрэнсис и Руперт потребовали в «Дефендере» права высказать свою точку зрения на движение за одностороннее разоружение и написали статью, которая вызвала ответный поток писем, почти все из которых были негодующими. В редакции «Дефендера» атмосфера накалилась до предела, Фрэнсис с Рупертом стали находить на своих рабочих столах гневные записки, иногда анонимные. Они поняли, что обращенная на них ярость слишком глубоко укоренилась в какой-то части коллективного подсознания, чтобы пытаться урезонить недовольных. Дело было вовсе не в том, защищать население или нет: почти никто из противников Фрэнсис и Руперта в сути вопроса не разбирался. В общем, в «Дефендере» стало очень неуютно. Они решили уйти – уйти гораздо раньше, чем их обоих это устраивало. Но просто они оказались не в том месте. Фрэнсис решила, что с самого начала эта газета была не для нее. И все эти длинные рассудительные статьи на социальные темы? Да любой другой журналист мог бы написать их, Фрэнсис была в этом уверена. Руперт почти сразу же нашел работу в другой газете, которую типичный последователь «Дефендера» назвал бы фашистской, но население причисляло ее к тори.

– Полагаю, я смог бы быть тори, – сказал Руперт, – если можно еще всерьез относится к старым ярлыкам.

Через неделю после их увольнения в почтовый ящик дома Юлии подсунули коробку с фекалиями, но не в парадной двери, а в двери цокольной квартиры. Затем Фрэнсис прислали угрожающее письмо. И Руперт тоже получил такое же и вдобавок фотографии Хиросимы после бомбежки. В дом поднялась из своей квартиры Филлида – впервые за долгие месяцы – и заявила, что она отказывается быть вовлеченной в этот «нелепый спор». Она не чувствует себя готовой заниматься дерьмом – во всех смыслах этого слова, а особенно в буквальном. Она переезжает. Она будет снимать квартиру вместе с еще одной женщиной. И все. Она покинула дом.

Что касается ядовитых дебатов о защите населения от радиации, то вскоре возобладает мнение, что войну удавалось предотвращать так долго только благодаря тому, что ее возможные участники имели ядерное оружие и не использовали его. Но оставались, однако, вопросы, на которые это допущение не давало ответов. На ядерных установках могли случиться аварии, и они случались, только всячески замалчивались. В Советском Союзе даже имели место серьезные происшествия, в результате которых зараженными оказывались целые регионы. И в мире было немало безумцев, которые не задумываясь бы сбросили «бомбу» или несколько (Юлия была права как минимум в одном: не было никаких оснований говорить о бомбе в единственном числе). Население оставалось незащищенным, но в спорах по этому поводу больше не было ни ярости, ни яда, ни пыла. Если ядерная угроза существовала, то она никуда не делась. А вот истерия испарилась.

– Странно, – сказала Юлия своим новым голосом – печальным и медлительным.

Вильгельм все еще жил в доме Юлии, а его большая роскошная квартира пустовала. Старик все повторял, что собирается перевезти к Юлии все свои книги и положить конец этой «удивительно бессмысленной ситуации», когда он жил ни с Юлией, ни отдельно от нее. Вильгельм назначал все новые даты кампании по перевозке вещей и сам же их отменял. Он был сам не свой. Юлия тоже. Они оба превратились в двух больных, которые хотят нести ответственность друг за друга, но этому мешает их собственная слабость. У Юлии началась пневмония, и некоторое время два инвалида лежали на разных этажах и обменивались записками. Потом Вильгельм настоял на визите к Юлии. Она увидела старика, который вошел в ее комнату, шаркая и держась за стены, двери, спинки стульев, и подумала, что ее друг похож на древнюю черепаху. Вильгельм был в темной домашней куртке, в темной шапочке, потому что у него постоянно мерзла макушка, и приобрел манеру вытягивать голову вперед. А Юлия… Он был потрясен при встрече с ней: на лице выдаются кости черепа, руки как палки.

Оба были так печальны, так подавлены. Как люди, пребывающие в жестокой депрессии, они воспринимали серый ландшафт, окружающий их, как единственную правду.

– Похоже, я совсем стал стариком, Юлия, – бодрился Вильгельм, пытаясь возродить в себе того вежливого джентльмена, который целовал ей руку и был преградой между ней и всеми проблемами. Так они оба считали. Но на самом деле никакой преградой он не был, приходил к выводу Вильгельм, а был он старой развалиной, во всем – что уж там греха таить, да, во всем – зависящий от Юлии. И она, благовоспитанная, щедрая дама, в чьем доме столько людей нашли приют (хоть она и ворчала), без него стала бы эмоционально нищей старой дурой, сходящей с ума из-за девочки, которая даже внучкой ей не приходилась. Все чаще случались дни, когда они казались себе и другим тенью, которую отбрасывают на землю голые ветки, тонким и пустым пунктиром, нет больше теплой плоти, и поцелуи и объятья неуверенны – будто привидения пытаются встретиться.

Джонни узнал, что Вильгельм живет в доме Юлии, и приехал выразить надежду, что мать не собирается оставить деньги этому «чужому старику».

– Тебя это совершенно не касается, – заявила Юлия. – Я не собираюсь обсуждать это. И поскольку ты здесь, я скажу тебе, что мне пришлось поддерживать материально двух брошенных тобой жен и их детей, поэтому я тебе ничего не оставлю. Если тебе нужны деньги, обратись к своей драгоценной Коммунистической партии, может, тебе дадут пенсию.

Дом был отписан Колину и Эндрю, а Филлиде и Фрэнсис назначены приличные, если не сказать щедрые, пенсии. Сильвия говорила:

– О Юлия, пожалуйста, не надо, мне не нужны деньги.

Но Юлия оставила имя Сильвии в своем завещании. Может, Сильвии это и не нужно, зато нужно Юлии.

Сильвия вот-вот должна была покинуть Британию, вероятно, надолго. Она уезжала в Африку, в католическую миссию в буше – в Цимлии. Узнав об этом, Юлия сказала:

– Значит, больше я ее не увижу.

Сильвия решила зайти к матери, чтобы попрощаться, и предварительно позвонила.

– Мило с твоей стороны, – сказала Филлида.

Ее квартира находилась в большом доме в Хайгейте, и табличка на двери сообщала, что по данному адресу проживают доктор Филлида Леннокс и Мэри Констебль, терапевты. Узкий как птичья клетка лифт прогрохотал через нижние этажи. Сильвия позвонила, кто-то откликнулся из-за двери, потом она была впущена – не Филлидой, а полной и жизнерадостной дамой, как раз покидающей квартиру.

– Оставлю вас вдвоем, – сказала Мэри Констебль, обнаружив тем самым, что между женщинами имели место откровенные разговоры.

Маленькая прихожая чем-то напоминала церковь, и Сильвия, оглядевшись, поняла, что это впечатление складывается благодаря большому витражу, выполненному в карамельных тонах, изображающему святого Франциска с его птицами. Витраж стоял на стуле – как указатель на духовность. За дверью открылась большая комната, главными предметами в которой были вместительное кресло, покрытое восточным ковром, и кушетка – подражание кушетке, стоящей в лондонском музее Фрейда, жесткая и неудобная. Филлида была теперь статной матроной с седеющими волосами, заплетенными в косы, и дородным лицом. Одета она была в разноцветный кафтан и увешана многочисленными бусами, серьгами, браслетами. Сильвии, которая носила в памяти образ вялой, плаксивой, обрюзглой женщины, пришлось перестраиваться при виде этой энергичной и самоуверенной дамы.

– Садись, – сказала Филлида, указывая на стул в части комнаты, не предназначавшейся для приема посетителей.

Сильвия осторожно присела на краешек. Пряный, пикантный аромат… неужели Филлида стала пользоваться духами? Нет, это благовония, истекающие из соседней комнаты, куда вела приоткрытая дверь. Сильвия чихнула. Филлида закрыла дверь и села сама в свое кресло исповедника.

– Так что там, Тилли, ты говорила, будто едешь обращать язычников?

– Я еду работать в больницу, врачом. Это больница при миссии. Я буду единственным врачом в том районе.

Большая крепкая женщина и худенькая девчушка (такой все еще казалась Сильвия) обе обратили внимание на то, как по-разному они выглядят.

Филлида сказала:

– Какой у тебя бледный вид! Ты совсем как твой отец, он вечно был полупрозрачный. Я называла его товарищ Лилия. Его второе имя было Лилли, в честь какого-то революционера времен Кромвеля. Что ж, должна же я была хоть чем-то ответить, когда он принимался за свои комиссарские штучки. Он был еще хуже, чем Джонни, поверишь ли. Все зудел, зудел, зудел. Эта их чертова Революция была просто предлогом, чтобы доставать людей. Твой отец заставлял меня учить наизусть революционные тексты. Я еще до сих пор помню «Манифест». Но ты, как я посмотрю, вернулась к Библии.

– Почему вернулась?

– Мой отец был священнослужителем. В Бетнал-Грин.

– Какие они были, мои бабушка и дедушка?

– Не знаю. Почти не видела родителей после того, как они отослали меня из дома. Я и не хотела их видеть. Меня отправили жить к тете. Очевидно, мать с отцом тоже не горели желанием видеть меня, раз услали на пять лет, так с чего бы мне искать с ними встречи?

– У тебя есть их фотографии?

– Все, что были, порвала.

– А я хотела бы взглянуть на них.

– Тебе-то какое до них дело? И теперь ты вообще уезжаешь. Что, выбрала самое далекое из всех возможных мест? И ты такая худющая. Да они в своем уме, те, кто тебя посылает туда?

– Думай что хочешь. Я пришла сказать тебе кое-что важное. Но что это за табличка на твоей двери? С каких это пор ты стала доктором?

– Я доктор философии, между прочим. Закончила философский факультет университета.

– Но у нас в стране не принято присоединять это звание к фамилии. Только немцы так делают.

– Никто не может сказать, что я не доктор.

– У тебя будут проблемы.

– Пока никто не жаловался.

– Так вот с чем я пришла к тебе… послушай, мама, то, чем ты сейчас занимаешься. Я знаю, что для этого не требуется проходить особое обучение, но…

– Я учусь в процессе работы. Поверь мне, это лучшая школа.

– Знаю. Многие люди говорили, что ты сумела помочь им.

Филлида в один миг превратилась в другого человека: она вспыхнула, наклонилась вперед, стиснув руки, заулыбалась и засмущалась от удовольствия.

– Ты слышала? Правда?

– Да. Но я подумала, может, тебе в самом деле пойти на какие-нибудь курсы? Сейчас есть очень хорошие курсы.

– Я и так отлично справляюсь.

– Чай и сочувствие – все это очень хорошо…

– Знаешь что? Были времена, когда мне очень не хватало именно чая и сочувствия… – Ее голос соскользнул в жалостливую октаву. Но, заметив, что Сильвия уже поднимается со стула, Филлида спохватилась: – Нет-нет, сиди, Тилли.

Сильвия села и вытащила из портфеля несколько листков, которые вручила матери.

– Я составила список тех курсов, что получше. Подумай сама. Вдруг к тебе придет человек с жалобами на боль в животе или еще что, ты скажешь, что это психосоматическое, а на самом деле это рак или другая опухоль. Тогда ты сама пожалеешь, что не училась.

Филлида помолчала, глядя на листки. В комнату вошла Мэри Констебль, лучась доверительной улыбкой.

– Познакомься с Тилли, – сказала Филлида.

– Рада познакомиться, Тилли. – Мэри сочла необходимым обнять Сильвию, которая пошла на это проявление близости неохотно.

– Вы тоже психотерапевт?

– Нет, я физиотерапевт, – ответила компаньонка Филлиды… или любовница? Кто мог сказать, в те-то годы? – Вдвоем мы решим любые проблемы посетителя, – заявила жизнерадостная Мэри, источая назойливую интимность и слабый запах ладана.

– Мне пора, – встала Сильвия.

– Но ты же только что пришла, – сказала Филлида с удовлетворением в голосе: дочь вела себя так, как она и предполагала.

– Спешу на митинг, – пояснила девушка.

– Прям как товарищ Джонни.

– Надеюсь, нет, – сухо сказала Сильвия.

– Ну, тогда до свидания. Пришли мне открытку из своего тропического рая.

– Там только что закончилась кровопролитная война.

Сильвия позвонила Эндрю в Нью-Йорк, ей сообщили, что он в Париже, а там в свою очередь сказали, что он уже в Кении. Из Найроби до нее донесся его голос, слабый и трескучий.

– Эндрю, это я.

– Кто я? Будь проклята здешняя связь. Другой-то нет. Третий мир! – кричал он в трубку.

– Это Сильвия.

Даже сквозь треск она услышала, как изменился его голос.

– О милая Сильвия, где ты?

– Я вспоминала о тебе, Эндрю.

Да, она вспоминала о нем, нуждаясь в его спокойном, уверенном голосе, но сейчас этот далекий голос только сильнее растревожил ее. Он был свидетельством того, как мало на самом деле мог сделать для нее Эндрю. Но чего она ожидала?

– Я думал, ты в Цимлии! – крикнул он.

– На следующей неделе поеду. О Эндрю, мне кажется, что я прыгаю в пропасть.

Сильвии пришло письмо от отца Кевина Макгвайра из миссии Святого Луки, заставившее ее задуматься наконец о своем будущем – до того момента она предпочитала этого не делать. К письму прилагался список вещей, которые Сильвия должна привезти с собой в миссию. Медикаменты, что само собой разумеется, но самые элементарные: шприцы, аспирин, антибиотики, антисептики, иглы для наложения швов, стетоскоп и так далее, и так далее. «И определенные предметы личной гигиены для дам, потому что здесь их не так просто найти».Маникюрные ножницы, вязальные спицы, крючки для вышивания, мотки шерсти. «И порадуйте меня, старика, я так люблю оксфордский мармелад».Батарейки для радио. Маленький радиоприемник. Хороший вязаный свитер, размер десять, для Ребекки. «Она наша прислуга. У нее кашель».Свежий выпуск «Айриш таймс». Один выпуск «Обсервера». Несколько банок сардин. «Если сможете сунуть их куда-нибудь».С наилучшими пожеланиями, Кевин Макгвайр. «Р. S. И не забудьте книги. Столько, сколько сможете. Здесь они очень нужны».

«Там жизнь довольна сурова», – говорили ей.

– Эндрю, я в панике… кажется.

– Да нет, все не так уж плохо. В Найроби, по крайней мере.

– Я буду в сотне миль от Сенги.

– Послушай, Сильвия. Я заеду в Лондон на обратном пути и увижусь с тобой.

– Что ты там делаешь?

– Распределяю богатство.

– О да. Ты же в «Глобал Мани».

– Я финансирую дамбу, силосную башню, ирригационные сооружения… все что угодно.

– Ты?

– Ага. Взмахиваю волшебной палочкой, и в пустыне распускаются цветы.

Значит, он пьян. Для Сильвии ничего не могло быть хуже, чем хвастливая болтовня ниоткуда. Эндрю, ее поддержка, ее друг, ее брат – ну, почти – ведет себя так глупо, так недостойно. Она прокричала:

– Прощай! – положила трубку и заплакала.

Это был самый ужасный момент в ее жизни – другого такого же не будет. Уверенная, что Эндрю забыл о ее звонке, она не ждала его, но через два дня он позвонил ей из аэропорта Хитроу.

– Вот я и приехал, малышка Сильвия. Где мы можем с тобой поговорить?

Тут же, в аэропорту, Эндрю набрал номер Юлии и спросил, можно ли им с Сильвией прийти и поговорить в доме. Свою квартиру он сдавал, а Сильвия жила в крохотной каморке вместе с еще одним врачом.

Юлия помолчала, потом сказала:

– Я не понимаю. Ты спрашиваешь для себя и Сильвии разрешения прийти в наш дом? Что ты хочешь этим сказать?

– Я думаю, тебе не понравилось бы, если бы мы пришли не спросясь.

Молчание.

– У тебя остался ключ, я полагаю. – На этом Юлия закончила разговор.

Приехав в дом, они первым делом пошли к ней. Юлия сидела одна, строгая, и раскладывала на столе пасьянс. Она подставила щеку Эндрю, хотела ограничиться тем же и с Сильвией, но не выдержала напускной суровости и встала, чтобы обнять молодую женщину.

– Я думала, что ты уже уехала в Цимлию, – сказала Юлия.

– Разве могу я уехать, не попрощавшись.

– А сейчас ты пришла прощаться?

– Нет, вылет через неделю.

Старые проницательные глаза изучили Эндрю и Сильвию с головы до ног. Юлия хотела сказать, что Сильвия слишком худа и что ей не нравится, как выглядит Эндрю. Что с ним происходит?

– Идите и поговорите, – велела она молодежи, беря в руки карты.

Оба виновато пробрались в большую гостиную, полную воспоминаний, и опустились на старинный красный диван, обнявшись.

– О Эндрю, только с тобой мне бывает так комфортно.

– И мне с тобой.

– А как же Софи?

Сердитый смех.

– С Софи – комфортно? С ней у меня все кончено.

– Бедный Эндрю. Она вернулась к Роланду?

– Он прислал ей красивый букет, и этого было достаточно.

– А что за букет?

– Ноготки – тоска. Анемоны – покинутый. И конечно же, тысячу роз. Что значит любовь. Да, ему достаточно просто послать цветы. Но надолго букета не хватило. Роланд снова стал вести себя как обычно, и тогда уже Софи послала ему букет, который говорил «Война»: чертополох.

– Она сейчас с кем-то другим?

– Да, но никто не знает с кем.

– Бедная Софи.

– Давай сначала займемся бедной Сильвией. Почему мы ничего не слышим о тебе и каком-то фантастически везучем парне?

Она бы выскользнула из-под его руки, но он удержал ее.

– Мне как-то… не везет.

– Ты влюблена в отца Джека?

И тут уж Сильвия отстранилась, выпрямилась, оттолкнула Эндрю.

– Нет, как ты можешь… – Но увидела его лицо, полное сочувствия, и сказала: – Да, я его любила.

– Монахини всегда любят своего священника, – проговорил он.

Сильвия не знала, была ли это намеренная жестокость с его стороны.

– Я не монашка.

– Иди сюда. – И Эндрю снова притянул ее к себе. Тогда она сказала тоненьким голоском, который он помнил по первым дням своего общения с Сильвией:

– Мне кажется, что со мной что-то не так. Я спала с одним человеком, с врачом из нашей больницы, и… в этом-то вся проблема, понимаешь, Эндрю. Мне не нравится секс.

Она всхлипывала, а он обнимал ее.

– Что ж, должен признаться, что я не столь продвинут в этом отношении, как мог бы. Софи не оставила места для сомнений в том, что по сравнению с Роландом я ничто.

– О, бедняжка Эндрю.

– И бедняжка Сильвия.

Так они плакали, пока не уснули, как дети.

Пока они спали, их навещали. Сначала Колин, поскольку Злюка забеспокоился, и это подсказало ему, что в доме есть кто-то посторонний. В комнате было темно. Колин постоял, глядя на двух спящих, сжимая пальцами пасть собаки, чтобы та не лаяла.

– Хорошая собачка, – сказал он, спускаясь по лестнице, Злюке, который к тому времени уже превратился в старого лысеющего пса.

Позже приходила Фрэнсис. Уже стемнело. Она включила ночник, который когда-то купили для Сильвии, потому что девочка боялась темноты, и постояла, как Колин, глядя на то, что можно было разглядеть – только их головы и лица. «Сильвия и Эндрю – о нет, нет!» – думала Фрэнсис, думала как мать и внутренне скрещивала пальцы, чтобы отвратить несчастье.

А это будет несчастье. Оба они нуждались в чем-то более… крепком?.. устойчивом? Ну когда же ее сыновья устроят свою личную жизнь, остепенятся (да, она определенно думала как мать, очевидно, этого не избежать), ведь обоим им уже за тридцать. «Это все наша вина, – Фрэнсис имела в виду всех, все старшее поколение. Потом, чтобы утешить себя: – А может, им просто потребуется дольше времени, чтобы найти счастье, как мне. Так что не нужно терять надежду».

И еще позднее спустилась в гостиную Юлия. Она подумала, что в комнате никого нет, хотя часом ранее Фрэнсис говорила ей, что двое гостей все еще там, потерянные для мира. Потом, в тусклом сиянии ночника, она разглядела два лица: личико Сильвии чуть ниже узкого овала лица Эндрю. Такие бледные, такие усталые – это было видно даже в таком свете. Их обступала глубокая чернота, потому что красный диван только усиливал темноту (художники знают, что красная оторочка по подолу придаст мощи черному цвету пальто). Два окна впускали в комнату достаточно света, чтобы чуть разжижить мрак, не более того. Ночь опустилась облачная, без луны, без звезд. Юлия думала: «Они слишком юны, чтобы выглядеть такими измученными». Два лица были как пепел, рассыпанный во тьме.

Она долго так стояла, глядя на Сильвию, запечатлевая в памяти ее черты. На самом деле Юлия никогда больше не увидит ее. Время вылета несколько раз переносилось, возникла путаница, и был звонок от Сильвии:

– Юлия, о Юлия, мне так жаль. Но я скоро вернусь в Лондон, вот увидите.

Умер Вильгельм. На похороны собралось сотни две человек. Все, кто хоть раз заходил в «Космо» на чашку кофе, не могли не прийти, так они говорили. Колин и Эндрю вместе с Фрэнсис стояли плотной группой, поддерживали Юлию, которая была нема и бесслезна и казалась словно вырезанной из бумаги.

– Боже праведный, да тут собрался весь книжный рынок, – слышали они со всех сторон. Они и не представляли, что Вильгельм Штайн был так популярен и уважаем в кругу своих сверстников и коллег. У скорбящих возникало ощущение, что, хороня этого учтивого, доброго и эрудированного знатока книг, они прощаются с добрым старым временем, такого уже не будет.

– Конец эпохи, – шептали люди, и некоторые плакали.

Два сына Штайна, которые прилетели тем утром из Америки, вежливо поблагодарили Ленноксов за все хлопоты с устройством похорон и сказали, что дальше они поведут все дела сами. Вильгельм оставил приличное состояние.

Юлия слегла, и, конечно, все говорили, что это смерть Вильгельма сломила ее, но было и кое-что еще, гадкое происшествие, настоящий удар по ее хрупкому сердцу, чего никто из родственников не понимал до конца.

Когда вышел второй роман Колина «Больная смерть», сразу было очевидно, что он не повторит успеха первого. Да и был он не так хорош, поскольку являл собой почти трактат о преступно безответственном правительстве, которое не принимает никаких мер для защиты населения от радиоактивных осадков, бомб и тому подобного. Сюжет сводился к тому, как эффективная пропагандистская кампания, развернутая агентами заграничных враждебных сил, создала атмосферу истерии, что и заставило правительство, озабоченное собственной популярностью, пренебречь своими обязанностями. Роман вызвал бурю негодования со стороны различных движений, так или иначе озабоченных «Бомбой». Некоторые отзывы были откровенно злобными, и среди них – очерк Роуз Тримбл. Интервью с президентом Мэтью Мунгози вывело ее в большую журналистику, открыло перед ней целый ряд новых возможностей, но теперь Роуз работала в «Дейли пост», известной своей ядовитостью, и чувствовала себя там как дома. Роман Колина она использовала в качестве отправной точки для атаки на тех, кто хотел строить убежища, в частности – на молодых врачей, в том числе и на Сильвию Леннокс. Что касается Колина, отмечала журналистка, «то следует знать, что в его семье были нацисты: его бабушка Юлия Леннокс состояла в Гитлерюгенде». Роуз была уверена, что не подвергает себя риску. С одной стороны, «Дейли пост» – это такая газета, которая готова платить – и часто платит – компенсацию за клевету, а с другой, журналистка предполагала, что Юлия не снизойдет до того, чтобы реагировать на подобный выпад. «Мерзкая старуха», – бормотала Роуз, строча свою статью.

Эту статью показал Штайну один его приятель по «Космо». И Вильгельм долго обдумывал, говорить ли Юлии, но потом решил, что да, нужно сказать. Что, в общем-то, уже не имело особого значения, поскольку анонимный доброжелатель прислал статью Юлии.

– Не обращай внимания, – сказала она Вильгельму. – Они сами ничто иное, как дерьмо. Думаю, у меня есть основания употребить их любимое словечко.

– Моя дорогая Юлия! – только и вымолвил Вильгельм, позабавленный, но и шокированный тем, что услышал из ее уст такое выражение.

Юлия сидела обложенная подушками, под присмотром сменяющихся медсестер, не надеясь на сон, с газетной вырезкой на прикроватном столике. Дошло до того, что теперь ее, Юлию фон Арне, объявили нацисткой. Больше всего ее ранила бездумность этих слов. Конечно, та женщина (Юлия помнила неприятную девушку в своем доме) не понимает, что делает. Они бросались словами вроде «фашист» направо и налево, любой человек, вызвавший чье-то неудовольствие, немедленно провозглашался фашистом. Они были так необразованны, что не знали: фашисты существовали на самом деле, они сумели завладеть Италией. А нацисты… сколько было газетных публикаций, радиопрограмм, телепередач – о них, об их делах, и сама Юлия смотрела их все, потому что чувствовала себя причастной, но похоже, молодежь ничего этого не восприняла. Они как будто не знают, что «фашисты», «нацисты» – эти слова означали, что людей бросали в тюрьму, пытали, убивали миллионами в той войне. Это безграмотность и бездумность нового поколения наполняли глаза Юлии слезами возмущения. Ей казалось, что тем самым ее вычеркивают, обрекают на забвение. История ее и Филиппа сведена к набору эпитетов, к которым прибегают журналисты в бульварных газетах. Юлия сидела без сна (она выкидывала снотворное, когда медсестры не смотрели), подавленная собственной беспомощностью. Конечно, подавать в суд она не станет и даже не напишет письмо в газету: много чести обращать внимание на эту canaille.Вильгельм принес Юлии набросок письма, в котором говорилось, что фон Арне – старинный немецкий род, который никогда не имел никаких связей с нацистами. Она просила его забыть об этом, не посылать письмо. Юлия ошибалась: письмо нужно было отправить, хотя бы для того, чтобы ей стало легче. И насчет Роуз Тримбл она тоже заблуждалась. Бездумность и равнодушие к истории – да, в этом Роуз ничем не отличалась от своих сверстников, но двигала ей острая ненависть к Ленноксам, потребность «отомстить им за все». Она забыла, что привело ее в их дом, и свои вымыслы насчет того, будто она была беременна от Эндрю. Нет, помнила Роуз только сам дом, легкость существования Ленноксов: они воспринимали свою привилегированность как должное и как они заботились друг о друге. Сильвия, эта чопорная сучка; Фрэнсис, мерзкая, старая пчеломатка; Юлия, вечно указывающая всем, что и как делать. И мужчины, самодовольные ублюдки. Пером журналистки водили желчь и злоба, которые ни на миг не переставали кипеть в душе Роуз, и покой она находила лишь временный, когда была способна писать слова, направленные прямо в сердца ее жертв. Пока Роуз писала, то воображала, как они заламывают руки и бледнеют, читая. Она представляла, как они рыдают от боли. Вот почему Юлия сейчас умирала прежде своего часа. Удар, нанесенный ненавистью, достиг ее, она ощутила всю его силу. Юлия сидела в подушках, и свет падал в комнату через окна и двигался от пола к кровати и на стену, а потом через стены обратно уходил в окно, такой жалкий ответ мраку, который нисходил от невидимых враждебных сил и окружал старую женщину. Она всю свою жизнь, так ей казалось, бежала от них, но теперь ее наконец настигал это монстр тупости, уродства и вульгарности. Все искажено, испорчено. И поэтому она оставалась в кровати и возвращалась мысленно в свое детство, когда все было прекрасно, так shän, shän, shän,но в тот далекий рай пришла война, и мир наполнился военной формой. По ночам, когда зажигали маленький ночник, который раньше стоял в комнате Сильвии, и он был единственным пятнышком света в темноте, вокруг постели Юлии вставали ее братья и Филипп, красивые смелые молодые мужчины, такие статные в униформе – ни пылинки на ней, ни складочки. Юлия плакала, умоляя их остаться с ней, не уходить, не покидать ее.