Текст книги "Великие мечты"

Автор книги: Дорис Лессинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 33 страниц)

Если отец Макгвайр не поможет, ей придется обратиться к Пайнам. За обедом Сильвия подняла эту тему. Ребекка стояла у буфета и слушала. Когда святой отец обратился к ней за подтверждением, она сказала:

– О'кей. Это правда. И теперь люди, которые взяли вещи в той больнице, болеют, так что в деревне думают, что это потому, что н'ганга так сказал.

Отец Макгвайр выглядел больным. Его кожа пожелтела, и только на широких ирландских скулах горели два лихорадочных красных пятна. Он был нетерпелив и сердит. Уже во второй раз за пять лет ему приходится учить в два раза больше классов, чем раньше. И школа разваливается на глазах, а господин Мандизи только повторил, что он известил власти в Сенге о ситуации. Священник пошел обратно в школу, не поспав после обеда, как обычно. Сильвия и Ребекка распаковали книги и сделали полки из досок и кирпичей – и вскоре вся стена, по обе стороны от маленького комода, была заставлена книгами. Ребекка плакала, услышав, что таможня арестовала швейные машинки: она надеялась заработать немного денег на своей. Но ее слезы, когда она смотрела на книги и трогала их, были вызваны радостью. Она даже поцеловала книги.

– О, Сильвия, как это замечательно, что вы подумали о нас и привезли столько книг.

Сильвия отправилась в больницу. Под своим излюбленным деревом дремал Джошуа – казалось, что за время отсутствия Сильвии он не сходил с места. Маленькие мальчишки шумно обрадовались ей. Она занялась больными. Было много пациентов с кашлем и простудой из-за внезапного перепада температуры с приходом сезона дождей. Потом Сильвия взяла машину и поехала к Пайнам, которые заняли в ее жизни строго определенное место: когда ей нужна информация, она едет к ним.

Пайны купили ферму после Второй мировой войны, в пятидесятых, приехали в Африку с последней волной белой эмиграции. Выращивали они в основном табак и преуспевали. Дом стоял на высоком месте, откуда открывался вид на крутые холмы, покрытые в сухой сезон то дымкой, то дымом, но сейчас ярко-зеленые (где была растительность) – и серые (где обнажался гранит). Веранда с колоннами была достаточно широка, чтобы проводить на ней вечеринки, и до Освобождения таких вечеринок было много, но теперь, когда основная масса белых уехала, здесь редко собиралось больше десяти человек. На красном отполированном полу рассыпались низкие столики, сидели собаки и несколько кошек. Седрик Пайн пил большими глотками чай, поглаживая морду своей любимой собаки по кличке Лусака. Эдна Пайн, нарядная в узких брюках и блузке, с блестящей от крема кожей, сидела рядом с чайным подносом. Ее собака – сестра Лусаки по кличке Шеба – устроилась так близко к хозяйке, как только позволял стул. Эдна слушала, как ее муж рассуждает о недостатках черного правительства. Сильвия пила чай и тоже слушала.

Как приходилось ей выслушивать мнение сестры Молли о папе римском и его злостной мужской природе, как приходилось ежедневно сидеть за столом, пока отец Макгвайр жаловался на то, что он уже стар и не в силах отвечать за миссию и школу, и грозился уехать в Ирландию, как приходилось ей слушать сетования Колина по поводу ситуации с Софи, так и теперь должна была она дать собеседникам выговориться, прежде чем получить право слова самой.

Понять суть проблем белых фермеров нетрудно. Они, фермеры, являются первоочередной мишенью ненависти чернокожего населения, Вождь, стоит ему раскрыть рот, осыпает их обвинениями, но: они зарабатывают валюту, которая только и удерживает страну на плаву, позволяя выплачивать проценты по кредитам, навязанным… в голове Сильвии возник Эндрю, улыбающийся и любезный, который держит в одной руке большой чек с длинным рядом нулей на нем, а другой тянется за другим чеком с таким же количеством нулей. Такова была упрощенная картинка, которую Сильвия изобрела, чтобы объяснить Ребекке механизм действия «Глобал Мани». Та хмыкнула, вздохнула и сказала: «О'кей».

Поскольку Лидер пришел к социализму относительно поздно и относился к нему со всем пылом недавно обращенного, проводимая им политика приобретала нерушимость библейских заповедей. Одним из установленных им правил было то, что работника нельзя уволить. Результат вылился в следующее: каждый работодатель в стране тащил на себе мертвый груз рабочих, которые, осознавая свою неприкосновенность, пили, не выполняли служебных обязанностей, полеживали на солнышке целыми днями и тащили все, что попадется под руку, – совсем как стоящие выше их по положению. Это был первый пункт в литании жалоб, которые часто выслушивала Сильвия. Второй пункт состоял в том, что невозможно ни приобрести запчасти для сломавшихся машин и механизмов, ни купить новое оборудование. То немногое, что импортировалось в страну, направлялось прямиком министрам и их семьям. Такие жалобы, которые раздавались наиболее часто, обладали меньшей значимостью, чем главная, но о ней-то как раз, как часто бывает с основными, ключевыми, принципиальными фактами, не упоминали – просто потому, что она настолько важна, что и говорить ничего не нужно. Белые фермеры существовали под постоянной угрозой того, что их выгонят из страны, а их хозяйства заберет правительство, у них не было ни гарантий, ни уверенности в завтрашнем дне, они не знали, вкладывать им средства или нет, люди жили одним днем. Тут в монолог мужа вмешалась Эдна Пайн и сказала, что она сыта по горло, она хочет уехать.

– Пусть сами попробуют и тогда поймут, чего они лишились с нашим отъездом.

Эта ферма, купленная в виде девственных акров, где не было ни единого расчищенного участка, ни этого большого дома, теперь была оснащена всеми видами фермерских строений – хлевами, сараями, ангарами, колодцами и появившейся недавно большой дамбой. Весь капитал Пайнов был вложен в ферму. Когда они приехали, у них ничего не было.

Седрик возразил жене с жаром, которому Сильвия не раз уже была свидетелем:

– Я не сдамся. Им придется прийти сюда и вышвырнуть меня, но сам я ферму не брошу.

Тогда потекли жалобы Эдны. После Освобождения стало невозможно купить даже самое основное из продуктов, не говоря уже о приличном кофе или банке рыбных консервов. «Они» не могли обеспечить даже поставки кукурузной крупы для работников, так что Эдна вынуждена держать полную кладовую припасов на тот случай, когда к ней снова пожалует голодная толпа, умоляя о еде. Ей надоело терпеть оскорбления. Они – Пайны – платят за обучение двенадцати чернокожих детей, но никто из этих высокопоставленных черных ублюдков не пожелал выдать им кредит на развитие или что-либо еще. Все они – сплошное высокомерие и некомпетентность, они ничего не умеют и думают только о том, как бы отхватить побольше для себя, с нее хватит…

Ее муж знал, что она должна выговориться, так же как она позволяла выговориться ему каждый раз, когда на веранде появлялось новое лицо, и Седрик сидел молча, поглядывая на табачные плантации – пышные, зеленые – и на дождевые облака, собирающиеся на горизонте и обещающие пролиться к вечеру ливнем.

– Ты сошел с ума, Седрик, – обратилась к нему жена, очевидно продолжая их многочисленные разговоры с глазу на глаз. – Нам нужно спасти, что возможно, и уехать в Австралию, как Фриманы и Ватлеры.

– Мы уже не так молоды, как раньше, – сказал Седрик. – Ты всегда забываешь об этом.

Но ее было не остановить:

– И этот бред, с которым мы должны мириться! Жена повара больна, потому что ее, видите ли, сглазили. Да у нее приступ малярии, потому что она не принимала таблетки. Я говорю им, я все время говорю им: если не будете принимать лекарства, то будете болеть. Но вот что я вам скажу. Этот их н'ганга имеет больше веса в местных делах, чем любой чиновник из правительства.

Сильвия рискнула войти в бурный поток ее красноречия:

– Как раз об этом я и хотела поговорить с вами. Мне нужен ваш совет.

Две пары бледно-голубых глаз уставились на гостью с вниманием: давать советы – это то, что они умеют делать лучше всего. Сильвия обрисовала в общих чертах ситуацию.

– И теперь меня считают воровкой. И что это за заклятье, наложенное на новую больницу?

Эдна издала короткий, злой смешок:

– Ну вот, опять. Понимаете? Глупость чистой воды. Когда деньги на новую больницу закончились…

– Почему они закончились? И я слышала сначала, что их дали шведы, потом – что немцы.

– Какая разница? Шведы, датчане, янки, кто угодно – только деньги, переведенные ими в Сенгу, пропали со счета, и они отказались от дальнейшего участия. Сейчас Всемирный банк, или «Глобал Мани», или «Кэринг Интернэшнл», их сотни, этих благодетелей-идиотов, пытаются найти новый источник средств, но пока не нашли. Мы не знаем, что там у них происходит. А тем временем ящики с оборудованием просто гниют, так говорят черные…

– Да, я видела их. Но зачем посылать оборудование, когда больница еще не достроена?

– Обычное дело, – пожала плечами Эдна Пайн, довольная тем, что ее правота в который раз доказана жизнью. – Не спрашивайте меня почему; если дело в их проклятой некомпетентности, то даже не спрашивайте. Говорили, что больницу построят и откроют за шесть месяцев, ну подумать только, что за чушь, но чего еще ожидать от этих идиотов в Сенге? Я думаю, что здешний Большой босс, господин Мандизи, как он себя называет, пошел к н'ганга и попросил распустить слухи, будто бы на больницу и все ящики наложено заклятье и все, кто хотя бы пальцем их тронет, навлекут на свою голову всевозможные беды.

Седрик Пайн коротко хохотнул.

– Отличная идея, – сказал он. – Очень умно, Эдна.

– Я рада, что ты оценил, дорогой. В общем, это сработало. Но потом, похоже, вы поехали туда и что-то взяли.

– Полдюжины «уток». У нас в больнице их совсем не было.

– Полдюжины – это слишком много, – вставил Седрик.

– Но почему мне никто ничего не сказал? Помимо нас с Ребеккой было еще шесть женщин из деревни. Они просто… вскрывали ящики и брали, что хотели. И ничего не сказали мне.

– Ну, а разве они могли что-то возразить? Вы же в их глазах – миссия, Бог-отец и Церковь, да и отец Макгвайр вечно ругает их за суеверия. И к тому же они, наверное, решили, что мути Бога сильнее, чем мути их шамана.

– Оказалось, что нет. Потому что люди начали болеть и умирать, и это из-за того, что они украли вещи из ящиков. Так говорит Ребекка. Но на самом деле это СПИД.

– А, СПИД.

– Почему вы произнесли это так? СПИД – это доказанный факт.

– Да просто это последняя соломинка, – объяснила Эдна Пайн, – вот почему. Они приходят из своих хижин и просят мути. Я говорю им, что от СПИДа мути не существует, а они, конечно же, думают, что мути у меня есть, только я не хочу им давать его.

– Я знакома с деревенским н'ганга, – сказала Сильвия. – Иногда я прошу его помочь мне.

– Хм, – заметил Седрик Пайн, – это называется невинность, шагающая в клетку со львами.

– Не буди лиха… – произнесла Эдна раздраженно, едва сдерживаясь и не скрывая этого.

– Когда я сталкиваюсь со случаями, где наши лекарства бессильны – те лекарства, что есть у меня, – и Ребекка начинает говорить, что этих людей сглазили, то я прошу н'ганга прийти в больницу. Я прошу его убедить больных, что это не сглаз, что их не… прокляли, что угодно… И я говорю ему: «Я не хочу выведывать ваши секреты, только помогите мне». Прошлый раз, когда н'ганга приходил, он подошел к каждому из тех, кто там лежал – я думала, что они не выживут. Не знаю, что он им сказал, но некоторые из них просто встали и пошли – они излечились.

– А другие?

– Местные н'ганга знают про СПИД – про худобу. Они знают больше, чем люди в правительстве. Наш н'ганга говорит, что не может вылечить СПИД. Он может лечить симптомы – кашель, например. Поймите же, я рада его помощи, ведь у меня так мало возможностей здесь. У меня даже элементарных антибиотиков нет. Вот только сегодня, вернувшись из Лондона, я зашла в свою аптеку, а там почти пусто, все украдено. – Ее голос звенел, под конец в нем зазвучали слезы.

Пайны переглянулись, и Эдна сказала:

– Эти проблемы берут над вами верх. Не надо принимать все так близко к сердцу.

– Уж кто бы говорил! – вздохнул Седрик.

– Ну да, ты прав, – согласилась Эдна. И Сильвии: – Я знаю, каково это. Возвращаешься из Англии и впрягаешься в работу на адреналине, ты просто пашешь и пашешь, а потом вдруг: бамс, ты валишься без сил и два дня ни рукой, ни ногой пошевелить не можешь. Так что вот: пойдите-ка и полежите часок. Я позвоню в миссию, скажу, что вы задержитесь.

– Подождите, – сказала Сильвия, вспомнив, что еще не упомянула о самом важном для себя. За обедом она услышала, что ее, Сильвию, считают шпионкой ЮАР.

Плача, потому что, раз полившись, слезы отказывались останавливаться, она рассказала фермерам об этом, и Эдна засмеялась и сказала:

– Да не обращайте внимания. Не тратьте на это слез. Нас вот тоже принимают за шпионов. Дай собаке дурное имя и повесь ее. У южноафриканских шпионов фермы можно отбирать с кристально чистой совестью.

– Не говори ерунды, Эдна, – возразил Седрик. – Им не требуется никаких поводов. Они и так могут забрать у нас все в любой момент.

В кольце сильной руки Эдны Сильвия перебралась с веранды в комнату в глубине дома. Там Эдна уложила гостью на кровать, задернула занавески на окнах и ушла. По тонкому хлопку занавесок бежали быстрые тени облаков, потом вернулся желтый предвечерний свет, потом вдруг стало темно, грянул гром, и началось светопреставление – по железной крыше забарабанил дождь. Сильвия заснула. Разбудил ее улыбающийся негр с чашкой чая. Во время войны доверенный повар Пайнов тайком провел в дом партизан, а потом сбежал с ними. «У него не было выбора, – говорил отец Макгвайр. – Он не плохой человек. Работает сейчас у Финли в Коодоо-крик. Нет, конечно, Финли не знают его историю, зачем?» Вообще же о прошедших событиях святой отец говорил с отстраненностью историка, а вот о личных тяготах и лишениях рассуждал долго и со страстью. Интересно: если судить по тону говорящего, то вчерашнее несварение желудка священника обладало той же значимостью, что и неодобрительное отношение сестры Молли к папе римскому, жалобы Пайнов на черное правительство или слезы Сильвии, огорченной пропажей лекарств.

Закат на веранде: гроза умчалась дальше, буш и цветы, все в каплях дождя, сверкают, наперебой заливаются птицы. Рай. Если бы это она, Сильвия, создала эту ферму, построила этот дом, трудилась на этой земле с такой самоотдачей, разве не чувствовала бы она то же, что и Пайны? А их жизнь сейчас отравляло горькое чувство несправедливости. Разлиты по бокалам напитки, брошены кусочки лакомств Лусаке и Шебе, чьи когти клацают и царапают по бетонному полу, когда собаки подпрыгивают с раскрытыми пастями, Сильвия слушает – а Пайны говорят и говорят, одержимые и ожесточенные. Когда-то давно она сказала на этой веранде (но тогда она была совсем еще неофитом):

– Если бы вы, белые, учили негритянское население, то сейчас не было бы столько проблем, верно? Они бы уже умели сами все делать.

– Что вы хотите сказать? Мы же учили их.

– Да, но в иерархии должностей существовал потолок, – пояснила Сильвия. – Они не могли подняться выше определенного, весьма низкого уровня.

– Чепуха.

– Нет, это не чепуха, – признал Седрик. – Да, мы совершили некоторые ошибки.

– Кто это мы? – вскинулась Эдна. – Нас здесь даже еще не было.

Но если «ошибки» вписаны в ландшафт, в страну, в историю, тогда… Сто лет назад белые прибыли в страну размером с Испанию, огромную территорию которой населяло всего четверть миллиона негров. Вы могли бы предположить («вы» в данном случае – это Глаз истории, смотрящий из будущего), что при таком количестве земли нет необходимости занимать чужие владения. Но в таком случае наш Глаз не учитывал бы помпу и жадность Империи. Кроме того, если оставить в стороне вопрос дележа земли (белые хотели получить участки в собственность, оградить их аккуратными заборами и закрепить границы, тогда как чернокожее население воспринимало землю как мать, которой нельзя владеть по отдельности), остается проблема дешевого труда. Когда Пайны прибыли сюда в пятидесятых, здесь проживало всего лишь полтора миллиона коренных жителей и менее двухсот тысяч белых. Безлюдные просторы, с точки зрения перенаселенной Европы. Национально-освободительные движения Цимлии еще не родились, когда Пайны заложили основание своей фермы. Невинные, если не сказать невежественные, души, они приехали в Африку из заштатного городка в Девоне, готовые трудиться ради процветания.

Теперь они сидели, наблюдали за тем, как птицы пикируют с пуансеттий, сверкающих каплями дождя, на землю, смотрели на холмы, неожиданно близкие – благодаря чистоте свежевымытого воздуха, и один из них говорил, что ничто на свете не заставит его уехать, а другая повторяла, что она больше не желает слушать, как ее называют злодейкой, что с нее хватит.

Сильвия поблагодарила хозяев за доброту – от всего сердца, так как знала, что они считают ее странной и излишне сентиментальной идеалисткой, и вернулась через сгущающиеся сумерки в миссию. Там, за ужином, она снова подняла тему, волнующую ее, – о том, что ее называют южноафриканской шпионкой, и отец Макгвайр сказал, что его тоже в этом обвиняли. Это было в ту пору, когда он требовал от господина Мандизи школьные учебники: эта школа – вообще позор для цивилизованной страны.

– Тут каждый второй страдает паранойей, дитя мое, – сказал он. – Будет лучше, если ты перестаешь изводить себя этими пустяками.

На следующее утро, в пять часов, когда солнце было еще узкой полоской желтого сияния за эвкалиптами, Сильвия вышла на маленькую веранду и увидела в предрассветной дымке трагическую фигуру – руки сжаты перед грудью, голова понурилась от боли или скорби… она узнала Аарона.

– Что случилось?

– Ох, доктор Сильвия. Ох, доктор Сильвия… – Парнишка приблизился к ней боком, спотыкаясь от обуревавших его чувств. Слезы текли по его обычно жизнерадостному лицу. – Я не хотел. Ох, мне так-так-так жаль! Простите меня, мисс Сильвия. Дьявол попутал меня. Это точно, поэтому я так поступил.

– Аарон, я не понимаю, о чем ты говоришь.

– Я украл вашу картинку, и святой отец побил меня.

– Аарон, прошу тебя…

Он рухнул на кирпичный пол веранды, прижался головой к ограждению и зарыдал в голос. Сильвия присела возле паренька и ничего не говорила, просто была рядом. Какое-то время спустя их нашел в такой позе отец Макгвайр, вышедший вкусить утренней свежести.

– И что это такое? Я же велел тебе не говорить доктору Сильвии.

– Но мне так стыдно. И, пожалуйста, попросите ее простить меня.

– Где ты был эти три дня?

– Я боялся. Я прятался в буше.

Этим объяснялась его дрожь – Аарон мерз от голода, а не от холода, потому что с востока уже накатывало тепло.

– Иди на кухню, приготовь себе кружку крепкого чая с молоком и сахаром и сделай бутерброд с джемом.

– Да, святой отец. Простите меня, святой отец.

Аарон поплелся на кухню, все оглядываясь через плечо на Сильвию. Даже мысль о еде не могла заглушить в парне раскаяния за содеянное, хотя он, должно быть, был отчаянно голоден.

– Да что случилось?

– Он украл одну из твоих фотографий в серебряной рамке.

– Но…

– Нет, Сильвия, ты не можешь подарить ее Аарону. Она вновь стоит на своем прежнем месте. Он сказал, что ему понравилось лицо старой дамы. Он хотел посмотреть на него. Думаю, о ценности серебра этот парень не имеет понятия.

– Тогда и говорить больше не о чем.

– Но я ударил его, ударил сильно и не один раз. До крови. На старости лет стал уже не так мудр, как раньше. – Солнце вышло из-за деревьев, жаркое и желтое. Завела трещотку одна цикада, потом другая, закурлыкала голубка. – Гореть мне за это в чистилище лишнее время.

– Вы принимаете витамины?

– В свою защиту должен заметить, что эти люди прекрасно понимают старую истину: пожалеешь розгу – испортишь ребенка. Но… это не оправдание. И предполагается, что я должен выучить Аарона на слугу Бога! И для него воровство должно быть недопустимо!

– Вам нужен витамин В, святой отец. У вас расшатались нервы. Я привезла из Лондона.

Из кухни послышались недовольные голоса – Ребекки и Аарона. Священник крикнул:

– Ребекка, Аарона нужно накормить.

Голоса стихли.

– Становится жарко, пойдем в дом.

Он покинул веранду первым, за ним Сильвия. Ребекка ставила на стол поднос с утренним чаем.

– Он съел весь хлеб, который я испекла вчера.

– Значит, придется тебе испечь еще.

– Да, святой отец. – Она помялась в нерешительности. – Мне кажется, Аарон и сам собирался вернуть фотографию. Он только хотел посмотреть на нее, пока Сильвия в отъезде.

– Знаю. Я напрасно так сильно избил его.

– О'кей.

– Да.

– Сильвия, кто эта старая леди? – спросила Ребекка. – У нее красивое лицо.

– Это Юлия. Ее так звали. Она умерла. Она была моей… Думаю, она спасла мне жизнь, когда я была молодой.

– О'кей.

Человек может быть аскетом по природе своей, а не в результате решения наказать плоть. Вождь не относился к числу тех людей, которые способны изучать свою жизнь с целью измениться в лучшую сторону; он считал, что обучение у иезуитов и так гарантировало ему место на небесах. Когда же ему приходило в голову, что умеренность считается добродетелью, он вспоминал свое раннее детство, когда часто не хватало еды и всего остального. В некоторых частях света воздержание приходит как-то само собой. Его отец работал в иезуитской миссии разнорабочим и часто бывал пьян. Его мать, молчаливая женщина, почти все время болела. Он был единственным ребенком. Когда отец напивался, то бил сына, а иногда и жену – за то, что она неспособна была произвести больше детей. Мальчику не исполнилось и десяти лет, когда он встал на защиту матери, и удары пьяного отца, предназначавшиеся жене, посыпались на его руки и ноги. Шрамы остались на всю жизнь.

Мэтью был умным мальчиком, иезуиты заметили это и решили дать ему образование. Тощий, как бродячий пес (так описывал его отец Пол), невысокий, неуклюжий в движениях, он не умел играть в игры и часто становился объектом издевок, особенно со стороны отца Пола, который невзлюбил его. Были и другие отцы, учителя и целители душ, но детское впечатление о белых сконцентрировалось для мальчика в отце Поле, никчемном человечишке из Ливерпуля, сформированном несчастным детством, преисполненном презрения к чернокожим: все черные – дикари, животные, ничем не лучше обезьян. Иезуиты были строги, но отец Пол чаще других прибегал к розгам. Он порол Мэтью за упрямство, за дерзость, за грех гордыни, за разговор на родном языке и за перевод местной поговорки на английский для написания сочинения: «Не ссорься с соседом, если он сильнее тебя».

Отец Пол видел свой первейший долг в том, чтобы искоренить в учениках эту отсталость. Мэтью ненавидел в отце Поле все, а особенно его запах: священник обильно потел, редко мылся, и его черные одежды распространяли кислую звериную вонь. Мэтью ненавидел его рыжеватые волосы, торчащие из ушей и ноздрей и покрывающие тощие белые руки. Физическое отвращение порой достигало в мальчике такой степени, что он, дрожа и с горящими глазами, едва сдерживал поднимающееся в нем желание убить священника.

Он был тихим подростком и все больше читал религиозные книги. Но однажды из соседней миссии прибыл на каникулы ученик, и Мэтью подпал под очарование его кипучей, деятельной натуры и, даже в большей степени, его суждений. Этот мальчик, чуть старше него, уже имел политические взгляды – незрелые, как было свойственно тому времени, еще до зарождения национального движения, – и давал Мэтью книги чернокожих авторов из Америки: Ричарда Райта, Ральфа Эллисона, Джеймса Болдуина, и памфлеты негритянских религиозных сект, которые проповедовали убийство всех белых, этого дьявольского отродья. Мэтью, безусловно способный, все еще молчаливый, поступил в колледж, оставив отца Пола в прошлом. Уже позднее, когда этот человек стал Лидером, его так описывали в бытность его студентом: «немногословный наблюдательный юноша, аскет, увлеченный чтением политической литературы, умный, не умеющий заводить друзей, одиночка».

Когда по всей стране вспыхнуло национально-освободительное движение, Мэтью быстро нашел свое место в качестве лидера местной группы. Поскольку он не умел вливаться в споры и дискуссии, то по большей части отмалчивался, в душе мечтая быть как все, таким же раскованным и общительным, но зато его молчание принесло ему репутацию хладнокровного и зрелого политика; ну и, конечно, он был прекрасно информирован, поскольку много читал. Потом, после короткой, но грязной борьбы он возглавил Партию. Цель оправдывает средства – это был его любимый афоризм. Началась Освободительная война, и Мэтью руководил одной из повстанческих армий. Как свойственно политикам, он раздавал обещания всевозможного толка, и самым вредоносным по результатам было обещание, что каждый негр получит землю. Нелепости низшего порядка, вроде утверждения, что дезинфекция овец – это происки белого человека, были пустяками по сравнению с его главным заблуждением – что земля будет дана каждому. Но ведь он не знал тогда, что станет вождем целой страны. Когда же его Партия стала первой после Освобождения, он в душе никак не мог поверить, будто его могли выбрать из целой толпы куда более харизматичных кандидатов на власть. Мэтью не верил, что его можно любить, ненавидеть, бояться. Но: о, как же он нуждался в этом, бродячий пес нуждался в этом и будет нуждаться до конца дней своих. Затем его снова обратили (и снова благодаря влиянию сильного и убедительного характера) в марксизм, и он выступал с риторическими речами, копируя выступления других коммунистических лидеров. До глубины души восхищался Мэтью властными и жестокими вождями. Будучи главой нации, он все время путешествовал, как положено вождям, всегда в Америке, или в Эфиопии, или в Гане, или в Бурме, лишь изредка выбирая общество белых, так как он не любил их. Ему приходилось соблюдать видимость просвещенного государственного лидера, и он скрывал свои чувства, но он ненавидел белых, предпочитал даже не находиться с ними в одном помещении. За границей он инстинктивно тянулся к диктаторам, часть из которых в ближайшем будущем низвергнут, как низвергнут в бывшем Советском Союзе статуи Ленина. А вот Китай он любил, восхищался Великим прыжком вперед, культурной революцией, ездил туда неоднократно и всегда брал в числе своей свиты товарища Mo, который наставлял его в науке властвования еще до того, как Мэтью получил власть.

Но как только он получил власть, тут же стал пленником своей боязни людей. Он ни с кем не встречался, за исключением избранных соратников и одной женщиной из его деревни – с ней он спал. Он никогда не выходил из резиденции без вооруженной охраны. У него был пуленепробиваемый автомобиль – подарок одного диктатора. И у него имелся личный телохранитель, предложенный ему одним из самых жутких деспотов в Азии. Каждый вечер, когда заходило солнце, улицы вокруг его резиденции перекрывались для движения, так что гражданам приходилось искать пути объезда. И пока Мэтью был замурован стенами, возведенными его собственными руками, во всей Африки не нашлось бы вождя, столь любимого своим народом и от которого столь многого ждали. Он мог бы сделать что угодно с населением – и доброе, и плохое; как крестьяне в былые времена, они взирали на него с колен, словно на короля, который сумеет исправить все дурное, что есть в мире. Куда бы он ни повел, они пошли бы за ним. Но он никуда никого не вел. Испуганный человечек прятался в самодельной тюрьме.

А тем временем так называемое «прогрессивное мнение» мира обожало его, и все джонни ленноксы, все бывшие сталинисты, либералы, которые хоть раз любили сильного человека, говорили: «А он крепкий парень, скажу я вам. Умный человек этот товарищ президент Мэтью Мунгози». Люди, лишившиеся убаюкивающей риторики коммунизма, нашли ее вновь в Цимлии.

И вполне могло бы случиться, что в эту крепость, сцементированную страхом, никто и никогда не проник бы, но кое-кому это удалось – женщине. Мэтью увидел ее на приеме в честь Организации африканского единства, эту роскошную чернокожую Глорию, вокруг которой вились все присутствующие мужского пола, а она флиртовала вовсю и щедро одаряла их улыбками, но на самом деле ее внимание было направлено на одинокого мужчину, стоящего поодаль от всех, следящего за каждым ее шагом, как голодная собака следит за пищей, подносимой не к ее пасти. Она знала, кто он такой, знала еще до приема и выстроила план. Глория предполагала, что победа будет легкой, и не ошибалась. Вблизи она очаровывала, каждый ее жест и движение восхищали Мэтью. Ее губы обладали способностью складываться так, будто она давила ими мягкий сочный плод, а глаза ее сияли лаской и смеялись – не над ним, он проверял, потому что всегда был убежден, что люди над ним смеются. И Глория была такой раскованной, каким ему никогда не быть, так свободна в своем теле, в своей волшебной плоти, в движениях и в удовольствии от движения, и от еды, и от собственной красоты. Мэтью казалось, что, просто стоя рядом с ней, он освобождается от внутренних своих оков. Глория сказала, что ему нужна женщина вроде нее, и Мэтью знал, что это так. Помимо физической красоты, он был потрясен ее интеллектом. Она училась в американском и европейском университетах, она имела друзей среди известных людей – благодаря не политике, а своему характеру. О политике Глория говорила с насмешливым цинизмом, и это шокировало Мунгози, хотя он старался не отставать от нее. Короче говоря, блистательная свадьба в скором будущем была неизбежна, и он растворился в наслаждениях. Все, что раньше было трудным или даже невозможным, вдруг стало легким. Глория сказала, что он сексуально подавлен, и излечила его от этого недуга – насколько позволила его натура. Она сказала, что ему нужно больше развлекаться, что он никогда не умел жить. Когда он рассказал ей о своем нищем, щедром только на наказания детстве, Глория покрыла его чмокающими поцелуями и прижала его голову к своей массивной груди.

Она смеялась над всем, что он делал.

И вот еще что: с самого начала своего правления Мэтью порицал жадность, не разрешал соратникам, чиновникам, власть имущим обогащаться. Это говорило в нем последнее, что осталось от детства и воспитания у иезуитов, которые внушали ему, что бедность стоит рядом со святостью. Какими бы отцы-иезуиты ни страдали пороками, но все как один они были бедны и не потворствовали своим слабостям. Однако Глория заявила, что Мэтью сумасшедший и что она все равно купит вот этот большой дом, ту ферму, потом еще одну ферму, а потом несколько отелей, которые появились на рынке в большом количестве из-за массового отъезда белых. Она говорила ему, что нужно открыть счет в швейцарском банке и следить за тем, чтобы туда постоянно поступали деньги. Какие деньги, хотел он знать, и она высмеяла его наивность. Но когда Глория говорила о деньгах, он все еще видел худые руки матери, сжимавшие жалкую горстку банкнот и монет, приносимых отцом в конце месяца, и сначала, когда голосовали за размер его зарплаты, настоял на том, чтобы она не превышала зарплату чиновника высшего звена. Все это Глория изменила, отмела все возражения Мэтью презрением, смехом, ласками и практичностью, потому что она взяла в свои руки контроль над всей его жизнью, а будучи Матерью страны, легко сумела добиться, чтобы деньги текли в нужном ей направлении. Это она с ловкостью жонглера переправляла большие суммы, поступавшие от благотворителей и благодетелей, на свои счета. «Ох, ну и оставайся дураком, – восклицала она раздраженно, когда Мэтью пытался протестовать. – Все счета на мое имя. Ты тут ни при чем».