Текст книги "Врубель"

Автор книги: Дора Коган

 
 «Труп женщины гниющий и зловонный,
Больная степь, чугунный небосвод…»
 

Эти стихи внушены Бодлером, и в частности таким его произведением, как «Путешествие на остров Цитеру». Другое стихотворение – «О, матушка, где ты! в груди моей змея!» – было написано под влиянием «Цветов зла» Бодлера.

Слухи о поэтах декадентах и символистах не только дошли до мамонтовцев, но и увлекли их. Интерес к символизму усилился после возвращения из Парижа Коровина и его рассказов о символистском поветрии во Франции. Коровин был неплохо осведомлен о символизме благодаря личному знакомству в Париже с художником Аман-Жаном, тесно связанным с поэтами-символистами. Правда, высказывания Аман-Жана, которые восторженно цитировал Коровин, имели отношение не столько к символизму, сколько к эстетизму: «Вол работает двенадцать часов – он не поэт…», «Художник думает год и делает в полчаса идею, красоту», «В искусстве красота – искусство красоты – заключительный аккорд произведения».

Конечно, о символизме мамонтовцы получали сведения не только из газет, журналов и от Коровина. Наиболее образованные среди них читали, конечно, сами произведения поэтов в подлинниках и переводах. Можно добавить: несомненно, друзья Анатолия Ивановича Мамонтова и его родственники с Садовой-Спасской могли в числе первых, еще до выхода в свет, познакомиться с новыми переводами пьес бельгийского символиста Метерлинка, которые готовились в 1894 году к изданию в типографии А. И. Мамонтова. Пять драм – «Слепцы», «Тайны души», «Семь принцесс», «Смерть Тентажиля», «Вторжение смерти» – давали яркое представление окре-до их автора. Жизненные обстоятельства в этих драмах разные, но во всех них – утверждение тайны, существующей за пределами зримого, роковой силы, управляющей жизнью людей, – силы темной, безжалостной, но необоримой. Сумеречность, туманность, бесплотность и осязательная сила, непобедимая власть незримого…

Разумеется, поэзией символистов в первую очередь вдохновлена шуточная «трехактная драма» Кости Коровина:

 
 «День первый.
Паутина… пусти меня! Я не могу
Быть с тобой… Где моя шляпа?
Дождь мне бьет в лицо.
День второй.
Я не чувствую вас больше, звуки!..
Я не люблю вас… Болото… Стены
большой улицы… Куда пойду?
День третий.
Могла лгать!..У него пошлое лицо!»
 

Нам уже приходилось вспоминать в связи с первым эскизом занавеса Врубеля для Частной оперы стихотворение «Желтые могилы на лиловом фоне», в котором явно пародировалась декадентская поэзия. Теперь появляется целый поток стихотворений. В 1894–1895 годах, видимо познакомившись с новыми изданиями символистского толка и под влиянием газетной шумихи, мамонтовцы особенно ретиво отдаются «декадентскому» поветрию. Они наслаждаются, играя в символистскую рифму и пытаясь осмыслить особый строй образности символистских стихов. Они соревнуются с Владимиром Соловьевым и другими рецензентами. В их стихах появляются явные отклики на стихотворение Бодлера «Падаль», особенно эпатировавшее общество. Среди стихотворных строк, запечатленных в «Летописи сельца Абрамцево», – «полусгнившие ноги», «разложившийся труп», «мертвое тело, в котором рождаются черви», «туча зеленых зловещих червей» в небе, «бледный ворон» над головой девушки, «змея под ее корсетом». Все это фигурирует как явные атрибуты декадентской образности и навеяно не только произведениями Эдгара По, но и Георга Фукса – участника сборника «Русские символисты». Авторы этих пародий проявили пока не большую проницательность в отношении к новому течению, чем газетные рецензенты. Они и не стараются это скрыть. Хотели ли они или не хотели этого, но в своем решительном неприятии символистской и декадентской поэзии они были очень близки графу Алексису Жасминову (Буренину), выпустившему книжку пародий на причастную новым веяниям поэзию под заглавием «Голубые звуки и белые поэмы». Мамонтовцы тем более рьяно высмеивают новую поэзию, что сходные ей черты обнаруживают в искусстве. Все они бывают в Европе и не могут остаться в неведении относительно новых течений в изобразительном искусстве, в живописи. О них они могли узнать и из книг Рихарда Мутера «История живописи в XIX веке», вышедших несколько лет назад, завоевавших популярность в среде художников. С большим опозданием, но они знакомятся по этим книгам с английскими прерафаэлитами. Доклад о Россетти и Берн-Джонсе – корифеях этого течения – скоро прочтет молодой архитектор и художник, будущий приятель Врубеля Дурнов в Обществе любителей художеств.

Создавая триптих «Суд Париса», Врубель отдавал дань не только поэтам-«парнасцам», но был в какой-то мере единомышленником прерафаэлитов. С другой стороны, в панно «Венеция» и картине «Гадалка» были черты, предвещающие символизм. Таков и созданный Врубелем в керамике женский портрет с его словно тянущимися навстречу свету, тающими чертами лица, с пластикой, заключающей в себе скрытую и невыразимую внутреннюю жизнь, с самой этой мерцающей, как бы многослойной радужной поливой, усиливающей таинственность образа. Таков, кстати, и весь колорит «Гадалки», напоминающий поливу с металлическим мерцанием. Вспомним «символистское» чаепитие у Мамонтовых, когда, подогретые рассказами Коровина о символизме, о Метерлинке, все вдруг стали говорить шепотом. Этот эпизод так же хорошо дает почувствовать понимание новой поэзии в Мамонтовском кружке.

Не было ничего удивительного в том, что Врубелю суждено было стать героем игры в символистско-декадентское стихотворчество. Мамонтовцы в первую очередь посвятили ему стихотворение под вдохновленным Бодлером названием «Vinitas vinitatis»: (Посвящается Мише В.)

 
Лиловый декадент, разбитый и бессильный,
Лежал в тени мимоз, забывшись сладким сном…
А рядом – под землей – холодный червь могильный
Глодал истлевший труп с мечтательным лицом.
 

Хотя в стихотворении они снова укоряют Врубеля за порочную страсть к вину, к его творчеству эти строки тоже имели отношение. Неверно было бы заключать, что автор стихотворения (возможно, Сергей Мамонтов) только отрицательно относится к декадентству: ощущается в нем и интонация самопародийности. Но как бы то ни было, Врубель не кем другим, а его друзьями наречен декадентом, и он оправдывал эту репутацию, ибо демонстрировал в своем творчестве несомненное родство с молодыми поэтами своей связью с определенной поэтической традицией и близостью к их новым исканиям в своих устремлениях.

XVIII

Врубель начал входить в театральные дела Частной оперы еще в Италии в 1892 году, когда создавал эскизы занавеса для театра Мамонтова и работал над оформлением оперы «Виндзорские проказницы» Николаи. Теперь театр расставляет ему свои сети, в которые попал не только Врубель-художник, но и Врубель-человек. Все началось с того, что он появился на подмостках Панаевского театра в Петербурге вместо заболевшего Коровина (ситуация типично артистическая – «вместо») в связи с постановкой в этом театре оперы немецкого композитора Гумпердинка «Гензель и Гретель», и, как в биографии какого-нибудь знаменитого артиста, этот театральный случай перевернул его жизнь. Надо думать, что Савве Ивановичу нетрудно было уговорить Врубеля принять на себя миссию художника-декоратора и поехать в Петербург. Созданная год-два назад опера «Гензель и Гретель» наделала много шума не только в Германии. В течение нескольких месяцев, едва появившись на свет, она обошла многие европейские страны, где давалась с огромным успехом. Переход Врубеля из таинственного царства неясных намеков и недоговоренностей «Гадалки», напряженной отчужденности «Испании» в театральную и детскую сказочную фантастику Гумпердинка мог показаться слишком резким, невыносимо резким… Но это была та перемена, которая Врубелю была насущно необходима в моменты «обретения». К тому же новая задача была связана с прежними. Сюжет оперы о блуждающих в лесу детях и их приключениях, о злой колдунье, об отважной девочке, защищающей своего младшего брата, был почерпнут композитором в сказке братьев Гримм, а еще точнее – в народной сказке, и уже этот источник замысла делал его близким к той «музыке цельного человека», которую Врубель с таким наслаждением слушал в Абрамцеве. В этом опера Гумпердинка была вообще близка членам Мамонтовского кружка, и не случайно автором перевода либретто и инициатором постановки был Савва Иванович. Опера напоминала их спектакли на домашней сцене тем, что поначалу была семейной – композитор написал ее для своих детей. С другой стороны, в связи оперы с детством видели тогда причину громадного успеха произведения Гумпердинка и среди взрослых слушателей. Как писал корреспондент одной из газет: «опера воскрешала в слушателе нежные, давно забытые образы и светлые воспоминания, хоть на время отрешающие от будничной жизни, переносящие его назад, к своему детству, к увлекательным рассказам старой няни».

Опера «Гензель и Гретель» обещала приобщиться к гармонии и цельности еще и потому, что ее автор был последователем Вагнера – композитора, подарившего XIX веку грезы о цельности.

Правда, светлый и чистый, вознесенный над буднями мир, воссозданный в опере, – мир детской сказки – был не совсем или не полностью только простодушен. В музыке звучали «темные», сумрачные интонации, противоречившие простодушию, а в феерии, например, в волнующем сказочном моменте, когда ангелы спускаются с неба, чтобы охранять спящих детей, таились моменты религиозной экзальтации.

И все же торжествовали в «Гензель и Гретель» чистота, легкость и прозрачность, наивность и изящная игривость – те черты, которые были Врубелю, как никогда, нужны именно теперь, когда он освобождался от томительной сумеречности состояния последних трех лет, преодолевал его, можно сказать – воскресал. Опера обещала желанную возможность избавиться от «мистицизма», оставаясь на том же пути, ведущем к тайне.

Шокировали ли Врубеля опереточные и кафешантанные моменты в музыке оперы – мотивы вроде банальной песенки «Ach mein lieber Augustin…»? И, с другой стороны, думал ли он о недостатке юмора, фантастики, суховатом формализме музыки?

Уже в набросках к постановке, в карандашных эскизах пряничного домика и «очерках» героев он постигал для себя этот мир и утверждал его родственность себе в простоте рисунка, в которой «просвечивала» глубина, в простодушии, которое заставляло подозревать, что все вместе с тем не так просто, в устремленности к синтезу и в музыкальности, в особенном, «хрустальном» изяществе. Он стремился в этих рисунках соответствовать тонкой ткани музыки, изысканной, подчас изощренной полифонии «в одежде музыкальных хитросплетений, кружевных узоров».

И вот Врубель в Панаевском театре, дописывает, поправляет живопись задников, исполненных Коровиным, проходит широкой кистью по декорации леса и пишет синее небо с алым закатом, которое так не понравилось газетному рецензенту, назвавшему его «синей тряпкой с ярко-красными сосисками». Он возится с сонмом «нечисти» – русалками, лягушками, уточняет детали шабаша ведьм, которых Савва Иванович обязательно хотел видеть на сцене. Особенно он много трудится над освещением, уповая на то, что в сочетании желтого, красного и лилового света все происходящее обретет то волшебство, которого явно недоставало всей постановке. И, отдаваясь всему этому, Врубель не подозревает, что близок момент, который перевернет его жизнь.

Все происходило как по мановению волшебной палочки.

Еще на репетиции, с первого появления на сцене детей и с первых звуков прозрачного голоса Греты, он почувствовал, что и сам стал участником совершающегося чуда, что этот голос волнует его так, как не волновал ни один прежде; какие-то неизъяснимые интонации, самый его бархатистый тембр трогали до глубины души. Казалось, в этом голосе воплощена сама стихия человеческой душевной музыки – «чистой музыки». О таком пении он тосковал. И голос Греты отвечал этой грезе художника. Колоратурные сопрано, пусть и самые виртуозные, всегда напоминали ему искусственного соловья из сказки Андерсена. Это же сопрано было полно тепла и жизни. Врубель услышал образец вокала, интимно близкого ему. Волнующий своей невыразимой чистотой и ясностью звук был «неземным», словно парящим, тающим и вместе с тем необычайно глубоким, идущим от души, изнутри. И еще – эту музыку, вокал, его хрустальную чистоту, прозрачность, игривость при строгости и глубине художник мог ощутить как внутренне родственные его рисунку и его живописи.

Он еще не видел как следует лица певицы, но уже улавливал в ее неловких, застенчивых движениях девочки Гретель (надо сказать, скованных – драматического таланта у артистки не было) какую-то особенно привлекательную женскую грацию. Врубель бросился за кулисы. Позднее Забела вспоминала о замешательстве, в которое ее поверг экспансивный господин, вбежавший на сцену во время перерыва репетиции и бурно выразивший свой восторг по поводу ее пения, ее голоса. Ее партнерша Любатович, исполнявшая роль Гензеля, пять лет назад запечатленная Врубелем в портрете, отрекомендовала этого господина как даровитого художника Частной оперы. Врубель в тот момент даже не разглядел поразившую его певицу как следует… За кулисами было очень темно. Но ощущение тонкой кожи ее руки, какой-то еле уловимый аромат духов и неожиданно простой и веселый взгляд и смех – она тогда охотно и много смеялась – рассеяли смущение. И на спектакле он уже не замечал того, что ангелы, вызванные воображением детей, стоят на лестнице как-то неподвижно и бесцельно, словно не зная, что им делать, и слишком близко к рампе, что разрушало в них все волшебство. Он уже перестал думать о том, что освещению не хватает эффектности, яркой сказочности, и вспоминать при этом свою киевскую «Восточную сказку». Он не досадовал на излишнюю жеманность детей Гензеля и Гретель, не коробило его и то, что в одной из мизансцен их мать, уплетая принесенную мужем еду, уселась на стол, чего, как считали многие, никогда бы не позволила себе женщина из народа. Если все это и могло бы прийти Врубелю в голову прежде, то теперь не задевало его. Он видел во всем, за всем прелестную Гретель, слышал ее чистый голос. После премьеры он решительно занял место подле Забелы и поехал провожать ее домой.

Гастроли пролетели как один день. Он превратился в тень Забелы. Утром до репетиции, вечером после спектакля он был неизменно рядом с ней. Многое оказывалось знаменательным и важным в их биографиях и как бы предвещало эту встречу. Она родилась в том же месяце, что он, – 20 марта 1866 года (и была моложе его, следовательно, на десять лет). В то время, когда Врубель оставил свою «альма матер» – Академию художеств и обосновался в Киеве, она оканчивала Киевский институт благородных девиц, и они много раз ходили по одной и той же улице. После окончания Петербургской консерватории по классу профессора Ирецкой и занятий в течение года у знаменитой Маркези в Париже она снова вернулась в Киев и концертировала там, правда, уже тогда, когда Врубель его покинул, в 1891–1895 годах. Наконец, она была в родстве с художником Ге – через его жену, будучи ее племянницей, и через сына, который являлся мужем ее родной сестры.

Новая любовь Врубеля – Надежда Ивановна Забела – многим отличалась от его былых привязанностей. В ней не было ничего от исполненной достоинства, простоты и детской серьезности Маши Симонович с ее постоянной требовательностью к себе, самокритикой и общественными порывами, ничего не было в Надежде Ивановне общего и с умной, слегка язвительной и сильной натурой Елены – Лёли Кончаловской. И Маша и Лёля были народницы, демократки. Забела была артистка – «голубая кровь», нисколько не склонная к демократизму в своих убеждениях. Она не напоминала своих предшественниц и внешне. Лицо удлиненного овала с тяжелым подбородком и крупный, круто срезанный нос, не похожий на обычные курносые носы, часто придающие лицу простодушный, простонародный характер. Ни простодушия, ни простоты, ни простонародности в этом лице не было. Его нельзя было назвать и красивым, но, неправильное, оно привлекало оригинальностью, своеобразием, волновало каким-то особенным выражением очень светлых голубых глаз под высоко поднятыми, тонкими, с изломом, бровями. Одним словом, всей своей внешностью и своим артистическим характером Забела была именно той, которой Врубель хотел поклоняться, испытывал необходимость, мечтал поклоняться как «музыке» и как женщине, как музе. Это была судьба. Теперь, он чувствовал, его жизнь приобретет нечто ей необходимое и наконец выльется в присущую, в предназначенную ей форму. Поистине головокружительный роман, развернувшийся в считанные недели гастролей, завершился уже в Петербурге его предложением и согласием Забелы. Уже здесь Врубель и Забела стали женихом и невестой. С этим событием тесно связан парный портрет Гензель и Гретель (Любатович и Забелы, исполненный по просьбе невесты). От качества портрета зависел ее окончательный ответ на предложение руки и сердца. Испытание ли это таланта жениха или дань вере в приметы? Можно представить себе, как старался Врубель! Последующие события говорят о том, что этот портрет, надо сказать, не представляющий собой высокого достижения художника, был признан удачным.

Не Забелу ли он изобразил и на портрете, известном под названием «Женщина в красном»? Лицо в его любимом повороте – почти отвернувшееся… Трудное узнавание. И как сосредоточен, как затягивает цвет платья – врубелевский алый…

Как позднее вспоминали сестра Забелы и она сама, Врубель казался им всем – родным невесты – маленьким, хрупким, немного жалким. Но, думается, это сдвиги памяти, внесенные последующими событиями. Стремительное развитие чувства Забелы, при всем «неземном» характере ее артистической сущности по-женски достаточно здравомыслящей и практичной, полное согласие ее родителей на этот брак говорило о том, что Врубель уже не был изгоем, что он приобретал уже репутацию вполне респектабельного художника, способного содержать семью.

Покровительство Мамонтова, кстати, благословившего союз и сыгравшего роль свата, думается, тогда чрезвычайно обогатило в сознании жениха и невесты разворачивающуюся перед ними розовую перспективу будущего.

XIX

«Имущему дастся, у неимущего отнимется». Всю справедливость этой заповеди Врубель испытал теперь снова. Как прежде уходили, таяли намечающиеся, маячащие перспективы, так теперь все туманное, напротив, обретало четкую форму, реальность, оказывалось действительностью. Предстоящий брак решительно изменил для Врубеля все его существование. Никогда он не чувствовал себя столь уверенно и как человек и как художник. И жизнь шла навстречу его самочувствию, его уверенности.

Законы сказки, осуществлявшейся в жизни Врубеля (ибо как чудо он воспринимал снизошедшую на него любовь), продолжали действовать неукоснительно. И Савва Иванович, по какому-то наитию свыше, тоже старался, чтобы эта сказка в жизни художника развивалась дальше, чтобы не иссякала ее игра.

Теперь благодаря Мамонтову Врубель выходит на всероссийскую арену, он оказывается причастен к событию, которое готовилось с огромной помпой в государственном масштабе. Речь идет о Всероссийской промышленной и художественной выставке в Нижнем Новгороде 1896 года, приуроченной к коронационным торжествам, которая должна была представить все наиболее интересное и важное, чем располагала Россия в то время. Демонстрируемые на выставке достижения России в промышленности и сельском хозяйстве надлежало облагородить и украсить «прекрасным». Гордой красавицей, в которой ярко отразилась мощь русских трудовых сил, русского дарования, назовет выставку ее генеральный комиссар в своей речи.

Для огромной территории выставки проектировались сотни здании? с колокольнями и кровлями в шашечках – в так называемом стиле «рюсс», с ажурными минаретами – в мавританском, с колоннами, портиками – в классическом. Правда, нельзя было бы сказать, что выставка в эстетическом отношении была единым и цельным созданием. Элементы новой «пользы» и новой «красоты» заявляли свои права. Среди многих сотен павильонов в стиле эклектики, царствуя над ними, поднималась башня, напоминающая знаменитую Эйфелеву башню Парижа. Павильон машинного отдела – колоссальное здание из железа и стекла – явно соперничал с знаменитой машинной галереей Парижской выставки 1889 года. Его огромное пространство, заполненное работающими машинами, соединенными приводными ремнями, которые, подобно сухожилиям какого-то гигантского существа, передавали на расстояние силу, олицетворяло собой то «совершенствование жизненной техники», которым так восхищались и Мамонтов и Врубель, и вместе с тем возвещало новые эстетические принципы. Союз новой пользы и новой красоты воплощал также павильон Крайнего Севера. Детище Мамонтова, этот павильон представлял богатства края, который был, можно сказать, открыт для России Мамонтовым как строителем северных железных дорог. Получил же жизнь этот павильон на выставке благодаря члену Мамонтовского кружка и другу Врубеля – Константину Коровину. Художник спроектировал его в стиле фактории рыбопромышленников Севера. Здание представляло собой избу с очень крутой крышей, декорированной выпиленными из досок китами на коньках, а на перилах опоясывающего здание балкона – медведями, оленями и самоедами в санях. Кстати, всем своим духом этот павильон напоминал о постановке драмы Ибсена «Северные богатыри».

Врубелю по воле С. И. Мамонтова также надлежало внести свою лепту в пропаганду новой эстетики на Всероссийской выставке. Художник должен был написать два панно, оформив ими огромные свободные торцы в экспозиционном помещении художественного отдела. Право на подобное вмешательство в дела этого отдела дал Мамонтову министр финансов Витте, и теперь Мамонтов и Врубель в полной мере пользовались этим правом.

Былина «Микула Селянинович» и «Принцесса Грёза» – пьеса Ростана, написанная по мотивам средневековой провансальской легенды, понятые как аллегории, одна из которых олицетворяла силу земли русской, а другая – свойственную людям мечту о прекрасном, дали сюжеты для двух панно.

Новый заказ, полученный Врубелем от Мамонтова, действительно вскружил художнику голову. Недаром он, будучи еще в Петербурге, с таким удовольствием и гордостью рассказывал о нем родным невесты, видимо, чувствуя, что явно «вырастает в их глазах».

Как окрылил Врубеля поначалу этот заказ, видно в эскизах панно, которые он начал создавать в Москве. В маленьком эскизе панно «Микула Селянинович» перо и кисть подчинились вдохновенному порыву руки художника. Богатыри и их кони как бы закручены в вихре предстоящего столкновения. Фигуры Микулы и Вольги объединены между собой и противопоставлены друг другу в сложном концентрическом ритме. Этот ритм, организовывающий пластические формы на плоскости, уподобляет их раскручивающейся пружине или брошенной праще.

Клубящиеся на заднем плане облака, объединяя фигуры в пространстве, в то же время своим узором преодолевают пространственность. Момент встречи раскрыт жизненно ощутимо в остром противопоставлении характеров двух богатырей. И вместе с тем образ не утрачивает монументальности, обобщенной целостности. Композиция таит в себе много высоких обещаний.

Но на этом решении Врубель не остановился. В следующем варианте эскиза контраст богатырей более нагляден. Простота крестьянина, его открытость в лице, фигуре, в свободной позе противостоит угрюмости облаченного в тяжелые доспехи Вольги, глядящего исподлобья. Противопоставление развивается, поддерживается пейзажем: узорочье щетинистого леса – среда Вольги, а ширь открытого поля – пространство Микулы. В композиции появляются новые повороты коней от центра наружу и цезура в центре, заполненная лишь торчащими где-то вдали колючими, «ершистыми» очертаниями низкого по сравнению с богатырями «леса дремучего». Идея противоборства выражена здесь пластически – «разрывом» горизонтали, определяющей композицию. Повернутые в разные стороны кони и фигуры богатырей, разделенные многозначащей паузой, воспринимаются как опасно сблизившиеся противоположные заряды. Пространство между ними кажется насыщенным электричеством.

Это решение композиции, более простое и наглядное, перейдет в панно. От первого варианта Врубель возьмет только пейзажный фон и облака. И в этом смысле в самом панно весьма знаменательно даст себя знать сходство с картинами В. М. Васнецова. Нельзя не подумать здесь о возможном влиянии Мамонтова на Врубеля в период работы над композицией «Микула Селянинович». Савва Иванович также открывал дорогу Васнецову более десятилетия назад, заказывая ему картины для украшения помещений правления Северных железных дорог, и эти картины, отвергнутые членами правления, украшали с тех пор комнаты в доме на Садовой-Спасской.

Другое панно Врубеля, «Принцесса Грёза», на сюжет драмы Ростана, олицетворявшее, по мысли художника, свойственную людям мечту о прекрасном, было вдохновлено театральной постановкой, осуществленной труппой литературно-художественного кружка. Врубель видел ее весной 1896 года, в период работы над оформлением оперы «Гензель и Гретель». Произведение Ростана и спектакль вызвали множество толков. А. Волынский – известный критик «Северного вестника», апологет новых течений – заявил, что «эта пьеса для толпы, которая любит поэзию… Не краснеть от стыда, когда читаешь безвкусный рифмованный бред, в котором „лепет“ и „трепет“, фантастически переплетаясь с белыми лилиями, вдруг сливаются в одном мечтательном течении с „любовью безбрежною, нежною, безнадежною“, – значит потерять эстетическую чувствительность к тому, что можно и чего нельзя писать…».

Критик «Театрала», напротив, утверждал: «После бурного потока всякого рода театральных произведений натуралистической школы… приятно отдохнуть на мыслях, чувствах и стремлениях другого порядка, унестись с поэтом в другие времена, хотя и далекие, но зато согретые исканием идеала, любовью к прекрасному, жаждою возвышенного…»

Как бы то ни было, драма Ростана с ее достоинствами и недостатками участвовала в поисках нового стиля, и интерес к ней Врубеля лишь подтверждал его прочную связь с этими поисками. Эта связь очевидна в маленьком эскизе, ставшем собственностью Мамонтова, и в самом панно. Весь образный строй решения панно, с поэтической аллегорией в его содержании и ритмическим чередованием пятен, линий в пластическом строе, имел прямое отношение к формирующемуся новому стилю. Черты этого стиля в облике Грезы, принцессы Триполийской, склонившейся над умирающим певцом, принцем Жоффруа, с ее длинными распущенными, словно раздуваемыми ветром, волосами, с ее парящей, чрезмерно вытянутой фигурой, с ее движением полета. Неземная поэтическая природа Грёзы раскрывается языком вычурным, капризным, отмеченным и влиянием салона. Черты этого стиля и в нарочито огрубленных, как бы «рубленых» лицах и фигурах матросов – друзей принца, в нагромождении кубизированных форм, угловатых плоскостей, очерчивающих палубу в объемном орнаменте ковра, в превращении волн в стилизованный орнамент, завершающий композицию внизу.

С особым удовольствием рассказывая еще в Петербурге о полученном заказе и своих планах относительно его исполнения родным невесты, Врубель не преминул упомянуть о помощнике, который будет осуществлять его замысел и сделает всю черную работу. Он с явной гордостью сослался при этом на Рафаэля, объясняя его плодовитость сотрудничеством учеников. И теперь, когда работа началась, он в полной мере чувствовал себя сродни великим. Какой небрежный, торопливый почерк в записках-распоряжениях, – которые он отправлял на выставку Т. А. Сафонову, какой властный ж уверенный тон!

По ходу работ Врубель командует относительно воспроизведения его эскизов по клеткам. «Не набрасывайте, а прямо делайте факсимиле по кускам. Фон оставьте, а фигуры сейчас же и пишите, опять-таки точно воспроизводя мои черты и пятна. В субботу, надеюсь, получите от меня второй эскиз, за который тоже примитесь». «…Помните только, что Вы вышиваете как по канве, никаких общих прокладок и набрасываний, сразу, по кускам точное воспроизведение того, что в нем находится…».

Но, наконец, настала очередь Врубеля пройти по всему холсту своей кистью и рукой «маэстро» завершить свой труд. И когда на выставке шли уже последние работы – высаживались деревья и кустарники, разбивались цветники, штукатурились и белились здания и клались тонкие косметические штрихи на лицо «красавицы», – он прибыл на выставку.

Оставалось самое последнее – дорожные работы, которым не благоприятствовала дождливая погода. Но так или иначе «хляби» будут побеждены – скоро возникнут усыпанные желтым песком дорожки среди изумрудных газонов и пестрых цветочных клумб… Скоро здесь зазвучит музыка и появятся толпы людей, в воздух поднимется воздушный шар – последнее чудо техники для России, и русские рикши помчат по дорогам выставки посетителей, вызывая чувства возмущения и жалости у демократически настроенной части публики, так же как «наяды», которые в свете разноцветных огней будут выделывать при любой погоде акробатические номера в водоеме у главного ресторана.

Гордясь полученным заказом, Врубель, думается, понимал, что своими созданиями внесет и диссонирующую ноту в согласный хор апологетов красоты, звучащий на выставке. Впрочем, этого, кажется, хотел от него и Мамонтов. У него появлялся азартный блеск в глазах, когда он говорил о панно Врубеля. Так же, кстати, у него сверкали глаза при разговорах о павильоне Крайнего Севера. И к этому были основания. В первый же день приезда в Нижний Новгород и посещения выставки Врубель зашел в этот павильон, радостно встретился с Коровиным и, увидев его создание, констатировал, что на этот раз имеет в его лице единомышленника и союзника. В тот момент Коровин работал над экспозицией павильона. Меха, рыбы, невиданные птицы, моржи и тюлени – все это надо было организовать, показать во всей красе. Вводя в экспозицию грубые канаты, мешковину, связывая в гирлянды рыбу, группируя птиц, животных, Коровин эстетически утверждал изобилие и красоту Северного края в плане «робинзонады». Здесь граница между искусством и неискусством готова была стереться. Эстетизация подчеркнуто грубых предметов, олицетворяющих северное начало, – дань тому же новому стилю, к которому причастны панно Врубеля.

Правда, нельзя сказать, что, восхищаясь экспонатами, раскладывая их, Коровин как-нибудь особенно организовывал пространство, думал о соотношении пространства и предметов. Он украшал плоскости стен сокровищами Северного края, укладывал их рядом друг с другом, так же как развешивались в ту пору в домах на стенах рядом фотографии и картины, тарелки и вышивки. Это была характерная эстетика Мамонтовского кружка, его прекрасное. Но, как бы то ни было, новое уже властно сказывалось в этом детище Коровина и Мамонтова и звучало в унисон с идеями Врубеля.