Текст книги "Шестьдесят рассказов"

Автор книги: Дональд Бартельми

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц)

– Это не совсем в моем ключе, лучше всего у меня получается что-нибудь такое, протестное. И все же…

– С… F… С… F… С… F… G7…

Мунбелли написал песню «Городские копуляции».

Представитель звукозаписывающей компании вручил Мунбелли золотой диск, отмечавший продажу первого миллиона экземпляров «Городских копуляций».

17

Чарльз и Жак продолжали беседовать с Гектором Ги– маром, бывшим тромбонистом.

– Твоя проблема несовременна,– говорит Жак.– В наши дни основная проблема не страх, но его отсутствие.

– Подожди, Жак. Лично я не вижу ничего плохого в профессии тромбониста, и все же мне понятны чувства Гектора. Я знаю художника, который точно так же относится к профессии художника. Каждое утро он встает, чистит зубы и становится перед чистым холстом. Им овладевает ужасающее ощущение, что он здесь de trop. Тогда он идет на улицу и покупает в угловом киоске свежий номер «Тайме». Он возвращается домой и читает «Тайме». Пока он общается с «Тайме», все в порядке. Но вот газета исчерпана. Остается чистый холст. Тогда (обычно) он делает на нем какую-нибудь отметину, отметину, никак не связанную с его истинными намерениями. То есть, любой значок, просто чтобы на холсте что-то было. Затем он впадает в глубокое уныние, потому что эта отметина – совсем не то, что он намеревался выразить. А время уже к ленчу. Он идет в деликатесную лавку и покупает бутерброд с пастромой. Он возвращается домой и ест бутерброд, поглядывая краем глаза на неправильную отметину. Покончив с бутербродом, он ее закрашивает. Это приносит ему некоторое удовлетворение. Остаток дня уходит на размышления – поставить или не поставить новую отметину. Если плюнуть на сомнения и поставить новую отметину, она неизбежно окажется неправильной. Он плюет на сомнения и ставит отметину. Она неправильная. Хуже того, она нестерпимо вульгарна. Он закрашивает вторую отметину. Страх нарастает. Однако за прошедшее время холст, вроде бы сам по себе, в результате всех этих ошибок и закрашиваний приобретает довольно интересный вид. Он идет в магазин и покупает мексиканский телевизионный обед и много бутылок «Карты Бланки». Он возвращается к себе на чердак, садится перед холстом, съедает мексиканский обед и выпивает пару бутылок «Карты Бланки». Нет, этот холст никак нельзя назвать назвать «чистым». Забегающие на огонек друзья поздравляют его с тем, что у него на подрамнике не чистый холст. Он начинает чувствовать себя получше. Из ничто вырвано нечто. Качество этого «нечто» остается под большим вопросом – он не ощущает еще полной свободы. Ну и, конечно же, все эти художественные заморочки – искусство, как целое – ушли куда– то в сторону, его голова занята совсем другим, и он это знает, и все равно он…

– А как это связано с игрой на тромбоне? – спрашивает Гектор.

– Когда я начинал,– говорит Чарльз,– ядумал про какую-то такую связь.

– Как сказал Гете, теория, мой друг, суха, но зеленеет жизни древо.

18

Весь город смотрел кино про индийскую деревню, осаждаемую тигром. И только Уэнделл Кори отважился встать на пути тигра. Затем Уэнделл Кори выронил винтовку – точнее сказать, тигр выбил винтовку у него из рук – и остался с одним ножом. Для полной радости левая рука Уэнделла Кори оказалась в пасти тигра, по самое плечо.

Рамона думает о городе.

– Я не могу не признать, что мы тут погрязли в крайне изысканном, таинственном дерьме. Дерьмо это пульсирует и колышется. Оно многомерно и имеет мажоранту. Чтобы описать его, потребуются сотни и сотни тысяч слов. Наше дерьмо лишь малая часть куда большего дерьма – национального государства, которое в свою очередь является порождением этого наивысшего, наидерьмовейше– го дерьма – человеческого сознания. Нельзя отрицать, что во всем этом проявляется и некая утонченность, к примеру, когда поет Мунбелли, или когда гаснут все лампы. Какое это было блаженство, когда во всем городе вырубилось электричество! Если бы только мы могли вернуться в этот утраченный рай! Ну, скажем, дружно забыли бы оплатить счета за электричество. Все мы, все девять миллионов, и одновременно. Затем мы взяли бы эти листочки с напоминанием, что, если мы не погасим задолженность в пятидневный срок, они погасят нам свет. Мы все встали бы со стульев с этими листочками в руках. Одна и та же мысль пробежала бы по извилинам девяти миллионов мозгов. Мы подмигнули бы друг другу, сквозь стены.

Электрическую компанию пробрала нервная дрожь – это мысль Рамоны вырвалась в парапсихологическое пространство.

Рамона переставляла имена.

Верцингеторикс

Мунбелли

Чарльз

Мунбелли

Чарльз

Верцингеторикс

Чарльз

Верцингеторикс

Мунбелли

– На меня упал их взгляд. Животворящей силой был, возможно, их взгляд, слитый воедино. Изо всех миллионов особей, ползающих по поверхности города, их блуждающий, жаждущий взгляд выбрал меня. Зрачок расширился, вбирая как можно больше меня. Они принялись вытанцовывать крошечные танцы намеков и страха. Взятые вместе, эти танцы составляют приглашение, ведущее – если принять его – на скользкую дорожку. Я приняла. А что было делать?

КЬЕРКЕГОР ОБИДЕЛ ШЛЕГЕЛЯ

О: Зачастую я использую попутчиц. Я в вагоне, европейском вагоне с перегородками между купе. На очередной остановке напротив меня садится молоденькая девушка. У нее светлые волосы, свитер с короткими рукавами и короткая юбка. Свитер в белую и голубую полоску, юбка темно-синяя. У девушки книга, «Французский язык для начинающих» или что-то в этом роде. Мы во Франции, но девушка не француженка. У нее в руках книга и карандаш. Она очень застенчива. Она раскрывает книгу и начинает притворяться, что с головой ушла в работу – ну, вы знаете, делает карандашные пометки и все такое. Тем временем я подчеркнуто смотрю в окно на пробегающий пейзаж. Я стараюсь не смотреть на ее ноги. Юбка немного задралась и, вы понимаете, видна значительная часть ног. Еще я стараюсь не смотреть на ее груди. Они не стянуты лифчиком, только прикрыты полосатым свитером. Слева к свитеру приколот маленький золотой значок. На значке изображены какие-то буквы. Я не могу их разобрать. Девушка ерзает на сидении, устраиваясь поудобнее. Она держится очень скованно. Все ее движения слегка утрированы. Книга лежит у нее на коленях. Ее ноги довольно широко раздвинуты, они покрыты густым загаром цвета…

В: Весьма обычная фантазия.

О: Все мои фантазии крайне заурядны.

В: Это доставляет вам удовольствие?

О: Слабое.. Довольно убогое…

В: Как часто это случается?

О: Бог его знает. Время от времени. Иногда.

В: Вы не идете мне навстречу.

О: Мне не интересно.

В: Я подумываю, не написать ли мне статью.

О: Я не хочу фотографироваться.

В: Солипсизм плюс высокомерие.

О: Возможно.

В: Вы аполитичны?

О: Я весьма ангажирован политически, только это не приносит никому никакой пользы.

В: Вы не участвуете?

О: Я участвую. Я требую, я подписываю напечатанные в газетах обращения, я голосую. Я делаю небольшие взносы в избирательные фонды выбранных мною кандидатов и обращаю свою иронию на остальных. Я участвую в маршах, что совершенно смехотворно. Последний марш собрал восемьдесят семь тысяч участников, по самым осторожным оценкам, и все же находиться среди этих людей, маршировать вместе с ними… Я хотел идти вместе с Локомобилыциками, встать под их знамя, но двое полицейских мне не позволили, они сказали, что в этом месте нельзя присоединяться, я должен вернуться к исходной точке марша. Тогда я вернулся к исходной точке и пошел вместе с Раздавателями Пищи за Мир и Свободу.

В: Что это были за люди?

О: Они выглядели совершенно обыкновенно. Возможно, они и не были никакими раздавателями пищи. Ну, разве что те двое, которые несли транспорант. Я не знаю. Там было множество девушек в черных куртках и штанах, как у вьетнамских крестьян, и в крестьянских соломенных шляпах, совсем юные девушки, старшеклассницы, они бежали, сцепившись руками в длинную цепочку, смеялись…

В: Вы очень критичны в своем отношении к нашим политическим механизмам. Вы не проявляете энтузиазма, это подрывает устои.

О: Извините, пожалуйста.

В: Считаете ли вы, что ваша ирония продуктивна, что она способна помочь смене правительства?

О: Я считаю, что правительство зачастую оказывается в ироническом отношении к самому себе. И это продуктивно. Частный пример: мы тратим чертову уйму денег на имеющуюся у нас армию, это очень большая, великолепно оснащенная армия. Мы тратим на нее что-то около двадцати миллиардов в год. Так вот, основным смыслом армии является… как там это слово? Устрашение. А ключевым моментом устрашения является убедительность. И что же делает наше правительство? Оно берет себе и распродает излишки военной формы. И молодежь начинает все это на себя напяливать, форму целиком или ее отдельные элементы, потому что это дешево и вроде как стильно. Через совсем никакое время у нас на улицах появляется целая шутовская армия, пародирующая настоящую армию. Они смешивают все эпохи, тут и пародийные британские гренадеры, и пародийные солдаты Первой мировой войны, и пародийные герильерос со склонов Сьерра-Маэстры. Эти ребята разгуливают в замызганном обмундировании с нашивками за ранения и годы службы, с «Серебряными звездами», а заодно – со страусовыми перьями, жилетками, размалеванными флюоресцентной краской, кожаными мешочками с толченым носорожьим рогом… Вы поневоле сопоставляете живописную шутовскую армию, затопившую наши улицы, с армией настоящей. И нет никаких сомнений, что эта шутовская армия представляет собой серьезнейший вызов всем идеям, на которых зиждется настоящая, в том числе основной из них – идее о необходимости армии как таковой. Правительство бездарно подставилось, подорвав доверие к себе ради нескольких долларов, полученных на мелочной торговле старым обмундированием.

В: Как там моя тачка?

В: Как там моя почка?

В: Как там вкус моей репы?

В: Как там кухарка моей репы?

В: Как там мой убор?

В: Как там мой прибор?

В: Как там цветочная баня?

В: Как там срам?

В: Как там план?

В: Как там огонь?

В: Как там труба?

В: Как там моя тронутая мама?

В: Как там тебе мой афоризм?

В: Вы ироничны.

О: Это весьма полезно.

В: Чем это полезно?

О: Давайте я расскажу вам одну историю. Несколько лет назад я снимал дом в Колорадо. Обычная загородная халупа – три или четыре спальни, сучковатые сосновые доски или что-то вроде внутри, кедровая щепа или нечто аналогичное снаружи. Зимой здесь жил хозяин, лыжный инструктор, со всеми своими чадами и домочадцами, остальное время дом пустовал. Там имелось неимоверное количество кладовок и чуланов, как выяснилось вскоре – под завязку набитых всевозможнейшими играми и игровым снаряжением. Я в жизни не видел столько игрового барахла в одном месте, разве что в больших универмагах. Тут были луки и стрелы, наборы для игры в крокет и клюшки для гольфа, шаффлборд и батуты, эти самые пружинные штуки, которые привязываешь к ногам, а потом прыгаешь, как мячик, настольный теннис и покерные фишки, корзинки и мячики для игры в хай– алай и рулеточные колеса, шахматы и шашки, обычные и китайские, все, какие только бывают мячи и хула-хупы, сетки и воротца, бадминтон и тысячи настольных игр, книги с правилами игр и такая хреновина с медными тарелками, которую ставят на пол и отбивают ногой такт для пианино. Ящик прикроватной тумбочки, и тот был битком набит карточками и игрушечными деньгами для «монополии».

Так вот, предположим, что я обладаю ироническим складом ума и хочу отпустить насчет всего этого шутку, некую шутку, с одной стороны, долженствующую показать, что я заметил невероятную степень скуки, подразумеваемую присутствием здесь всей этой парафериалии, а с другой стороны – выразить мое отношение к конкретному способу борьбы со скукой, избранному этими людьми. Я мог бы, к примеру, сказать, что такое лекарство хуже болезни. Или процитировать слова Ницше насчет утешительных мыслей о самоубийстве, которые помогли ему пережить много тяжелых ночей. Любая из этих, вполне удовлетворительных шуток могла в корне изменить ситуацию, снять неудобство пребывания в этом доме. Ракетки, гантели, всевозможные мячи – моя шутка фактически вышвырнула бы всю эту дребедень за пределы мира. Поразительная магическая сила.

А теперь предположим, что я вдруг заинтересовался этой магической силой. Предположим меня заинтересовало, как же все-таки действует моя ирония, как она функционирует. Я беру со стола Кьеркегоровское «Понятие иронии» (лыжный инструктор серьезно занимался Кьер– кегором) и тут же натыкаюсь на трудности. Ситуация буквально ощетинилась трудностями. Для начала Кьер– кегор выделяет важнейшее, по его мнению, свойство иронии: она дарует иронизирующему субъективную свободу. Субъект иронии, говорящий, свободен в негативном смысле. Если сказанное иронизирующим отлично от подразумеваемого им или даже прямо противоположно этому подразумеваемому, он оказывается свободным как в отношениях с окружающими, так и в отношениях с самим собой. Он не связан сказанным. Ирония лишает свой объект реальности – чтобы субъект мог чувствовать себя свободным.

Когда иронизирующий говорит об объекте не то, что он считает на самом деле, ирония лишает объект реальности. Кьеркегор проводит различие между феноменом (словом) и сущностью (мыслью или значением). Для истинности высказывания необходимо совпадение сущности и феномена. Однако в случае иронии, кавычки, феномен совпадает не с сущностью, но с отрицанием сущности, кавычки закрыть, стр. 264. То, что я сказал, лишает объект его реальности. Созерцаемый в ироническом свете объект дрожит, разлетается вдребезги, исчезает. Кьеркегор видит разрушительность иронии, его очень тревожит, что ей нечем заместить разрушенное. Новая действительность – то, что сказал иронизирующий об объекте – своеобразна в том, что она является скорее комментарием к прошлой действительности, чем новой действительностью. Конечно же, мое описание Кьерке– горовского описания иронии является грубым упрощением. Теперь представим себе иронию, направленную не против конкретного объекта, но против бытия, как такового. Ирония, обращенная на бытие в целом, порождает, согласно Кьеркегору, отчуждение и поэзию. Иронист, раз за разом добивающийся успеха в устранении объектов своей иронии, пьянеет от свободы. Он становится, говоря словами Кьеркегора, все легче и легче. Ирония превращается в беспредельное, абсолютное отрицание. Кавычки, ирония не обращается более против того или иного конкретного феномена, против конкретной вещи, кавычки закрыть. Кавычки, бытие как целое становится чуждым субъекту иронии, кавычки закрыть, стр. 276. Согласно Кьеркегору, действительностью иронии является поэзия.

Чтобы прояснить это положение, посмотрим как Кьеркегор обходится со Шлегелем.

Шлегель написал книгу, роман «Люсинда». Кьеркегор весьма суров как к Шлегелю, так и к его «Люсин– де». Кьеркегор характеризует этот роман Шлегеля как, кавычки, поэтичный, кавычки закрыть, стр. 308. Эта характеристика подразумевает, что Шлегель построил действительность, которая и выше исторической действительности, и замещает ее. Отрицая историческую действительность, поэзия, кавычки, приоткрывает высшую действительность, возвышает и преображает несовершенное до совершенного, смягчая тем самым то глубинное страдание, которое скрывает и замутняет все вещи, кавычки закрыть, стр. 312. Великолепно. После всего вышеизложенного может показаться, что Шлегель одержал полную победу, да Кьеркегор и прямо говорит, что поэзия есть победа над миром. Однако из этого отнюдь не следует, что Шлегель, создатель «Люсинды», может праздновать победу. Ибо, как утверждает Кьеркегор, мы нуждаемся не в победе над миром, но в примирении с ним. Вскоре выясняется, что, хотя поэзия и является в некотором смысле примирением, дистанция между новой действительностью, высшей и более совершенной, чем действительность историческая, и исторической действительностью, низшей и менее совершенной, чем действительность новая, порождает не примирение, но враждебность. Кавычки, так что она зачастую становится никаким не примирением, но скорее враждебностью, кавычки закрыть, та же страница. То, что началось, как победа, завершается враждебностью. Нашей истинной задачей является примирение с действительностью, а истинным примирением, говорит нам Кьеркегор, является религия и только она. Не вдаваясь в обсуждение вопроса, является религия истинным примирением или нет(сильное предубеждение против религии не позволяет мне дискутировать на эту тему с подобающей рассудительностью), позвольте мне заметить, что по моему мнению Кьеркегор напрасно обидел Шлегеля. Мне трудно убедить себя, что Кьеркегор верно определяет отношение романа Шлегеля к действительности, у меня есть к тому причины (я считаю, к примеру, что Кьеркегор намертво вцепился в дидактический аспект романа – глядя с этой стороны, мы видим текст, говорящий нам, как должно жить – и полностью игнорирует прочие его аспекты, в том числе и существование текста, как такового), однако мои побуждения не суть интересны. Не в пример интереснее мое заявление, что Кьеркегор напрасно обидел Шлегеля. И что все это жуткая несправедливость.

Потому, что я отнюдь так не думаю. Здесь мы снова встречаемся с моей собственной иронией, ибо нет никаких сомнений, что Кьеркегор совершенно «справедлив» в своем отношении к Шлегелю. Утверждая обратное, я пытаюсь… у меня может наличествовать несколько различных целей, к примеру – поддразнить окружающих. Но в первую голову я стремлюсь изничтожить Кьеркего– ра для того, чтобы разобраться с его неодобрительным отношением.

В: К Шлегелю?

О: Ко мне.

В: Что она делает сейчас?

О: Она, вроде бы…

В: Как она выглядит?

О: Самоуглубленно.

В: Этого недостаточно. Что это значит – «самоуглубленно»? Вы должны давать более… Вы дали определенное обещание, которое…

О:

В: Ее глаза закрыты?

О: Ее глаза открыты. Она всматривается.

В: Во что она всматривается?

О: В нечто, чего я не вижу.

В: И?

О: Она ласкает свои груди. В: На ней блузка? О: Да.

В: Желтая блузка? О: Голубая.

В: Воскресенье. Мы повели малолетнюю дочку в Центральный парк. На детской площадке зоопарка ей захотелось покататься на шотландском пони, на жеребенке, родившемся каких-нибудь десять минут тому назад. Получив отказ, она ударилась в крик и слезы. Потом мы пошли на луг (не настоящий луг, а такой, якобы,) кидать мячик. Предыдущую ночь я спал не в кровати, а на диванчике. Диванчик жестче, а когда мне не спится, мне нужна более жесткая поверхность. Во сне отец сказал мне, что вся моя работа – хлам. Мистер Хлам, так назвал он меня во сне. Затем, на рассвете, дочка снова меня разбудила. Она сняла свою ночнушку и залезла ногами в наволочку. Она стояла рядом с диванчиком в этой самой наволочке, словно на старте бега в мешках. Когда мы вернулись с прогулки, я дочитал книгу Хичкока и Трюффо. В книге Хичкока-Трюффо есть место, где Трюффо делает замечание относительно «Психо». «Если я не ошибаюсь, из пятидесяти ваших работ этот фильм единственный, где показана…» Джанет Ли в лифчике. На что Хичкок отвечает: «Только эта сцена была бы гораздо интереснее, если бы о грудь мужчины терлись голые груди девушки. И это правда.X. и Т. зашли поужинать. Телячий эскалоп по-марсельски, в самую меру прожаренный с зеленой лапшой

[29]

[Закрыть]и салатом. Ведра водки до, ведра бренди после. Бренди вогнал меня в меланхолию. Разговор о новом артистическом заведении, организуемом в здании старого склада. X. сказал : «Говорят, там будет очень классно. Я слышал, у них там будут белые крысы». X. говорил о своей бывшей жене и зубных щетках: «Она только этим и занималась, страстно и яростно, по много часов днем и ночью». Я не знаю, поможет ли все это…

В: Я – не ваш доктор.

О: Какая жалость.

О: Но мне нравится моя ирония.

В: Она доставляет вам удовольствие?

О: Слабое… Довольно убогое.

В: Неизбежное стремление всего необычного подчеркивать свою необычность.

О: Да.

В: Вы могли бы заинтересовать себя этими интересными механизмами. В них трудно разобраться. На них уходит уйма времени.

О: Вы мне не нравитесь.

В: Я это сразу почувствовал.

О: Эти идиотские вопросы…

В: Не получающие адекватных ответов.

О: …идиотские вопросы, не ведущие ровно никуда.

В: Личные оскорбления продолжаются.

О: … и голос, визгливый и самоуверенный.

В: (в сторону) Он отбросил свою веселость и остался ни с чем.

В: Но вы представьте себе, как Пастер, смущенный и пристыженный, наносит визит мадам Бусико, вдове владельца универмага. Пастер потеет, заикается, совершенно ясно, что он пришел попросить денег, денег для своего института. Постепенно он берет себя в руки, говорит напористо и убедительно, и все же он далеко не уверен, что она знает, кто он такой, что он Пастер. «Пожертвование, пусть даже самое маленькое»,– говорит он в конце. «Но конечно, конечно»,– отвечает мадам Бусико (смущенная ничуть не меньше). Она пишет чек. Пастер смотрит на чек. Один миллион франков. Они оба заливаются слезами.

О: (с горечью) Ну да, конечно, это компенсирует все остальное – то, что вы знаете эту историю…