Текст книги "Шестьдесят рассказов"

Автор книги: Дональд Бартельми

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)

ПЛЕННИЦА

Пойманная мною женщина спросила, не могу ли я ее сфотографировать.

Я отснял три кассеты тридцатипятимиллиметровой пленки и направился, посвистывая, в фотолабораторию.

Я принес контактные отпечатки, и мы изучили их, один за другим. Женщина отметила маркером с полдюжины отпечатков – снимки, где она таращится в объектив. Она не отметила ни одного из улыбающихся снимков, хотя среди них были и очень удачные. Когда я принес пробные отпечатки (не успевшие еще высохнуть), женщина сказала, что они маловаты.

– Маловаты?

– Ты можешь их увеличить?

– До какого размера?

– А до какого ты можешь?

– У меня есть бумага двадцать четыре на тридцать шесть, хватит?

– Прекрасно!

Я взял кнопки и развесил по стенам ее комнаты огромные отпечатки.

– Сделай еще.

– Зачем?

– Хочу, чтобы они висели и в других комнатах.

– Такие же вытаращенные?

– Какие хочешь.

Я наделал отпечатков с улыбающихся негативов (а заодно отснял еще полдюжины пленок). Вскоре дом заполнился ее портретами, она была везде.

* * *

Позвонил М. и сообщил мне, что он тоже поймал женщину.

– Какую?

– Таиландку. Из Таиланда.

– Она говорит по-английски?

– Великолепно. Она рассказала мне, что там, у себя дома, она преподает английский.

– Высокая?

– Не меньше твоей. Может, даже чуть повыше.

– Что она делает?

– Вот прямо сейчас?

– Да.

– Полирует свои кольца. Я дал ей уйму колец. Целых пять колец.

– Ей понравилось?

– Думаю, да. Она надраивает их как бешеная. Как ты думаешь, можно из этого заключить, что она аккуратная?

– Посмотрим, не нужно торопиться с выводами. А моя кидает мячик.

– Что?

– Я дал ей мяч. Она любит спорт. Она закидывает мяч в мусорный ящик.

– А мяч не испачкается?

– Это не тот мусорный ящик, который с мусором. Это специальный мусорный ящик.

– Ну и как у нее, хорошо получается?

– У нее всехорошо получается.

Пауза.

– Моя играет на флейте,– сказал М.– Она попросила флейту.

– Вполне возможно, что и моя играет на флейте, только я ее об этом не спрашивал. Этот вопрос как-то не возникал.

– Бедняга К.,-сказал М.

– Да брось ты, что его жалеть, этого К.

– У К. нет ровно никаких шансов,– сказал М. и повесил трубку.

* * *

Я спросил: «О чем ты хочешь писать?»

– У тебя будет возможность прочитать письмо. Я не могу этому воспрепятствовать. Ты же сам отнесешь его в почтовый ящик, больше некому.

– Ты согласна не сообщать ему, где ты находишься?

– Это почти невозможно объяснить. Как ты сам понимаешь.

– Ты его любишь?

– Я очень долго тянула с ребенком. Шесть лет.

– И что это значит?

– Очевидно, я не была уверена.

– А теперь ты уверена?

– Я старею.

– Сколько тебе лет?

– В августе исполнилось тридцать два.

– Ты выглядишь моложе.

– Нет, не выгляжу.

Она высокая, в ее длинных темных волосах проглядывает – если получше присмотреться – седина.

Она говорит: «При первом нашем знакомстве ты был пьян, как сапожник».

– Да, я помню.

Я наткнулся на нее в самой рядовой ситуации, на вечеринке с коктейлями, и она сразу же занялась моими руками – сперва трогала их пальцами, а затем вцепилась в запястья, самым возбужденным и необузданным образом, продолжая при этом спокойно рассуждать о каких– то там фильмах.

Чудесная, необыкновенная женщина.

#9830; * *

Она хочет сходить в церковь!

–  Что?!

– Сегодня воскресенье.

– Я не видел церковь изнутри двадцать лет. Если не считать те, что в Европе. Соборы.

– Я хожу в церковь.

– В какую?

– Пресвитерианскую.

– Ты пресвитерианка?

– Была когда-то.

Я нашел в телефонном справочнике пресвитерианскую церковь.

Мы сидим в церкви бок о бок, ни дать ни взять супружеская парочка. Бежевый полотняный костюм преображает ее тело в нечто тихое, безопасное, по-воскресному благостное.

Слева и справа от кафедры, на высоких резных стульях, восседают два священника. Один молодой, другой старый. Они ведут службу по очереди. За нашими спинами располагается хор, солирующий тенор поразительно хорош, я даже оборачиваюсь, чтобы взглянуть на него.

Мы встаем, садимся и поем вместе со всеми остальными, руководствуясь мимеографированным распорядком.

Старый священник, хрупкий, горбоносый, с коротким ежиком седых волос, одетый в черную сутану и тонкий белый стихарь с кружевами, стоит за кафедрой.

–  Жертва,-говорит священник.

Он вскидывает глаза к галерее, где расположился хор, снова смотрит на нас и повторяет:

– Жертва.

Мы слушаем великолепную проповедь о Жертве с цитатами из Эврипида и А. Э. Хаусмана

[58]

[Закрыть].

После службы мы едем домой, и я снова ее привязываю.

* * #

Это верно, что К. никогда никого не поймает. С таким-то топорным подходом к делу. Он бы еще слонялся по темным закоулкам с рогожным мешком в руках.

П. применяет маленькие стрелки со снотворным, выпускаемые устройством, замаскированным под воскресный выпуск «Нью-Йорк тайме».

Д. применяет шахматы, что, конечно же, несколько сужает его поле деятельности.

С. применяет заклятие, унаследованное им от прабабушки.

Ф. применяет свое недомогание.

Т. применяет лассо. Он способен крутить над самой землей двадцатифутовую петлю, впрыгивая в нее и выпрыгивая ногами, обутыми в стопятидесятидолларовые ковбойские сапоги ручной работы. Завораживающая картина.

С. обвиняют в ночной охоте с применением автомобильных фар, применительно к оленям законы нашего штата признают этот способ браконьерским. Однако вэтих законах нет ни слова о женщинах.

X. применяет дионисический экстаз.

Л. профессионал высочайшей пробы. Насколько я знаю, у него их сейчас четыре.

Я применяю «Джека Дэниэлс».

* * *

Я стою рядом с одним из «вытаращенных» портретов и размышляю, а не вскрыть ли конверт под паром.

Возможно, это самая заурядная мольба о спасении.

Я решаю, что лучше уж мне не знать, что там в письме, и отправляю его по почте, вкупе с телефонным счетом и маленьким (25 $) пожертвованием на безнадежное,

но благородное начинание.

#9830; * *

Спим ли мы вместе? Да.

Ну что об этом скажешь?

Это – наименее странный аспект нашей временной совместной жизни. Это заурядно, как хлеб.

Она говорит мне, что и как. Иногда на меня снисходит вдохновение, в такие моменты я не нуждаюсь в указаниях. Как-то я отметил место на полу, где мы занимались любовью, крестиком из лейкопластыря. Увидев этот крестик, она рассмеялась. Откуда следует, что иногда я способен ее развеселить.

О чем она думает? Откуда мне знать? Возможно, она воспринимает происходящее как небольшое отступление от своей «настоящей» жизни, нечто вроде пребывания в больнице или, скажем, участия в большом жюри, собранном для рассмотрения дела об убийстве, когда присяжных полностью изолируют от общества в какой-нибудь гостинице. Я ее преступно похитил, что безусловно ставит меня в положение виновного – обстоятельство, позволяющее ей относиться ко мне мягко и снисходительно.

Она восхитительная женщина и прекрасно осведомлена о своей восхитительности, а потому проявляет (вполне оправданно) некоторое самодовольство.

Веревка имеет длину в сорок футов (то есть женщина может свободно перемещаться на сорок футов в любом направлении) и представляет собой в действительности нитку – мерсеризированный хлопок цветового оттенка 1443, изготовлено в Белдинге.

Что она думает обо мне? Вчера она бросилась на меня и трижды злобно ударила в живот книгой – «викинговс– ким» однотомником Мильтона. Позднее я посетил ее в ее комнате и был удостоен самого теплого приема. Она позволила мне наблюдать, как она делает физические упражнения. Каждое упражнение имеет свое название, и я уже знаю все эти названия: «бумеранг», «арбуз», «вращение бедрами», «ромб», «хлыст», «объятие», «фары», «закрутка сидя», «лебедь», «лук и стрела», «черепаха», «пирамида», «кувырок», «аккордеон». Ее движения поразительно эротичны. Я встал на колени и дотронулся до нее. Она улыбнулась и сказала, не сейчас. Я вернулся в свою комнату и стал смотреть телевизор – «Огромный мир

спорта», футбольный матч в Сан-Паулу.

* * *

Пойманная женщина курит трубку. У ее трубки длинный, изящно изогнутый чубук и белая фарфоровая чашечка, разрисованная маленькими красными цветочками.

– А уж чопорный,– говорит она неожиданно,– словно ему пять зонтиков в задницу загнали.

– Кто?

– Мой супруг. И все же он очень приличный человек. Конечно же в этом нет ничего необычного. Если разобраться, очень многие люди очень приличны. Таких, я думаю, большинство. Даже ты.

Нас окутывает аромат ее особого (дамская смесь) табака.

– Все это сильно смахивает на кино. Не сочти мои слова за критику. Я люблю, когда как в кино.

Меня охватывает легкое раздражение. Столько усилий, а она вдруг про какое-то там кино, ничего лучше придумать не может.

– Это не кино.

– Кино,– говорит она,– Кинокинокинокино.

* * *

Позвонил до крайности возбужденный М.

– Моя заболела,– говорит он.

– А что такое?

– Не знаю. Она словно в каком-то ступоре. Не хочет есть. Не хочет полировать. Не хочет играть на флейте.

Пленница М. – безжопая, очень стильная женщина, обладающая далеко не незначительной красотой.

– Она тоскует,– говорю я.

– Да.

– Это плохо.

– Да.

Я притворяюсь, что задумался,– М. любит, чтобы к его неприятностям относились серьезно.

– Поговори с ней. Скажи ей так: «С тобой, о леди, я в раю, пленен и опьянен».

– Откуда это?

– Это цитата. Очень могущественная.

– Я попробую. Опьянен и пленен.

– Нет. Пленен и опьянен. Хотя, пожалуй, так, как ты сказал, будет лучше. Пленен в конце.

– О'кей. Так я и скажу. Спасибо. Я люблю свою больше, чем ты – твою.

– Нет, не больше.

– Конечно больше.

Я сунул в рот большой палец правой руки, откусил

его и предложил М. сделать то же самое.

#9830; * *

Крайне медлительный почтальон принес женщине ответ на ее письмо.

Я смотрю, как она вскрывает конверт.

– Вот же ублюдок,– говорит она.

– Что он пишет?

– Невероятный ублюдок.

– Так что там?

– Я предоставляю ему возможность спасти меня на белом коне – много ли в этой жизни подобных моментов истинного величия? – а он рассусоливает, как они с дочкой хорошо живут. Как это здорово, что теперь она почти не плачет. Как спокойностало в квартире.

– Вот же ублюдок,– говорю я, почти не скрывая радости.

– Я прямо вижу, как он сидит на кухне у микроволновой печи и читает этот свой «Роллинг Стоун».

– А он что, читает «Роллинг Стоун»?

– Он считает «Роллинг Стоун» классным журналом.

– Ну, если…

– Ему не полагаетсячитать «Роллинг Стоун». Этот журнал нацелен на другую аудиторию. А с этого мудилы песок сыплется.

– Ты в ярости.

– Мягко сказано.

– Ну и что же ты намерена сделать?

Она на секунду задумывается.

– А что у тебя с рукой? – спрашивает она, обратив наконец внимание.

– Ничего,– говорю я, пряча перевязанную руку за спину. (Само собой, я не отгрыз палец напрочь, хотя и надкусил его весьма основательно.)

– Отведи меня в мою комнату и привяжи,– говорит она. – Я хочу его поненавидеть.

Я отвожу ее в ее комнату, сам же иду в свою комнату и сажусь смотреть «Огромный мир спорта» – международный турнир по фехтованию в Белграде.

* * *

Наутро, за завтраком, пойманная женщина обратила всю свою ярость против меня.

Я дерьмо, самовлюбленный попугай, телевизионный маньяк, пустозвон, скользкий тип, чудовищный трус, трусливо воспользовавшийся, и т.д. и т.д. И я слишком много пью.

Все это абсолютно верно. Я и сам зачастую прихожу к аналогичным выводам, особенно – по не совсем ясной причине – в моменты сразу же после просыпания.

Я подложил себе на тарелку кусок канадского бекона.

– Мелкий пакостник, привыкший все делать исподтишка.– Она распаляла себя все дальше и дальше.– Человек, который…

Я лювлю ее в видоискатель «Пентакса» и отщелкиваю новую серию кадров. В ярости.

Поимка женщины неизбежно влечет за собой некую трудность: исходный поступок задает стандарт, который почти невозможно поддерживать, тем более – превзойти.

* * *

Она говорит:

– Он хочет забрать у меня ребенка. Он хочет оставить ребенка у себя. Он похитил мою дочку.

– Когда ты вернешься, она будет на месте. Можешь не сомневаться.

– Когда это будет?

– Спроси у себя самой. Тебе решать.

– Хм.

Почему я не могу жениться на одной из них и прожить с ней в ссорах и разладе всю остальную жизнь? Я уже пробовал.

– Сними меня еще.

– Я снимал тебя вполне достаточно. Я не хочу больше никаких снимков.

– Тогда я уйду во вторник.

– Вторник. Прекрасно. Это будет завтра.

– Завтра вторник?

– Да.

– О!

Она хватает мяч и притворяется, что хочет разбить окно.

– А бывало так, чтобы ты поймал женщину снова – после того, как ты поймал ее однажды?

– Это почти неслыханно.

– А почему бы и нет?

– Так не бывает.

– Почему?

– Не бывает, и все тут.

– Завтра. Ох, Господи.

Я иду на кухню и берусь за мытье посуды – чем больше ты делаешь черной работы, тем лучше к тебе относятся, это я уже усвоил.

* * *

Я вхожу в ее комнату. Там стоит JI.

– Что у тебя с рукой? – спрашивает он.

– Ничего,– говорю я.

Все взгляды устремляются на мою перебинтованную руку – это длится какое-то мгновение, недостаточно долго.

– Так ты ее поймал? – спрашиваю я.

JI. профессионал высочайшей пробы, несравненный, О. Дж. Симпсон нашего извращения.

– Это я его поймала,– говорит женщина.

– Погоди, погоди. Так это не делается.

– Я изменила правила,– говорит она.– Я с радостью предоставлю тебе экземпляр новых правил, которые я записала здесь, вот в этом блокноте.

Л. лыбится, как выхухоль, он явно доволен, что его поймала такая классная женщина.

– Погоди, погоди,– говорю я,– Сегодня еще не вторник!

– А мне это по фигу,– говорит она. Она улыбается этому Л.

Я ухожу на кухню и начинаю отскребать микровол– новку при помощи «Фэйри».

Изменить правила – насколько это смело и оригинально! Она и вправду на редкость одухотворенная личность.

«Французский русский рокфор или оливковое масло с уксусом»,– бормочет она во сне – не иначе как работала прежде официанткой, это подсказывает мне логика.

* * *

Пойманная женщина делает обратное сальто из положения стоя.

Я бешено аплодирую. Больно большому пальцу.

– Где Л.?

–  Яотослала его прочь.

– Почему?

– У него нет интересных проблем. К тому же он сделал с меня неудачный набросок.

Она демонстрирует мне набросок углем (JI. известен как прекрасный рисовальщик), и я вижу, что сияние ее красоты несколько затуманено – там, на этом наброске. Скорее всего, JI. заранее нервничал, что не сможет превзойти мои фотографии.

– Бедняга JI.

Пойманная женщина снова крутит сальто. Я снова аплодирую. Что сегодня, вторник или среда? Я не помню.

– Среда,– говорит она.– В среду моя дочка ходит на танцы и ночует чаще всего не дома, а у своей подруги Регины, которая живет близко к тому месту, где у них танцы. Так что мне нет никакого смысла возвращаться в среду.

* * *

Прошла неделя, а она все еще со мной. Она уходит постепенно.

Если бы я повырывал ей все волосы, ее не полюбил бы никто, кроме меня. Но она не хочет, чтобы я повырывал ей все волосы.

Ради нее я надеваю различные рубашки: красную, оранжевую, серебристую. Ночью мы держимся за руки, до самого утра.

ПРИОБРЕЛ Я ГОРОДОК

Так вот, я купил себе маленький городок (Галвестон, штат Техас) и для начала сказал всем, что никому не нужно никуда переезжать, что мы организуем все постепенно, без спеха, никаких скоропалительных перемен.

Они и радовались, и не очень чтобы верили. Я прогулялся до порта, посмотрел на склады хлопка, рыбные рынки и всякие такие установки, как-то там связанные с распространением нефти по всему свободному миру, и подумал: «Сюда бы еще несколько яблонь. Да, это было бы очень мило». Затем я вышел на этот самый бульвар, где посередке растут толстенные пальмы высотою футов по сорок или не знаю уж там сколько, а по обеим сторонам – олеандры, он тянется квартал за кварталом, а в конце упирается в безбрежную ширь Мексиканского залива, а по обеим сторонам его – импозантные такие здания и еще большая католическая церковь, сильно смахивающая на мечеть, и дворец епископа, и симпатичная такая сараюха из красного кирпича, где собираются шрай– неры

[59]

[Закрыть]. Какой милый городок, думал я, он меня прекрасно устраивает.

Он устраивал меня настолько прекрасно, что я тут же начал его перестраивать. Очень медленно, осторожно. Я попросил скольких-то там людей освободить от своего присутствия один из кварталов по Первой стрит, а затем снес их жилища. Я разместил этих людей в «Галвес-оте– ле», это лучший отель города, расположен прямо на набережной, и позаботился, чтобы все их номера были с красивым видом из окна. Эти люди всю свою жизнь мечтали пожить в «Галвес-отеле», но не могли, потому что у них не было на это денег. Теперь они были в восторге. Я снес их жилища и разбил на освободившемся месте парк. Мы засадили его всем, что только бывает, а еще поставили миленькие железные скамейки зеленого цвета, а посередине – маленький фонтан, все самое обыкновенное, стандартное, мы не старались поразить кого– то своим воображением.

Я был доволен. Все люди, жившие в четырех кварталах, окружавших снесенный квартал, получили нечто, чего у них прежде не было: парк. Они могли сидеть в нем на лавочках и все такое. Я пошел посмотреть, как они там сидят. Некий чернокожий человек уже играл в моем новом парке на бонго. Я ненавижу эти барабанчики, бонго. Я начал было говорить ему, что перестань долбить по этим долбаным бонго, но затем я сказал себе: нет, так нельзя. Ты обязан позволить ему играть на этих долба– ных бонго; если уж ему так хочется, это одна из прискорбных издержек демократии, за которую я горой. Затем я начал обдумывать новое размещение людей, которых я выселил, не могли же они жить в этом роскошном отеле до скончания века.

Только я не имел никаких идей относительно нового микрорайона, кроме одной: в нем не должно проявляться излишнего воображения. Поэтому я решил поговорить с одним из этих людей, одним из тех, кого я выселил, парнем по имени Билл Колфилд, который работал в оптовом табачном заведении на Меканик-стрит.

– Вот ты,– спросил я его,– в каком доме хотелось бы тебе жить?

– Ну,– сказал он,– что-нибудь не очень большое.

– Угу.

– Может,– сказал он,– с верандой по трем сторонам, чтобы можно было сидеть и смотреть. Еще, может, крытый дворик.

– А на что вы будете смотреть?

– Может, деревья, ну и там лужайки.

– То есть ты хочешь, чтобы у дома был участок.

– Ага, это было бы здорово.

– Какой участок ты себе представляешь, какого размера?

– Ну, такой, не очень большой.

– Понимаешь, тут возникает одна проблема. Всего мы располагаем таким-то и таким-то количеством земли, но каждый из вас захочет получить свой кусок, чтобы смотреть на него, а в то же время никто не захочет смотреть на соседей. Приватное смотрение, вот в чем штука.

– Ну, в общем, да,– согласился Билл,– Хотелось бы, чтобы оно вроде как приватное.

– Ладно,– сказал я,– тащи карандаш и посмотрим, что тут можно придумать.

Мы начали разбираться, на что же там можно будет смотреть, и сразу пошли сплошные трудности. Ведь когда смотришь, ты же не хочешь смотреть все время на одну и ту же вещь, ты хочешь иметь возможность смотреть по крайней мере на три разные вещи, а то и на четыре. Проблему разрешил Билл Колфилд. Он положил передо мной коробку. Я открыл ее и увидел внутри паззл с портретом Моны Лизы.

– Глянь-ка здесь,– сказал он,– Если каждый кусок земли будет как кусок этой вот головоломки, а линия деревьев на каждом участке будет прямо по контуру этой загогулины – вот оно и получится. Ч.Т.Д. и вся любовь.

– Прекрасно,– сказал я,– Только куда же люди будут ставить свои машины?

– В огромный подземный гараж со всеми надлежащими удобствами,– сказал Билл.

– О'кей, но как же тогда сделать, чтобы каждый из домовладельцев имел свободный доступ к своему домовладению?

– Между двойными линиями деревьев будут скрываться тенистые, с прекрасным покрытием дорожки, аккуратно обсаженные бегониями.

– Идеальные охотничьи угодья для громил и сексуальных маньяков,– заметил я с сомнением.

– А откуда им взяться? – удивился Колфилд,– Ты же купил весь наш город и уж никак не потерпишь, чтобы в нем ошивались подобные личности.

Он был прав. Я купил весь этот город и смогу, скорее всего, справиться с этой проблемой. Я совсем запамятовал.

– Ладно,– сказал я,-попробуем. Не знаю только, не проявим ли мы тут излишнего воображения.

Так мы и сделали, и все вышло совсем неплохо. Жалоб не было – кроме одной-единственной. Ко мне пришел человек по имени А. Г. Барти.

– Послушайте,– сказал он. Его глаза то ли горели, то ли сверкали, точно не знаю, не рассмотрел, день был пасмурный,– Мне все кажется, что я будто живу в какой-то огромной, бредовой головоломке.

Он был прав. Если посмотреть сверху, он жил аккурат посередине гигантской репродукции «Моны Лизы», но я счел за лучшее скрыть это обстоятельство. Мы позволили А. Г. превратить свое кривое землевладение в стандартный участок сто на шестьдесят футов, вслед за ним то же самое сделали еще несколько человек – некоторым, похоже, нравятся прямоугольники. Правду сказать, это даже улучшило общую картину. Наткнувшись в «Тенистой Дубраве» (давая название микрорайону, мы старались не проявлять излишнего воображения) на прямоугольник, человек изумляется. Это очень хорошо.

Я сказал себе:

Приобрел я городок Очень маленький Очень миленький.

Все это время я использовал свое право собственности настолько осторожно и настолько – скажу без ложной скромности – тактично, что невольно напрашивался вопрос: не слишком ли робко я развлекаюсь – при таких-то расходах (я угрохал чуть не половину своего состояния). Тогда я вышел на улицу и перестрелял шесть тысяч собак. Операция не только доставила мне огромное удовлетворение, но и чудесным образом преобразила город к лучшему. Теперь его собачье население составляло всего лишь 165000 при человеческом населении около 89000. Далее я пошел в редакцию «Ньюс», здешней утренней газеты, и написал передовицу, где заклеймил себя как гнуснейшую тварь, подобных которой не было на Земле со дня Творения, и неужели мы, жители этого прекрасного города, каждый из которых является свободным гражданином Америки, вне зависимости от расы и вероисповедания, будем прозябать в бездействии, когда один человек, один человек,если эту гнусную гадину можно назвать таким словом, и т. д. и т. д. Я отнес статью в отдел городской хроники и попросил напечатать ее на первой полосе, крупным шрифтом, в жирной рамке. Я поступил так из опасения, что они побоятся сделать это сами, а также потому, что видел когда-то фильм Орсона Уэллса, где парень пишет ядовитую заметку насчет кошмарного выступления своей собственной безголосой жены в опере, этот поступок всегда казался мне очень порядочным – с определенной точки зрения.

Ко мне пришел человек, чью собаку я застрелил.

– Ты убил Батча,– сказал он.

– Батч? Это который из них Батч?

– Одно ухо коричневое, другое белое,– сказал он.– Очень дружелюбный.

– Послушайте, мистер,– сказал я.– Я перестрелял шесть тысяч собак, так неужели вы думаете, что я помню какого-то Батча?

– Батч это все, что было у нас с Нэнси,– сказал он.– У нас нет детей.

– Могу вам только посочувствовать,– сказал я,– Но не забывайте, что весь этот город принадлежит мне.

– Знаю,– сказал он.

– Я единственный его владелец и сам устанавливаю все правила.

– Слышал я такое, слышал,– сказал он.

– Мне жаль насчет Батча, но он попал под большую кампанию. Вы должны были держать его на поводке.

– Тут я не спорю,– сказал он.

– Вы должны были держать его в доме.

– Но должно же бедное животное выходить иногда наружу.

– И пакостить на улицах?

– Да,– сказал он,– это, конечно, проблема. Собственно говоря, я просто хотел сказать тебе, что я чувствую.

– Вы мне этого так и не сказали,– сказал я.– И что же вы чувствуете?

–  Ячувствую огромное желание расшибить тебе башку,– сказал бывший хозяин покойного Батча и показал мне обрезок водопроводной трубы, принесенный им для означенной цели.

– Поступив подобным образом,-заметил я,-вы схлопочете себе на задницу уйму приключений.

– Да, я понимаю.

– Вы почувствуете себя малость получше, но не стоит забывать, что мне принадлежат и тюрьма, и судья, и пол-люция и местное отделение Американского союза гражданских свобод. Полностью, с потрохами. Вы шарахнете меня по черепу, а я вас – по хабеас корпусу.

– Ты не посмеешь.

– Мне случалось делать и похуже.

– Ты,– сказал он,– черствый, злокозненный человек. В том-то все и дело. Ты будешь жариться в аду, гореть в геенне огненной, и не будет тебе ни милости, ни снисхождения, ни хоть легкого сквозняка, ниоткуда.

Он ушел, вполне удовлетворенный таким объяснением. Я был вполне удовлетворен удачным разрешением нашего конфликта, лучше уж быть в чьем-то там представлении черствым, злокозненным человеком, чем сводить близкое знакомство со ржавым обрезком трубы, к тому же я все еще оставался в выигрыше (шесть тысяч собак – это вам не кот начхал). В общем, я был полным хозяином этого маленького, очень миленького города и не мог придумать никаких новых нововведений, вернее сказать, любое нововведение, приходившее мне на ум, неизбежно поставило бы меня в один ряд с покойным губернатором Луизианы Хью П. Лонгом. Дело в том, что я влюбился в жену Сэма Хона. Как-то я забрел в эту лавку на Тремонт-стрит, где продают всякую восточную ерунду: бумажные фонарики, дешевый фарфор, бамбуковые птичьи клетки, плетеные скамеечки для ног и т.д. и т.п. Она была ниже меня, и я, помню, подумал, что никогда еще не встречал в женском лице столько доброты. Просто что-то невероятное, лучшее лицо, какое я видел.

– Я не могу,– сказала она,– потому что я замужем за Сэмом.

– За Сэмом?

Она указала на кассу, за которой сидел молодой, интеллигентного вида китаец, сидел, всем своим интеллигентным видом показывая, что в гробу он видел таких клиентов.

– Ужасная новость,– вздохнул я,– Скажи мне, любишь ли ты меня?

– Чуть-чуть,– сказала она,– но Сэм мудрый и добрый, и мы с ним имеем одного с третью очаровательного ребенка.

Она ничуть не выглядела беременной, однако я все равно ее поздравил, а затем вышел на улицу, нашел копа и велел ему купить порцию Полковник-Сандерсовского Кентуккского Жареного Цыпленка, экстра-хрусткого. Я поступил так из чистой вредности. Коп покорно пошел выполнять унизительное поручение, а что ему было делать? Я думал:

Я имею городок

Очень маленький

Жутко миленький

Не могу оказать людям помощи

Зато могу причинять им боль

Стрелять ихних собак

Поганить им жизнь

Проявлять воображение

Сажать деревья

Лучше оставить их в покое?

Кто это решает?

Жена Сэма оказалась женой Сэма Желать ее нехорошо.

Так что я съел Полковник-Сандерсовского Кентуккского Жареного Цыпленка, экстра-хрусткого, и продал Галвестон, штат Техас, одной из финансовых групп. В итоге я крупно подзалетел, но зато усвоил важный урок: не бери на себя роль Бога. Есть много людей, знавших это давным-давно, но я же никогда не сомневался, что есть много людей, которые и умнее меня, и соображают быстрее, а к тому же – имеют в союзниках Божественную благодать и статистическую вероятность. Не знаю, может, я испортил все избытком воображения, хотя и старался изо всех сил, чтобы такого не случилось. Я почти ничего не сделал, я проявлял предельную сдержанность. Бог делает куда худшие вещи, ежедневно, в любой самой маленькой семье, чем сделал я в масштабах целого города. У него гораздо больше воображения. К примеру, я все еще желаю жену Сэма Хона. Это чистая пытка. Все еще желаю жену Сэма Хона и боюсь, что это навсегда. Это вроде как если у тебя вырывают зуб. Целый год подряд. Один и тот же. Такой вот образчик Его воображения. Мощь и сила.

Ну, и что же дальше? А дальше я взял вторую половину своего состояния, переехал в Галена-парк, штат Техас, и зажил там припеваючи, тихо и незаметно, и когда мне предложили баллотироваться в попечительский совет местной школы, я сказал: спасибо, но у меня нет детей.