Текст книги "Шестьдесят рассказов"

Автор книги: Дональд Бартельми

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 31 страниц)

Дональд Бартельми
Шестьдесят рассказов

ГРАФОЛОГИЯ

Эдвард объяснял Карлу значение полей.

– Ширинаполей,– говорил он,– свидетельствует о наличии культурных, этических и эстетических основ либо об их отсутствии. Очень широкие поля слева характерны для людей культурных и утонченных, обладающих глубоким пониманием изобразительного искусства и музыки. В то время как,– продолжил он, наизусть цитируя руководство по графологии,– в то время как узкие левые поля свидетельствуют об обратном. Полное отсутствие полей слева свидетельствует о практичности характера и благоразумной экономности в сочетании с крайне слабым эстетическим чутьем. Очень широкие поля справахарактерны для людей легкоранимых, боящихся взглянуть жизни в лицо и малообщительных.

– Не верю я в эти штуки,– сказал Карл.

– Так вот,– отмахнулся от него Эдвард,– если взглянуть на твои плакаты, ты оставил широкие поля со всех сторон, что характерно для человека с предельно обостренной чувствительностью, любящего и понимающего цвет и форму, человека, сторонящегося толпы, предпочитающего жить в фантомном мире красоты и хорошего вкуса.

– А ты там точно ничего не перепутал?

– Я общаюсь с тобой,– сказал Эдвард,– через бездонную пропасть темноты и невежества.

– Это моя темнота, так что ли? – спросил Карл.

– Это твоя темнота, раздолбай черномазый,– отрезал Эдвард.– Тоже мне, развонялся.

– Эдвард,– сказал Карл,– побойся Бога.

– Ну зачем ты написал на плакатах всю эту плешь? Зачем? Ведь это неверно, так ведь? Так ведь, да?

– Да в общем-то верно,– сказал Карл, скользнув глазами по переднему из коричневых щитов, висевших у него на груди и спине.

Надпись на щитах гласила:

«Вграфстве Селби, Алабама, меня бросили втюрьму за кражу доллара с полтиной, хоть я их совсем не крал. Пока я сидел в тюрьме, мой младший брат был убит amp; Мама бросила меня совсем малюткой. В тюрьме я услыхал Глас Божий amp; Теперь я брожу по дорогам, проповедую дни напролет, неся людям весть об эсхатологической Любви. Яподавал заявление о приеме на работу, но Никто не дает мне работы, ведь я же сидел в тюрьме amp; Вся обстановочка полный кошмар, Пепси-кола. Япрошу потому, что мне нечего есть amp; Избави нас от лукавого».

– Это верно,– сказал Карл.– В некотором роде. В данном тексте содержится некая merde– вая внутренняя истина, проглядывающая как метафизическое преломление реальных событий.

– А теперь посмотри, как ты пишешь эти «т» и эти «п»,– сказал Эдвард.– Верхушки букв скорее круглые, чем заостренные. Это свидетельствует об энергичности и агрессивности. То, что они и внизу скорее заостренные, чем круглые, указывает на упрямый, вспыльчивый, саркастичный характер. Ты понимаешь, о чем я?

– Тебе виднее,– пожал плечами Карл.

– Маленькие большие буквы,– сказал Эдвард,– указывают на скромность и застенчивость.

– Жаль, что мама тебя не слышит,– сказал Карл.– Вот бы порадовалась.

– С другой стороны, излишне размашистые петли твоих «у»и «g»говорят об эгоизме и склонности к преувеличениям.

– Мои всегдашние проблемы,– вздохнул Карл.

– А какое твое полное имя? – спросил Эдвард, привалившись спиной к стене. Они стояли на Четырнадцатой стрит, неподалеку от Бродвея.

– Карл Мария фон Вебер,– сказал Карл.

– Ты употребляешь наркотики?

– Эдвард,– вздохнул Карл,– ты на себя посмотри.

– Ты мусульманин?

Карл поворошил свои длинные космы.

– Ты читал «Старость» Итало Звево? Мне точно понравилось, хорошая книга.

– Нет, Карл, ты все-таки мне ответь,– не отставал Эдвард.– В межрасовых отношениях, как нигде, необходимы честность и откровенность. Ну так как?

– Мне кажется, что достижение взаимоприемлемой договоренности вполне возможно и что правительство делает в настоящий момент все от него зависящее,– сказал Карл.-Я думаю, можно без труда найти доводы в пользу каждой из конфликтующих сторон. А ты знаешь, тут далеко не лучшее место, чтобы побираться. За сегодня мне подали всего два раза.

– Люди любят людей аккуратных,– заметил Эдвард,– А у тебя, не в обиду будь сказано, видок довольно вшивый.

– Ты точно думаешь, они слишком длинные? – Карл снова потрогал свои волосы.

– Ты считаешь мой цвет красивым? – спросил Эдвард,– Ты мне завидуешь?

– Нет,– сказал Карл,– не завидую.

– Ну вот, а я что говорил? Эгоизм и склонность к преувеличениям, все сходится.

– Зануда ты, Эдвард. По правде говоря.

Эдвард на секунду задумался, переваривая слова Карла, а потом сказал:

– Но зато я белый.

– Самый изысканный цвет,– кивнул Карл,– Слушай, я уже малость устал обсуждать расцветки. Поговорим-ка лучше о моральных ценностях или еще о чем.

– Слушай, Карл, а ведь я дурак,– сказал Эдвард.

– Да,– согласился Карл.

– Но только я белыйдурак,– продолжил Эдвард, развивая свое неожиданное заявление.– В том-то вся моя прелесть.

– Да, Эдвард, ты прелесть,-согласился Карл.– С этим не поспоришь. Ты прекрасно выглядишь. У тебя весьма импозантная внешность.

– Да ну тебя на фиг,– уныло отмахнулся Эдвард.– Язык-то у тебя хорошо подвешен, я давно заметил.

– А все потому,– наставительно сообщил Карл,– что я читаю. Вот ты, ты читал «Каннибала» Джона Хокса? Обалденная книга.

– Постригись, Карл,– сказал Эдвард.– Купи себе новый костюм. Скажем, из этих, как сейчас носят, итальянских, с пиджаком в обтяжку. Ничто не мешает тебе начать восхождение по социальной лестнице, только ведь само собой ничто не делается, нужно работать и работать.

– Слушай, Эдвард, а чего это ты гак разволновался? Откуда такая озабоченность моим положением? Почему бы тебе не прогуляться отсюда ножками и не найти другого собеседника?

– Ты действительно беспокоишь меня,– признался Эдвард,– Я пытаюсь проникнуть в твою внутреннюю сущность, понять, что она такое. Разве это не любопытно?

– Кроме «Каннибала», Джон Хокс написал еще «Лапку Жука» и еще пару других книг, не помню только, как называются,– сказал Карл,– Я считаю его одним из лучших американских прозаиков нового поколения.

– Карл,– сказал Эдвард,– так в чемтвоя внутренняя сущность? Колись, старик.

– Она моя,– негромко сказал Карл и опустил глаза. Его ботинки походили на тушки больших, грязно– коричневых птиц.

– А ты точно знаешь, что не украл эти полтора доллара, про которые на плакате?

– Эдвард, я же сказалтебе, что невиновен в похищении этих полутора долларов, – Карл зябко потоптался на месте. – Что-то холодно здесь, на этой Четырнадцатой стрит.

– Это всё твои фантазии,– сказал Эдвард.– Здесь не холоднее, чем на Пятой или на Лексингтон-авеню. Призрачное ощущение, что здесь холоднее, вызвано, по всей видимости, твоим низким, маргинальным статусом в нашем обществе.

– По всей видимости,– согласился Карл. На его лице появилось ожесточенное выражение,– А ты знаешь, что я пошел к федеральным чиновникам и попросил их дать мне работу в оркестре морской пехоты и что они мне сказали?

– Ты что, классно дудишь? Где же тогда твой сакс?

– Они так и не далимне эту сраную работу,– сказал Карл.– Ну, что ты об этом думаешь?

– Эсхатологическая любовь,– сказал Эдвард, – Это какая же такая?

– Это завтрашняя любовь,– объяснил Карл,– во всяком случае, я так ее называю. Это любовь на том берегу Иордана. Данный термин означает совокупность условий, которые… одним словом, это одна из сказочек, которые мы, чернокожие люди, рассказываем себе для поднятия духа.

– Ох, Господи,– вздохнул Эдвард.– Темнота и невежество.

– Эдвард,– сказал Карл,– ты меня не любишь.

– Но отчасти и люблю,– сказал Эдвард.– Где ты воруешь все эти книги, по большей части?

– По большей части в аптеках,– сказал Карл,– Самое удобное место, они же узкие и длинные, продавцы обычно толкутся в глубине, рядом с аптечными стойками, а книги разложены у входа, на таких маленьких вращающихся стеллажах. Так что там очень просто втихаря опустить одну-другую в карман пальто, если, конечно, ты в пальто.

– Но…

– Да,– кивнул Карл,– я знаю, о чем ты думаешь. Если я ворую книги, то ворую и все остальное. Однако похищение книг метафизически отлично от похищения, скажем, денег. Если я не ошибаюсь, Вийон прекрасно высказался по этому вопросу.

– Это где, в «Если бы я был королем»?

– И к тому же,– добавил Карл,– неужели ты самни разу ничего не украл? Никогда в жизни?

– Моя жизнь,– вздохнул Эдвард.– Ну зачем ты мне о ней напоминаешь?

– Эдвард,– поразился Карл,– так ты не удовлетворен своей жизнью! А я-то считал жизнь белых приятной.Я люблю это слово, «приятно». Оно меня радует.

– Послушай, Карл,– сказал Эдвард,– почему бы тебе не сосредоточить все свои силы на улучшении почерка?

– Ты хотел сказать «характера».

– Нет,– тряхнул головой Эдвард,– выкинь из головы улучшение характера. Улучшай свой почерк, вот и вся недолга. Делай большие буквы побольше. Делай петли у «g» и «у» поменьше. Следи за промежутками между словами, чтобы не проявлять свою дезориентацию. Следи за шириной полей.

– Ясненько. Только не слишком ли это поверхностный подход к проблеме?

– Разделяй строки промежутками,– продолжал Эдвард,– Налезающие друг на друга строки свидетельствуют о сумбуре в мыслях – и наоборот. Уделяй серьезнейшее внимание заключительным росчеркам. Существуют двадцать две разновидности заключительных росчерков, и каждый из них весьма существенен для определения характера личности. Я дам тебе книгу, там все написано. Хороший почерк это ключ к преуспеванию – ну, если не главный,то, во всяком случае, одиниз ключей. Ты можешь стать первым представителем своей расы, ставшим вице-президентом.

– Да, ради такого можно и попотеть.

– Хочешь, я схожу принесу эту книгу?

– Пожалуй, нет,– сказал Карл,– спасибо. И не то чтобы я совсем не верил в твою методику. А вот чего я действительнохотел бы, так это отлить. Ты не откажешься постоять минутку с моими щитами?

– Ради Бога,– сказал Эдвард и тут же возложил Карловы щиты на свои хилые плечи,– Мамочки, да какие же они тяжеленные!

– Да еще и режут,– нехорошо усмехнулся Карл,– Я сейчас, сбегаю в этот магазин и назад.

Когда Карл вернулся к Эдварду, каждый из них резко ударил другого по лицу тыльной стороной ладони – той восхитительной частью кисти, откуда растут костяшки.

Золотой дождь

Нуждаясь в деньгах, Питерсон откликнулся на объявление, гласившее: «Мы заплатимза вашеучастие в телевизионной программе, если ваши убеждения достаточно тверды, а в вашем жизненном опыте есть привкус необычного». Он позвонил по приведенному в объявлении номеру, получил приглашение и явился на Лексингтон– авеню, в помещение 1551 Грейбар-билдинга. Потратив двадцать минут на беседу с мисс Арбор, начавшуюся с вопроса, был ли он когда-либо у психоаналитика, Питерсон был утвержден для участия в программе «Кто я такой?».«О чем вы имеете твердые убеждения?» – спросила мисс Арбор. «Об искусстве,– сказал Питерсон.– О жизни, о деньгах»,– «Ну, и к примеру?» – «Я убежден,– сказал Питерсон,– что, регулируя концентрацию серотонина в головном мозге мышей, можно увеличивать или уменьшать их способность к обучению. Я убежден, что шизофреники зачастую имеют необычные отпечатки пакьцев, в том числе – содержащие почти замкнутые окружности. Я убежден, что в момент сновидения спящий человек двигает глазами».– «Это очень, очень интересно!» -воскликнула мисс Арбор. «Все это напечатано в «Мировом альманахе»,– сказал Питерсон.

«Я вижу, вы скульптор,– сказала мисс Арбор.– Это чудесно»,– «А что у вас за программа? – поинтересовался Петерсон.– Я никогда ее не видел»,– «Позвольте мне ответить на вопрос вопросом, – сказала мисс Арбор,– Мистер Питерсон, вы абсурдны?» На ее огромных губах сверкала ослепительно белая помада. «Извините?» – «Иными словами,– пылко продолжила мисс Арбор,– не кажется ли вам ваше собственное существование чем-то случайным, беспричинным? Вы ощущаете себя de trap?У вас бывает тошнота?» – «У меня увеличена печень,– осторожно признался Питерсон. «Но это же великолепно! – воскликнуламисс Арбор,-Это оченьхорошее начало. Программа «Кто я такой?»пытается узнать, кто такие люди на самом деле.Мы ощущаем, что люди нашего времени спрятаны внутри самих себя, что они разобщены, живут в муках, в отчаянии, в безысходности и безверии. Почему нас бросили сюда и покинули? Вот вопрос, на который мы пытаемся ответить, мистер Питерсон. Человек стоит один посреди унылой безликости, в страхе и дрожи, смертельно больной. Бог умер. Повсюду пустое небытие. Ужас. Отчуждение. Конечность. «Кто я такой?»подходит к этим проблемам радикальным, коренным образом».– «По телевизору?» – «Нас интересуют первоосновы, мистер Питерсон. Мы не играем в игры»,– «Понятно»,– кивнул Питерсон, размышляя о размере будущего гонорара. «Так вот, мистер Питерсон, я хотела бы узнать следующее: вы интересуетесьабсурдностью?» – «Мисс Арбор,– вздохнул Питерсон,– правду говоря, я не знаю. Я не уверен, верю я в нее или нет»,– «О, мистер Питерсон,– потрясенно вскинулась мисс Арбор.– И не говоритетакого! Вы будете…» – «Наказан?» – подсказал Питерсон. «И даже если выне интересуетесь абсурдностью,– твердо сказала мисс Арбор,– все равно абсурдность интересуется вами»,– «У меня много проблем,– сказал Питерсон,– может, хоть это зачтется в мою пользу?» – «Существование для вас проблематично,– облегченно улыбнулась мисс Арбор,– Гонорар двести долларов».

«Меня покажут по телевизору»,– сказал Питерсон своему маршану. «Жуткая стыдуха,– откликнулся Жан– Клод,– А что, без этого никак?» – «Без этого никак,– сказал Питерсон,– если я намерен есть»,– «Сколько?» – спросил Жан-Клод, и Питерсон сказал: «Две сотни». Он окинул взглядом галерею на предмет своих работ. «Смехотворная компенсация за такое позорище. Вы будете под своим настоящим именем?» – «А вы ничего, случаем…» – «Никто ничего не покупает,– сказал Жан-Клод.– Погода такая. Люди больше думают о – как они называются? – Крис-Крэфтах, лодки и все такое, на чем плавают. Вы не подумаете получше о том, о чем я тогда говорил?» – «Нет,-сказал Питерсон,-не подумаю».– «Две маленькие уйдут куда быстрее, чем одна здоровенная,– сказал Жан-Клод, отводя глаза,– Ее же совсем просто распилить пополам»,– «Как-никак это все-таки произведение искусства,– Питерсон изо всех сил старался сохранить спокойствие.– А произведения искусства, их обычно не пилят пополам»,– «Это место, где можно распилить, оно совсем простое,– сказал Жан-Клод.– Я могу обхватить там пальцами». Для убедительности он соединил пальцы двух рук в окружность. «Когда я смотрю на эту работу, мне всегда так и видятся две отдельные работы. Вы абсолютно уверены, что задумали ее правильно?» – «Абсолютно»,– сказал Питерсон, так и не увидевший в экспозиции ни одной из своих работ; его печень раздулась от гнева и ненависти. «У вас очень романтичные порывы,– сказал Жан-Клод,– Ваша позиция даже вызывает у меня нечто вроде восхищения. Вы читаете слишком много книг по истории искусства. Это отдаляет для вас возможность найти свою аутентичную индивидуальность, соответствующую духу нашего времени»,– «Знаю,– сказал Питер– сон,– У вас не найдется двадцатки до первого?»

Питерсон сидел на своем бродвейском чердаке, пил «Рейнголд» и думал о президенте. Питерсон всегда ощущал некоторую близость к президенту, теперь же ему начинало казаться, что согласие появиться в телевизионной программе может вызвать президентское неодобрение как поступок несколько постыдный. Но мне же нужны деньги, говорил он себе, телефон уже отключили, котенок плачет, просит молока. Да и пиво кончается. Президент говорил, что искусство нужно поддерживать, успокаивал себя Питерсон, так неужели он захочет, чтобы я сидел без пива? Он вслушивался в свои переживания: что я ощущаю – заурядную вину за то, что продался телевидению, или нечто более возвышенное? Тошнота? Его печень стонала. Подстанывая ей, Питерсон обдумывал ситуацию, в которой его новые отношения с президентом стали всеобщим достоянием. Он работал на чердаке. Очередное произведение, заранее названное «Приветы лета», должно было состоять из трех автомобильных радиаторов – от Шевроле «Тюдор», от фордовского пикапа и от «Эссекса» выпуска тридцать второго года, из части телефонного коммутатора и еще кое-какой мелочи. Расположение частей казалось вполне удачным, и Питерсон приступил к сварке. Через некоторое время конструкция могла уже стоять сама по себе, не разваливаясь. Еще через пару часов он отложил горелку, поднял защитную маску, подошел к холодильнику и взял с полки сэндвич, дружественный дар знакомого торговца металлоломом. Это был сэндвич, изготовленный впопыхах и без вдохновения, тонкий ломтик ветчины, зажатый двумя кусками хлеба, и все же Питерсон съел его с благодарностью. Затем он принялся изучать свою работу, разглядывать ее то под одним, то под другим углом. Но тут дверь распахнулась и на чердак ворвался президент с шестнадцатифунтовой кувалдой в руках. Первый же удар расколол «Приветы лета» по главному сварному соединению; какое-то время две половинки композиции держались друг за друга, как неохотно расстающиеся любовники, а затем разбежались. Двенадцать сотрудников «Сикрет Сервис» держали Патерсона тайными парализующими захватами. Он хорошо выглядит, думал Питерсон, вполне здоровый, зрелый, в приличной физической форме, внушающий доверие. И костюм вполне приличный. Со второго удара президент разнес радиатор «Эссекса», с третьего – радиатор «Шевроле». Затем он набросился на сварочную горелку, на верстак, заставленный гипсовыми моделями, на слепок одной из роденовских скульптур и на субтильную, словно из хворостинок слаженную, человеческую фигуру работы Джакометги, купленные Питерсоном в Париже. «Да как же это, мистер президент! – вскричал Питерсон.– Я-то считал, что мы с вами друзья!» Один из агентов «Сикрет Сервис» рубанул его ребром ладони по затылку. Затем президент высоко вскинул кувалду, повернулся к Питерсону и сказал: «У вас больная печень? Это хороший знак. Вы прогрессируете. Вы думаете».

«Лично у меня деятельность этого парня из Белого дома вызывает самое высокое одобрение». Постоянный парикмахер Питерсона, человек по фамилии Китчен, психоаналитик-самоучка, написавший в этом своем качестве четыре книги под общим названием «Решимость быть», был единственным, кому он поведал о своей близости с президентом. «А что касается его взаимоотношений с вами,– продолжил брадобрей,– они по сути своей принадлежат к классу взаимоотношений Я-Ты, если вас не смущает терминология. Вы должны отдавать себе полный отчет об их глубинном смысле. Как заметил Ницше, в конечном итоге человек ощущает и переживает только себя самого. Злясь на президента, вы переживаете себя– зляшегося-на-президента. Когда ваши отношения налаживаются, вы переживаете себя-в-гармонии-с-президентом. Все бы и хорошо. Однако,-продолжил Китчен, намыливая щеку,– вы хотите переживать президента-в-гармонии-с-вами. Вы хотите обрести егореальность, понимаете? Для того, чтобы вырваться из ада солипсизма. Может, оставим баки чуть подлиннее?» – «Этот жаргон знают все, кроме меня»,– горько пожаловался Питерсон. «Послушайте,– сказал Китчен,– когда вы говорите обо мне с кем-либо другим, вы говорите „мой парикмахер“, так ведь? Конечно же, так. Ровно так же я смотрю на вас, как на „моего клиента“, улавливаете? Но вы же не относитесь к себе как к „моему клиенту“, а я не отношусь к себе как к „вашему парикмахеру“. Да это самый настоящий ад». Бритва хищно скользнула по затылку Питерсона. «Как сказал Паскаль, природное ничтожество нашего смертного и немощного существования настолько горестно, что, по ближайшем его рассмотрении, ничто уже не может нас утешить». Бритва стремительно обогнула ухо. «Слушайте,– сказал Питерсон, – а что вы думаете об этой телевизионной программе «Кто я такой?».Смотрели когда-нибудь такую?» – «Правду говоря,– откликнулся парикмахер,– она сильно отдает библиотечной пылью. Но обрабатывают они их здорово, это уж точно».– «Это в каком же смысле? – заволновался Питерсон.– Как они их обрабатывают?» Парикмахер сдернул с него салфетку и громко, с хлопком, ее встряхнул. «Это настолько ужасно, что и говорить не хочется. А с другой стороны, большего они и не заслуживают, эти ошметки»,– «Какие ошметки?» – спросил Питерсон.

Тем временем на чердак без стука заявился высокий, похожий на иностранца человек с раскрытым пружинным ножом в руке. «Добрый вечер, мистер Питерсон,– сказал он.-Я играю на кошачьем пианино, известном также как "котопьяно", вы хотели бы послушать что-нибудь конкретное?» – «Кошачье пианино? – пробормотал Питерсон, опасливо косясь на огромное, с мясницкий секач лезвие,– О чем это вы? Что вам нужно?» Биография Нольде упала с его коленей на пол. «Кошачье пианино,– сказал непрошеный визитер,– это инструмент дьявола, дьявольский инструмент. Да вы успокойтесь,– озабоченно добавил он,– а то вон, от страху в пот бросило»,– «Я вас не понимаю»,– сказал Питерсон, изо всех сил стараясь быть смелым. «Тогда позвольте мне объяснить,– любезно предложил высокий иностранистый человек.– Восемь кошек – октава – заключены в корпус котопьяно таким образом, что наружу выступают только их головы и передние лапки. Нажимая на нужные лапки, исполнитель вызывает у соответствующих кошек нечто вроде визга. Кроме того, конструкция инструмента предусматривает возможность дергать их за хвосты. Хвосто– тягатель – или, если вам не нравится это слово, хвосто– игратель(он оскалил зубы в деланной улыбке) – располагается с задней, хвостовой стороны инструмента. В нужный момент хвостотягатель дергает нужную кошку за нужный хвост. Само собой, хвостовая нота отлична от ноты лапной и расположена в более высоком регистре. Вам случалось видеть подобный инструмент, мистер Питерсон?» – «Нет,– героически ответствовал Питерсон,– я даже не верю в его существование».– «И напрасно, мистер Питерсон, есть прекрасная гравюра Франца ван дер Вингерта, это начало семнадцатого века, с изображением котопьяно. На котором, к слову сказать, играет человек с деревянной ногой. Ознакомьтесь, пожалуйста, с моей собственной ногой.– Кошачий пианист задрал штанину, обнаружив ноговидную конструкцию из дерева, металла и пластика.– А теперь не желаете ли сделать заказ? „Мученичество святого Себастьяна“? Вступление к „Ромео и Джульете“? „Праздник струнных“?» – «Но почему…» – начал Питерсон. «Котенок изголодался и плачет, мистер Питерсон. А всякий раз, когда плачет котенок, играет котопьяно».– «Да это и не мой котенок,– рассудительно возразил Питерсон.– Он сам ко мне прибился. Я пытался отдать его кому-нибудь. Я даже не уверен, что он еще здесь. Я его с позавчера не видел».

Неизвестно откуда взявшийся котенок укоризненно взглянул на Питерсона, подошел к кошачьему пианисту и потерся о механическую ногу. «Подождите, подождите! – воскликнул Питерсон,– Тут какое-то жульничество! Два дня его не было и вдруг появился. Чего вы от меня хотите? Что я должен сделать?» – «Выбор, мистер Питерсон, свободный выбор. Вы выбралиэтого котенка, как способ встретиться с тем, чем вы сами не являетесь, то есть с котенком. Усилие pour-soi,направленное на…» – «Да это же он меня выбрал! – заорал Питерсон.– Дверь была открыта, я и не видел, как он вошел, а потом смотрю – нате вам, пожалуйста, лежит на кровати под моим армейским одеялом. Я тут вообще не при чем!» – «Да, мистер Питерсон, я знаю, я знаю.– Кошачий пианист снова изобразил улыбку,– Вами манипулируют, все это гигантский заговор. Я слыхал эту историю сотни раз. Но котенок-то здесь, не так ли? И он плачет, не так ли?» Питерсон взглянул на котенка, ронявшего в свою пустую мисочку огромные, тигриные слезы. «Слушайте,мистер Питерсон,– сказал кошачий пианист,– слушайте!»Лезвие огромного ножа с громким чавканьем впрыгнуло в рукоятку, и в то же мгновение зазвучала омерзительная музыка.

Назавтра после омерзительной музыки появились три калифорнийские девушки. В ответ на долгий, настойчивый трезвон Питерсон нерешительно открыл дверь и увидел перед собой трех девушек, одетых в джинсы и толстые свитеры, с чемоданами в руках. «Я Шерри,– сказала одна из них,– а это Энн и Луиза. Мы из Калифорнии, ищем, где остановиться». Девушки были довольно невзрачные, зато весьма целеустремленные. «Извините, пожалуйста,– начал Питерсон,– но я не могу…» – «Нам все равно, где спать,– сказала Шерри, глядя мимо него в пустую огромность чердака,– Хоть на полу, если больше негде. Нам уже приходилось». Энн и Луиза встали на цыпочки, чтобы лучше видеть. «А это что там за музыка? – спросила Шерри,– Сильно продвинутая. Да мы вас совсем не побеспокоим и долго не задержимся, только пока своих не найдем»,– «Да,– сказал Питерсон,– но почему именно я?» – «Вы художник,– убежденно заявила Шерри,– мы же видели внизу знак».

Питерсон мысленно проклял пожарные правила, обязывавшие вывешивать знак. «Послушайте,– сказал он,– мне котенка и того не прокормить. Мне на пиво и то не хватает. Не то это место, вам здесь не понравится. Мои работы не аутентичны. Я художник второго ряда».– «Природное ничтожество нашего смертного и немощного существования настолько горестно, что, по ближайшем его рассмотрении, ничто уже не может нас утешить,– сказала Шерри.– Это Паскаль». «Я знаю»,– бессильно пробормотал Питерсон. «А где тут сортир?» – спросила Луиза. Энн последовала на кухню, достала из рюкзака припасы и начала стряпать нечто, именуемое veal engage.«Поцелуй меня»,– сказала Шерри,– я нуждаюсь в любви». Питерсон позорно бежал в свой излюбленный бар, заказал двойной бренди и втиснулся в телефонную будку. «Мисс Арбор? Это Хэнк Питерсон. Послушайте, мисс Арбор, я не могу. Нет, я вполне серьезно. Я еще ничего не сделал, только собрался – и уже подвергаюсь жутким карам. Да нет, я серьезно. Вы представить себе не можете, что тут творится. Подберите кого-нибудь другого, ну пожалуйста. Я буду перед вами в огромном долгу. Ну как, мисс Арбор? Ну пожалуйста. Сделаете?»

Другими участниками программы оказались каратист по имени Артур Пик, молодой человек в свободной белой куртке и таких же штанах, и пилот гражданской авиации Уоллес Э. Райе в полной летной форме. «Держитесь естественно,– сказала мисс Арбор,– Ну и, конечно же, стремитесь к максимальной откровенности. Мы подсчитываем баллы на основе правдивости ваших ответов, каковая, конечно же, измеряется полиграфом»,– «При чем тут полиграф?» – взволновался летчик. «Полиграф измеряет правдивость ваших ответов,– повторила мисс Арбор, сверкая белизной губ,– А то откуда мы знаем, а вдруг вы…» – «Лжете?» – подсказал Уоллес Э. Райе. Участников присоединили к прибору, а прибор – к большому светящемуся табло, висевшему над их головами. Питерсон с тоской отметил, что ведущий напоминает президента и выглядит весьма недружелюбно.

Программа началась с Артура Пика, оказавшегося по совместительству заместителем управляющего магазином Эй-энд-Пи [1]1
  А&Р – сеть супермаркетов «Атлантик энд Пасифик».


[Закрыть]. Демонстрируя свою каратистскую квалификацию, облаченный в белое Артур расшиб три полудюймовые сосновые доски одним ударом босой левой пятки. Затем Артур рассказал, как однажды ночью он обезоружил забредшего в магазин бандита приемом «рип-чун» и продемонстрировал этот прием на ассистенте ведущего. «Видали? – завопил ассистент, обращаясь к зрителям.– Здорово, правда?» Артур сложил руки за спиной и скромно потупился. «Ну а теперь,– объявил ассистент,– сыграем в «Кто я такой?».Разрешите представить вам ведущего! Билл Леммон!»«Нет, – решил Питерсон,– он не похож на президента».– «Так вот, Артур,– начал Билл Леммон,– за двадцать долларов – вы любите свою мать?» – «Да,– сказал Артур Пик.– Да, конечно». Оглушительно зазвенел звонок, табло зажглось, аудитория взревела. «Он врет,– завопил ассистент,– Врет, врет и врет!» – «Артур,– сказал Билл Леммон, глядя на шкалы прибора,– полиграф показывает, что правдивость вашего ответа несколько… сомнительна. Вы не хотели бы попробовать еще раз? Сделать, так сказать, второй заход».– «Вы с ума сошли,– возмутился Артур Пик,– Конечно же, я ее люблю». Он судорожно обшаривал карманы в поисках носового платка. «Скажите, Артур, ваша мать смотрит сейчас эту программу?» – «Да, Билл, смотрит»,– «Сколько времени ушло у вас на изучение карате?» – «Два года». «А кто платил за ваши занятия?» На этот раз Артур Пик чуть замялся. «Моя мать, Билл».– «Такие уроки стоят довольно дорого, не правда ли, Артур?» – «Да, Билл».– «А сколько конкретно?» – «Двенадцать долларов в час». – «Ваша мать зарабатывает не слишком много, не правда ли, Артур?» – «Да, Билл, совсем не много»,– «А кем она работает?» – «Она шьет одежду, Билл. Надомницей»,– «И как давно занимается она этой работой?» – «Всю свою жизнь, насколько я помню. С того времени, как умер отец»,– «Так значит, у нее совсем небольшие заработки»,– «Да. Но она хотелаплатить за мои занятия. Она настаивалана этом».– «Она хотела, чтобы ее сын мог ломать пяткой доски?» – торжествующе вопросил Билл Леммон. Печень Питерсона подпрыгнула, на табло высветилась огромная, яркая надпись: НЕ ПРАВДА. Гражданский пилот Уоллес Э. Райе был вынужден признаться, что его застукали во время полета из Омахи в Майами со стюардессой на коленях, что на голове стюардессы была его капитанская фуражка, что бортмеханик сфотографировал эту сцену «Полароидом», после чего провинившийся пилот был с треском уволен, не дослужив одного года до пенсии. «Тут же не было никакой опасности,– объяснял Уоллес Э. Райе.– Вы же поймите, автопилот ведет машину гораздо лучше, чем я». Данее он признался, что еще с курсантских лет испытывает неодолимое влечение к стюардессам, в значительной степени связанное с тем, как их форменные кители облегают верхнюю часть бедер, его собственный китель с тремя золотыми шевронами на рукавах быстро темнел от пота, пока не стал из синего черным.

«Я ошибался,-думал Питерсон,– мир на самом деле абсурден. Абсурдность карает меня за мое прошлое неверие. Теперь я в нее верую. Но, с другой стороны, абсурдность тоже абсурдна.» – Питерсон заговорил сам, не дожидаясь вопроса ведущего. «Вчера,– сказал он, глядя прямо в камеру,– я нашел в пишущей машинке, стоявшей в фирменном магазине „Оливетти“ на Пятой авеню, рецепт Десятикомпонентного Супа, включавший камень из жабьей головы. Пока я размышлял, что бы это значило, очень милая пожилая леди прилепила к локтю моего выходного хаспелевского костюма маленький голубой стакер с надписью: ЭТОТ ИНДИВИДУУМ УЧАСТВУЕТ В КОММУНИСТИЧЕСКОМ ЗАГОВОРЕ, НАПРАВЛЕННОМ НА УСТАНОВЛЕНИЕ ВСЕМИРНОГО ГОСПОДСТВА НАДО ВСЕМ МИРОМ. Возвращаясь домой, я прошел мимо исполненной десятифутовыми буквами рекламы МЫ ВАС ОБУЕМ и слышал, как некий тип кошмарнейшим голосом выводил „Золотые сережки“, ночью мне приснилась перестрелка в нашей старой квартире на Мит-стрит, мама запихивала меня в кладовку, чтобы спрятать от пуль». Ведущий отчаянно махал оператору, чтобы Питерсона убрали из эфира, но Питерсон все говорил и говорил. «В нашем мире,– говорил Питерсон,– при всей его очевидной абсурдности, везде плодятся и множатся возможности, так что всегда можно найти удобный случай начать все сначала. Я неважный художник, мой торговец даже не хочет включать мои работы в экспозицию, но ведь неважный – это тот, кто работает неважно, а молния все еще может сверкнуть. Не смиряйтесь,– призывал Питерсон,– Выключите свои телевизоры, продайте страховые полисы, предайтесь бездумному оптимизму. Навещайте по вечерам девушек. Играйте на гитаре. Ну откуда возьмется у вас разобщенность, если не было прежде общности? Подумайте, припомните, как это было». Какой-то человек размахивал перед Питерсоном картонкой с угрожающей надписью, но Питерсону было наплевать, все его внимание сосредоточилось на камере с маленьким красным огоньком. Красный огонек перескакивал с камеры на камеру, стараясь сбить Питерсона с толку, но не тут-то было, хитрый Питерсон успевал уследить за его перемещениями. «Моя мать,– говорил Питерсон,– была царственной девственницей, мой отец – золотой дождь. Мое детство прошло буколично и динамично, в разнообразнейших переживаниях, закаливших и сформировавших мой характер. В юношестве я отличался благородством суждений, бесчисленными дарованиями, изумительными и бесспорными , способностью к постижению…» Питерсон говорил и говорил, в каком-то смысле он врал, но в каком-то и нет.