Текст книги "Шестьдесят рассказов"

Автор книги: Дональд Бартельми

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 31 страниц)

СМЕРТЬ ЭДВАРДА ЛИРА

Смерть Эдварда Лира состоялась в мае 1888 года, воскресным утром. Приглашения были разосланы задолго до намеченной даты. Текст приглашения гласил:

Сан-Ремо 29 мая

Мр. Эдвард ЛИР

Сочинитель бессмыслиц и пейзажный художник. Просит Вас почтить его своим присутствием На его кончине.

2.20 ночи

Просьба ответить.

Не трудно представить себе чувства получивших такое приглашение. Наш дорогой друг! готовится отойти в мир иной! – и все такое. Мистер Лир! Он, кто доставил нам столько удовольствия! И все такое. С другой стороны, принимая во внимание его возраст. Мистер Лир! Которому уже стукнуло, дайте-ка вспомнить… Ну и конечно же изрядное количество всяких «я помню тот день, когда я впервые (окунулся) (был захвачен)…». Но по большей части в подходе знакомых мистера Лира к намеченному событию превалировала некая смесь торжественности с практичностью, возможно, они припоминали слова Теннисона, одного из ближайших друзей виновника будущего торжества:

Старики должны умирать Или мир безнадежно закиснет.

а также:

Люди приходят и люди уходят,

Я же пребуду вечно

[73]

[Закрыть] .

Люди готовились к смерти Эдварда Лира примерно так же, как к однодневной вылазке на природу. В корзинки складывалась еда (при сложизшихся обстоятельствах было бы трудно ожидать от гостеприимности мистера Лира слишком уж многого) и бутылки вина, завернутые в белые салфетки. Для детей подбирались игрушки. Разгорались споры, взять собаку с собой или пусть останется дома. (Некоторые из собак, которым удалось поприсутствовать при кончине Эдварда Лира, вели себя крайне

несдержанно – носились по комнате, где лежал умирающий, пытались стащить с него одеяло и вскоре так всем досадили, что их пришлось удалить.)

Большая часть друзей мистера Лира сочла наиболее уместным прибыть на Виллу в полночь или около того, оставляя престарелому джентльмену достаточно времени, чтобы сказать перед основным событием все, что он, возможно, намеревается сказать, или сделать все, что он хочет сделать. Все понимали, что обозначает время, указанное в приглашении. В результате посетители были вынуждены выходить из своих экипажей (с помощью Джузеппе Орсини, слуги мистера Лира) в почти полной темноте. Поминутно задерживаясь, чтобы поздороваться со знакомыми или отловить куда-то запропастившихся детей, они были в конце концов препровождены слугой в просторную комнату первого этажа, ту самую, где художник экспонировал обычно свои акварели, а отсюда, по широкой, удобной лестнице, на второй этаж в аналогичную комнату, где их ждал сам хозяин. Мистер Лир лежал в постели, на нем была старая бархатная куртка и всем хорошо знакомые серебряные очки с крошечными овальными стеклами. Несколько дюжин жестких, с прямыми спинками стульев, расставленных полукругом у кровати, были вскоре заняты, так что поздние гости стояли вдоль стен.

Первыми словами мистера Лира было: «У меня нет денег!» С появлением в комнате каждой новой группы гостей он повторял: «У меня нет денег! Нет денег!» Он выглядел крайне усталым, но спокойным. Было заметно, что его обширная борода (седая, хотя и сохранившая еще несколько черных прядей) довольно долго не подравнивалась. Он казался озабоченным и сразу же начал ораторствовать, словно из опасения, что этим займется кто– либо другой.

Для начала он поблагодарил всех присутствующих за отзывчивость и выразил надежду, что не доставил им чрезмерных неудобств, признав, что избранный час «весьма необычен для нанесения визитов!» – Он сказал, что он несказанно рад видеть у своей постели такое множество друзей. Затем последовала небольшая, продолжительностью минут в двенадцать, лекция по обстоятельствам написания его сочинений, лекция, смысла которой никто не смог впоследствии вспомнить, хотя все сошлись, что она была прекрасной, изящной и глубокой.

В качестве небольшой интерлюдии он заставил гостей вздрогнуть, неожиданно возопив: «Должен ли я сочетаться браком? Сочетаться браком? Должен ли я жениться?»

После чего мистер Лир снова перешел на нормальный голос и произнес краткую проповедь о Дружбе. Дружба, сказал он, есть наидрагоценнейшая изо всех человеческих привязанностей. Более того, сказал он, дружба зачастую оказывается и наикрепчайшейизо всех человеческих привязанностей, сохраняясь в житейских бурях и треволнениях, губительных для отношений менее утонченных. Он особо отметил, что многочисленные дружественные привязанности составляют главную сокровищницу его воспоминаний о долгой жизни.

Далее последовало изыскание о Котах.

Когда мистер Лир добрался до Детей, в рядах гостей стало наблюдаться некоторое беспокойство. (По ходу дела он периодически взвизгивал то «Должен ли я жениться?», то «У меня нет денег!».) Последовавшая затем демонстрация книг мистера Лира, каждая из которых была прекрасно известна каждому из собравшихся, вызвала не более чем вежливый интерес. Далее он показал, одну за другой, подборку своих акварелей – виды различных древностей и живописных уголков. Здесь также не было ничего нового, эти же самые акварели почтенный джентльмен выставлял на продажу по ценам от пяти до десяти гиней в течение последних сорока лет.

Далее мистер Лир спел одно из стихотворений Тен– нисона на мелодию собственного сочинения, аккомпанируя себе на мандолине. Хотя голос у него был довольно жиденький и часто срывался, песня вызвала энергичные аплодисменты.

В завершение он приказал слугам внести огромное, по крайней мере семь футов на десять, полотно маслом с изображением горы Афон. Послышалось уважительное перешептывание, однако художник, похоже, ожидал чего– то большего, так как лицо его приобрело весьма мрачное выражение.

В 2.15 мистер Лир произвел серию действий, смысл которых полностью ускользнул от наблюдателей.

В 2.20 он протянул руку к прикроватному столику, взял большую, старомодную чернильную ручку и умер.

Люди, наблюдавшие смерть Эдварда Лира, сошлись на том, что в целом это был скучный и довольно затянутый спектакль. С какой такой стати счел он уместным читать все те же старые стихи, петь знакомые всем песни, показывать сто раз показанные картины, наново перебирать весь свой прежний репертуар? К чему эти приглашения? И лишь позднее постепенно забрезжила истина! Мистер Лир делал то же самое, что он делал всегда, и, следовательно, не делал ничего экстраординарного. Мистер Лир трансформировал экстраординарное в его противоположность. По сути дела, он сотворил мягкое, добродушное недоразумение.

С течением времени гости начали рассматривать это событие в исторической перспективе. Они рассказывали онем знакомым, разыгрывали в лицах некоторые его части перед своими детьми и внуками. Они копировали комичный фальцет старика, восклицавшего «У меня нет денег!», цитировали его странные высказывания насчет женитьбы. Мало-помалу смерть Эдварда Лира приобрела такую популярность, что ее римейки ставились во всех уголках страны и пользовались бешеным успехом. В провинциальных городах смерть Эдварда Лира можно посмотреть и сейчас, в вариантах, обогащенных научной интерпретацией и тщательной выверкой текста, ну и конечно же следующих современной моде. Одна из этих трактовок весьма любопытна, никто не знает, чем она вызвана. Все второстепенные роли исполняются традиционным образом, однако главный герой, Лир, непрерывно кричит, размахивает руками, буквально дрожит от бешенства.

ПОХИЩЕНИЕ ИЗ СЕРАЛЯ

Я сидел в своем новехоньком батлеровском доме, окруженный легированной сталью, согнутой под углами в девяносто градусов. Единственная вешь, превосходящая прекрасных дам по красоте, это двутавровая балка, выкрашенная в ярко-желтый цвет. Я сказал строителям, что хочу большую дверь. Большая парадная дверь, где девушка могла бы спрятать свой автомобиль, буде она захочет укрыться от глаз своего супруга, торговца крысиной отравой. Вам приходилось близко общаться с торговцами крысиной отравой? Это прекрасные ребята с маленькими красными глазками.

Я играл со своим сорокатрехфутовым мостовым краном, выкрашенным в ярко-желтый цвет, учился сшибать его крюком стремянку. Я был в упадке. Я думал о хлебе, цветном стальном хлебе, стальном хлебе всего многообразия цветов – красный, желтый, пурпурный, зеленый, коричневый стальной хлеб, – а затем я подумал: нет, это не то. И я уже изготовил все четырехтысячефунтовые цельносварные стальные артишоки, какие только может поглотить мир на этой неделе, и мне не разрешали больше пить, ну разве что малость пива «Лоун Стар»

[74]

[Закрыть], время от времени, а его я не слишком-то и люблю. А на моей новой пластинке Уэйлона Дженнингса появилась царапина, так что она щелк-шелк-щелк-щелкает всю первую сторону, от начала до конца. Это был типичный тупик, в который мы, люди творчества, попадаем каждый четверг, некоторые предпочитают другие дни недели. Ввиду этого и чтобы не тратить понапрасну драгоценные часы своей жизни, я решил сесть лучше на тачку и вырвать Констанцу из сераля.

Хор:

О, Констанца, о, Констанца, Что забыла ты в этом се-ра-ле? Я беспрестанно глотаю дарвон и нафталин, Глотаю дарвон и нафталин С того дня, как лишился тебя.

Рвущегося к сералю, меня неожиданно стиснули на шоссе двести тысяч парней, пытавшихся попасть домой после многотрудного дня на фабриках крысиной отравы, все двести тысяч кассетных дек играли одно и то же, такую себе дорожную кантри-песенку:

двигай двигай двигай двигай.

Однако в реальности с поступательным движением было не очень чтобы очень, несмотря на этот бодрящий призыв. Сераль оказался батлеровским домом вроде моего, но только, конечно же, огромнее, сучий он кот. Я немного повосхищался этой превосходной, крашенной красным сталью, куски которой ты можешь выбрать по каталогу, а потом сложить их вместе, поставить на свою бетонную плиту и уже в пять вечера того же дня обжаривать на шампуре бифштекс из тонкого края, приобретенный в Эй-энд-Пи. У паши не было никаких там больших дверей, только малюсенькая дверка с приклеенным на ней изображением давно не кормленного добермана, я посчитал это намеком и подумал: Констанца, Констанца, ну почему ты настолько тупа?

Тут такая штука. Мне больно это признавать, но Констанца малость туповата. Констанца не настолько тупа, как одна моя прежняя знакомая, пребывавшая в полной уверенности, что Знак Зорро это буква N, но все же она далека от совершенства. Скажешь ей, что барабаны джунглей принесли весть о появлении в кровати Вилли Джейка Джонсона вакансии, и ее взгляд на мгновение скользнет в сторону, знак, что она думает. Она не консервативна. Я вроде как художник и все же – консервативен. Мое искусство – искусство возможного плюс два процента. В то время как она провела уже многие годы в роли талантливой и элегантной тусовщицы, поклонницы кантри– музыки. Она знает вещи, которых я не знаю. Рафинад идет сейчас по 1900 долларов за унцию, это мне кто-то сказал, она его пробовала, а я – нет. Мелочь, а как-то обидно. Она тупа в том, что она знает, – надеюсь, вы меня понимаете.

Хор:

О, Констанца, о, Констанца, Что забыла ты в этом се-ра-ле? Я сплю на бумажных полотенцах, Сплю на бумажных полотенцах И пью «Си-энд-Ски» С того дня, как лишился тебя.

В действительности паша – оптовый торговец автомобилями «плимут». Он обладает той таинственной властью над людьми и событиями, которая зовется десять миллионов в год чистыми. Единственное, пожалуй, что нас объединяет, это стальные артишоки в количестве четырех штук, купленные им у меня прямо в мастерской, где он и увидел Констанцу. Артишок прекрасная форма, разве что слишком спокойная, я чуть загрубляю свои творения, в том-то и интерес. Я даже не возражаю против этого проклятого «плимута» как формы, но торговцев я не переношу. Чем бы они ни торговали. Я знаю, что это – мелочное, капризное, идиотское предубеждение, но они ничего лучшего не заслужили. Во всяком случае, Паша, как мы будем его впредь называть, заметил, что Констанца – существо прекрасное, почти неправдоподобно прекрасное, с черными как смоль волосами. И он задурил ей, как говорится, голову. Он пришел к самым остаткам бифштекса из тонкого края и использовал это обстоятельство. Под печенье с шоколадной крошкой я не мог с ним соперничать (честность вынуждает меня признать, что он вполне благообразен – для паши – и блистает в целом ряде дорогих видов спорта). Он поселил Констанцу в батлеровском доме – в насмешку надо мной, а также потому, что она не настолько уж тупа, она скорее сдохнет, чем расположится в роскошных апартаментах в Ривер Оукс или еще где в подобном месте. У нее твердая система ценностей. Все эти рассуждения призваны объяснить вам, что она находится в утонченных отношениях с реальностью.

Я не могу этого понять. Она же такая потрясающая. Когда мы встречаемся с друзьями, она никогда не забывает потанцевать с четырехлетней дочкой Билли Грея, страстно обожающей танцы. Она заставила меня прочитать «Войну и мир» – книгу, ошеломившую меня в первый момент своей кошмарной толщиной. Она ежегодно продлевает мою подписку на «Тексас Обсервер». Она регулярно делает пожертвования на «Единый Путь»

[75]

[Закрыть]и пару раз попробовала, что такое слезоточивый газ, выражая на улицах больших городов свое отношение к недавней войне. Она добра и терпима к торговцам крысиной отравой. Она не боится темноты. Она ухаживала за мной в тот раз, когда у меня случился небольшой нервный срыв. Вот такая она великолепная. Однажды я был свидетелем, как она врезала в супермаркете мужику, который лупил своего ребенка (что является его законным правом) с несколько излишним энтузиазмом. Меня по-настоящему пугает мысль, чго настоящая ее сущность может оказаться настоящей.

Короче, я открыл дверь. Доберман бросился на меня, яростно рыча и в общем выказывая то поведение, какого, как ему казалось, я от него ожидал. Я кинул псу пятидесятифунтовую свиную отбивную из армированного бетона, каковая уложила его без сознания. Я заговорил с Констанцей. Прежде мы бродили с ней по улицам, стукаясь бедрами в радости и восторге, на глазах у Бога и людей. Мне хотелось снова испытать это чувство, снова парить над землей. Ничего не вышло. Однако, как говорят архитекторы, нет смысла плакать над разлитым бетоном. Она несомненно двинется дальше и дальше, объедет весь мир, Нью-Йорк и Чикаго, и Темпл, штат Техас, изменяя к лучшему все вокруг себя, на короткое время. Мы отважились. И это неплохо.

Хор:

 
О, Констанца, о, Констанца,
Что забыла ты в этом се-ра-ле?
Как я по тебе тоскую,
Как я по тебе тоскую.
 

НА СТУПЕНЯХ КОНСЕРВАТОРИИ

– Брось, Хильда, не дергайся. Г»– Но, Мэ гги, это же такой удар.

– Относись к этому спокойнее, не надо так убиваться.

– Раньше я думала, что они примут меня в Консерваторию. Но теперь я знаю, что они никогда не примут меня в Консерваторию.

– Да, они не принимают в Консерваторию кого попало. Они никогда не примут тебя в Консерваторию.

– Они никогда не примут меня в Консерваторию, теперь я это знаю.

– Боюсь, ты не очень подходишь для Консерватории. В том-то все и дело.

– Вы незначительны, так они мне сказали, поймите это, вы незначительны, ну а что такого значительного в тебе? Что?

– Брось, Хильда, не дергайся.

– Но, Мэгги, это же такой удар.

– Когда ты намерена пресуществить себя, пресуще– ствить себя в хлеб или рыбу?

– В Консерватории обучают христианской символике, а также символике мусульманской и символике Общественной Безопасности.

– Красный, желтый и зеленый круги.

– Когда мне сказали, я взялась за оглобли своей двуколки и тяжело потрусила прочь.

– Тяжелые, черные, кованые двери Консерватории закрыты для тебя навсегда.

– Тяжело потрусила в направлении своего дома. Мой маленький, убогий домишко.

– Брось, Хильда, не дергайся.

– Да, я все еще пытаюсь попасть в Консерваторию, хотя и понимаю, что теперь шансов у меня меньше, чем когда-либо.

– Они не не хотят видеть в стенах Консерватории беременных женщин.

– Я им не сказала, я солгала на этот счет.

– Разве они тебя на этот счет не спросили?

– Нет, они забыли спросить, и я им не сказала,

– Тогда вряд ли это стало причиной того, что…

– Я чувствовала, что они знают.

– Консерватория враждебна к новым идеям, новых идей там не любят.

– И все же, Мэгги, это был удар. Мне пришлось вернуться домой.

– Где, несмотря на постоянное общение с наиболее выдающимися художниками и интеллектуалами твоего времени, тобой все больше овладевают тоска и уныние.

– Да, он меня потряс.

– Любовник?

– И это тоже, но я о другом. Адвокат. Он сказал, что не может поступить меня в Консерваторию по причине моей незначительности.

– Гонорар был?

– Гонорар бывает всегда. Фунты, фунты и фунты.

– Я стояла на внутренней террасе Консерватории и смотрела на каменные плиты, обагренные кровью многих консерваторских поколений. Стоя там, я размышляла: нет, Хильду никогда не примут в Консерваторию.

– Я читала Консерваторский Циркуляр и не находила в списке своей фамилии.

– Ты поддерживаешь новые идеи, это тоже сыграло против тебя.

– Я никогда не отрекусь от новых идей.

– И ведь ты ветеран, можно было ожидать, что это зачтется в твою пользу.

– Должна тебе признаться, это стало для меня огромным разочарованием.

– Брось, Хильда, не плачь и не рви на себе волосы – здесь, где они могут тебя увидеть.

– Они смотрят в окна?

– Вполне возможно, что они смотрят в окна.

– Говорят, по праздникам они приглашают повара.

– Кроме того, у них есть обнаженные натурщики и натурщицы.

– Ты правда так думаешь? Я ничуть не удивлена.

– Лучшим студентам обед присылается в комнату на подносе.

– Ты правда так думаешь? Я ничуть не удивлена.

– Злаковые салаты и большие порции отборных мясных деликатесов.

– О, как больно мне это слышать.

– Хлеб с расшкваренным жиром, сладкий пирог по праздникам.

– Я такая же одаренная, как они, я такая же одаренная, как некоторые из них.

– Решения принимаются тайным комитетом. Они опускают в горшок черные фасолины или белые фасолины.

– Раньше я думала, что меня примут. Я получала обнадеживающие письма.

– Боюсь, ты не очень подходишь для Консерватории. Лишь наилучшие подходят для Консерватории.

– Я ничуть не хуже многих тех, кто нежится сейчас в мягких консерваторских постелях.

– Относительные достоинства непременно изучаются скрупулезнейшим образом.

– Я могу спокойно улыбаться в улыбающиеся лица проворных, опасных преподавателей.

– Да, у нас есть обнаженные натурщики. Нет, обнаженные натурщики не обладают для нас эмоциональной значимостью.

– Я могу работать с глиной и клеить всякое.

– Да, иногда мы наклеиваем на обнаженных натурщиков всякое, чаще всего – одежду. Да, иногда мы играем для обнаженных натурщиков и натурщиц на консерваторских скрипках, виолончелях и трубах, или поем для них, или корректируем их произношение, тем временем наши ловкие пальцы летают над нашими этюдниками.

– Пожалуй, я могу послать еще одно заявление, или несколько.

– Да, теперь твой живот не назовешь малозначительным. Я помню время, когда он был совсем плоским, плоским, как доска.

– Я умру, если не поступлю в Консерваторию, я умру.

– Нет, не умрешь, ты только так говоришь.

– Я сдохну на месте, если не поступлю в Консерваторию, это я тебе обещаю.

– Все не так плохо, ты всегда можешь найти себе другое занятие, не знаю уж какое, брось, Хильда, возьми себя в руки.

– Для меня это вопрос жизни и смерти.

– Господи, я помню время, когда он был плоским. Но уж порезвиться-то мы уж порезвились, помнишь? Япомню, как мы носились по этому городу, прятались в темных углах, отличный был город, жаль, что мы его покинули.

– Теперь мы взрослые, взрослые и благопристойные.

– Так вот, я ввела тебя в заблуждение. Обнаженные натурщики обладают для нас эмоциональной значимостью.

– Обладают?

– Мы любим их и все время с ними спим – до завтрака, после завтрака, во время завтрака.

– Хорошо устроились!

– Ловко устроились!

– По мне, так здорово!

– Совсем не плохо!

– Жаль, что ты мне это сказала.

– Брось, Хильда, не нужно быть такой упертой, ты имеешь огромный выбор других занятий.

– Я думаю, они руководствуются неким принципом эксклюзивности. Одних допускают, а других нет.

– У нас там есть индеец племени кушатта, настоящий, чистокровный индеец кушатга.

– Там, у вас?

– Да. Он делает висячие ширмы из лоскутьев и сучков, очень симпатичные, и он делает картины песком по клею, играет на самых разнообразных свистках, иногда он поет, и он стучит в барабан, и работает по серебру, а еще он ткач, и он переводит с языка кушатта на английский и с английского на кушатга, и он непревзойденный стрелок, он умеет валить быков за рога, и ловить сомов на перемет, и делать лекарства из самых обычных ингредиентов, в основном из аспирина, и он декламирует, и еще он артист. Он очень талантливый.

– Для меня это вопрос жизни и смерти.

– Слушай, Хильда, а что, если тебе стать вольнопри– соединившейся? У нас предусмотрен такой статус, ты платишь двенадцать долларов в год, и тебя берут в воль– ноприсоединившиеся. Ты получаешь Циркуляр и все права вольноприсоединившегося.

– А какие это права?

– Ты получаешь Циркуляр.

– И это все?

– Пожалуй, что и так.

– Я вот сяду здесь и буду сидеть и никуда не уйду.

– Мне мучительно наблюдать твое горе.

– Я вот возьму и рожу, прямо здесь, на ступеньках.

– Может быть, придет время и твоих ушей достигнет радостная весть.

– Я чувствую себя как мертвец, сидящий в кресле.

– Ты все еще хорошенькая и привлекательная.

– Очень приятно такое слышать, я рада, что ты так думаешь.

– И пылкая, ты пылкая, очень пылкая.

– Да, у меня пылкая натура, очень пылкая.

– Помнится, несколько лет тому назад ты работала в Корпусе мира.

– Да, работала, я водила машину скорой помощи в Никарагуа.

– Консерваторская жизнь в высшей степени беззаботна – да, другого и слова не подберешь.

– Думаю, мне нужно просто вернуться домой и устроить большую приборку – выкинуть бумаги и прочий мусор.

– Мне кажется, этот ребенок скоро родится, верно?

– И продолжить работу над этюдами, что бы они там ни говорили.

– Это достойно всяческого восхищения.

– Главное – не дать себя согнуть, не пасть духом.

– Мне кажется, этот ребенок родится через некоторое время, верно?

– Мне тоже так кажется. А ты знаешь, что эти ублюдки твердо решили не допускать меня туда?

– Их мозги лишены гибкости и закостенели.

– Возможно, это потому, что я бедная беременная женщина, как ты думаешь?

– Ты же сказала, что ты им не говорила.

– Но может быть, они – очень проницательные психологи, так что им было достаточно одного взгляда на мое лицо.

– Нет, еще нет никаких признаков. Сколько у тебя месяцев?

– Около двух с половиной, а если раздеться, то заметно.

– Но ведь ты не раздевалась, верно?

– Нет, на мне была, ну, знаешь, обычная студенческая одежда. Джинсы и серапе. И зеленая сумка для книг.

– Битком набитая этюдами.

– Да. Он спросил, где я получила подготовку, и я ему сказала.

– Господи, я помню его совсем плоским, плоским, как палуба чего-нибудь, корабля или яхты.

– Вы незначительны, так они мне сказали.

– Ох, ну как же мне тебя жаль.

– Мы расстались, затем я прошла сквозь великолепный консерваторский свет в фойе, а затем сквозь тяжелые, черные, кованые двери Консерватории.

– Я была лицом, смутно различимым сквозь стекло.

– В момент ухода я выглядела в высшей степени гордо и невозмутимо.

– Время исцеляет любые раны.

– Нет, не исцеляет.

– Синяк, порез, ушиб, укус.

– Ха! Ха! Ха! Ха!

– Подумай, Хильда, в жизни есть и другие занятия.

– Да, Мэгги, вероятно, есть. Меня не привлекает ни одно из них.

– У неконсерваторских тоже есть свои жизни. Мы, консерваторские, не слишком много с ними соприкасаемся, но нам говорили, что у них есть свои жизни.

– Думаю, я могла бы подать апелляцию, если только есть такое место, куда можно подать апелляцию. Если только есть такое место.

– Хорошая мысль, мы получаем кипы апелляций, кипы, кипы и кипы.

– Я могу ждать всю ночь. Прямо здесь на ступеньках.

– Я посижу с тобой. Я помогу тебе сформулировать текст.

– Они действительно смотрят в окна?

– Да, мне так думается. Что ты хочешь написать?

– Я хочу написать, что это вопрос жизни и смерти. Что-нибудь такое.

– Согласно уставу консерваторские не должны помогать неконсерваторским, ты это знаешь.

– Кой черт, я думала, ты хочешь мне помочь.

– О'кей. Я тебе помогу. Что ты хочешь написать?

– Я хочу написать, что это вопрос жизни и смерти. Что-нибудь такое.

– У нас есть обнаженные натурщики и обнаженные натурщицы, арфы, гигантские деревья в кадках и драпировки. Существуют иерархии, одни люди выше, а другие ниже. Они общаются, купаясь в великолепном свете. У нас уйма развлечений. Уйма зеленой мебели, такой, ты

знаешь, покрашенной. Потертая зеленая краска. Золоченые полоски в четверти дюйма от кромок. Потертые золотые полоски.

– И, возможно, факелы на стенах в маленьких нишах, верно?

– Ага, и факелы. А кто отец?

– Парень по имени Роберт.

– Ну и как вы, хорошо поразвлекались?

– Связь развивалась обычным образом. Лихорадка, скука, капкан.

– Стирка, полоскание, центрифуга.

– А там правда чудесно, Мэгги?

– Я должна тебе признаться, что да. Да. Чудесно.

– И ты чувствуешь себя здорово, там? Чувствуешь себя чудесно?

– Да, очень здорово. Нередко случается, что на подносе лежит роза.

– Меня никогда не примут в Консерваторию.

– Тебя никогда не примут в Консерваторию.

– Как я выгляжу?

– Вполне. Неплохо. Отлично.

– Я никогда туда не попаду. Как я выгляжу?

– Отлично. Великолепно. Время исцеляет любые раны.

– Нет, не исцеляет.

– Время исцеляет все.

– Нет, не исцеляет. Как я выгляжу?

– А кто его знает.