Текст книги "Шестьдесят рассказов"

Автор книги: Дональд Бартельми

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 31 страниц)

БАБУШКИН ДОМИК [92]

[Закрыть]

– Бабушкин домик? Что?

AJ Статус исторического памятника? Что? Она ела? Что? Чужаков? Она ела чужаков? Сидела на кровати и ела чужаков? Как? Бледных, розоватых чужаков? Абзац! Литий? Что? Ей дают литий? Как? Она что? Волк? Она волк? Матерь Божья! Другое мнение? Как? Она волк. Ладно, хорошо. Хорошо. А дедушка? Что? Живет с одной из чужих? Как? Бледная, розоватая чужая? Какая гадость! Как ее звать? Как? Как? Бель? Ну и ну. БельБельБельБельБель, нет, мне это не нравится. Так если бабушкин домик имеет статус исторического памятника, получается, мы не можем построить бордель, так? Не можем построить бордель, верно? Накрылся бордель, верно? Чтоб их черти драли, драли и драли.

– Верно.

– Что ж, если мы не можем построить бордель, стоит, пожалуй, прогуляться и поискать нимф, верно? Поохотиться малость на нимф? Сходить на полянку?

– Верно.

– А то можно украсть дитя. Ребенка. Дитя. Украсть. Схватить и утащить. Взрастить, как свое собственное. Щекотать его легкой, благоразумной щекоткой, протирать камфорным спиртом от зуда, кутать его, согревать его, если первоначально оно было холодное, верно? Шлепать, когда оно плохо себя ведет, верно? Учить его бояться темноты, огромной, безбрежной темноты, влажной, фосфоресцирующей темноты…

– Верно.

– Вытеснить со сцены этих олухов, так называемых настоящих родителей. Бывшие родители, олухи несчастные, околачиваются рядом, бормоча тусклые угрозы. Ну, чего привязались! И все такое. Их супружеское счастье изодрано в хлам, на текущий момент. Их бракосочетаю– щие узы истончились в паутину, на текущий момент. Посылать им временами записки, отчеты о развитии, у маленького Люка прорезался зуб. Как? Маленький Люк выказывает все признаки душевной теплоты, характерной для родившихся ногами вперед. Как? Как? Как? Петь ему и щипать его, «Гринсливз» и «Я старый ковбой». Научить его передергивать и сдавать снизу, подыскать ему работу в телефонной компании, убирать телефонные будки. А лишь только мы проявим сенильность…

– Проявим что?

– Лишь только мы впадем в маразм, он возьмет нас за руки, возьмет тебя за твою руку и меня за мою руку, и любовно отведет нас на ту сторону холма, в богадельню. Люк. Наше дитятко.

– В соседней комнате находится голая женщина.

– Находится что?

– Голая женщина, в соседней комнате. На кушетке. Синяя бархатная кушетка. Лежит, опершись на локоть.

В ее волосах цветы.

– Я видел такую. В журнале.

– Так они же все разные, олух. Тут нельзя вот так вот взять и сказать «Я видел такую».

– Так вот, меня вызвали присяжным, в четверг было интересное дело, мужику раздавили его машину в лифте парковочного гаража, мы дали ему цену по высшей категории, две триста с чем-то. Верно?

– Я в смысле, что нельзя же просто сказать « Я видел такую».Этого недостаточно.

– Так вот, я устал, чувак, устал, я вдребезг усталый с того самого момента, как услышал эту в натуре жуткую новость про бабушкин домик, такие штуки, они ж прямо вырубают, чувак, вырубают и вгоняют в усталость, ты меня понимаешь?

– Они все разные. Что и придает им такое сияние.

– Но она чужая.

– Если с ними переспать, потом они не такие чужие. Мгновенно осваиваются, смеются над тобой, дергают за бороду.

– Я помню.

– Демистифицируют себя повторяющимися действиями повторяющегося характера.

– Их движения. Сухие, холодные движения и мягкие, уютные движения.

– Хотят сходить в кино, в кино, в кино…

– Я как-то видел одно, про этого парня, который прыгал туда-сюда, качаясь на лианах, и кричал, кричал и прыгал туда-сюда, качаясь на лианах, а с ним все время эта обезьяна, маленькая такая, а вся одежда – кожаные лоскутья вроде юбки, а в заднем лоскуте нож… Хорошее было кино. Мне понравилось.

– Я видел чертову уйму. Тысяч шесть или семь.

– Из чего конечно же не следует, что подвергнутое однажды демистификации нельзя ремистифицировать.

– Как?

– Ну, можно съездить с ними куда-нибудь или еще что. Куда-нибудь подальше. В Берген.

– И что тогда?

– Увиденные с высокими, холодными бокалами в руках, в соблазнительных костюмах, на фоне пышущего жаром песка или чего уж там, они частично ремистифи– цируются.

– В Бергене нет пышущего жаром песка,

– Увиденные на фоне глубоких, холодных фьордов, с пингвинами в руках, они частично ремистифици– руются.

– В Бергене нет пингвинов.

– Или некий новый способ эротического поведения, начни, скажем, их кусать, некоторые это любят. Те, кого никогда прежде не кусали.

– А как разобраться, с какой силой кусать?

– Это искусство.

– Да?

– Вообще-то я видел и другое кино, про этого мужика, который встречает эту женщину, и у них любовь, а потом она от него уходит, а потом он встречает другую женщину.

– И что тогда?

– Он начинает жить с этой, со второй. Она очень милая.

– И что потом?

– Она от него уходит.

– И это все?

– Он показан на запруженной людьми улице. Удаляется от камеры. Фигура становится все меньше, меньше и меньше, пока не сливается с толпой. Это было очень хорошее кино. Мне оно понравилось. Хотя то, про парня, качавшегося на лианах, понравилось мне чуть побольше, пожалуй. Ну так что? Воруем ребенка?

– Я не знаю.

– Мы можем сперва пощекотать этого мелкого ублюдка, а потом отшлепать.

– Кормить его эклерами и бабл-гамом.

– Рассказывать ему истории, вешать ему лапшу на уши.

– Цыгане воруют детей.

– Верно.

– Цыгане воруют детей каждый божий день.

– Это каждый знает.

– Не слышал, чтобы их за это судили.

– Ушлые цыгане. Фиг поймаешь.

– Интересно только, что они делают с этими детьми?

– Учат их цыганским ремеслам. Разбавлять вино, перекрашивать лошадей, подстригать сны.

– Взвизги цыганской скрипки в свете цыганского костра.

– Деконструируют сны, как никто. Хочешь понять – иди к цыганке.

– Ты общался когда-нибудь с цыганами?

– Ну, не с такими, не с настоящими цыганами. Они общаются только друг с другом. Но если говорить о цыганистой…

– Под кибиткой. В густой, душистой траве.

– Если говорить о цыганистой личности, свободной инеобузданной, рычащей икусачей…

– Я имел в виду настоящих.

– Нет.

– Тогда извини.

– Но когда я увидел грандиозную церковь, построенную Гауди в Барселоне, грандиозную Саграда Фами– лья, грандиозный призрак собора или, вернее, грандиозный скелет собора, вот тогда я понял, особенно увидев в подвальной мастерской чертежи и макеты тех частей этого грандиозного собора, которые еще не построены, а может и никогда не будут построены, прикрытые пластиком чертежи на стенах мастерской и макеты на козлах посреди мастерской, и мастеровых, продолжающих корпеть над великолепно выполненными чертежами и белыми гипсовыми макетами, и рабочих на сущих башнях Барселонского Темпло Экспиаторио де ла Саграда Фа– милья, рабочих на и между сущих башен и стен Барсе– донского Темпло Экспиаторио де ла Саграда Фамилья, поразительно немногочисленных рабочих, которые все еще работают и будутработать Бог знает еще сколько десятилетий, если удастся собрать деньги, мы опустили пожертвование в пластиковый ящичек, поразительно немногочисленных, но беззаветно преданных рабочих, которые все еще работают, черпая силы в пламенном вдохновении Антонио Гауди, каталонского архитектора, причисляемого многими к лику святых,– увидев все это, я вдруг осознал то, чего не осознавал прежде, чего не замечал все эти долгие годы, осознал, что не только лучше меньше, да лучше, но и лучше больше, да лучше.Ошеломленный этим этическим королларием, я упал в обморок.

– Что такое этический королларий?

– Больше.

– Когда с тобой приключился обморок, ты действительно упал?

– Я упал вверх,глядя снизу на сущие башни Саграда Фамилья. Головокружение от высоты – в отличие от обычного «головокружения от высоты», являющегося, по сути, головокружением от глубины.

– Однако Гауди творил in nomine Domini.Лично мне не кажется, что здесь применим этот, как ты выражаешься, этический королларий.

– Подводит идейную основу под стяжательство.

– У меня убогая жизнь. Не плохая, просто не насыщенная.

– Что ж, я умею думать, ведь верно? Это ведь я подумал о борделе, так ведь?

– Убого, это была очень убогая идея, этот парень думает о соборе, а ты о борделе, да? С чем вас и поздравляем. Ты понимаешь, о чем я?

– А я предложил его украсть, ребенка. Найти прилично выглядящий экземпляр и украсть, это далеко не худшая идея, какую я слышал.

– Далеко не худшая.

– А когда он достигнет возраста сексуальной доступности, мы скажем ему повременить.

– Вот так я ей и сказал.

– И я своей, я ей тоже так сказал. Сказал повременить.

– Ты сказал ей повременить?

– Вот так я ей и сказал.

– И как она это восприняла?

– Она сидела и молча слушала, как я говорю ей повременить.

– Я тоже сказал своей повременить.

– И как она реагировала?

– Сидела, вот и все.

– И ты думаешь, она временит?

– Откуда мне знать?

– Некоторые думают, что шестнадцать.

– Биологически это, конечно, хреново. Для них.

– Я никогда не понимал, почему эти дела настолько… настолько не в фазе. Биологический аспект с культурным.

– С культурно-психологическим.

– Очень странно быть в таком положении. Советовать кому-то повременить.

– У нее есть кто-нибудь на уме?

– Да есть там этот малец с «хондой».

– Но ты же ей не разрешаешь… Эти штуки, на них же очень опасно.

– Он дает ей шлем.

– Ты хочешь сказать, она носится по городу на заднем сиденье «хонды», крепко обхватив этого парня за живот, и ее грудь трется о его спинные мускулы? В четырнадцать лет?

– А что прикажете делать?

– Сказать ей повременить.

– Слава Богу, что хоть не «Харлей».

– Как его зовут?

– Хуан.

– О.

– А как с твоей?

– Моя встречается с целой кучей кандидатов. Все кандидаты мне представлены. Вожаком этой, я бы сказал, стаи является этот самый Клод.

– Его зовут Клод?

– Он в этом не виноват.

– Есть одна вещь, один маленький момент, с которым мы, как мне кажется, имеем право себя поздравить. Мы дали им простые имена.

– Простые, но красивые.

– Знаете, что я тут недавно встретил? Яхне. Я-х-н-е.

– Шутишь.

– Ни в коем разе. Я-х-н-е.

– Потрясающе.

– Да. Так что же с этим Клодом?

– Ему семнадцать лет.

– Ему семнадцать?

– Вот-вот.

– Малость староват для четырнадцати, тебе не кажется?

– А что прикажете делать?

– Семнадцать самый распущенный возраст.

– Семнадцать чистая анархия.

– Вспомню себя в семнадцать, так это был кошмар. Абсолютный кошмар.

– Аналогично.

– Управление машиной в нетрезвом виде, так это еще ботва.

– Сейчас подумаешь, так волосы дыбом.

– И ведь яне был каким-нибудь там бешеным, а некоторые из ребят, они ж были совсем бешеными.

– Я тоже встречал таких.

– Понимаешь, они же всерьез считали, что кровь на седле это специально.

– И не напоминай.

– Вот и говори про поведение.

– Да.

– Это ж такое было поведение, туши фонарь.

– Да.

– Можно сказать им, чтобы повременили, но что ты скажешь им потом, после того, как сказал повременить.

– Сказать им держаться на хрен подальше от бабушкиного домика.

– Так они и послушались.

– Что ж, по крайней мере, мы дали им простые имена.

– Простые, но красивые.

– Украсть ребенка. Начать все сначала.

– Разорвать его в клочья, в клочья, в клочья.

– Или сходить на полянку.

– Знойным полднем.

– Чертовы нимфы, должны ж они где-то быть.

– Обворожительные шеи для кусания.

– Осторожные, антропологические укусы.

– Пышногрудые нимфы, красноглазые нимфы, тягловые нимфы, шаровидные нимфы…

– Нимфы в костюмах с электроподогревом, могавки, дурашливые нимфы…

– Восхитительный язык их волос…

Рассказы Дональда Бартельми

Рассказы Дональда Бартельми

Что мы знаем о лисе? Ничего, и то не все.

Б.Заходер

Что говорит о Дональде Бартельми биографическая справка? Родился, учился, воевал в Корее, работал газетным репортером, выпускающим редактором журнала «Локейшн», директором Хьюстонского м^зея современного искусства, преподавал в Сити колледже Нью-Йоркского городского университета, писал и печатался, умер. Был дважды женат, дочь от первого брака. Такие-то и такие-то литературные премии и отличия. Вся остальная доступная нам информация о Бартельми содержится в его текстах – ведь даже самый отвязанный авангардист описывает наш мир и только его («чего Бог не дал, того негде взять»), а вернее – свои взаимоотношения с этим миром. Перебирая рекурентные мотивы включенных в этот сборник рассказов, мы видим все элементы краткой биографии автора: школа, газетная и типографская работа, Корейская война (и вообще военная служба со всем ее идиотизмом), университетская жизнь, быт интеллектуальной тусовки, современная скульптура, все это повторяется раз за разом. Легко соотносятся со смутно проступающей («Как бы сквозь тусклое стекло, гадательно») фигурой автора такие мотивы, как неполадки в семейной жизни, алкоголь, сложные отношения с верой и церковью, проблема отцовства, рудименты популярного в среде американских интеллектуалов увлечение левыми идеями, пацифизм (к слову сказать, сугубо антивоенные «Игра» и «Отчет» выглядят несколько вымученно). Ну, а дальше все туманнее и туманнее. Президент и власть, как таковая. Бессмысленность каких бы то ни было попыток создать островок идеального общества. Антипатия к психоанализу. Возвращение в мир прошлого (школьный, армейский). Баскетбол. Берген… А над всеми этими частными мотивами один главный, объединяющий: все основные персонажи рассказов Бартельми чувствуют себя в созданном им мире крайне неуютно. Да и как иначе можно чувствовать себя в мире, похожем на свалку бессмысленных объектов и столь же бессмысленных, с чужого плеча, суждений и речевых форм, в мире, основная характеристика которого – дурная бесконечность однообразного многообразия или, если хотите, многообразного однообразия? В мире, где граница между фактом и фикцией размыта и подвижна? В мире, для описания которого лучше всего подходит каталог, случайное перечисление необязательных элементов, каждый из которых можно с легкостью изъять и заменить другим, столь же необязательным? «Единственная форма высказывания, не вызывающая у меня протеста, это каталог»,– говорит мисс Р. из «Восстания индейцев»; судя по всему, это – точка зрения самого Бартельми, разве что несколько утрированная (стоит отметить, что в рассказе «Ведь я рожден, чтоб вас любить» равноправно соседствуют каталоги домашнего скарба и человеческих переживаний).

Вопрос о шкале достоверности в текстах Бартельми заслуживает особого внимания. Корейская война была, это факт, столь же неоспоримый, как и то, что Миссисипи впадает туда, куда уж она там впадает (к слову сказать, последний факт имеет в русском языке небольшую червоточинку: в действительности Миссисипи – «Отец вод» и, следовательно, не «она», а «он»). Тридцатипятилетний мужик сидит за школьной партой , и ни прочие школьники, ни учителя не усматривает в этом (факте) ничего странного – это, конечно же, метафора такая, художественный прием, одним словом – чистейшей воды выдумка. Таковы края шкалы, ну а что же посередине? Олимпийская сборная Таиланда по гольфу. Эту несуразность можно заметить, а можно и не заметить, проглотить как факт. На брутальном племяннике Тарквиния Гордого, обесчестившем Лукрецию, был плащ с рукавами реглан. Автор тут же поясняет, что это – ошибка, анахронизм, ведь лорд Реглан жил гораздо позже. И только-то? Здесь опять кто-то поймет, что вся эта фраза – сплошное нагромождение нелепостей (для чего необходимо знакомство с печальной судьбой Лукреции по Овидию или Шекспиру), а кто-то и нет. И так – все время, в результате чего читатель может принимать на веру только те – неизбежно немногие – факты, которые он и сам знает, сомневаясь во всех остальных. (А почему, собственно, только в «остальных»? Так ли уж достоверно то, что мы «знаем»?) Среди упоминаемых Бартельми христианских святых есть широко известные, менее известные и какие-то совсем уже непонятные. Почти наверняка в их числе есть и фиктивные, но проверить это почти невозможно (в некоторых уголках Европы почитают местных святых, не канонизированных Ватиканом), да и кто захочет заниматься такой проверкой? Одним словом – Антоний Великий, Андрей Критский, а дальше – сплошной туман. Или, скажем, перечисление из рассказа «Король джаза». Стада носух, пересекающие Арканзас. Боюсь, что не каждый американец, не говоря уж у нас, знает, что носухи (что такое это, кстати?) в Арканзасе не водятся. Ламантины – у мыса Сейбл? Холодновато для них, вроде бы. но кто же это знает точно, кроме специалистов? Аппалачские болота? Сомнительно как-то, болота – в горах. А может они все-таки есть? А список вероисповедований в «Городе церквей» – они все настоящие, или через раз? А то, что мы читаем в газетах, видим по телевизору, слышим по радио и от знакомых – оно все правда, или через раз? Ну, вот тут-то нас не проведешь, тут-то мы знаем, что через раз, если не реже. Зыбкий, «придуманный» мир Бартельми оказывается удивительно похожим на мир «реальный», якобы стабильный и якобы познаваемый.

Бартельми решительно рвет со всеми традиционными канонами жанра, что отнюдь не делает его рассказы чем-то рыхлым, аморфным – напротив, в них неизменно угадывается четкое, продуманное построение. К примеру, рассказ «Дурень» построен на

сквозном мотиве инверсии, в первую очередь – логической. Попробуем перечислить присутствующие в нем «перевертыши», «Вопрос на заданный ответ» – вместо обычного отношения «Ответ на вопрос»;

«Слова настолько старые, что получаются вроде как новые»; «Пусть даже Эдгар был ее мужем, все равно не хотелось причинять ему излишнюю боль»;

«Этот мужик отправился в Севилью посмотреть, действительно ли ад – город, во многом на нее похожий»:

В последнем случае мы фактически имеем дело с двойным (!) перевертышем. Если исходная строчка из Шелли «Ад это город, во многом подобный Лондону», переворачивающая затертое уподобление «Лондон подобен аду» вполне логична в своем контексте, для «мужика, поехавшего в Севилью» ситуация совершенно иная – в самом крайнем случае он может выяснить, что «Севилья подобна аду» (в смысле все того же клише), но никак не наоборот.

Ситуационные инверсии не так бросаются в глаза, как логические, но все же заслуживают внимания. Барбара разговаривает с мужем, повернувшись к нему спиной. Барон сыграл решающую роль в поражении армии своего короля – и тем прославился. Капитан Орсини боится оказаться предателем и оказывается преданным. За все про все рассказ, построенный как обсуждение письменной экзаменационной работы, сам оказывается чем-то вроде сочинения на заданную тему.

Бартельми щедро пересыпает свои рассказы цитатами и аллюзиями, именами художников и композиторов, литераторов и философов, причем, если классифицировать цитируемые явления по статусу – на «низовые» и «высокие» и по происхождению – на европейские и американские, неожиданно выясняется, что эти классификации фактически совпадают – если «низовое», то американское (в чем мало удивительного), если же «высокое», то непременно европейское. Последнее обстоятельство с достаточной убедительностью указывает на европейские (во всяком случае – по преимуществу) корни творчества Бартельми. И действительно, в рассказах Бартельми прослеживается несомненное влияние «театра абсурда», в первую очередь – С. Беккета (упоминаемого в рассказах только единожды, да и то мельком), а его стоическое отношение к абсурдному, приводящему в отчаяние миру сформировалось под сильным влиянием Кьеркегора (упоминаемого часто и с необычным для завзятого ирониста пиететом).

Испытал влияние, нарушал каноны, дурачил читателя – из всего этого отнюдь не следовало бы, что Бартельми – хороший писатель, если бы не последнее, самое важное обстоятельство: он очень хорошо писал, виртуозно играл словами, умел построить свои, вроде бы, бессюжетные рассказы таким образом, что они захватывают читателя. Рассказы Бартельми очень интересно читать – в чем вы и сами успели уже убедиться.

А. Пчелинцев