Текст книги "За давностью лет"
Автор книги: Дмитрий Евдокимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)
– Тогда скорей не за Татищева, а за Карамзина, написавшего «Историю государства Российского», в которой он использовал материал Татищева. Этот фундаментальный труд был встречен с восторгом всей читающей Россией.
– Ну и как Карамзин излагает сии события? – спросил Борис.
– Я думаю, цитировать его не имеет смысла, поскольку все мы с детства знакомы с гениальным пересказом этой версии Пушкиным в его драме «Борис Годунов». Великий поэт был в числе тех, кто безоговорочно принял факты, изложенные Карамзиным.
– А были и такие, кто оспаривал? – удивился Борис.
– Да, и очень многие. Среди тех, кто выступил оппонентами Карамзина, можно назвать Краевского, Погодина, печальной памяти известного Фаддея Булгарина. Интересно, что в числе не принявших версию об убийстве Дмитрия Годуновым был и Белинский.
– Белинский? – насторожился Борис.
– Да, да, именно Белинский! – вступил в разговор Игорь. – В цикле статей «Сочинения Александра Пушкина» есть статья десятая, которая называется «Борис Годунов».
– Странно, – наморщила лоб Лариса. – Я помню, мы проходили в школе статьи Белинского о Пушкине, но этой я и не помню.
– Ну, это неудивительно, – усмехнулся Игорь. – Данную статью просто не включают в школьную программу.
– Почему?
– Потому что в ней, при всей его любви к великому поэту, Белинский критикует Пушкина. Школьники это могут неправильно понять.
– Зачем же так прямолинейно? – упрекнул его Максим Иванович. – Дело не только в этом, а в том, что Белинский излагает в этой статье свои ошибочные, идеалистические взгляды на русскую историю. Школьникам в них трудно разобраться. Но то, что касается его рассуждений относительно убийства Дмитрия, представляет несомненный интерес. Собственно, и Пушкина Белинский критикует в основном за то, что тот, как он говорит, «рабски во всем последовал Карамзину, и из его драмы вышло что-то похожее на мелодраму, а Годунов его вышел мелодраматическим злодеем, которого мучит совесть и который в своем злодействе нашел себе кару».
– Белинский всегда был полемиком и порой в полемическом задоре несколько уклонялся от истины, – иронически заметил Игорь. – Сегодня каждому школьнику понятно, главная заслуга Пушкина, как автора «Бориса Годунова», – в оценке роли народа в исторических событиях Смутного времени. Вы же помните финал – «народ безмолвствует». Страшный приговор!
– По-моему, мы отвлекаемся от главной темы, – недовольно заметил Борис. – Для нас сейчас интересно, за что Белинский критиковал Карамзина как историка. Правильно я говорю, Максим Иванович?
– Это действительно интересно, – подтвердил учитель. – Дело в том, что мы привыкли считать Белинского только литературным критиком, а в этой статье он предстает перед нами историком, обладающим великолепной эрудицией. Вы только послушайте: Отдавая полную справедливость огромным заслугам Карамзина, в то же время можно и даже должно беспристрастными глазами видеть меру, объем и границы его заслуг... Важнейший его труд, без сомнения, есть „История государства Российского”, которая читается и перечитывается до сих пор, когда уже все другие его сочинения пользуются только почетной памятью, как произведения, имевшие большую цену в свое время. И действительно, до тех пор, пока русская история не будет изложена совершенно с другой точки зрения и с тем уменьем, которое дается только талантом, – до тех пор история Карамзина поневоле будет единственною в своем роде. Но уже и теперь ее недостатки видны для всех, может быть, еще больше, нежели ее достоинства. В недостатках фактических нельзя винить Карамзина, приступившего к своему великому труду в такое время, когда историческая критика в России едва начиналась и Карамзин должен был, пиша историю, еще заниматься историческою разработкою материалов. Гораздо важнее недостатки его истории, происшедшие из его способа смотреть на вещи... У Карамзина ни в чем нет середины: у него нет людей, а есть только или герои добродетели, или злодеи».
– Вот видите, – возбужденно воскликнул Игорь, – Белинский предвидел, что история должна рассматриваться с другой точки зрения, то есть классовой! Это гениальное предвидение!
– Что не мешало ему оставаться на идеалистических позициях, – заметил Максим Иванович. – Впрочем, его трудно винить в этом – он всего лишь сын своего времени. Но ты меня не отвлекай. Вот что конкретно Белинский пишет об угличской истории: «Прежде всего заметим, что Карамзин сделал великую ошибку, позволив себе до того увлечься голосом современников Годунова, что в убиении царевича увидел неопровержимо и несомненно доказанное участие Бориса... Смерть царевича Дмитрия – дело темное и неразрешимое для потомства. Не утверждаем за достоверное, но думаем, что с большею основательностью можно считать Годунова невинным в преступлении, нежели виновным. Одно уже то сильно говорит в пользу этого мнения, что Годунов – человек умный и хитрый, администратор искусный и дипломат тонкий – едва ли бы совершил свое преступление так неловко, нелепо, нагло, как свойственно было бы совершить его какому-нибудь удалому пройдохе вроде Дмитрия Самозванца, который увлекался только минутными движениями своих страстей и хотел пользоваться настоящим, не думая о будущем. Годунов имел все средства совершить свое преступление тайно, ловко, не навлекая на себя явных подозрений. Он мог воспитать царевича так, чтобы сделать его неспособным к правлению и довести до монашеской рясы; мог даже искусно оспаривать законность его права на наследство, так как царевич был плодом седьмого брака Ивана Грозного».
– Ерунда! – фыркнул Андрей. – Так бы Нагие ему и позволили!
– Не мешай! – сердито прикрикнул на него Игорь.
– А вот послушайте теперь гипотезу Белинского, – продолжил учитель невозмутимо: – «Самое вероятное предположение об этом темном событии нашей истории должно, кажется, состоять в том, что нашлись люди, которые слишком хорошо поняли, как важна была для Годунова смерть младенца, заграждавшего ему доступ к престолу, и которые, не сговариваясь с ним и не открывая ему своего умысла, думали этим страшным преступлением оказать ему великую и давно ожидаемую услугу».
– Это что же, Белинский на Клешнина и Битяговского намекает? – хмыкнул Борис. – Сам же Белинский говорит, что Годунов умный и ловкий царедворец, а тут получается, что он не знал, что за его спиной творится. Ну а потом события показали, что убийство Дмитрия не только не оказало услугу Борису, а наоборот – в глазах народа он навечно остался детоубийцей!
– Молодец! – с изрядной иронией похвалил Максим Иванович. – Белинский, кстати, об этом же и говорит: «Если же Годунов внутренне, втайне доволен был их услугою, нельзя не согласиться, что на этот раз он был очень близорук и недальновиден. Радоваться этому преступлению значило для него – радоваться тому, что у его врагов было наконец страшное против него оружие, которым они при случае хорошо могли воспользоваться. Нет, еще раз: скорее можно предположить (как нм странно подобное предположение), что царевич погиб от руки врагов Годунова, которые, свалив на него это преступление, как только для него одного выгодное, могли рассчитывать на верную его погибель».
– Любопытно, – пробормотал Игорь. – Если следовать логике Белинского, убить Дмитрия могли Нагие, родственники царевича.
– Конечно, это парадоксально, – откликнулся Андрей, – но логика здесь есть. Максим Иванович, можно я еще раз взгляну?
Андрей взял со стола томик Белинского и вернулся к своему креслу в углу. Максим Иванович тем временем извлек следующую книгу – шестой том «Истории России с древнейших времен» Соловьева.
– Если во времена Карамзина, – сказал он, – историческая критика в России, как правильно отметил Белинский, едва начиналась, то крупнейший дореволюционный русский историк Сергей Михайлович Соловьев располагал огромным количеством документальных источников. Однако и он придерживался мнения Карамзина, что царевич Дмитрий был убит по приказу Годунова, причем очень аргументированно разбивает доводы противников этой версии. Вот послушайте: «…Существуют в нашей исторической литературе следующие возражения: прежде всего предлагают вопрос: нужна ли была Годунову смерть царевича и видно ли было из прежних его деяний намерение погубить несчастного сироту? Говорят: „Дмитрий родился от седьмого брака Иванова и по тогдашним понятиям едва ли имел право на престол, по крайней мере, неоспоримое". На это мы должны заметить, что Дмитрий назывался царевичем, все государство признавало его таким, начиная от царя – брата; имя его поминалось в церкви на ектениях, он имел удел, двор: его выставляли не только законным наследником, но даже соперником старшего брата, наконец само удаление его из Москвы показывает, как он казался опасен.
...Далее возражают: „Борис не велел молиться о Дмитрии и поминать его имени на литургии, мысля тем объявить царевича незаконнорожденным: зачем было прибегать Борису к этой лишней мере, если он задумал убийство, – мере, которая ясно обнаруживала неприязнь его к Дмитрию, навлекала на него неудовольствие о настоящем времени и оправдывала будущее сильное подозрение в предполагаемом убийство?'' Отвечаем: этот поступок свидетельствует только, что Годунов с товарищами шли постепенно в своих мерах против Дмитрия, и испытанная недостаточность одной меры заставляла прибегать к другой, сильнейшей.
...Также легко отвечать и на следующее возражение: „не слишком ли рано, говорят, в 1591 году думать было Борису о престоле, когда Федору было еще только 34 года, когда он мог иметь еще детей, что и действительно случилось, когда он мог вступить в новый брак, после естественной смерти супруги?" Но зачем же предполагать, что Годунов думал о престоле? Он с товарищами считал крайне опасным дождаться, пока царевич возрастет и захочет привести в исполнение те угрозы, которые, по словам доносчиков, уже привыкал произносить детский язык его. Федор мог иметь детей, мог пережить жену и жениться в другой раз, но возможнее было, что он не будет иметь детей, и что хворый муж не переживет здоровой жены».
– Здорово сказано! – восхитился Борис. – Ну а как он оценивал «судное дело» как источник?
– Нашел в нем массу противоречий, – ответил Максим Иванович. – Вот, например, его слова: «...разве можно летописное сказание уличать в неверности на основании следственного дела, которое заключает в себе такие ясные черты недобросовестности?»
– Припечатал так припечатал! – прокомментировал Борис.
– Авторитет Соловьева как историка был настолько велик, что долгое время версия об убиении Дмитрия по приказу Годунова оставалась незыблемой, – продолжил учитель, не давая разгореться дискуссии. – Однако новый, двадцатый век внес новый накал страстей в затянувшуюся полемику. Не только Соловьев, но и многие другие историки сомневались в достоверности «судного дела», а некоторые прямо говорили о том, что оно было фальсифицировано позднее, по указанию Годунова. Основания для таких предположений имелись: даже при беглом осмотре бросались в глаза следы его поспешной обработки. Кто-то разрезал и переклеил листы «обыска» (следственного дела), придав им неверный порядок. Куда-то исчезло начало.
Доказать подлинность следственного дела взялся известный историк Клейн, проведший скрупулезную работу по восстановлению первоначального порядка расположения листов.
Ученый знал, что дела в архивах приказов шестнадцатого-семнадцатого веков хранились в свитках. При Петре Первом архивы перенесли на более удобную, тетрадную форму ведения дел. Именно тогда угличское дело, как и все остальные архивные документы, было разрезано на отдельные листы и сшито в тетрадь. При брошюровке этой тетради кто-то перепутал листы.
– Как же ему спустя столько лет удалось восстановить последовательность текста? – заинтересовался Андрей.
– Клейн проявил себя в этом исследовании недюжинным криминалистом, – ответил Максим Иванович, – Найти правильное решение ему помогли... пятна.
– Пятна крови? – воскликнул Андрей.
– Тебе сразу преступление мерещится! – фыркнул Игорь. – «Мальчики кровавые в глазах».
– Должен тебя разочаровать – пятна ржавого цвета, но получились они от воздействия обыкновенной сырости. Ученый предположил, что пятна эти появились еще в то время, когда дело имело форму свитка.
– Ну и что же? – неторопливо спросил Андрей.
Максим Иванович усмехнулся, взял в руки лежавшую на столе «Литературную газету» и свернул ее трубочкой.
– Гляди. Допустим, мы капнем водой на этот свиток. Что получится?
– A-а, понял, – промямлил Андрей. – На поверхности пятно будет больше, а к центру меньше.
– Совершенно точно! – подтвердил Максим Иванович. – Так же рассудил и Клейн. Он расположил листы по размерам пятен и получил связный текст. Начала действительно не было. Видимо, самый верхний слой размок настолько, что текст совершенно не читался, и архивный служитель выбросил его.
В тысяча девятьсот тринадцатом году Клейн издал «Угличское следственное дело о смерти царевича Дмитрия» в том виде, какое оно имело в период создания. Клейну удалось опровергнуть мнение, что угличские материалы являются беловиком, составленным в Москве канцелярией Годунова. Палеографическое (палео – древний, графо – пишу) исследование рукописи обнаружило шесть основных почерков писцов. Кроме того, в тексте имеются более двадцати подписей свидетелей. Дело в том, что в подавляющем большинстве показания свидетелей угличан отличались завидной краткостью, и подьячие, записав их, тут же предлагали грамотным свидетелям приложить руку, что те и делали на обороте своей «речи». Все эти подписи строго индивидуализированы и отражают разную степень грамотности, довольно точно соответствовавшую их общественному положению и роду занятий.
Доказав подлинность угличского дела, Клейн вновь выдвинул гипотезу о нечаянном самоубийстве царевича. Через несколько лет, уже после свершения Октябрьской революции, первый советский историк-марксист Покровский также высказался в пользу этой версии. Обратите внимание на стиль, впечатление такое, что он пишет не о событиях шестнадцатого столетия, а о почти современных: «Располагая громадными личными средствами – и огромной категорией личных приверженцев, стало быть, примирив с собою, хотя бы отчасти, начинавшую поднимать голову буржуазию (это в XVI веке!), имея вполне на своей стороне мелкий вассалитет, всю вооруженную силу государства, Борис стоял так прочно, что большего, казалось бы, ему нечего было желать. Царь Федор был еще не стар и мог иметь детей: год спустя у него родилась дочь, царевна Федосья, умершая в 1594 году. При детях этих, родных племянниках Годунова, его положение регента оставалось бы, по всей вероятности, столь же прочным, как при их отце. Было бы чрезвычайно странно, если бы в таком положении человек стал себя „усиливать" при помощи преступлений, крайне неловко совершенных и как будто нарочно придуманных, чтобы скомпрометировать репутацию Бориса Федоровича».
– Узнаю аргументацию незабвенного Виссариона! – воскликнул Борис.
– А дальше будет еще более похоже, – заметил Максим Иванович и продолжал чтение: – «Между тем подавляющее большинство историков принимает как достоверный рассказ о том, что именно в эти годы с ведома, если не по прямому приказу Годунова был убит младший сын Грозного, царевич Дмитрий – убит в тех видах, чтобы „расчистить Борису путь к престолу". Если бы нужна была специальная иллюстрация младенческого состояния у нас весьма важной дисциплины, именуемой „исторической критикой", и давления на нашу историческую науку обстоятельств и интересов, ничего общего ни с какой наукой не имеющих, лучшей, нежели „дело об убийстве Дмитрия-царевича", придумать было бы нельзя».
– А где же доказательства? – спросил Борис. – По-моему, пока не очень убедительно.
– Никогда не спеши с выводами! – возразил Максим Иванович. – Дальше Покровский приводит аргументы: «Первое категорическое утверждение, что Борис – убийца Дмитрия, мы находим в источнике, самого поверхностного анализа которого достаточно, чтобы не верить именно этим его показаниям. В 1606 году, сев на престол посредством государственного переворота, через труп названного Дмитрия, царь Василий Иванович Шуйский нашел необходимым дать юридическое и историческое оправдание своему поведению: доказать, что цареубийство было актом „необходимой самообороны”, а что права на московский престол Шуйским принадлежали издавна, а они только, исключительно по скромности, до времени их не предъявляли. С этой целью по городам рассылался целый сборник документов, в фальсифицированности которых никто, кажется, никогда не сомневался, и распространялся небольшой, в литературном отношении весьма удачно написанный исторический трактат, составляющий как бы „историческое введение" к этим документам...»
– Легкое перо! – не удержался Борис. – Вот как историки должны писать. А то – «поелику», «ежели», «сим»...
– Не мешай! – прикрикнул на него Игорь, слушавший очень внимательно.
– «...Введение должно было утвердить читателя в той мысли, что занять место по праву убитого еретика было некому, кроме князя Василия Ивановича Шуйского, „изначала прародителей своих боящегося бога и держащего в сердце своем к богу великую веру и к человекам нелицемерную правду”».
– Это о Шуйском? Прелестно! – не выдержала теперь Лариса.
Учитель продолжал:
– «Если же все эти качества не доставили благочестивому князю престола раньше, то виновато в этом было гонение „от раба некоего, зовомого Бориса Годунова”, который „уподобился древней змии иже прежде в рай прелсти Еву и прадеда нашего Адама и лиши их пищи райская наслаждатися”. Когда среди подобного текста вы читаете далее, что именно Борис подослал убийцу к царевичу Дмитрию, элементарная историческая добросовестность заставляет вас отнестись к рассказу с крайней степенью недоверия. ...Чем дальше от события 1591 года, тем больше подробностей о нем мы находим в литературе. Всем хорошо знакомый по учебникам детальный рассказ об убийстве, приводимый Соловьевым, читается в так называемом „Новом Летописце” – компилятивной истории Смутного времени, окончательная редакция которой не старше 1630 года. Сорок лет спустя после события знали о нем больше, чем мог собрать заинтересованный и пристрастный автор через пятнадцать лет! Такое, хорошо знакомое всякому историческому исследователю, явление может иметь лишь одно объяснение: мы имеем пред собою типичный случай возникновения легенды. Народное воображение дополнило то, чего не хватало истории, постепенно, деталь за деталью, расцвечивая сухую схему первоначально без всяких доказательств брошенного обвинения.
...Для всякого „независимого и самостоятельного" русского историка XIX века, казалось бы, ввиду всех этих фактов обязательно отнестись с полным отрицанием к выдумке, пущенной в оборот памфлетом Шуйских – даже в том случае, если бы мы не имели современных событию документов, утверждающих противное. А такой документ есть: сохранилось подлинное дело об убийстве Дмитрия – акт „обыска” (по-теперешнему, „дознания”), произведенного по горячим следам в Угличе членами Боярской думы, – и в этом деле рядом свидетельских показаний, в том числе дядей царевича Нагих, устанавливается, что он погиб жертвою несчастного случая: накололся на нож, играя в „тычку»«. Следствие, правда, производил тот самый благочестивый князь Василий Иванович Шуйский, с публицистической деятельностью которого читатель познакомился выше: для очень большого скептика, можно согласиться, это дает основание подозревать и акт следствия. Но Шуйский на следствии был не один, во-первых, а затем, уж если заподозревать официальные документы, к которым имел касательство Василий Иванович, то какого же доверия заслуживает его неофициальная публицистика?»
– Не согласен! – вдруг громко заявил из своего угла Андрей.
– С чем ты не согласен? – вежливо осведомился Максим Иванович.
– Конечно. Шуйский был нечестным человеком. Но зачем передергивать факты? Версия об убийстве Дмитрия возникла не в тысяча шестьсот шестом году, а в тысяча пятьсот девяносто первом – то есть одновременно, если не раньше, с версией о самоубийстве.
– Давайте поспорим потом, а я сейчас хочу закончить! – ответил Максим Иванович. – Не возражаете?
– Конечно, конечно, Максим Иванович, – поддержали все.
– Ну и отлично. Тем более что остались уже только современники. Итак, где-то с середины пятидесятых годов нашего столетия в исторической науке снова стала все отчетливее звучать мысль о причастности Годунова к убийству царевича. Эта точка зрения была высказана в таких фундаментальных многотомных трудах, как «Очерки истории СССР» и «История СССР», учеными Смирновым и Корецким, которые разделили взгляд Соловьева на обстоятельство смерти царевича Дмитрия. Но значит ли это, что дискуссия закончилась? – Учитель поглядел на ребят. Несмотря на утомительный день и затянувшуюся лекцию, они слушали очень внимательно. – Нет, нет и нет! Ленинградский профессор Руслан Скрынников, автор целого ряда ярких, интересных работ о Смутном времени, вновь вернулся к мысли, что смерть Дмитрия была случайной и что угличское следствие отразило истинное положение дел. Он пишет в книге «Борис Годунов»: «Существует мнение, что Годунов направил в Углич преданных людей, которые заботились не о выяснении истины, а о том, чтобы заглушить молву о насильственной смерти угличского князя. Такое мнение не учитывает ряда важных обстоятельств. Следствием в Угличе руководил князь Шуйский, едва ли не самый умный и изворотливый противник Бориса. Один его брат, как мы помним, был убит повелением Годунова, другой погиб в монастыре. Сам Василий Шуйский провел несколько лет в ссылке, из которой вернулся незадолго до событий в Угличе. Инициатива назначения Шуйского принадлежала скорее всего Боярской думе. Исследователей смущало то, что Шуйский несколько раз менял свои показания. Сначала он клялся, будто смерть Дмитрия была случайной, затем стал говорить о его убийстве. Подобные изменения в показаниях заслуживали бы внимания, если бы Шуйский выступал свидетелем обвинения. Между тем Шуйский был следователем, притом он вел следствие не единолично. Церковное руководство направило для надзора за его деятельностью митрополита Геласия. В состав комиссии Шуйского входили также окольничий Клешнин и думный дьяк Вылузгин. Клешнин поддерживал дружбу с Годуновым, но, кроме того, он был зятем „героя” угличской истории Григория Нагого. Вылузгин руководил Поместным приказом и среди приказных чиновников занимал одно из первых мест. В Угличе он имел в своем распоряжении штат подьячих. На них и лежала вся практическая организация следствия. Члены комиссии придерживались различной политической ориентации. Каждый из них зорко следил за действиями „товарища” и готов был использовать любую его оплошность».
– Что, убедительно? – начал наступать на товарищей Игорь. – Камня на камне от вашего Соловьева не оставляет.
– Меня он не убедил, – мрачно возразил Борис.
– Почему? – удивился Игорь.
– Когда в перспективе следователям угрожала плаха за оплошность, думаю, что ориентация должна была быть одна – выгородить Бориса.
– А Боярская дума? – возразил живо Игорь. – Как вы считаете, Максим Иванович?
– Я могу ответить словами известного современного историка Александра Александровича Зимина, который в заключение своей одной из последних работ «Смерть царевича Дмитрия и Борис Годунов», подводя итоги всей дискуссии, сказал: «Как видно, сохранившиеся источники не позволяют однозначно установить, что же произошло на „заднем дворе” углицкого двора 15 мая 1591 года».
– Как жаль, Максим Иванович, значит, нам бесполезно заниматься этим делом? – упавшим голосом спросила Лариса.
– А у меня есть предложение! – вдруг весело сказал Андрей. – И подсказал мне его не кто иной, как сам Белинский. Вот послушайте, что он пишет: «Из наших слов, впрочем, отнюдь не следует, чтоб мы прямо и решительно оправдывали Годунова от всякого участия в этом преступлении. Нет, мы в криминально-историческом процессе Годунова видим совершенную недостаточность доказательств за и против Годунова. Суд истории должен быть осторожен и беспристрастен, как суд присяжных по уголовным делам». Ну как, поняли?
– Ничего не поняли! – честно признался Борис.
– Эх, ты! Вундеркинд! – засмеялся Андрей. – Суд!
– Что «суд»?
– Я предлагаю провести суд над Борисом Годуновым по всем правилам. Понял? Я, чур, буду обвинителем! Как, Максим Иванович?
– Занятно, – осторожно заметил тот. – Тем более что прецедент был.
– Какой еще прецедент? – уязвленно поинтересовался Андрей.
– В двадцатые годы модно было устраивать общественные суды. Над Евгением Онегиным устраивали.
– Что же, тогда я буду защитником! – заявил Игорь. – Я на стороне профессора Скрынникова.
– Идет, – сказал весело Максим Иванович. – Даю согласие быть судьей.
– А я кто? – спросила Лариса, включаясь в игру.
– А вы с Борькой, – ответил Андрей, – «господа присяжные заседатели». Будешь протокол вести, идет?
НА СКАМЬЕ ПОДСУДИМЫХ – БОРИС ГОДУНОВ
Первое заседание «суда» состоялось через две неделя на даче Максима Ивановича в Малаховке.
Все это время ребята, заинтересовавшись загадкой гибели царевича Дмитрия, усердно читали предложенные Максимом Ивановичем исторические книги о Борисе Годунове, об угличском деле, о Смутном времени. Однако к единодушному мнению так и не пришли. Вот и сейчас, несмотря на тихое солнечное утро, располагающее к благодушию, они, сидя на открытой веранде, ожесточенно продолжали спорить.
– Прошу, товарищи, по местам! – наконец строго сказал Максим Иванович, занимая место в центре стола. – Слушается дело Годунова Бориса Федоровича по обвинению его в убийстве малолетнего Дмитрия Ивановича Рюриковича. Я думаю, что первое наше заседание мы должны посвятить вопросу выяснения личности обвиняемого. Мы имеем замечательный по силе психологический портрет Годунова, нарисованный гениальным поэтом. Помните, конечно:
Достиг я высшей власти;
Шестой уж год я царствую спокойно.
Но счастья нет моей душе. Не так ли
Мы смолоду влюбляемся и алчем
Утех любви, но только утолим
Сердечный глад мгновенным обладанием,
Уж, охладев, скучаем и томимся?..
Напрасно мне кудесники сулят
Дни долгие, дни власти безмятежной —
На власть, ни жизнь меня не веселят;
Предчувствую небесный гром и горе.
Мне счастья нет. Я думал свой народ
В довольствии, во славе успокоить.
Щедротами любовь его снискать —
Но отложил пустое попечение:
Живая власть для черни ненавистна,
Они любить умеют только мертвых.
Безумны мы, когда народный плеск
Иль ярый вопль тревожит сердце наше!
Вот посылал на нашу землю глад,
Народ завыл, в мученьях погибая;
Я отворил им житницы, я злато
Рассыпал им, я им искал работы —
Они ж меня, беснуясь, проклинали!
Пожарный огнь их домы истребил,
Я выстроил нм новые жилища.
Они ж меня пожаром упрекали!
Вот черни суд: ищи ж ее любви.
В семье моей я мнил найти отраду,
Я дочь мою мнил осчастливить браком —
Как буря, смерть уносит жениха...
И тут молва лукаво нарекает
Виновником дочернего вдовства
Меня, меня, несчастного отца!..
Кто ни умрет, я всех убийца тайный:
Я ускорил Феодора кончину,
Я отравил свою сестру царицу,
Монахиню смиренную... все я!
Ах! чувствую: ничто не может нас
Среди мирских печалей успокоить;
Ничто, ничто... едина разве совесть.
Так, здравая, она восторжествует
Над злобою, над темной клеветою.
Но если в ней единое пятно,
Единое, случайно завелося.
Тогда – беда! как язвой моровой
Душа сгорит, нальется сердце ядом,
Как молотком стучит в ушах упрек,
И все тошнит, и голова кружится,
И мальчики кровавые в глазах...
И рад бежать, да некуда, ужасно!
Да, жалок тот, в ком совесть нечиста.
Максим Иванович прочел монолог Годунова с истинным вдохновением, и ребята не жалели своих ладоней; Он несколько театрально раскланялся, потом стал снова сух и официален:
– Наше сегодняшнее заседание должно выяснить, насколько этот портрет соответствовал реальным фактам биографии подсудимого. Иначе говоря, мы должны будем ответить на два вопроса. Первый: мог или не мог Годунов стать детоубийцей? И второй: являлось ли такое убийство для него необходимым? Слово предоставляется обвинителю. Защитник и присяжные заседателя, будьте внимательны!
Андрей поднялся, подошел к импровизированной трибуне, сооруженной из двух стульев, поставленных друг на друга, положил перед собой пухлую клеенчатую тетрадь и, солидно откашлявшись в кулак, начал:
– Товарищ судья! Товарищи заседатели! С позволения сказать, товарищ защитник!
– Обвинитель, не ерничайте, – строго заметил судья под смешок присутствующих.
– Чтобы понять, как формировалась личность Годунова, мы должны в первую очередь обратиться к его биографии, – уже серьезно продолжил Андрей. – Вы помните, Шуйский у Пушкина говорит об обвиняемом так: «вчерашний раб, татарин, зять Малюты...». Из трех эпитетов верен только третий. Ни татарами, ни рабами предки Годунова не были. Легенда о том, что родоначальником этого рода был татарский мурза (князь) Чет, родилась в Ипатьевском монастыре, где находилась усыпальница Годуновых. На самом деле и отец, и дядя Бориса совместно владели небольшой вотчиной в Костроме и относились к числу «худородных» дворян. Борис, родившийся в тысяча пятьсот пятьдесят втором году, и его младшая сестра Ирина рано остались сиротами и воспитывались у дяди, Дмитрия Годунова. Благодаря опричнине, открывшей двери царского дворца мелкопоместным дворянам. Дмитрий Годунов неожиданно сделал головокружительную карьеру, заняв должность главы Постельного приказа. Постельный приказ занимался царским бытом, ему подчинялись десятки мастерских, изготовлявших предметы царского гардероба. Одновременно постельничий заботился о повседневной безопасности первой семьи государства. Ему подчинялась дворцовая охрана. С вечера он лично обходил внутренние дворцовые караулы, после чего укладывался с царем «в одном покою вместе». Дмитрий Годунов находился в дружеских отношениях с Малютой Скуратовым. Эти отношения были закреплены браком между племянником Годунова Борисом с дочерью Малюты. Едва достигнув совершеннолетия, Борис получил первый придворный чин – стряпчего. В его обязанности согласно росписи придворных чинов входило следующее: «Как государь разбирается и убирается, повинны (стряпчие) с постельничими платейцо у государя принимать и подавать».
– Ничего не скажешь, крайне сложная обязанность – «платейцо» подавать! – фыркнула Лариса. – Только для развития государственного ума.
Андрей, однако, невозмутимо продолжал:
– Формирование характера юноши шло на фоне непрерывных пыток и казней, дворцовых интриг, разгульных царских пиров и монашеских бдений. Угодливость, хитрость, изворотливость, умение держать язык за зубами – только такие качества могли обеспечить успех на службе царю, который рубил головы направо и налево. Когда практически все вожди опричнины были уничтожены, Годуновы по-прежнему оставались у трона. Их положение еще больше укрепилось, когда им удалось сосватать Ирину Годунову за младшего сына царя – Федора. Грозный настолько им доверял, что на время своих походов оставлял Федора на попечение Годуновых. В конце концов царь возвел Дмитрия и Бориса Годуновых в боярское достоинство.
