Текст книги "За давностью лет"
Автор книги: Дмитрий Евдокимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)
В это время охранник грубо обхватил его сзади, сдавив шею так, что Афанасьев захрипел. Меня же мой охранник сильно толкнул в спину: „Проходи живее!”
О том, что Афанасьев – предатель, я хотел сообщить в подпольную организацию, работавшую в городе, но записку мою перехватили. Однако я был уверен, что Афанасьев стал предателем не по убеждению, а поддавшись страху. То, что он не был штатным агентом охранки, показал суд. Его, как и всех нас, приговорили к трем годам каторжной тюрьмы.
В арестантском вагоне нас доставили в Иркутск. Отсюда нам предстоял долгий путь к месту отбывания каторжных работ. Сначала нас погнали в Александровскую центральную пересыльную тюрьму, расположенную в 75 верстах от Иркутска.
Это расстояние партия должна была пройти в два дня, в первый – 35 верст, во второй – 40. Пронзительная декабрьская стужа, тяжелые кандалы на ногах, крики конвойных, „подбадривавших” отставших с помощью ружейных прикладов, – все это было как кошмарный сон. Я шел рядом с Новинским, стараясь все время поддерживать его. Афанасьева-Симонова, шедшего сзади, я старался не замечать. Не то что говорить с ним, глядеть на него мне было омерзительно.
Когда наконец, обмороженные, измученные, с незаживающими ранами на ногах, мы достигли Александровского централа, оказалось, что мучения наши только начинаются. В карантинном бараке, куда нас загнали охранники, раздался грубый окрик старшего надзирателя: „Раздевайтесь все догола! Казенную – отдельно, свою – отдельно! " Затем по одному стали вызывать к столу помощника начальника тюрьмы, где под градом грязных насмешек производился осмотр примет. После этого арестанты поступили в распоряжение дядьки, швырявшего каждому под ноги какие-то лохмотья, называемые карантинной одеждой. В этом бараке на голых нарах, без матрацев и подушек, мы провели две недели. Хотя там и была печь, но сквозь щели со всех сторон на нас наступал холод, и ночью, когда печь остывала, приходилось бегать по бараку, чтобы не замерзнуть.
Многие из арестантов заболели, в том числе и Новинский. У него начался сильный жар, бил надрывный, мучительный кашель. Напрасно я попытался вызвать тюремного врача, нарвался лишь на грубость охранников.
Когда я сидел на нарах возле Новинского, не зная, как облегчить его страдания, к нам подошел Симонов. Его тоже мучил кашель, глаза были воспалены.
„Гриня, ты меня презираешь? – спросил он, присаживаясь рядом. – Молчи! Я знаю, конечно, что виноват кругом. Зачем только я привел его к Новинскому! "
„Кого его? " – не поняв, переспросил я.
„Его!” – с нажимом повторил Симонов.
Мне показалось, что он бредит.
„Успокойся, – сказал я. – Чего теперь убиваться? Не каждый может устоять под пытками...”
Симонов пристально посмотрел на меня: „Что ты сказал? Уж не думаешь ли ты, что я... Боже мой! Значит, вы думаете, что это я предал? Так мне и надо...”
Он глухо зарыдал, закрыв лицо исхудавшими руками.
„Погоди! – сказал я в изумлении. – Значит, не ты назвал нас? А кто же? Ведь не покойник же...”
Симонов кивнул головой: „Именно он, Гусев. Он оказался провокатором. К сожалению, я узнал об этом только перед тем, как...”
Он запнулся и закусил губу. Видно, воспоминания для него были мучительными. Наконец через какое-то время Симонову удалось подавить волнение, и он начал рассказ:
„Гусев для меня был идеалом революционера. Даже когда Новинский буквально за несколько дней до... этого сказал о новых арестах в Москве, и в том числе тех товарищей, которым мы помогли бежать, я и тогда ничего не заподозрил. Решил, что просто подвела неосторожность.
Ты знаешь, мы вдвоем с Гусевым снимали комнату. В этот вечер он ушел куда-то, сказав, что ненадолго. Он и до этого уходил, ссылаясь на дела. Но вдруг подозрение закралось в мою душу. Я видел, что он проявляет знаки внимания к Саше, мне показалось, что и она к нему неравнодушна. Вдруг они обманывают меня и встречаются тайком?
Только Гусев вышел за калитку, я набросил пальто и крадучись последовал за ним. Он шел быстро, не оглядываясь. Миновал поворот, ведущий к Сашиному дому. Но, может, они договорились встретиться где-то в центре?
Выходя на освещенный проспект, Гусев неожиданно оглянулся, и я едва успел спрятаться за фонарный столб. Он прошел еще немного и свернул в переулок, где находилось жандармское управление. Я не поверил своим глазам. Гусев и жандармы? Нет, не может быть. Встав за угол соседнего дома, я терпеливо ждал. Вот на крыльце, тускло освещаемом лампочкой, показалась знакомая фигура. Вот она остановилась. Вспыхнула спичка, осветив лицо Гусева, прикуривающего папироску. Сомнений больше не было.
Еще с полчаса я ходил по улицам, ничего не видя и не слыша. Неужели Гусев – провокатор? В этот вечер мы получили задание от Новинского срочно подготовить паспорта и одежду для двух ссыльных. Видимо, Гусев передал об этом в жандармское управление. Значит, все наши действия им были известны? Значит, меня провели как легковерного дурачка еще там, в Бутырке?
...Когда я вошел в комнату, Гусев чистил свой пистолет. Я молча остановился, наблюдая. Гусев закончил сборку, зарядил пистолет и, положив его на стол, стал протирать руки ветошью. Я схватил пистолет.
„Сколько раз тебе говорить – это не игрушка”, – недовольно проговорил Гусев.
„Скажи, – спросил я, задыхаясь от волнения и не опуская пистолет, – что ты делал сегодня в жандармском управлении?”
„Что за шутки?” – Гусев деланно рассмеялся.
„Нет, не шутки! – заявил я, не сдаваясь. – Объясни, что ты делал в гостях у жандармов?”
„Повторяю, тебе показалось”, – снова сказал Гусев, не сводя глаз с пистолета.
„Провокатор! – закричал я. – Ты нас предал и должен умереть”.
Гусев презрительно усмехнулся.
„Слюнтяй! Интеллигентский выродокI Ты и убить-то не посмеешь”.
„Ах, так! "
Я попытался прицелиться, но почувствовал, что действительно не сумею выстрелить. Гусев злорадно улыбался.
„Положи пистолет и не балуй! "
Под его пристальным взглядом я начал послушно опускать дуло пистолета, но неожиданно раздался выстрел, курок, оказывается, не выдерживал даже легкого нажатия. Я почувствовал пронзительную боль в левой руке и увидел, как оседает, будто став ватным, Гусев”.
„Но раз ты его убил, как же узнали о нас жандармы?”
„Ты мне не веришь? – Симонов опустил голову. – Да, я виноват, что привел эту гадину в дом Сашеньки”.
Он неожиданно вскочил, дико озираясь. Видно, на него нашло помутнение. Он бросился куда-то в темноту, в глубь барака. Я остался с Новинским.
Утром все проснулись от страшного крика: „Покойник! Удавленник!”
Я бросился на крик и увидел в рассветной мгле силуэт Симонова, висевшего на решетке окна.
Барак взорвался криками: „Скоро мы все здесь удавимся! Начальника тюрьмы сюда! Бей охрану! "
Неистовство охватило нас. Понадобилась сила всех охранников тюрьмы, чтобы утихомирить узников. Однако бунт не прошел даром – всех перевели из карантинного барака в общие камеры, находившиеся в каменном здании.
Только в апреле нас погнали дальше, к верховьям Лены. Мы с Новинским попали на разные прииски. Потом от товарищей я узнал, что он так и не оправился от болезни. Воспаление легких перешло в чахотку. Он вскоре скончался.
Я до сих пор не уверен в правдивости Симонова. Может быть, убив Гусева, он просто сошел с ума и в его исступленном мозгу родилась мысль о том, что тот являлся провокатором? Во всяком случае, оба они мертвы, и, наверное, нет необходимости допытываться, кто же из них нас предал».
ЕСТЬ ТАКАЯ НЕОБХОДИМОСТЬ!
Борис саркастически посмотрел на Игоря, так и светившегося самодовольством.
– Значит, ты считаешь, что следствие закончено и можно ставить точку?
– Конечно! Какая, в конце концов, разница, кто – Гусев или Симонов – явился предателем! – Он обвел взглядом присутствующих, ища поддержки.
– По-моему, Игорь прав! – не выдержала Лариса. – Я тоже не вижу смысла в дальнейшем поиске...
– Как же вы не понимаете! – загорелся Борис. – Очень важно знать, явилось то предательство следствием случайной трусости или было результатом разлагающей деятельности охранки.
– Но у нас больше нет никаких свидетельств, – возразил Андрей, сохранявший до того нейтралитет.
– Неправда! – снова заспорил Борис. – У нас могут оказаться десятки новых свидетелей, если хорошенько поискать...
– Где? – удивился Андрей.
– В книгах, рассказывающих о том времени,
– А Борис прав! – поддержал его Максим Иванович. – Вспомните – у нас ведь есть еще одна ниточка...
– Какая? – недоверчиво спросил Андрей. – Мы вроде все возможности использовали.
– Показания полицейского, что якобы продала организацию некая Зинаида.
– Но мы уже знаем из воспоминаний, – горячо заспорила Лариса, – что в этой подпольной организации женщин, кроме Новинской, не было. А Саша никак не могла стать предательницей.
Максим Иванович скептически покачал головой:
– Лариса, извини, но ты рассуждаешь по-дилетантски.
– Как это?
– А так. Женская кличка вовсе не означает, что провокатор – женщина. Охранники в целях конспирации давали своим агентам самые неожиданные прозвища. Вот что, например, вы знаете о Блондинке?
– Блондинка? Какая еще Блондинка? – наперебой заговорили все.
– Вот видите, – торжествующе заметил Максим Иванович. – Первый раз слышите! А ведь Блондинка была, точнее, был одним из самых матерых и высокооплачиваемых агентов охранки. Только после свержения царизма, когда часть секретных архивов, которые не успели сжечь жандармы, попала в руки революционеров, выяснилось, что под кличкой Блондинка скрывался довольно известный журналист, сотрудник «Русского слова» Иван Яковлевич Дриллих. Он состоял секретным сотрудником московского охранного отделения с октября девятьсот десятого года, за что получал по сто пятьдесят рублей ежемесячно.
Вот какова история его падения. В октябре того же года было перлюстрировано письмо (вскрытием частных писем охранка занималась постоянно, при каждом отделении были так называемые «черные кабинеты»), отправленное из Москвы в Киев некоему Закржевскому, следующего содержания: «Вы удивитесь, когда узнаете, что произошло со мной за это время. Одессу я, к счастью, окончательно оставил и теперь пишу вам из Москвы, где нахожусь уже вторую неделю. Выбросила меня из Одессы несчастная (счастливая) случайность. За старые грехи у меня теперь очень сложные счеты с администрацией (подлежу ссылке в Томскую губернию). Если бы я не улизнул из Одессы вовремя, то теперь бы уже гулял по этапу в сии неприветливые страны. Выручил, однако, случай: как раз в тот момент, когда в Одессе пришли меня арестовывать, я был в Петербурге, и только потому теперь на свободе. Естественно, что у меня нет ни малейшего желания быть обывателем Томской губернии, а потому я и перешел на нелегальное положение. Думаю продержаться таким образом до тех пор, пока путем страшно сложных хлопот не удастся добиться отмены ссылки. Есть надежда, что это удастся. На первое время сохраняю связи с „Одесским листком”, а там будет видно, что бог даст. Адресуйте мне так: Москва, 9 почт, отд., до востребования. Владимиру Павловичу Матвееву».
Об этом подозрительном письме было доложено директору департамента полиции, а он наложил резолюцию: «Выяснить». Тотчас же полетели предложения найти автора письма начальникам московского, одесского и санкт-петербургского охранных отделений. Выяснение не потребовало больших трудов и усилий. Четырнадцатого октября начальник московского отделения Заварзин доложил департаменту полиции, что «по документу на имя Владимира Павловича Матвеева проживал в Москве с 22 августа Иван Яковлев (Морищев) Дриллих, род. в 1879 году, журналист, лютеранин, который был обыскан и арестован».
На допросе Дриллих показал, что за газетную статью был присужден киевской судебной палатой к заключению в крепости на один месяц. На его несчастье, он был австрийским подданным и, как опороченный по суду иностранец, не имеющий связи с отечеством, по постановлению киевского, волынского и подольского генерал-губернатора был подвергнут ссылке в Томскую губернию. От ссылки он бежал и проживал по нелегальному паспорту. Полковник Заварзин поставил Дриллиху условие: или ссылка по этапу в Сибирь, или жизнь в Москве на положении секретного сотрудника. Дриллих выбрал последнее, и Заварзин сообщил департаменту, что «арестованный 14 октября Дриллих на основании чисто агентурных соображений 18 октября из-под стражи освобожден». Так Дриллих стал Блондинкой, превратившись из представителя самой независимой профессии в штатного осведомителя.
– Значит, вполне может быть, что кличку Зинаида носил Гусев? – предположил Борис.
– Возможно, – согласился Максим Иванович. – Но не исключено, что оказался завербованным и Симонов.
– Это нелогично! – заспорил Андрей. – Ведь Симонов покончил самоубийством...
– А ты не предполагаешь» – неожиданно вмешался Борис, – что Симонов решил бросить тень на Гусева, а когда увидел, что Решетников по-прежнему ему не доверяет, в припадке страха повесился?
– По-моему, вы все усложняете, – заявил Игорь. – В общем, будем считать, что Борис нас убедил в необходимости дальнейшего расследования, каковое мы ему и поручаем, как специалисту по литературе.
Все рассмеялись, но Борис не обиделся:
– Увидите, я докажу, что провокатором был Гусев.
Максим Иванович шутливо погрозил пальцем:
– Исследователь должен быть беспристрастным!
На следующий день Борис пришел в Государственную историческую библиотеку, расположенную в уютном Старосадском переулке. Уже первое знакомство с такими фундаментальными трудами, как «Очерки истории Московской организации КПСС», «Краткая история рабочего движения в России», монография профессора Г. А. Арутюнова «Рабочее движение в России в период нового революционного подъема 1910 – 1914 гг.», показало, что он находится на правильном пути. Действительно, охранке не раз с помощью провокаторов удавалось производить массовые аресты подпольщиков. Вот что, например, было написано в «Очерках»: «Крайне осложняло работу московских большевиков то обстоятельство, что в Московской организации продолжали действовать засланные охранным отделением опытные провокаторы, которые были осведомлены о делах организации и которых в течение длительного времени не удавалось разоблачить. ...Наиболее опасными из них являлись А. С. Романов, числившийся работником Областного бюро РСДРП, А. И. Лобов – студент Московского коммерческого института, входивший в состав Московского комитета, А. А. Поскребухин, входивший в состав Организационной комиссии по восстановлению МК и в состав МК, Ф. И. Попов, А. И. Николаев, С. И. Соколов. Позднее провокаторы были разоблачены и после победы Великой Октябрьской социалистической революции расстреляны по решению революционного трибунала».
Увидев, чем Борис интересуется, библиотекарь посоветовала ему пройти в библиографический отдел, где вдоль больших шкафов с бесчисленными ящиками тихо, как тени, ходили люди в поисках «своей» книги. А вот и первая находка! Борис тщательно переписал с карточки название: «Террористы и охранка». Авторами книги оказались французские социалисты Жан Лонге и Георгий Зильбер, предисловие написал известный революционер Жан Жорес. Издана была книга книгоиздательством «Прометей» в Москве в 1924 году. Получил он ее только на следующий день, в читальном зале.
Борис уселся за длинный стол, где уже сидели несколько человек, и углубился в чтение книги.
« Правительства всех стран и всех времен в их борьбе против революции никогда не останавливались ни перед какими средствами. Самым бессовестным, самым преступным из этих средств является, несомненно, пользование агентами-провокаторами. Сплошь и рядом в прошлом столетии правители Франции, Германии, Италии прибегали к этому бесчестному средству, чтобы раздавить революционное движение или воспрепятствовать успехам грозных заговоров...»
Российские самодержцы также использовали предателей для подрыва революционного движения. Еще в 1825 году в тайное общество декабристов проник некий Шервуд, который их подло предал, подав докладную записку Александру I. В вознаграждение за свою измену он получил право именоваться впредь, вероятно в насмешку, Шервудом Верным. Характерно, что через несколько лет он был приговорен за мелкое мошенничество к тюремному заключению.
Любопытна история народовольца Сергея Дегаева. Он был рядовым членом партии, однако, обладая от природы безмерным честолюбием, мечтал о высшей руководящей роли. После убийства Александра II, когда наиболее видные члены погибли на виселицах либо оказались в тюрьмах, значение Дегаева выросло. Он предложил партии казнить жандармского подполковника Судейкина, проявившего наибольшее рвение в борьбе с террористами. Покушение не удалось, а вскоре сам Дегаев попал в одесскую тюрьму после ареста нелегальной типографии. Лично допрашивать его приехал из Петербурга сам Судейкин, предложивший при первой же встрече поступить к нему на службу. Дегаев дал согласие, и вскоре ему был организован мнимый побег. Очутившись на свободе, он сразу принимается за новую работу и организует с помощью своего «учителя» многочисленные западни, в которые попадают его товарищи.
Одним из самых страшных злодеяний Дегаева явилось предательство Веры Фигнер, остававшейся на свободе чуть ли не единственной из тех, кто участвовал в заговоре против Александра II. Бесстрашная молодая женщина имела неосторожность сообщить негодяю об одном чрезвычайно важном факте; единственный человек, который мог ее узнать и выдать, был предатель Меркулов. Дегаев решил немедленно воспользоваться этим сведением, которое давало ему такую легкую возможность устроить провал Фигнер, не навлекая при этом на себя никаких подозрений. Он точно разузнал, в какие часы выходит и возвращается она к себе, и все это сообщил Судейкину. Спустя несколько дней Вера Фигнер лицом к лицу столкнулась с Меркуловым и тотчас же была арестована. Дело было сделано «чисто». Ни Фигнер, ни ее друзья не сомневались, что арест этот был следствием несчастного случая.
Между тем у товарищей Дегаева начали возникать подозрения в его предательстве. От разоблачения его пока спасало только то, что все им преданные революционеры находились в тюрьмах. Однако чувствуя, что близится час расплаты, Дегаев попросил отпуск у Судейкина, выехал в Париж и там признался в своем предательстве старым членам партии. Те после долгих и шумных прений решили даровать ему жизнь ввиду искренности признаний, но при одном условии; Дегаев должен немедленно вернуться в Россию и лично организовать покушение на своего сообщника и покровителя Судейкина.
Убийство Судейкина было совершено на квартире Дегаева в декабре 1883 года. За голову Дегаева правительство назначило десять тысяч рублей. Однако ему удалось бежать сначала в Америку, затем в Австралию, где он и умер в довольно преклонном возрасте.
В книге подробно рассказывалось о провокационной роли в рабочем движении полковника Зубатова, попа Гапона, Азефа, по словам авторов – «самого крупного провокатора, какого когда-либо знала Россия и даже Западная Европа», и других.
Читальный зал постепенно пустел. Пора было и Борису расставаться с увлекательной книжкой.
Он шел не торопясь по темным, едва освещенным переулочкам к метро, и перед его мысленным взором вставали зловещие тени прошлого – провокаторы, их хозяева, главари охранки. Называвшие себя верными защитниками самодержавия, они, не задумываясь, посылали на виселицы людей, чтобы только шагнуть на следующую ступеньку служебной карьеры, убивали руками провокаторов мешавших нм «коллег». Ведь практически с ведома и благословения охранки были убиты Плеве, князь Сергей, Столыпин, десятки более мелких государственных чиновников...
Уже более месяца Борис все вечера проводил в «историчке», изучая многочисленную литературу, посвященную страшной деятельности царской жандармерии. Однажды вечером, когда он возвращался из библиотеки, у подъезда дома его встретил Игорь.
– Слушай, у тебя совесть есть? – воскликнул он возмущенно. – Уже целый час тебя жду.
– Ты же знаешь, я в библиотеке был...
– Знаю. И должен тебе сообщить, что терпение нашего кружка готово вот-вот лопнуть.
– Это почему же?
– Ты там чего-то накопал, а с нами не делишься. Это не по-товарищески. Мы тоже хотим знать.
– Но я еще не докопался до истины...
– Неважно! Может, мы чего подскажем. Имей в виду – завтра четверг. Ждем тебя у Максима. Договорились.
– Ладно, – согласился Борис.
На следующий вечер у Максима Ивановича его встречали как именинника. Усадили в лучшее кресло, Казимира Францевна первому ему подала чашку чая. Глядя на улыбающихся друзей, Борис почувствовал, что он тоже соскучился.
– Ну, книжный червь, – шутливо обратился к нему Максим Иванович, сидевший, как обычно, за необъятным старинным письменным столом, – ответствуй обществу, что ты там накопал!
Борис достал тетрадку, в которой вел записи:
– Боюсь, что доклад скучноватый получится. Но зато здесь полная картина того, чем и как занималась царская охранка.
– Давай-давай, не таи про себя, – подзадорил его Игорь.
– Ну, тогда наберитесь терпения и слушайте. Итак, к моменту свержения самодержавия отдельный корпус жандармов имел очень четкую сложившуюся структуру. Он состоял из главного управления и штаба корпуса, семидесяти пяти губернских и областных управлений, тридцати трех жандармских полицейских управлений железных дорог, имевших более трехсот отделений. Входившие в состав корпуса офицеры допускались к занятию штатных должностей по прохождении особых подготовительных курсов в Петербурге, где будущим жандармам наряду с начальными знаниями государственного, уголовного, гражданского, административного права читалась история русского революционного движения, давались подробные сведения о существовавших в России и на Западе политических партиях и преподавалась техника политического сыска...
Андрей даже присвистнул:
– Серьезная подготовочка, ничего не скажешь.
Борис кивнул:
– Да, на это денег не жалели. С профессиональными революционерами боролись профессионалы – умные, жестокие, беспринципные, не менее серьезно относились к подбору и нижних чинов. На эти должности принимались, как правило, фельдфебели, вахмистры и унтер-офицеры строевых частей по окончании ими обязательной военной службы и с аттестатом об их безупречной службе. До мало-мальски ответственных и самостоятельных должностей вновь принятые допускались лишь после предварительного практического ознакомления с работой старших товарищей и изучения соответствующих инструкций, циркуляров и наставлений. Как известно, главным содержанием деятельности всего корпуса жандармов была работа с секретной агентурой, являвшейся предметом неусыпных забот и попечений департамента полиции, куда входил отдельный корпус.
Мне попалась на глаза одна из многочисленных инструкций департамента полиции по организации и ведению политического розыска. Этот розыск велся методами как наружного, так и внутреннего наблюдения, причем наружное велось силами штатных сотрудников, так называемых филеров, и имело вспомогательное значение. Главное внимание уделялось внутреннему наблюдению, которое велось посредством секретной агентуры. Агенты внутреннего наблюдения делились на две категории – осведомителей и секретных сотрудников. Осведомителями являлись лица, которые не принимали активного участия в революционных организациях, а доносили о настроениях и действиях того или иного круга лиц или слоя населения, не образующего нелегального политического сообщества.
«Секретными сотрудниками» назывались агенты, входившие в какую-либо революционную организацию и ее «освещавшую», то есть те, кого мы и называем собственно провокаторами.
Скажу больше: департамент рекомендовал практиковать не только энергичное участие агентов во всех проявлениях революционной жизни, но и проведение определенной политической миссии, направленной на разрушение партии изнутри.
– Что же получается? – воскликнул Игорь. – Значит, различные движения типа отзовистов или ликвидаторов инспирировались охранкой?
– Вне всякого сомнения, – согласился Максим Иванович. – Поэтому большевики во главе с Лениным так страстно и беспощадно разоблачали эти течения. Прости, мы перебили тебя, Борис.
– Естественно, что я в своих поисках больше всего интересовался деятельностью московского охранного отделения, – продолжал Борис. – Ведь именно сюда вели следы Зинаиды, агента, провалившего зауральскую организацию. По журналам «Каторга и ссылка», сборникам воспоминаний старых большевиков я находил отдельные сведения о «работе» московских жандармов. Надо сказать, что московское отделение было на особом, привилегированном положении, так же как и петербургское. Еще со времен Зубатова оно имело параллельно с департаментом полиции своих собственных секретных сотрудников не только в других городах России, но и даже в революционных эмигрантских организациях, обосновавшихся в различных точках Европы.
– Даже за границей? – удивился Андрей. – Не может быть!
– Совершенно точно сказал Борис, – подтвердил Максим Иванович, – к сожалению, полковник Заварзин имел своего агента в Париже, побывали его люди и в Лонжюмо, и на острове Капри, у Горького, и даже в Поронине. Известно, что, когда Владимир Ильич послал Серго Орджоникидзе в Россию для подготовки Всероссийской конференции, которая впоследствии собралась в Праге, Заварзин был заранее уведомлен, о предстоящем визите Серго. Только благодаря удивительной ловкости и конспиративной опытности Орджоникидзе удалось уйти из расставленных ловушек... Так что московское охранное отделение было одним из сильнейших и опаснейших для революционного движения.
– Структурно оно состояло из трех основных частей, – продолжал рассказ Борис, – общая канцелярия, отдел наружного наблюдения и агентурный отдел. Сердцевиной канцелярии был карточный алфавит, в который вносились все лица, так или иначе проходившие по делам охранного отделения. В алфавите находилось свыше трехсот тысяч карточек!
– Триста тысяч! – ахнул Андрей. – В Москве в то время жило, если мне не изменяет память, около двух миллионов человек. Пусть половина – это дети и старики. Значит, практически каждый третий был на учете! Ничего не скажешь, действительно – масштаб!
– Но сердцем и мозгом охранного отделения, – вел свой рассказ дальше Борис, – был, конечно, агентурный отдел, или отдел внутреннего наблюдения, к которому примыкало секретное делопроизводство и где велась и разработка данных, получаемых путем перлюстрации писем в так называемом «черном кабинете» при почтамте. В агентурном отделе сосредоточивалась самая сущность работы отделения. Все остальное либо было вспомогательным аппаратом, либо разрабатывало и систематизировало данные, добытые внутренним наблюдением. На правильной организации и функционировании секретной агентуры были сосредоточены все помыслы начальника отделения и его сотрудников – жандармских офицеров.
Каждый из секретных сотрудников имел свою кличку, под которой фигурировал во всех секретных переписках, она же ставилась в заголовке его агентурных записок. Кстати, до девятьсот десятого года в отделении не составлялось агентурных записок по сведениям отдельных сотрудников, и каждый жандармский офицер держал имена своих агентов только в памяти.
Интересно строилась работа агентурного отдела. Каждый агент работал с определенным жандармским офицером. Только этот офицер знал его настоящую фамилию и другие «установочные данные». Кроме того, сведения о личностях всех работающих в отделении сотрудников имелись в письменной форме у начальника отделения и хранились в его кабинете. Кроме офицера-руководителя и начальника отделения личность сотрудника открывалась только департаменту полиции, да и то не всегда.
Свидания секретных сотрудников с офицерами происходили на конспиративных квартирах охранного отделения, которых одновременно бывало в Москве четыре-пять. Квартиры эти содержались надежными лицами из числа надзирателей или канцелярских служащих охранного отделения. С иными сотрудниками офицер встречался чуть ли не ежедневно, с другими – не чаще раза в месяц, а то и реже. Сведения сообщались устно, в беседе с офицером.
Иногда сотрудники представляли письменные донесения. А в обязанности некоторых осведомителей, в частности таких, как Блондинка, входило представление более или менее обширных литературных обзоров тех или иных отраслей политического и общественного движения.
Все рассказанное сотрудником офицер, как правило, в течение суток оформлял в виде агентурной записки, где указывалась фамилия офицера, кличка агента, дата приема сведений и к какой партии или движению они относятся. Далее шло содержание сведений. На широких полях делались пометки о принятых мерах – обыски, аресты, «установка» лиц, упоминаемых в записке, и так далее. На основании агентурных записок составлялся карточный алфавит на всех упоминаемых лиц. Карточки были разных цветов: синие – у социал-демократов, красные – у эсеров, зеленые – у анархистов, белые – у кадетов, желтые – у студентов. Кроме общего алфавита агентурного отдела, содержащего триста тысяч карточек, существовал специальный социал-демократический алфавит.
Сведения агентурного отдела передавались по необходимости в отдел наружного наблюдения. Каждый вечер филеры собирались в отделе, сдавали свои рапортички и получали новые задания. Их обязанностью было исключительно внешнее наблюдение, то есть представление о том, когда и куда ходил наблюдаемый, с кем встречался или беседовал, как был одет, какие у него наружные приметы (походка, облик, растительность и так далее), что носил или возил с собою, где и как исчез из-под наблюдения...
При этом филерам предписывалось не приближаться к наблюдаемым, разговоров их не слушать, дабы «не провалить наблюдение». Охранное отделение давало им сведения о предстоящих собраниях, а филеры должны были провожать членов собрания до их домов и доносить, кто и куда вернулся.
Иногда филерам поручалась доставка в охранку кого-либо из наблюдаемых, которых они старались «взять» в безлюдном месте и приглашали следовать на извозчике.
Офицеры отделения часто поручали филерам наблюдать за своими сотрудниками в целях проверки их донесения. Филеры никогда не знали, наблюдают ли они за «своим», то есть за лицом, состоявшим секретным сотрудником охранки, или не за своим.
Пешим филерам помогали извозчики охранного отделения, обязанности которых заключались в том, что в означенное время надо было прибыть в определенное место или отвезти филеров или начальство, куда нм было приказано.
Особых самостоятельных поручений по слежке конным филерам не давалось, даже воспрещалось подъезжать близко к наблюдаемой квартире, чтобы не «провалить наблюдение».
