Текст книги "За давностью лет"

Автор книги: Дмитрий Евдокимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)

Отец чуть помедлил с ответом, потом, словно решившись, твердо сказал: „Я социал-демократ, большевик. И только наша партия приведет рабочих к победе”. – „И вас много?” – „Много, Сашенька, очень много. Практически организации есть на каждом заводе, на каждой фабрике, есть уже и в деревнях... А самое главное – с каждым годом, нет, теперь с каждым месяцем становится больше”. – „Я тоже хочу быть социал-демократом!” – пылко заявила я.

Отец ласково потрепал меня по голове: „Пока в этой головенке полный ералаш. Для начала тебе надо почитать кое-что вместо приключений Рокамболя...”

Он дал мне брошюрку, отпечатанную на гектографе. Вслух я прочитала название: «Что такое „друзья народа” и как они воюют против социал-демократов?».

«„Друзья народа” – в кавычках? Эсеры имеются в виду?» – „Нет, эта книга написана несколько раньше, она была направлена против народников, влиятельной партии конца прошлого века. Но эсеры очень многое взяли от народников, так что в книге ты найдешь кое-что из того, о чем мы сегодня говорили”.

После того как я прочитала первую работу Ленина, отец стал постоянно давать мне читать подпольную литературу, терпеливо объясняя не понятое мною. Однако на собрания подпольщиков он меня по-прежнему не допускал, каждый раз роняя лаконично: „Рано".

Спустя какое-то время он стал давать мне поручения, вполне невинные на непосвященный взгляд, – сходить к такому-то, сказать то-то или передать какой-нибудь сверток. К началу моей работы в народной школе я уже неплохо разбиралась в революционной науке, боевой пыл мой не остыл, напротив, я все время просила отца дать мне более серьезное поручение.

„Это и будет твоим партийным делом“ – сказал отец, когда я была принята учительницей в народную школу. „Учить – партийное дело?" – не без иронии спросила я. „Безусловно, – ответил отец. – Мы должны использовать любую легальную возможность для пропаганды". – „Арифметика и пропаганда?” – „Почему бы нет? Учти, твои ученики – не мальчики и девочки, а молодые рабочие. Можно и уроки по арифметике вести так, чтобы они задумались, почему это получается, что одни все становятся богаче, а другие – все беднее. Вот и пораскинь умишком..."

Преподавать в школе оказалось действительно очень интересно. Вопросики мои ученики порой задавали такие, что ни в каком гимназическом учебнике не найдешь.

Отцу ежедневно доставлялась объемистая пачка газеты „Правда". Он делил ее на части и раздавал подпольщикам для передачи в организации. Небольшую стопку газет он давал мне, чтобы я передавала одному из моих учеников, работавшему на судостроительном заводе. Я очень гордилась этим заданием, хотя сердце мое и трепетало каждый раз, когда я по дороге в школу проходила мимо полицейского.

Однажды поздно вечером я возвращалась с занятий и у самого нашего дома нос к носу столкнулась с... Симоновым.

„Ты?! ”

Симонов был одет как рабочий, кепка надвинута низко на глаза, но все равно я сразу узнала его.

„Я, Сашенька, я! – Он крепко стиснул меня за локоть. – Но, чур, ты меня не знаешь.." – „Все в Желябова играешь?" – засмеялась я. „Нет, Сашенька, время игр прошло. Перед тобой смазчик вагонов Афанасьев. Могу паспорт предъявить..." – „Значит, нелегал?"

Симонов молча кивнул.

«Где же ты пропадал? Был слух, вроде в Москву подался...” – „Да, был в Москве, участвовал там в революционной работе, – он усмехнулся, – романтический пыл быстро с меня сбили. Кстати, в Москву я благодаря твоему отцу попал. Он явку дал...” – „Мой отец? – не могла я скрыть изумления. – Значит, он связан...” – „А ты не знала? – перебил меня Симонов. – Да, твой отец – конспиратор, каких поискать. Когда я «волчий билет» получил, он встретился со мной. Оказывается, Сергей Григорьевич присматривался ко мне, когда я еще к тебе приходил. Был серьезный разговор. Убедившись в моем твердом желании быть революционером, он дал мне адрес в Москве. написал письмо, помог с железнодорожным билетом. Вот так-то, Сашенька”. – „А почему ты снова здесь?” – „По тебе соскучился, – рассмеялся Симонов, и вдруг лицо его стало сурово-печальным. – Схватили нас. А там, известное дело, – суд да на каторгу. Помог случай – с напарником бежали в дороге. И сюда!” – „Тебя, значит, ищут?”

Симонов усмехнулся: „Напротив, кому в голову придет меня здесь искать? Полиция наверняка решила, что мы бросимся в сторону Европы, а мы – в противоположную сторону. Каково? Конечно, я из осторожности к родным не показываюсь. Сергей Григорьевич меня и друга на станции пристроил, под чужими именами, естественно”. – „Замечательно придумано! – восхитилась я. – Неужели это ты сам?”

Вот теперь я почувствовала, как он изменился. Раньше непременно бы похвалился. А сейчас лишь отрицательно мотнул головой: „Нет, это мой друг, замечательный человек, настоящий революционер. Ненамного старше нас, а уже такое пережил...” – „Ой, интересно! Познакомишь?”

Симонов многозначительно нахмурился: „Ну, знаешь, все-таки конспирация...”

Но мальчишеское желание похвастаться новым другом все же победило: „Ладно. Мы как-нибудь вечерком в школу к тебе зайдем. Видишь, все про тебя знаю!” Они зашли буквально на следующий день, к концу занятий, Симонов, то бишь теперь Афанасьев, и его друг, который представился как Гусев. Это был действительно необычный человек... Таким я себе представляла Овода, вернувшегося на родину из Америки. Лицо бледное, даже с каким-то синеватым оттенком, черные усы, аккуратно подстриженная бородка, не скрывавшая узких, постоянно дрожащих в какой-то язвительной полуулыбке губ, глаза близко посаженные смотрят, будтопросверливают тебя. Говорил Гусев глуховатым приятным голосом, с каким-то легким акцентом. Я заметила еще одну странность: не прерывая разговора, Гусев периодически резко оборачивался, будто ожидая нападения сзади.

Друзья проводили меня до дому. Гусев был интересным собеседником, много знал, бывал не только в разных уголках России, но и в Европе. Если Симонов пытался важничать и „конспирировать”, как он выражался, то его товарищ, напротив, охотно рассказывал о своих бесконечных стычках с полицией, дерзких, удачливых побегах почти из всех тюрем, перестрелках со стражниками на границе.

„Приходилось стрелять?” – переспросила я с таким ужасом, что Гусев усмехнулся, а Симонов не выдержал: „Ты знаешь, как он стреляет? Я видал: выстрелом с десяти шагов свечу гасит, как рукой. Б-бах – и темно! Никогда с оружием не расстается...”

Я даже остановилась, потрясенная: „И сейчас?” Гусев расхохотался: „Конечно. Знаете ли, как-то спокойней себя чувствуешь с этой игрушкой”. – „Но это же опасно – носить с собой оружие! Вдруг полицейский захочет обыскать?" – „Меня? Скромного конторщика железнодорожного пакгауза? Ему и в голову не придет, откуда ему знать?” – „А если вдруг предатель?” – „Ерунда, – пренебрежительно отмахнулся Гусев, – жандармских агентов я за версту чую. Тут со мной в Москве незадолго до ареста смешная история приключилась. Один наш товарищ должен был из-за границы транспорт с литературой доставить. Об этом передали по цепочке, а чтобы отвлечь полицию, которая могла пронюхать, по почте письмо послали, что, дескать, принимайте литературу, но, естественно, другую, ложную явку дали. Мне поручили посмотреть, клюнет полиция или нет. Переоделся я извозчиком, пришел заранее в трактир, где свидание назначалось, чаи гоняю, наблюдаю. Ближе к восьми, ко времени свидания, сначала один ферт объявляется – одет в красную рубаху с кавказским ремешком. тужурка студенческая, но сразу видать офицерская выправка. Подсаживается за мой столик, на меня, естественно, не смотрит, глазами вокруг водит, революционеров выискивает. Вдруг вижу: мать честная, еще один шпик на горизонте показался. Этот попроще, под рабочего одет, а нос сизый сразу филера выдает.

Потом уж я догадался, что почтовый чиновник, что письма перлюстрировал, из жадности, чтобы вознаграждение побольше получить, сразу в два места сообщил – в охранку да местному полицейскому надзирателю. Увидел второй моего франта в красной рубахе и тоже шасть за мой столик. Начинают они друг друга прощупывать, умереть со смеху можно. „Студент", значит, говорит: „Ну. как у вас? Снял съезд с программы террор?" – „Какое там! – отвечает «рабочий». – Вот уже третьи сутки висит, не хоронят. Срамота одна! "

„Студент" ничего не понял и продолжает рубить сплеча: „Коллективный протест интеллектуального пролетариата в революционно-реакционную эпоху репрессий формулирует..."

Тут время к восьми подходит. „Рабочий” вдруг в свисток как засвистит. И в трактир полицейские повалили. А через задний ход, прямо через буфет, жандармы, переодетые в штатское. Что тут началось! Все орут, друг друга хватают за грудки, я потихоньку из зала – и ходу! Вот умора, а вы говорите – шпики".

История с самого начала показалась мне знакомой, а когда Гусев диалог двух агентов передал, я окончательно вспомнила – об этом же в «Правде» рассказ был напечатан.

„Вы еще и писательством успеваете заниматься?" – спросила я с насмешкой. „В каком смысле?” – „А в том, что рассказец ваш очень мне напомнил тот, что в „Правде" я читала".

Гусев ничуть не смутился. Напротив, порывисто пожал мне руку и сказал: „Я рад. Честное слово, рад”. – „Не понимаю, о чем вы". – „Рад, что вы не пустая барышня, как кажетесь, а действительно наш товарищ. Извините, Саша, проверял. Даже не потому, что не доверяю, знаете ли, как-то по привычке". – „Ты видишь!" – легонько ткнул меня в другую руку Симонов. На его лице был написан явный восторг: „Ловко он тебя, а?"

Я, признаться, обиделась. Меня проверять? Расстались мы довольно холодно, хотя, если честно, новый знакомый мне понравился. Друзья зашли за мной в школу и на следующий вечер, с той только разницей, что на этот раз они были втроем – к ним присоединился Гриня. С тех пор так и повелось: трое молодых людей каждый вечер провожали меня домой. Гусев больше меня не „проверял", а рассказчиком действительно был отличным. Мы обычно довольно долго простаивали у калитки, но в дом не входили. Для посторонних считалось, что друзья с моим отцом незнакомы. Так требовали правила конспирации. Сближение мое с Гусевым и Афанасьевым очень не нравилось, как я заметила, Грине, который к этому времени из подростка превратился в стройного юношу. Он одевался под Горького – черная косоворотка, высокие сапоги. Длинные волосы. Вот только усы подкачали – так, какой-то белесый пушок над губой. Однажды, улучив момент, когда мы были одни, Гриня предложил мне руку и сердце, но, будучи отвергнутым, не обиделся: „Конечно, такие франты вокруг тебя вьются...” – „Ты же знаешь, что никаких „амурных” дел у меня нет. Просто это знакомые”.

Гриня как-то загадочно усмехнулся, и я поняла, что он знает этих „знакомых”, может быть, лучше меня. Я рассердилась: „Вечно какие-то тайны мадридского двора! То Гусев, видите ли, проверяет, то ты туда же. Я, в конце концов, полноправный член организации. Вот папе пожалуюсь”.

Гриню это развеселило.

„Напугала – папе пожалуется. Так твой папа как раз первый...” – „Что „первый”?” – не отставала я.

Гриня понял, что проговорился.

„Ну же! Говори! Иначе водиться с тобой не буду”. – „Твой отец первый, кто против, чтобы тебя во все дела посвящать”. – „Почему?” – „Старается тебя сберечь! " – „От чего?” – „Ведь в случае провала мы все на каторгу пойдем”. – „Ну и что же! Я не боюсь”.

Дома я снова попыталась вызвать отца на разговор. Однако, обычно уступчивый, в этот раз он был непоколебим: „У тебя есть партийное поручение, достаточно”. – „Вы что-то от меня скрываете”. – ,Да, скрываем. Но это требования конспирации. Каждый должен знать только свой участок. Это необходимо на случай провала”. – „Думаешь, струшу?” – „Нет, но у охранки есть свои способы дознания. И даже не поймешь, что проговорилась. И вообще, отстань, я хочу, чтобы у меня были внуки”.

Я покраснела: „Об этом рано думать!” – „Рано, рано. Вон уже трое против твоих чар не устояли... Смотри, Шурочка!”

Он шутливо погрозил мне пальцем. Меня это рассмешило. Я, конечно, и думать еще не думала о замужестве. Незадолго до этого в „Правде” была помещена забавная история, как одна романтическая девица предложила разыграть” свою руку и сердце. Я вспомнила об этом сейчас.

„Может, ты хочешь, чтобы я предложила разыграть меня на „узелки"?” – спросила я отца шутливо.

Он также в шутливом испуге замахал на меня руками: „Что ты, что ты! Разве они нам ровня? Ты давай мне купеческого сынка, да чтоб первой гильдии". – „Банкира не хочешь?!»

Мы дружно расхохотались...

...Говорят, что если тебе бывает очень весело, это не к добру. Ночью мне приснился страшный сон – будто стою я утром перед трюмо и расчесываю свои волосы. Вдруг в комнату вбегает какой-то мальчишка и подает мне конверт. Я беру его и сразу нащупываю обручальное кольцо. Стыд и отчаяние охватывают меня – суженый отказался от своего слова. Я начинаю плакать сначала тихо, потом навзрыд.

Когда я открываю глаза, они еще полны слез. Слышу громкий, настойчивый стук в дверь, голос отца, чужие голоса, возбужденные и злые. Потом ко мне в спальню заглянул отец: „Сашенька, оденься. У нас жандармы".

Грубые люди в шинелях и сапогах, не церемонясь, переворачивали все вверх дном. Под утро они увели отца, не дав мне с ним попрощаться. Утром пришла заплаканная Полина – ночью арестовали и Гриню. Она же рассказала, что якобы два молодых человека, недавно приехавших в город и работавших на станции, покончили оба самоубийством, не поделив какую-то красавицу. Сердце мое сжалось в смутном предчувствии еще одной беды. Пересилив себя, я отправилась на занятия в школу, но часы шли и никто – ни Гусев, ни Афанасьев – так и не появились. Шли дни. Я ходила то в губернское присутствие, то в судебную палату. Наконец меня направили в жандармское управление. Жандармский офицер был внимателен и любезен, осторожно выспрашивал, кто приходил к отцу, что приносили либо уносили. Однако, убедившись в моем нежелании говорить, стал тих и официален, заявил, что мой отец – опасный государственный преступник и свидание с ним дать не может. Я подала прошение губернатору, и мне все же позволили увидеть отца. Свидание длилось десять минут. Отец осунулся, но улыбался мне по-прежнему нежно. Прощаясь, он сказал: „Сашенька! Слушай меня внимательно – продавай немедленно дом и отправляйся в Петербург на учебу".

Через несколько дней состоялся суд. Шел он при закрытых дверях. Никого, даже родственников, не пустили в зал суда. Меня лишь уведомили, что Новинский Сергей Григорьевич осужден на три года каторжной тюрьмы с последующей ссылкой. Вскоре закрыли и народную школу как рассадник революционной заразы. Я осталась без работы и вынуждена была последовать совету отца».

ЧТО ДЕЛАТЬ ДАЛЬШЕ!

В следующий четверг ребята пришли к Максиму Ивановичу раньше назначенного часа в надежде, что, может быть, он получил какие-либо известия из Зауральска.

Однако, войдя в кабинет, по вопросительному взгляду учителя поняли, что он тоже ждет результатов поездки.

– А где Лариса? – спросил он. – Неужели не приехала? По времени вроде пора... И не звонила даже.

– Домой звонила, – сообщил Андрей. – Но ничего толком не сказала. Обещала вскорости быть.

– Да-а, – разочарованно протянул Максим Иванович. – Неужели пустой билет? Я, честно, очень надеялся на краеведа Ефимова.

– Не нужно было девчонку посылать, – буркнул Борис. – А вообще, раз собрались, давайте делом заниматься. Вот ты, Игорь, говорил, что подбираешь материал по социальным вопросам и по царской полиции.

– Пожалуйста, – встрепенулся Игорь. – В двенадцатом году дело дошло до того, что действующая армия оказалась не только без винтовок, патронов, но и даже... без штанов. И это в канун первой мировой войны. Если разрешите, я вам зачитаю фельетон «Правды» того времени:

– «Где штаны?

До сего времени войска не получили шаровар по сроку 1911 г. ...Шаровар защитного цвета почти нет, но и черных в некоторых частях не хватает для снабжения ими призываемых запасных...

Как хотите, – армия без штанов не может называться „действующей”.

М. Меньшиков

„Новое время"

В начале интендантского бытия была крупа. Гречневая, ячная – „толстая" и „тонкая", пшенная, кукурузная...

Во всех видах и смыслах, в виде каши с салом, с „жаренками", с маслом коровьим, с маслом постным – она служила для восстановления солдатских, сил, а в смысле счетов и расчетов с подрядчиками – питала интендантов.

Затем вышли на сцену холст и сукно. Интендантские „холстомеры” проявили большие таланты – изобрели двенадцативершковый аршин, затем перешли на „десятичную” систему, по которой в аршине оказалось только 10 вершков – для ровного счета.

Но в полном блеске интендантский гений развернулся на сапогах.

Солдатские сапоги были лакомым блюдом на роскошных интендантских пирах. На балах интендантские красавицы блистали сапогами с картонными подошвами, – конечно, превращенными в бриллианты и золотые украшения. Солдатскими сапогами расплачивались в ресторанах. И эти же сапоги в невероятном количестве проигрывали в карточных клубах повсеместно, где только были клубы.

Пока солдаты без сапог ходили за тысячи верст бить турка и японца, сапоги совершали недалекие путешествия из амбара подрядчика в интендантский склад и обратно.

Сапоги были в столь большой славе, что сам М. О. Меньшиков из „Нового времени'” взял их под свою патриотическую руку. Чтобы, упаси боже, интендантские склады не осквернились сапогами, поставленными каким-либо „жидовским” поставщиком, М. О. Меньшиков усиленно рекомендовал сдать подряд на них его знакомому Френкелю, который обезопасил бы интендантов от „еврейского засилья”.

Это была вершина славы солдатских сапог и интендантской изобретательности.

Но... всему бывает конец. Сначала левая печать, потом даже правая, потом ревизующий сенатор Гарин вытащили всю картину интендантского „патриотизма” за ушко да на солнышко. И оказалось:

крупы нет: не из чего варить солдатскую кашу;

капуста гнилая: щи хотя и можно варить, но тухлые;

холста нет: зимой туда-сюда, но летом не ахти как приятно.

Сукна нет: летом ничего, но зимой отнюдь не способствует.

Сапог нет: результат и зимой и летом плачевный.

Стоит солдатик – на голове „головной убор”, в руках ружье... а штаны „3-го сорта”.

Однако штаны те частью за ветхостью расползались, частью просто их на всех не хватило.

Увидел это М. О. Меньшиков, и даже его прорвало:

– Как хотите, – сказал он, – мое дело насчет штанов сторона. Только армия без штанов – какая же это „действующая армия"?!»

Все засмеялись. Особенно заливался Андрей:

– Я представляю себе: стоит солдат на часах и без штанов. Ой, не могу. А как в атаку идти? Ха-ха-ха.

Потом он взглянул на часы и заскучал:

– Похоже, что Ларисы не будет. А если так, разрешите зачитать то, что она выписала из газет. Она занималась великосветской хроникой. Причем хронику эту «Правда» давала в пародийном стиле, показывая «свиное рыло» сильных мира сего. Можно, я зачитаю?

– Конечно, конечно! – поддержал Максим Иванович.

– «Дуэль.

Вчера в Гатчине между лейтенантом Жерар де Сукантон и князем ханом Нахичеванским, офицером лейбгвардии Кирасирского ее величества полка, состоялась дуэль на пистолетах. Дуэлянты стреляли на расстоянии 25 шагов. Ранен барон Жерар де Сукантон, пуля попала ему в правый бок и застряла в легком. Причина дуэли – ссора на романтической подкладке».

– Тоже мне – «романтическая подкладка»! – покачал головой Борис. – Просто с жиру бесились. Мужики с голоду пухнут, а эти идиотизмом занимаются.

– Князьям да графьям подражали политические деятели. Чтобы создать себе славу светских людей, тоже дуэли затевали. А стреляться боялись, вот и получался жалкий фарс. Для примера зачитаю:

«Политическая дуэль.

Буржуазная пресса пережила неделю о Гучкове. Сколько разговоров велось по поводу его дуэли с Мясоедовым! До дуэли шло гадание: состоится дуэль или нет, кто секунданты, каковы условия, где место встречи, как чувствует себя А. И. Гучков; повел он бровью при входе в зал думского заседания или нет; зачем он поехал в Москву – прощаться с родными, составлять завещание или сказать последнее „прости" избирателям-октябристам?

После дуэли бульварные газеты аршинными буквами писали на страницах, отданных под А. И. Гучкова.

Дуэль состоялась... Полиция помешала первой встрече... Противники обменялись безрезультатными выстрелами. Дуэлянты разошлись врагами. Затем пошли: протоколы переговоров, протокол дуэли, описания очевидцев, сообщения секундантов, портреты участников, и среди них светила 3-й Государственной думы А. И. Гучков, П. И. Крупенский и А. И, Звягинцев.

Что за шум, что за событие необычайной важности? Решалась судьба России, спасалось большое общественное дело? Ничего подобного – спасалась надежно подмоченная репутация лидера октябристов накануне новых выборов в Государственную думу.

Гучков за пять лет не сделал ни одного серьезного шага в Государственной думе; он только управлял из-за дырявого занавеса худой игрой октябристских марионеток, но зато он часто вставал в позу, делал многозначительные жесты. Занимал место председателя Государственной думы и демонстративно отказывался от него, ездил на Дальний Восток, два раза дрался на дуэли.

Но к жестам и позам быстро привыкают, и они уже не производят надлежащего впечатления, так и с А. И. Гучковым: все привыкли к его „политическим" выходкам, как привыкают к недостаткам человека.

Увы, и новое выступление" Гучкова не будет иметь успеха: пошумели газеты, поболтали „в обществе", и „безрезультатный" выстрел не оставит никаких политических последствий: ни свои личные фонды, ни фонды октябристской партии Гучков этим не поднимет.

Демократия же с улыбкой смотрит на эту барскую забаву с автомобилями, пистолетами, барьером и секундантом».

– Как говорится – ни прибавить, ни убавить! – заметил Андрей. – А вот еще несколько заметок.

«Саратов. Газеты передают: один саратовский помещик, генерал, проживающий в Ницце, недавно умер. Одновременно умерла в Ницце богатая английская леди. Одному и тому же похоронному бюро было поручено отправить обоих покойников для погребения на их родину. По доставке гроба с останками английской леди в Лондон родственники покойной пожелали проститься с незабвенной тетушкой. Открыли гроб и ахнули: перед ними лежал почтенный генерал в мундире. Немедленно была послана телеграмма похоронному бюро в Ниццу. В ответ получили извинения и адрес родственников генерала в Саратове. Обратились по телеграфу с запросом. Последовал ответ: „Тетушку вашу сегодня похоронили со всеми воинскими почестями. Располагайте нашим генералом по вашему усмотрению"»

«Подлог аттестата. Симферополь. Бывший чиновник особых поручений при севастопольском градоначальнике Христенко обвинялся в составлении подложного аттестата об окончании шести классов гимназии. На суде Христенко сознался, что аттестат купил. Присяжные вынесли ему оправдательный приговор».

– Молодец Лариса, – одобрил Максим Иванович, – довольно неожиданный подбор, но интересный.

Вдруг раздался звонок.

Игорь улыбнулся во весь рот и сказал;

– По-моему, это прибыл д'Артаньян с алмазными подвесками королевы.

Дверь в кабинет распахнулась – на пороге стояла Лариса, протягивая им красненькую папочку.

– Разрешите доложить! Задание выполнено.

– Ур-ра! – закричали ребята. – Только с поезда?

– Нет, я приехала утром. Приняла ванну, решила немного отдохнуть и будто куда-то провалилась. Проснулась – батюшки мои – уже семь вечера! Я пулей сюда. Сейчас переведу дух и расскажу все по порядку.

Кружковцы внимательно выслушали ее рассказ о краеведе Ефимове, его симпатичной внучке, о помощи милиции и, наконец, о встрече с Ксенией Викторовной. Лариса зачитала все переписанные документы.

– Ну а что произошло с Новинской в Петербурге? – спросил Андрей. – И главное, какова судьба ее отца? Неужели не узнала?

– А вот и узнала! – победно сообщила Лариса. – На прощание Ксения Викторовна показала мне письмо Новинской, присланное уже из Петербурга, точнее, из Ленинграда в двадцать четвертом году:

«Дорогая моя и бесценная Ксюша!

Ты интересуешься подробностями моего замужества, изволь. Придется мне начать издалека. В Петербурге мне удалось поступить на Пречистенские курсы, было трудно, перебивалась уроками. Единственной радостью были письма отца и твои. Спустя год меня пригласили в департамент полиции, какой-то чин официально уведомил, что мой отец погиб от чахотки. Никаких подробностей мне не сообщили. С горя я не знала, куда деться. Но началась война, и я пошла работать в госпиталь. По-прежнему всей душой я сочувствовала революционерам, но кому откроешься? За мной и так постоянно ползло пятно дочки каторжанина.

После революции я ушла на фронт, теперь уже фельдшерицей, в красноармейскую часть. В 1919 году, когда гражданская была на исходе, я неожиданно встретила... Гриню. Это было в Крыму, на какой-то маленькой железнодорожной станции. Я выскочила из санитарного вагона, решила развесить выстиранное белье для просушки. Внезапно около меня оказался какой-то моряк и начал орать, что я нарушаю порядок на станции. Я смутилась, пыталась что-то сказать в свое оправдание, но матрос продолжал наступать. Его разглагольствования прервал чей-то голос. Я подняла глаза, ко мне шагнул рослый широкоплечий военный в кожанке.

„В чем дело?” – спросил он сурово.

„Эта гражданка решила прачечную открыть!” – опять заорал матрос, держа в руках, как доказательство, выхваченное у меня мокрое полотенце.

„Я не знала, что нельзя”, – всхлипнула я, не поднимая глаз.

„Все в порядке, – неожиданно весело сказал военный. – Я лично знаю эту девушку. Р-разойдись. Здравствуй, Сашенька! – услышала вдруг я ласковое. – Ты действительно не узнаешь меня?”

Я посмотрела на него снизу вверх. Строгое волевое лицо, заметный шрам на лице, густые пшеничные усы. Нет, я не знала этого человека.

„Что ж, придется знакомиться заново”, – вздохнул военный.

Приложив руку к козырьку фуражки, он отрапортовал: „Разрешите представиться. Командир бронепоезда имени Парижской коммуны Решетников”.

„Гриня! – воскликнула я. – Неужели это ты? Ты жив?”

Он схватил меня в охапку, покрывая мое лицо поцелуями: „Я знал. Я верил, что тебя найду!”

Вот так, дорогая Ксюша. Теперь мы снова живем в Ленинграде, оба учимся – Гриня в школе летчиков (не сидится ему на земле), а я – в медицинском. Думаю, это мое призвание. О тех страшных днях Гриня рассказывает неохотно. Как умирал отец, он не знает, их впоследствии раскидали по разным рудникам. После процесса их этапировали вместе с Афанасьевым-Симоновым. Тот очень страдал. Говорил, что по его вине были все схвачены. Действительно, он убил Гусева. Когда Гриня его увидел, ему показалось, что тот был не совсем в своем уме. А вскоре он повесился на оконной решетке. В общем, запутанная история. Да и мне. честно говоря, не хочется бередить старые раны, поэтому я старательно обхожу воспоминания о прошлом.

Пиши мне чаще!»

– Ну что ж, многое проясняется, – резюмировал Максим Иванович. – Но еще больше неясного.

– А по-моему, все ясно! – воскликнула с обидой Лариса.

– Да ты не обижайся. Сделала ты много, молодец. Но чувства, эмоции не должны владеть исследователем. Можешь ты сейчас сказать, какое конкретное задание выполняла группа Новинского?

– Получала и распространяла «Правду»! – ответила Лариса.

Максим Иванович покачал головой:

– Думаю, что задание было более серьезное. Ты помнишь, Новинская несколько раз упоминала о таинственных лицах, ей незнакомых, появлявшихся в их доме? А для чего служил топчан в сарае?

– Я думаю, что дом Новинского был своего рода пересыльным пунктом для бежавших с каторги, – сказал Андрей.

– Я тоже так думаю, – согласился Максим Иванович. – Но нужны веские доказательства. И мы не знаем ответа на самый главный вопрос: был ли Афанасьев-Симонов просто убийцей или же провокатором?

– Наверное, теперь этого никто не сможет сказать, – ответил Борис.

– Напрасно ты так думаешь, – покачал головой учитель. – Надо поискать в архивах охранки – не мелькнет ли там фамилия Афанасьева-Симонова. И потом есть еще одна ниточка. Она ведет...

– В Ленинград, – радостно угадал Андрей. – И поеду туда я. Решетников, видимо, знал больше того, что рассказывал своей жене, просто не хотел ее расстраивать. Еду я в понедельник, поскольку досрочно сдал сессию. И уж тут-то потребуются все мои криминалистские способности...

– Хвастун, – пожала плечами Лариса.

ПО АДРЕСУ НЕ ПРОЖИВАЕТ...

Столовая явно не относилась к числу перворазрядных. Раздатчица плеснула в стакан из большого алюминиевого чайника грязно-белой жидкости, назвав это безобразие кофе с молоком.

Поборов чувство брезгливости, Андрей взял стакан и сел за столик к окну, поглядывая на редких прохожих. Приходилось терпеливо ждать, когда Екатерина Ивановна Тютькина вернется из своего обычного похода по магазинам.

Андрей пил кофе и пытался прикинуть план действий. Скорее всего, Новинская погибла во время блокады. Ведь последнее письмо Ксении Викторовне вернулось с почтовой наклейкой: «Гражданка Новинская по данному адресу не проживает». Кстати, почему, интересно, она не взяла фамилию мужа? Наверное, хотела сохранить память об отце.

Можно было бы, конечно, послать письменный запрос в ленинградский адресный стол, но они не знали ни отчества Решетникова, ни года его рождения. Значит, надо было кому-то ехать. Вызвался ехать Андрей не случайно. Учитывая неясность исходных данных, требовалось применить не просто смекалку, а метод дедукции. А кто владеет им в большей степени? Конечно, он, Андрей. Не зря ведь учится на следователя. Ему, кстати, все больше стала нравиться учеба в милицейской школе. Нравились и спецпредметы, и даже теория. Раньше бы не подумал, что история государства и права может быть такой интересной. Вот, например, известная формулировка, что незнание закона не освобождает от ответственности, родилась еще, оказывается, в Древнем Риме. Каждого римского гражданина, вступающего в совершеннолетие, приводили на форум, где висели таблички с законами, и заставляли выучивать их наизусть. Правда, тогда законов поменьше било, чем теперь. Но он полностью согласен со своим преподавателем, что основы юридического законодательства должны изучаться в каждой школе. К сожалению, пока не разработан свод законов по Российской Федерации. А в некоторых республиках такие своды уже есть. Получается, что у нас действуют еще порой указы, принятые в сороковые, а то и тридцатые годы и даже иногда противоречащие друг другу. Непорядок. Преподаватель так красноречиво и убедительно об этом рассказывал, что Андрею захотелось немедленно самому включиться в работу комиссии по разработке свода законов и ускорить это дело.