Текст книги "Проделки Лесовика"

Автор книги: Дмитрий Ольченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

Но что это?!

Из темноты, со всех сторон, к мальчишке приближались, сверкая белыми клыками, фосфорически мерцая глазами, серые волки.

Хотел вскочить – и не мог. Оцепенел.

Хотел кричать, но губы открывались и закрывались беззвучно, по-рыбьи.

Волки приближались медленно, не торопились, будто понимали, что от них нельзя убежать. И Юрка понял, что уже не убежит. Сжался под деревом щуплым комочком страха и надеялся на спасительное чудо. Призывал на помощь Лесовика: «Дедушка Лесовик, спаси меня!.. Спаси меня, пожалуйста!» – шептали губы, когда мальчишка немного пришел в себя.

И чудо произошло. Когда волки были почти рядом, старая липа, шумя листвой, подхватила Юрку широкими нижними ветвями, как подхватывает мать упавшего карапуза. Подхватила и вознесла высоко над землей, над оскаленными волчьими пастями. Волки рычали, повизгивали, кружились вокруг дерева и подпрыгивали, пытаясь дотянуться до Юркиных ног…

Он проснулся, словно от толчка. Ужас медленно отпускал колотящееся сердце. Ничего себе сон! Краешком мысли Юрка отметил, что вокруг что-то неуловимо изменилось, кажется, посветлело. И звезды сдвинулись в сторону. Ночь по-прежнему звенела руладами сверчков. Урчал козодой. Ухали сычи. Попискивали мыши…

По верхушкам деревьев прогуливался ветер, его прохладные крылья иногда задевали Юрку. Над темной поляной витал травяной шелест, высились громады деревьев, а внизу, между деревьями, толпились черные, непроглядные тени.

Юрка совсем было успокоился, и его снова начали пеленать тугие сети сна. Он зябко поеживался. К исходу ночи в лесу стало прохладно. Только и оставалось тепла, что в старой липе, ствол которой обогревал мальчишке спину. Глаза слипались. Уже засыпая, борясь с дремотой, Юрка уловил осторожное движение в лесу. Хрустнула ветка, прошумел раздвигаемый куст. Медведь? Человек?

Некто невидимый подошел к опушке и, оставаясь во мраке, подозрительно изучал поляну. Осмотр, очевидно, удовлетворил его, потому что в следующую минуту массивная глыба крупного зверя вывалилась на поляну и остановилась на открытом месте. Вслед за первым вышел и второй зверь, поменьше…

Юрка, с замиранием сердца следивший за пришельцами, вдруг вскочил, будто подброшенный тугой пружиной, и мгновенно вскарабкался на дерево. Едва дыша, притаился в ветвях, уверенный, что звери не замедлят появиться внизу под ним. Проходили минуты. Никого не было. Может, вернуться на землю? На дереве безопаснее, надежнее, только бы устроиться поудобнее. Устраивался на ощупь так, чтобы и спиной можно было прислониться, и руками было за что держаться. А ловко он вскарабкался! Как это могло получиться: днем он влезал с таким трудом! Только и оставалось, что удивляться или согласиться с тем, что страх удесятеряет силы.

Снова заявила о себе жажда. Иногда начинала кружиться голова, и тогда Юрка больше всего боялся свалиться. Ночь текла так медленно, что было невмоготу думать, сколько ее еще осталось, Юрка закрыл глаза. Ах, как хочется пить!

Близился рассвет, послышался голос кукушки. Из всех дневных птиц кукушка просыпается первая. Казалось бы, куда спешить! Детей кормят другие, у самой только и забот, что летать по лесу да оглашать его своим «ку-ку». А вот нет же, не спится. Может, совесть гложет за подкидышей?

Юркины мысли текли сумбурно, лихорадочно, без всякой связи между собой. Вспомнилась мама. Она осталась в Тирасполе. Не смогла взять отпуск. Как хорошо было бы оказаться сейчас дома, в теплой домашней постели! В горячечном воображении, словно в калейдоскопе, появлялись лица приятелей и однокашников.

Все они разъехались, кто куда. Одни к морю, другие в лагеря, третьи к бабушкам. Если говорить о Юрке, то в пионерлагерь его не заманишь никакими коврижками. Он испытал это «удовольствие» в прошлом году. Никогда бы не подумал, что там, где столько ребят, может быть так плохо! Первые дни еще терпелось, позднее совсем захандрил. Подъемы, построения, физзарядка, линейки, столовая, походы – и всё по команде… Целыми часами торчал у ворот, чтоб не пропустить приезда матери или отца. Затосковал. Перестал чистить зубы, даже умывался кое-как. Посылал домой отчаянные письма. Последнее гласило: «Пишу последним стерженьком на последнем листике. Караул! Не могу больше! Заберите меня, как получите это письмо…» Отец приехал и схватился за голову – у сына под глазом фиолетово сиял фонарь. Мальчишки в палате, готовясь ко сну, подрались шортами. В кармашке лежал осколок кремня, который вылетел и угодил в Юрку. Отец не задумываясь забрал его домой. С тех пор о пионерском лагере Юрка не любил вспоминать.

Дремотная расслабленность охватила мальчишку. Комары насытились и улетели, оставили беднягу в покое. Комары улетели, но зуд не прекращался ни на минуту. Как такое можно выдержать: жажда, голод, комары, слабость, отчаяние! Не слишком ли много на одного?

До сих пор Юрка сидел лицом к поляне. Сильно, до покалывающей боли в мышцах, затекли ноги. Он с трудом пересел на другую ветку. В глубине леса стояла такая темень, что в нее неприятно было смотреть.

Но вот там, справа, далеко-далеко засветился огонь. Юрка даже вздрогнул. Огонь в лесу среди ночи? Это так неожиданно! Может, кто-нибудь из грибников развел костер? «Но почему так поздно? А может, он всю ночь горит. Почему же он раньше не видел его? Не смотрел, вот и не увидел. Что-то не похоже на костер, огонь какой-то не такой… Ровный слишком, как у фонаря. И свет какой-то мягкий». Догадался – так светится гнилушка. Конечно это она. Красиво, ничего не скажешь. Очень красиво! «Утром, когда вернусь на землю, во что бы то ни стало разыщу.»

Он облизнул пересохшие губы. Экзюпери писал, что без воды можно продержаться девятнадцать часов. Но то в Сахаре. Там очень сухой воздух… Здесь – не такой сухой. Здесь лес, а не песок. Можно продержаться дольше.

Холод и донимал Юрку, и радовал – меньше хотелось пить. Если утром выпадет роса, он будет слизывать ее с травы. Росная вода, должно быть, вкусная. Какая вода прозрачнее и чище росы? Конечно, никакая! Все это верно, все это так. А если росы не будет? Не выпадет, и все! Роса ведь не каждый день выпадает, – что тогда?

«Тогда я лягу на самой красивой лесной полянке и умру. Жажда сильно мучает, но умирать от жажды не больно. А раз не больно, то и не страшно. Страшно – это в зубах зверя. В зубах и когтях. Так умирал схваченный леопардом павиан в «Барабанах судьбы». И зачем папа повел меня на тот фильм? Одни ужасы! Весь фильм только и делал, что отворачивался, боялся смотреть на экран…»

С тех пор, как умер дедушка, мамин папа, Юрка нет-нет да и задумывался: «Что же это такое – смерть?» Живет человек, ходит, улыбается, разговаривает, шутит и вдруг – нет его. Кажется, еще недавно дедушка водил Юрку в парк, не разрешал залезать в пруд, рассказывал разные случаи. Потом его увезли в больницу… Мать спорила с отцом: «Юрке нельзя. Это нанесет ребенку непоправимую травму!» Отец придерживался другого мнения: «Внук должен попрощаться с дедушкой, как же иначе!» Много дней спустя Юрка пошел с мамой на кладбище. Сажали на дедунькиной могиле цветы. Сначала Юрка удивлялся: «Разве дедушка здесь?!» Игрушечной лопатой копал в могильном холме отверстие. «Зачем ты это делаешь?» – «Ему там дышать нечем!»

Юрка никогда бы раньше не поверил, что долго сидеть на дереве – ужасная пытка. Теперь он знал – мучительная, невыносимая пытка. Все время затекают ноги, ужасно болит спина, и ждешь не дождешься утра. А вернуться на землю боязно – вдруг там зверь подстерегает!

Кажется, чуточку посветлело, но все равно еще ночь. Она не торопится уходить, только слегка поворачивает звездный экран, разделенный надвое светлым поясом Млечного пути. Юрка клюет носом, крепче цепляется за одну из веток над головой. Сопротивляется сну из последних сил: только закроются глаза, только подступят отрывочные сновидения – тут же этакий толчок в мозгу. И сна как не бывало.

Интересно: как же спали первобытные люди? Да так и спали. Строили себе гнезда, как это делают гориллы. Хорошо, наверно, быть гориллой, для горилл дерево – родной дом… Знать бы, где сейчас отец. Да и бабушка, поди, измаялась вся. Наделал делов, дорогой внучек! Отец от санатория отказался. Поедем, говорит, к бабушке. И по хозяйству ей немножко поможем, и сами отдохнем, побродим по лесу… Лес, мол, самый лучший лекарь… Вот и побродили. И полечились…

Быстрее бы развиднелось – на дереве сидеть невмоготу. Все болит. Все ноет. Надоело! Как только покажется солнце, он спустится на землю и растянется на траве, раскинет привольно ноги-руки и поспит по-настоящему. Уже и голова гудит, будто в нее спрятали транзистор, который ловит одни помехи…

Сон одолел-таки Юрку. Он уснул, вцепившись в ветку мертвой хваткой, а когда проснулся, уже рассветало. Боковым зрением увидел призрачную тень, мелькнувшую среди деревьев. Она двигалась бесшумно, то исчезая за кустами, то появляясь в другом месте. Юрка не шевелился, боялся выдать себя. На какую-то минуту тень пропала, а потом появилась совсем близко и оказалась довольно крупной собакой. Юрка чуть не присвистнул от удивления, но вдруг подумал: «Откуда в лесу собака! Это же волк!» Он стоял, скрытый сумеречной тенью в нескольких метрах от опушки, и поводил вытянутым носом. Уши торчком, короткий хвост опущен. Загривок борцовский… Должно быть, почуял запах человека, смотрел в сторону корзинки. Страха Юрка не испытывал, хотя какой-то трепет в душе оставался. Привычно стянуло кожу на голове, зашевелились волосы. Охватило странное оцепенение. А волк все принюхивался и приглядывался. «Интересно, он догадается, что я на дереве?» Словно в ответ на безмолвный Юркин вопрос, зверь приглушенно зарычал, глядя куда-то за плечо. Сверху хорошо просматривалась лобастая голова и крепкая спина серого лесного бродяги. Постояв так несколько минут, волк вдруг широко зевнул и… уселся. При этом он не спускал глаз с корзиночки. Опять зевнул. Сладко так, по-человечески.

– Эй, ты!

Зверь вскинул голову, растерянно уставился на Юрку. В следующее мгновение он резко отпрянул в сторону и бесшумно исчез в светлеющих лесных сумерках.

Над верхушками деревьев пролетел филин. Видно, возвращался с охоты, нес завтрак своим птенцам. Изредка проскальзывали летучие мыши – теперь они шли по прямой, не так, как вечером. Торопились до солнца спрятаться в дупла. Краешек неба на востоке подернулся прозеленью.

Сонный ветер, вестник утра, вскинулся, запутался в кроне старой липы и, выбираясь из нее, поднял прохладный шум. Этот шум и разбудил Лесовика. Хозяин приоткрыл зеленые глаза и насупил мохнатые брови. «Проклятый непоседа!» – проворчал он, потягиваясь. Ветер замер в ветвях. Знал – утром Лесовика лучше не дразнить. Утром он легко приходил в ярость и тогда начинал гоняться за ветром с шумом и завыванием. Он был неукротим в своем неистовстве: его особенно удручало то, что при стычке с ветром страдали деревья. Ветер – существо хоть и легкомысленное, но с гонором. Извечный слуга лесного старца, он вдруг заявлял, что ему надоело быть мальчиком на побегушках. «Поди сюда!.. Слетай туда!..» и так весь день. Неужели это никогда не кончится? У ветра тоже есть нервы!

После множества безуспешных попыток схватить строптивца, Лесовик усаживался на какой-нибудь кряжистой ветке, зевал, почесывался, словом, всячески подчеркивал, что к ветру он не относился всерьез. Лесовик был ужасно толстым. Массивная голова без шеи покоилась на широченной груди, а грудь незаметно переходила в толстую бочку живота. Весь он был покрыт густой, длинной шерстью зеленого цвета. Особенно примечательными были у него конечности – эдакие разлапистые, кривые, мускулистые коряги.

Лесовик перекинул ногу за ногу. Дерево скрипнуло. «Ну, старая, расскрипелась!..» – проворчал Лесовик. Ему хотелось бы еще поспать, но всходило солнце.

Стал почесываться. Пока занимался этой самой важной процедурой утреннего туалета, его сердитый взгляд рыскал по деревьям. И тут он увидел Юрку… Перестал чесаться. «Ты еще здесь? А ну-ка, ну-ка! Рассмотрим тебя поближе!» Лесовик встал на ноги, грузно оттолкнулся от ветки и удивительно легко перелетел на Юркино дерево. Уселся напротив. Разглядывал мальчишку с видом любопытствующего превосходства.

– Ну и как? – спросил он чуть погодя.

– Что «к-к-ак»? – пролепетал Юрка, заикаясь от робости.

Лесовик, вроде бы удивляясь, сделал комичную рожу. Он мог и не корчить ее, рожа ж без того была достаточно безобразной, – лохматая тыква с уродливой картофелиной носа.

– Как твои дела, спрашиваю! – рыкнул Лесовик деревянным голосом.

– Да никак… Вот… отдыхаю.

– Отдыха-а-ю… – передразнил Лесовик и вдруг зашелся таким хохотом, что на дереве задрожала листва. – Ха-ха-ха! О-хо-хо! У-у-хохо!

Он прямо надрывался от смеха, держась лапами за круглый, трясущийся живот. Услышав этот смех, Юрка облегченно вздохнул и робко улыбнулся. Если это чудовище так хорошо смеется, зла оно не сделает. Но до чего же уродлив! Потрясающий урод! Какая-то копна безмозглая… А мускулы! Бог ты мой, какие мускулы, так и перекатываются под шкурой! Шерсть свисает, как у овцебыка. На лапы лучше и не смотреть – вид черных медвежьих когтей нагоняет страх.

Юрка перевел взгляд на лицо Лесовика. В чаще спутанных волос сверкали зеленые глаза с черными гвоздиками зрачков. Раздвинутые смехом губы скалились двумя отменными кабаньими клыками. «Ну и ну», – уважительно подумал Юрка и еще раз робко улыбнулся. Хохот Лесовика вдруг прекратился. Лесовик вперил в Юрку жесткий взгляд:

– Не рановато ли ты улыбаешься? – спокойным голосом спросил Лесовик, а в Юрке все замерло, все онемело в недобром предчувствии.

– Что, не нравлюсь? – спросил Лесовик серьезным тоном.

– Да, не нравитесь, – ответил Юрка в душевней простоте. Лесовик нахмурился, но неожиданно подобрел, глядя на мальчишку с любопытством.

– Смешной же ты малый! – воскликнул Лесовик и опять зашелся раскатистым деревянным смехом.

«И чего он надрывается?» – подумал Юрка, соображая, что может сделать с ним Лесовик.

– Как это «чего надрываюсь?» – спросил Лесовик сквозь смех и кашель. – Как это «чего?» Здоровый смех – мой первый завтрак. Сегодня, не скрою, подзаправился я недурно! Очень уж ты вкусно смешной, лопнуть можно, разрази меня гром! А-ах-ах-ах-ха-ха!.. А ты недурно устроился!

– Хорошая липа, – сказал Юрка тоном воспитанного мальчика.

– Какая же это липа! – удивился Лесовик. – Ты что, в деревьях ни бельмеса? Это же дуб!

Юрка смутился. Он действительно сидел на дубе.

– Пусть дуб, – сказал Юрка. – Все равно. Дуб – тоже хорошее дерево.

– Ха! Хорошее! – воскликнул Лесовик. – Да ему цены нет! Этот бравый дуб, как-никак, был дедом самого Тараса Бульбы!

– Как «дедом»? – не поверил Юрка.

– Вот так! Самым настоящим дедом!

Юрка смотрел на Лесовика во все глаза.

– Ты это… Гм! Не смотри на меня так, – попросил Лесовик, – твой взгляд смущает меня, как бы это сказать… Гляделки-то у тебя этакие… – Лесовик так и не нашел подходящего слова, чтобы сказать какие именно «гляделки» у мальчишки. Юрка перевел глаза на ветви дуба, на толстенный, высокий, ровный ствол с буграми вздутых корней вокруг комля. Дерево было увенчано густым шатром величественной кроны. Ничего не скажешь, прекрасный дуб. Могучий дуб.

– И как же он попал сюда, этот дед-запорожец?

– Когда он попал сюда, он еще не был дедом. Но уже был отцом. Крепкий казак лет эдак под тридцать. Подчеркиваю – под тридцать. Загляденье, а не казак. Был послан с ватагой добрых молодцев к смоленским смолокурам за смолой. Запорожцы тогда замышляли набег на крымчаков с моря, и им нужны были «чайки». Много смолы им понадобилось тогда. Чтобы лодки смолить, как ты сам понимаешь. На обратном пути казачки подзагуляли в одной корчме. Мастаки они были пображничать! Хваты, каких мало!

– Такой казак – и заблудился в лесу?! – Юрка рискнул проявить недоверие. Впрочем, Лесовик, погруженный в воспоминания, не заметил этого или пропустил мимо ушей, что немудрено, настолько уши его были забиты свалявшейся шерстью.

– Как же ему было не заблудиться, если он осушил чуть не полведра огненной! А потом вышел во двор, и там ему подвернулась дочка корчмаря. Ну… он… Словом, пошли они прогуляться по лесу. Где они там ходили-бродили, никому, кроме меня, не ведомо, а я о том болтать не стану, а только свалился молодец под деревом и уснул мертвецким сном. Дочка корчмаря будила-будила его, все зря. Храпел казак. Она и за ус его дергала, и за оселедец, то бишь, за хохол тянула, ничего не слышал казак. Как-никак в нем было шесть пудов. Не много, но и не мало для доброго казака. Разозлилась корчмарка, дернула его еще и за нос, да с тем и ушла. Казак проснулся за полночь, хвать – трубки-то и нет. Пощупал карманы: огниво и кремень на месте, кисет с трутом у пояса, а трубки нет. Пошарил вокруг себя – нет! Ох и взбеленился же он! Так ругался, что у меня уши отвисли… Все это я терпел. Больше того, восхищался! Но когда под конец он помянул «бисову нечисть», я не выдержал – произнес магическое заклинание. И вот он стоит, красавец… Ну, что скажешь?

– Интересно, – признался Юрка и после небольшой паузы спросил: – А кем была та старая липа?

– Какая? Ах, эта! Ничего особенного. Впрочем, надо быть справедливым – она была красавицей. Уроженка Скандинавии. Личная повариха его величества короля шведского Карла XII. Когда король бежал с поля Полтавской битвы, растерял он все свои тылы, в том числе и обоз. Повариха, как водится, была при обозе. Король, значит, подался на Бендеры, а то, что осталось от обоза, – на Прилуки, в том числе и кухня с поварихой. Далеко ли, близко ли отъехали шведы, только видят – погоня. Преследователям не так нужен был король, как его казна, возок с деньгами. Казначей, этакий напыщенный фендрик, видит, что дело плохо, вожжи в одну руку, кнут – в другую и – только пыль столбом. Но прежде, чем лошади пустились в карьер, увидел он повариху – красавица стояла посреди дороги в полном отчаянии. Кухня перевернулась, никто о поварихе не думает. Стоит бедная и льет горькие слезы. Фендрик осаживает лихих коней, подхватывает повариху. Тут уж белые скакуны из королевских конюшен показали, на что они способны. Повариха давно нравилась фендрику! Чуть ли не наравне с казной нравилась. Да только при короле она и смотреть на него не хотела. Фендрик переживал, надеялся, и вот – сама судьба улыбнулась ему. Долго ехали они по столбовой дороге, потом свернули на проселочную, потом еще куда-то, все запутывали следы. Видят – одни леса кругом. Вскоре дорога и вовсе кончилась, лошади остановились. Сошли беглецы с возка, перед ними красивая поляна, дороги нет, хоть назад возвращайся. А красота вокруг такая, что у фендрика взыграло ретивое, и вот он так и льнет к поварихе: поцелую да поцелую! Повариха вся в расстроенных чувствах. И это можно понять: кухню потеряла, драгоценную посуду, всякие там сервизы… король неизвестно где, вокруг незнакомые дебри, да еще фендрик пристает. Она и заорала на него: «Катись ты от меня к чертовой матери!» – Какова, а? Тут я ее и запечатлел… Фендрик глаза таращит: тянулся к девице, а в объятиях – дерево. «Что за чертовщина?!» – говорит. «Ах, думаю, и ты черта поминать! Так получай свое законное местечко!»

– И где же он? – спросил Юрка.

– Кто – «он»?

– Фендрик этот!

– A-а, фендрик! Вот он, любезный, недалеко от липы стоит! Ну-ка, скажи, что это за дерево? – спросил Лесовик тоном, исполненным коварства. Юрка сделал вид, что внимательно изучает указанное Лесовиком дерево, – он кроме липы и дуба ничего не знал. Юрка мог перечислить названия двух-трех десятков деревьев, но где из них какое – это ему не известно. Поэтому брякнул наобум: «Миндаль!»

У Лесовика глаза полезли из орбит. Он смотрел на Юрку, порывался что-то сказать, но не находил подходящих слов. Был искренне возмущен.

– Да ты, оказывается, больше, чем невежда, друг мой! – воскликнул Лесовик, – на уроках тоже так отвечаешь?!

– Иногда, – тихо ответил Юрка. – По математике…

– Вот так дела-а-а! – протянул Лесовик. – И что же, учительнице это нравится?

– Нет…

– Ну, а тебе-то хоть стыдно?

– Да..

– И за то слава богу, – сказал Лесовик. – Я в тебе разочаровался малыш – Ну, так и быть… А дерево это называется ильм. Запомни! И никогда не отвечай наугад!

Юрка готов был сквозь землю провалиться от стыда. Он дал себе слово всегда говорить только то, что знает наверняка…

– Правильно, малыш! – сказал Лесовик. – Человек только тогда говорит красиво, когда то, о чем он говорит, хорошо ему известно. Понял?

– Да…

– Вот теперь ты мне определенно нравишься, – признался Лесовик. – А может быть, и нет. Я еще не до конца это решил.

Увидав Лесовика в первый раз Юрка испугался. Потом испуг сменился робостью. Теперь Лесовик был ему просто интересен, как невидаль, существо из иного мира.

– Дедушка Лесовик, а можно я вас потрогаю?

– Это еще зачем? – удивился Лесовик.

– Мне любопытно, – признался Юрка.

– Ну, если очень любопытно, тогда пожалуйста, – сказал Лесовик и уселся рядом с Юркой. Юрка протянул руку, потрогал колено и – о ужас! – колена под рукой не оказалось. То есть оно было, вот же оно, только пальцы прошли сквозь него, как сквозь пустоту. Лесовик был неосязаем. Юркино недоумение не имело границ. Лесовик так расхохотался, что у него заколыхался живот. У Юрки заложило уши.

– Ну как? Ловко я устроен, не правда ли? О-ха-ха-ха! На ты не бойся, можешь еще потрогать меня, сорванец! Ха-ха-ха! Знаешь, мне нравятся любопытные, хотя, как это у вас говорят: «Любопытной Варваре нос оторвали…» Ох-хо-хо!

Юрка протянул руку к брюху Лесовика, и она вошла туда, не встретив никакого препятствия. Одна пустота!

– Здорово, а? – воскликнул Лесовик, словно ему только теперь стало известно, как он устроен. – Но чтобы ты не подумал, что, если я не материален, то, значит, и силы но мне никакой, – смотри – Лесовик легко взвился в воздух и уселся в развилке дубовых ветвей. Ветви были толстые. В одну Лесовик уперся спиной, в другую – руками. Мышцы Лесовика чудовищно напряглись, вздулись, на них проступили темные узловатые жилы. Дерево затрещало. Лесную тишину нарушил глухой стон.

– Не надо – попросил Юрка. – Не надо ломать дерево!

Лесовик самодовольно ухмыльнулся и вернулся на прежнее место.

– Жалко стало? Ничего, – сказал Лесовик. – Дуб – дерево крепкое, на нем приятно попробовать свою силу.

– Я еще хочу спросить вас, можно?

– Спрашивай, дружок, – улыбнулся Лесовик, скорчив уморительную рожу. – Спрашивай, сегодня я добрый.

Он протянул коряжину своей руки к Юркиному подбородку и как бы пощекотал. Юрка отшатнулся. И это послужило поводом новому приступу смеха у Лесовика.

– Все деревья в лесу… они что – были людьми? – спросил Юрка, когда Лесовик перестал смеяться. Он, видно, устал, и его смех не был столь оглушительным, как раньше.

– Нет, не все. Но можешь не сомневаться, деревья человеческого происхождения – самые красивые деревья в лесах. И я горжусь этим.

– Как же вы решаете, кого в какое дерево превращать?

– Ничего сложного… Система выбора у меня отработана давно. Настоящих, сильных, порядочных мужчин я превращаю в дубы. Эдаких красавчиков, надутых, пустоголовых – в тополя. Их древесина ни на что же пригодна. Даже на дрова…

– Моя бабушка говорила, – перебил Юрка Лесовика, – что такое дерево не родилось, чтобы в дело не годилось, не годится на пол – пригодится на кол.

– Что-что? – прищурился Лесовик. – Не годится на пол – пригодится на кол? Хорошо сказано, клянусь родным лесом, хорошо! Ну да ладно… Значит, в зависимости от настроения – моего, разумеется, – и от того, кто окажется в моей власти, я и решаю, кого сделать вязом, кого – кленом, кого – бересклетом. Одного знаменитого лесного разбойничка я сделал буком. Славный, был молодец!

С женщинами проще: красивые и добрые становятся березами, скромницы – рябинами. Для глупых и нервозных у меня наготове осины. Истерички – плакучие ивы…. Словом, на фантазию, малыш, я не жалуюсь. И в людях разбираюсь. Каждого перевоплощаю вполне достойно и справедливо.

– Если я вас не утомил…

– О, прошу, малыш, я весь – внимание, хотя и встал не с той ноги! – воскликнул Лесовик.

– Помогите мне выбраться из лесу!

С лица Лесовика исчезла веселая гримаса. Оно вдруг стало серьезным:

– Ты меня крепко обидел, малыш, – хмуро проскрипел Лесовик. – Я к тебе всей душой, а ты вот какой… Эгои-и-ист!.. – вдруг взвизгнул он и затряс лохматой головой – Еще чего захотел! Да в своем ли ты уме, парень? Да я был бы не я, если бы удовлетворял подобные просьбы, столь оскорбительные для меня! Да я сделаю все, чтобы ты навсегда остался в моем лесу! Это же надо, чего захотел!

– Извините, пожалуйста, я не думал, что моя просьба так неприятна вам, – сказал Юрка. – Простите, пожалуйста!

– «Простите, пожалуйста…» – передразнил Лесовик, – ты говоришь глупости, а я – прощай! Этак от глупостей никогда не избавишься. Нет, так не пойдет. Сделал глупость – пострадай за нее, получи возмездие, притом сполна, понял?

– По-о-нял.

– Теперь я должен подумать, какое наказание ты понесешь. Вначале я собирался просто взять да и превратить тебя в какое-нибудь уважаемое деревце. Сейчас этого мало. Что-то я должен придумать этакое… Необычное… Да, задал ты мне задачку, негодник… Ладно, придумаю что-нибудь. Время терпит… Ты меня никогда ни о чем не проси, потому как я могу делать только две вещи. Всего лишь две вещи, заметь себе: первое – я всегда делаю зло; второе – я ничего не делаю. Для меня ничего не делать – это все равно, что делать добро. Должно быть, я старею, стал настоящим бездельником, добро так и прет из меня. Эх-хе-хех! – Лесовик зевнул и уставился на Юрку.

– Ну, мне пора, – наконец сказал Лесовик. – Пройдусь по своим владениям… Ты вот что: закрой-ка глаза… Нет, погоди пока, потом закроешь. Все-таки ты мне нравишься, гм! И я сделаю для тебя исключение. Я позволю тебе самому выбрать деревце, в которое ты превратишься, когда придет время. Лады? Ну, бывай. Теперь можешь закрыть глаза и не открывать, пока не досчитаешь до сорока четырех. Ясно?

Юрка закрыл глаза и стал считать. Когда открыл их, в лесу был день. Утреннее солнце золотило верхушки деревьев. Лес звучал птичьими голосами. Из расщепленных дубовых ветвей, на которых Лесовик демонстрировал свою силу, стекал, загустевая, прозрачный сок. Трещина затягивалась, как затягивается рана на человеческом теле.

Юрка осторожно стал спускаться с липы.

– А ведь это действительно липа, – подумал он. И никакой это не дуб, зачем же Лесовик морочил меня?

Юркины силы были на исходе. Как только он стал спускаться по стволу – сорвался, исцарапался весь. Встал на ноги с гримасой боли. Из многочисленных царапин на груди сочилась сукровица. По всему телу разлилась вялость, ноги и руки стали непривычно тяжелыми, вроде бы и не свои.

Пить! Скользнул взглядом по траве, по листьям кустарников – никакой росы. Во рту горечь, саднит потрескавшиеся губы. Пить! Мысль о воде подавляет все остальные мысли.

«Пить-пить! Пить-пить!» – попискивает в кустах зарянка. Надо идти, иначе жажда доконает. Вспомнились ночные визитеры – волк и два каких-то зверя. Лоси, решил Юрка и, поскольку это не имело значения, наклонился, чтобы поднять палку и корзиночку. Голова закружилась, чуть не повалился на траву. Подумал о гнилушке и пошел в ту сторону, тем более, что направление совпадало – утреннее солнце било в левую щеку. Он шел и осматривал пни. Пни как пни, ничего особенного. Так и не понял, какой из них ночью светился.

Духота наваливалась с утра. Юрка отметил это, подумав: «Если сейчас так жарко, что же будет днем?»

А если бы он знал приметы, он бы понял, что духота с утра – к грозе. Об этом говорила и разорванная паутина крестовика – тот не торопился с ремонтом. Зачем, если ливень все равно разрушит?

Утренний лес красив. Хоть Юрке было плохо, он какой-то частью своего сознания почувствовал прелесть лесной жизни. Малиновка уселась на верхушке дерева, повернулась к солнцу и залилась переливчатой трелью, приветствуя утро. Испуганная Юркой, она кинулась в кусты, и оттуда послышалось ее возмущение: «тэр-тэррэк-тэк-тэк!» На прогалинах в лесной подстилке копошились дрозды. Когда Юрка приближался, они с громким криком взлетали и скрывались за деревьями. Множество птиц сегодня пело в лесу. Каждая – свою песенку, не согласуясь и не подстраиваясь к другим, но в целом получалась прекрасная, жизнерадостная симфония утреннего леса. «Как все было бы хорошо, если бы напиться!»

Прошедшая ночь, как ни была она тяжела, укрепила мальчишку в уверенности, что к лесу можно приспособиться. Звери не страшны. Два самых опасных – медведь и волк – бежали от него, что же говорить об остальных… Может, и с Лесовиком все обойдется по-хорошему?

«Ну, конечно, малыш, ну, конечно», – прошелестел вкрадчивый голос со знакомыми интонациями. Юрка обернулся, но не увидел никого. По деревьям удалялся шелест. Нервно трепетали листья.

– Тун-тун-тун!

Неожиданная мысль поразила Юрку: это не голос Лесовика! Лесовик и разговаривал, и смеялся почти человеческим голосом. Но тут же закрались сомнения: Лесовик, как существо иного порядка, может разговаривать по-разному. Возможно, «тун-тун-тун» – его позывные.

Юрка поплелся дальше. Незаметно все вокруг потеряло четкие очертания, потускнело, живые краски поблекли, голоса птиц стали глуше. Кустарник иногда вставал сплошными зарослями, Юрка обходил их, – продираться напролом не хватало сил. Обходить приходилось далеко, кустарник если рос – так во всю силу, стараясь овладеть каждым квадратным сантиметром пространства, и выбрать в нем хоть какой-нибудь проход было непросто. Там, где хозяйничал кустарник, деревьев почти не было. Он мешал Юрке придерживаться выбранного направления, так что немного времени спустя Юрка шел, куда глаза глядят, ничего так не желая, как выйти к оврагу с малинником. Обрадовался, когда кустарник остался позади и над ним опять раскинулись шатры вековых деревьев, с полянами и прогалинками, над которыми висело негромкое, монотонное жужжание перепончатокрылых. На таких прогалинах, где еще цвели и скипетр, и душица, и тысячелистник, и бодяк-чертополох, прямо-таки по-барски вели себя шмели. Они по-хозяйски перелетали с цветка на цветок, медведистые, неуклюжие. Перед ними расступались все другие насекомые – пчелы, мухи, дневные бабочки.

На одной из прогалин Юрка присел передохнуть в тени. Знойная духота давила на виски, туманила сознание, деревья начинали крениться, земля словно переворачивалась.

– Тебе плохо, мальчик? – прогудел шмель, на глазах вырастая до огромных размеров. Он почти поравнялся с Юркой в росте, отчего Юрке откровенно стало не по себе. Правда, шмель – насекомое миролюбивое, не тронь его – и он тебя не тронет, а все таки…