Текст книги "Избранные произведения в 2 томах. Том 1"
Автор книги: Дмитрий Холендро
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 35 страниц)
На закате
1
Автобус пьяно качался. Без всякой надобности он так шарахался из стороны в сторону и так подпрыгивал на бугорках и трещинах асфальта, незаметных на эдаком бегу, что для полной схожести с лихим гулякой, которому море по колено, ему не хватало только затянуть удалую. Да, собственно, мотор и тянул, выжимая из себя остаток силы.
То ли к вечеру шофер спешил разделаться с очередным загородным рейсом, то ли Виктор Степанович сверх меры набегался по городу, намаялся и теперь едва стоял со своей сумкой, заметно клонящей его вбок. В щель между пассажирами он с трудом протиснул руку и ухватился за спинку ближнего сиденья. Кто-то тут же надавил, чуть не вывернув локоть, но Виктор Степанович не поддался и руки не отпустил. Потихоньку соседи смирились. А через час людей раскидало по разным сельским остановкам, и в железной коробке автобуса если не опустело, так заметно поредело. На закате в стеклах зарозовел лес, и контуры березовых листьев потемнели от этого не своего цвета, очень теплого, хоть и короткого, и обрисовались четче, будто приблизились. Виктор Степанович старательно вглядывался в зелень, потому что любил лес, бездонно ласковый. Задышалось вольготнее, а вот нога – та заныла вовсю, «хоть стой, хоть падай», как шутит дочка. А если всерьез, хоть криком кричи. Но он молчал, потому что ничего не поправить.
Боль мучила с тех далеких дней, когда рядом с их минометом вдруг засвистело, грохнуло и подносчика подкинуло в воздух. Рассказывали, он полетел, простирая руки, словно крылья. Так леталось во сне. А это было наяву, хотя уж и без сознания. Шлепнулся Виктор Степанович на сырую землю весеннего оврага и, разбрызгивая грязь, веретеном закрутился вниз по склону. Госпитальный врач сказал: приземлись на ровное, отшибло бы все нутро, начиная с сердца, а так, дескать, вышла какая-никакая амортизация. Он еще воевал после и дошел до Берлина, где во время уличного боя его ранило пулей легче, чем первый раз. Тогда была и контузия, а из ноги долго вынимали осколки чужого снаряда и своих костей. Вторая рана совсем забылась в житейской круговерти, а первая – нет, не оставляла до сих пор, учила терпению до конца. И он учился, терпел.
Лес стал тихо меркнуть, хотя из-за него выстреливали в небо солнечные лучи, но он был такой огромный, что этого света, устремленного только ввысь, на него уже не хватало…
– И дача будет твоя?
– А чья же?
– А невестиного папашу куда? Он ведь еще шустрый.
– Пусть шустрит, пока дает гастрит.
Вместо смеха зашипел какой-то угодливый, слюнявый хрип.
По давней привычке Виктор Степанович никогда не вслушивался в чужие разговоры, даже если их вели вблизи, а сейчас он еще гадал, что там, за лесом, куда закатилось солнце, уже не первый год живет за городом, а не побывал и не рвался туда, за лес, вдруг там что-то заурядное, скучное или вовсе ничего, лучше пусть останется тайна, – так думалось, и до судороги в глазах болела проклятая нога, но эти негромкие слова вторглись в его сознание. Оттого, видно, что автобус давно вез тишину, к гулу мотора пассажиры привыкли и устало ехали, занятые своими мыслями, а многие дремали всерьез.
Он перевел взгляд на сиденье, за спинку которого держался. На нем уютно расположились молодой человек в куртке из вызывающе блестящей искусственной кожи, в фуражке Аэрофлота, при отсутствии еще чего-либо летного в наряде неожиданной на этой голове, и худосочный парень, почти мальчишка, весь в длинных локонах, как у французского пажа. Не внушающий доверия летчик с кокардой был неподдельно красив, спокойствие, приправленное иронией, царило в его глазах, больших и темноватых, он и «пажу» отвечал с иронией, а тот облизывал губы, будто его кормили чем-то особенно вкусным, фыркал от радости, что у него такой друг, который держится с ним на равных, и спрашивал:
– Считаешь, с папашей не придется долго мыкаться?
– Не знаю. Пока он даже пригодится.
– Чем?
– Возьмем машину без очереди. Фронтовикам выделяют.
– А у тебя вся сумма на старте?
– Папаша добавит.
– В принципе бывшие фронтовики – не банкиры.
– Дурачок ты, Пузо! – Видно, это была кличка тощего «пажа». – Рассчитываю я лишь на себя. Помогу ему меньше тратить на дачу – ну, там кирпич, тес, шифер, дачка-то пока дохленькая, а он добавит на машину. Любимой дочке, конечно, но в подтексте – кто?
– Значит: «Я прошу руки вашей дочери»? Когда, Федь?
– А хоть завтра.
– Колоссально! Полдачи можно сдавать, – торопливо подсказал «паж», демонстрируя свои способности к соображению.
– Почему пол? Всю. Для себя есть времянка.
– Дача – источник!
– Непересыхающий.
– А с невестой согласовано? Как она?
– Она у меня…
– В кармане?
– Светка? В двух пальчиках… Как комарик!
Виктор Степанович вздрогнул – меньше всего он ожидал услышать имя дочери, сразу и пристальней всмотрелся в собеседников. Под его взглядом «паж» костляво поежился и со всех сторон поправил локоны. Его прямые от корня волосы такими смешными, нежными и рыжеватыми висюльками болтались на висках, ушах, шее, что Виктор Степанович невольно улыбнулся, представив, как парень накручивается на ночь и спит в папильотках, иначе откуда эти кукольные завитушки? На коленях он держал огненную сумку, один бок которой украшала фабричная надпись «Футбол – хоккей», а другой – вышитая белым контуром роза и слово «любовь», втиснутое в четыре английские буквы, отражавшиеся в окне. Сам, поди, вышивал… «Нет, – подумал Виктор Степанович, – очень уж дешевые для Светки знакомые. Она хоть и молодая, а все-таки учительница. Как мать и отец… Правда, явно дешевым был Пузо… А «летчик» Федя? По-своему, может, он и умен. И красив к тому же… Однако скажи мне, кто твой друг, и я скажу тебе, кто ты. Пузо с его сумкой и локонами от старинного парика – этикетка этой пары, да и… мало ли еще Светок в окрестностях!»
Автобус резко затормозил, Виктора Степановича, в задумчивости ослабившего руку, оторвало от спинки сиденья и повалило бы на молодых людей, не успей он со всего маху вцепиться в Федино плечо. Тот повысил голос:
– Эй, дяденька! – и стряхнул с себя руку, на которой набрякли вены. – Мало казаться интеллигентным, еще не мешает, между прочим, держаться на своих двоих!
– Извините, – пробормотал Виктор Степанович, скривись от боли.
На этом бы и точка, но толстая женщина в ярком плаще, распахнутом вразброс и никогда, вероятно, не сходившемся на ее выразительном животе, до сих пор дремавшая рядышком на ногах и ухитрившаяся не проснуться даже при жестком торможении, вдруг открыла глаза.
– Посмотрите на него, – пригласила она всех пассажиров. – Сидит и учит старого человека, как себя вести, вместо того чтобы уступить ему место!
Федя выдернул из-под брючного пояса книгу, бывшую наготове, как оружие в расстегнутой кобуре, но, прежде чем уткнуться в нее, не сдержался, ответил:
– Старый человек может досыта сидеть дома и в город ездить в любое время, когда в автобусах есть места, а я с утра вкалывал на стройке. – И демонстративно раскрыл книгу на первой попавшейся странице. Судя по таблицам и цифрам в тексте, это был учебник или справочник.
– А я принял тебя за летчика, – оглянувшись, присоединился к разговору скучающий богатырь. – А ты – стройка… Фуражка-то! Значит, чужая?
– Несбывшаяся мечта, – ехидно прибавила сзади еще одна разговорчивая.
– Правильно, – не поднимая глаз и кивая, откликнулся Федя. – До чего у нас догадливый народ пошел!
– Он вкалывает! Такие навкалывают – дождешься! Все ведь ты врешь, наглец, и не моргнешь. Кнута на тебя нет! – как с трибуны провозгласила толстая пассажирка, у которой оказались неожиданные запасы голоса.
«Паж» драчливо вскинулся, чтобы защитить друга:
– Он прораб!
А сам Федя взмолился миролюбиво:
– Я здесь никому не родственник, граждане, так что прошу не «тыкать», это неприлично. Вот даже и старый человек может вам подтвердить. Правда?
Виктор Степанович всегда-то стеснялся привлекать к себе внимание, буркнул: «Правда, правда», лишь бы отделаться, и согнулся в надежде спрятаться ото всех. Но встала кондукторша с облезлой, раздутой сумкой и хрипло гаркнула на весь автобус:
– А ну, молодежь! Уступите место инвалиду Отечественной войны! Живо!
Еще несколько голосов неразборчиво зашумело в защиту Виктора Степановича, но были и такие:
– На лбу не написано, у кого права.
– И то! Повесь жетон на лацкан – никакой проблемы!
– Ох! Ох! Один без всякого жетона уступит, а другой, глядя на жетон, еще скорей глаза зажмурит.
– И крепче, – подхватил кто-то.
Поохавшая женщина сунула в сумочку небольшую книжку с коленей, щелкнула замком и встала; поразив спутников своей неброской, отцветающей, но еще пригожей миловидностью.
– Садитесь, – пригласила она певуче, повернувшись к Виктору Степановичу; тот не успел поблагодарить, как Федя, разглядывая женщину, сказал:
– У инвалидов, между прочим, есть свои места. Законные. Вон, пожалуйста! – И, мотнув головой так, что съехала набок фуражка, а кудри подпрыгнули, опять прилип глазами к книжной странице. При этом он подтолкнул локтем «пажа».
Тот на всех довольно частых остановках терпеливо вырезал острым перочинным ножичком из куска фанеры гитару величиной с ладонь, изящную игрушку, которую можно было, наверно, привязать к сумке как брелок. Делал вид, что не замечает входящих, и отрывался только для того, чтобы тонкими пальцами собрать со своих штанин щепочки и сунуть их в щель сиденья. Но после толчка приятеля вскинул голову – щеки стали сразу и необычно пунцовыми.
– Там по-русски написано! – пискнул он.
На «законных» местах для инвалидов, привалясь плечом к плечу, спали двое, тоже молодые, их откровенно громкое, безмятежное дыхание прослушивалось даже сквозь гул мотора. Похрапывали дуэтом. Встал богатырь, на всякий случай кинув на сиденье клетчатую кепку с ломаным козырьком, угрожающе пообещал:
– Счас…
И тут Виктор Степанович перехватил его:
– Не надо! Спасибо вам всем, но… успокойтесь, товарищи! Во-первых, я сейчас схожу, а во-вторых, я вовсе не инвалид.
– Я знаю, где вам сходить, – неодобрительно и ворчливо отозвалась кондукторша. – Остановка «Поселок инвалидов ВОВ», то есть Великой Отечественной войны… Вожу и вижу.
– Да нет, вы спутали!
– Как хотите, – сказала кондукторша и села, кряхтя. Оба молодца, и Федя и «паж», с видом победителей уставились на Виктора Степановича, а он, унося свою боль, стараясь не хромать, осторожно двинулся вперед и раньше времени вышел из автобуса, чтобы подождать следующего.
2
От остановки он брел к поселку сосновым бором. Здесь хорошо бывало утрами. Свежее солнце рябит в соснах… Как тем летом, когда они с Зоей ходили сюда за грибами… Незаметный ветер шевелил тогда кронами, и слепящие зайчики перескакивали с места на место, по вечной и мягкой хвое, по траве, по ромашкам у самой дороги… Лепестки у ромашек были такие упругие и тугие, что казалось, сразу зазвенят, только задень. Казалось – или это Зоя велела.
– Посмотри!
Тем летом Зоя была еще жива. Сердечная недостаточность, как врачи говорили, не пускала ее далеко, но сюда они добирались. Раз или два…
Сейчас его Зоя снова неслышно шла с ним под теми же соснами. А он, покашливая, делился с ней своей любовью к дочери, своей безмолвной, постоянной, но бесполезной заботой о ней, отчего и эта любовь превращалась в муку, точно лишаясь смысла и цены. Не перенесешь и не откажешься… Никогда.
«Понимаешь, – говорил он, – ей давно бы пора свою жизнь строить, свою судьбу, все свое, а тут я… Мои слабости, мои привычки, мои бессонницы, мои капризы… Короче, она еще со мной, Зоя… Как бы ты обрадовалась! Наша Светка готовит все твои блюда, иногда у нее вкуснее получается, чем у тебя, прости. Все время завидовала: «Мама у нас непревзойденный кулинар и кондитер, а я – бездарь! Ничего, кроме яичницы…» А теперь! Но при этом всегда читает, как пассажир в автобусе бесконечного следования. Картошку с мясом в жаровню, а сама – читать. Пирог в духовку, а сама – за книгу. Чайник на плиту, а сама… И позже, вымыв посуду, сидит с книгой у настольной лампочки – до двух, а иногда и трех часов. Я, бывало, как идиот, гордился этим, а сейчас без конца хожу мимо, желаю спокойной ночи, упрашиваю, гоню, а она отмахивается, все куда-то едет в своем автобусе, бедняга… Куда? Наконец сдается, уходит, но из-под двери в ее комнату еще долго светит прорезь, как беззвучная молния во тьме. Честно говоря, не знаю, что она там? Снова читает или плачет немо? Сам выползаю на кухню, нахожу недокуренную сигарету, а то и две – значит, Света дымила, мать, – сижу, докуриваю… С улицы каждый вечер залетают в нашу кухню песни, нетрезвые, понятно, но и незлые, какие-то детские по настроению, хотя мне кажется, поют их местные кавалеры только для шума, но, может быть, и от одиночества, которого не любят, как дети, кто знает?
Знаешь, страшно, потому что не поправишь, но я, пожалуй, жалею, что она пошла по нашим стопам и тоже стала географом. У географа нет даже ученических тетрадей, с которыми таскаются словесники, математики и другие. Как ни клянут они свой непомерный груз, а это – общение с близкими друзьями, которым готов отдать все, это – молчаливое продолжение споров и разговоров. Еще подумал, что благодаря профессии Света безостановочно путешествует по всей земле, а между тем год за годом сидит в маленьком поселке. Не пугайся, но мы отказались от городской квартиры. Совсем. Ты не хотела, Зоя, и я соглашался, оба надеялись, что отдадим эту кооперативную коробку Свете, и там будут прыгать, подрастая, внуки, но вышло иначе. Стало не по силам разрываться на два дома, приезжая туда, расстраивались, что уж очень там все напоминает тебя. Не беспокойся и не брани. Я знаю, что ты хочешь спросить. Все возвращенное кооперативом вложили в ремонт дачи. Ее ведь поначалу сбили не ах как крепко, иные гвозди сами заколачивали, а теперь не дача, а красавица, все, как ты хотела, прохожие любуются. И кажется, что ты здесь с нами».
Виктор Степанович вдруг понял, что, конечно, был прав. Пузо и прораб Федя не могли быть знакомыми Светы. «Дача дохленькая», – оценил прораб, а про его дачу, подкрашенную и как бы даже припудренную, с верандой в «каракулевой» шубе из цемента, этого не скажешь. Все знакомые приезжали, хвалили за дачу. Но ругали за то, что отказался от городской прописки. Прописались со Светой здесь, по месту работы в сельской школе. Его бывшей работы, теперь он полный пенсионер, ее – нынешней. Недавно он почему-то спросил у дочери: «Не жалеешь?» Света засмеялась: «Чего? Не все равно, где человек прописан?» Какой она веселой была, когда так смеялась! Какой она дом могла бы устроить, какую семью сотворить и держать! Веселую, без фальши. Увез бы ее кто отсюда. Куда угодно, хоть на край света! Вот именно, там обещают настоящую любовь. А он, отец… В этом случае он отпустил бы ее не задумываясь. И счастлив был бы. «Я был бы счастлив, слышишь, Света?»
Она училась не то в девятом, не то в десятом и как-то вечером спросила его:
– Папа! Почему за мной не ухаживают мальчишки?
Спросила вдруг – он не ожидал этого. Смотрел телевизор, она ходила по комнате с чашкой чая в руке – на ночь ничего больше, строгая диета! Отвернувшись от телевизора, он растерянно улыбнулся:
– Думаю, боятся.
– Кого?
– Тебя. Ты привлекательная, но для них слишком умная. Слишком, понимаешь? А помнишь, как сказал Александр Сергеевич? «Поэзия должна быть глуповата…»
– Чему ты учишь дочь! – крикнула Зоя, поливая цветы.
– Смотри, папа! Я ведь тебе верю на все сто, даже на тысячу, но… Нет, мальчишки сейчас сами умные. По-моему, тут фигура – дура. Завтра же начинаю ходить в бассейн!
– Придумала! – сказала мать. – И так как карандашик!
– А надо быть как спичка! Ты отстала от современной моды, мама.
«Понимаешь, Зоя, для нее это важно. Для нее… Это… Ты понимаешь, я понимаю, а что делать?»
Домик встретил его темнотой окон, и он догадался, что Света побежала к шоссе, на остановку, чтобы помочь отцу тащить сумку. Ну конечно, она – по дороге, а он – тропой, через бор, вот и разминулись. Сейчас она вернется, а он пока разложит покупки и приготовит ужин, он ведь тоже умеет кое-что…
Дочь долго не возвращалась. Ни через полчаса, ни через час. Значит, ждет на шоссе. Она упрямая, до последнего автобуса будет стоять. Придется сходить за ней. Наплевать на ногу…
У сарайчика, подпирающего забор с калиткой, припасено несколько замечательных самодельных палок для прогулок. Прямых и крепких. Возьмет одну…
Но едва он дотопал до калитки, как за ней вырисовалась Света.
– Папа!
– Меня бегала встречать?
Какое-то раздумчивое молчание и неспешный, душевный голос:
– Не-ет…
– А куда?
– Туда.
– Куда? – повторил он, заинтригованный.
– Туда же, на шоссе, но встречала не тебя, а…
– Кого?
– Одного молодого человека.
«В летной фуражке?» – чуть было не спросил он, но прикусил язык.
– Я болгарские голубцы привез. Кушать хочешь?
Света засмеялась, как только она умела смеяться в такие самые важные, самые ответственные моменты, – искренне и легко. Рядом с ней, с этим смехом, легче становилось жить.
– Больше тебя ничего не интересует? – спросила она.
– Ну почему же! Расскажешь за ужином, а то кормить не буду!
– Познакомились, ты думаешь, где? В автобусе. Самое людное в нашей округе место. Как танцплощадка! Он строитель. Зовут… – Она провела салфеткой по волнисто очерченной, с острыми углами в серединке, абсолютно материнской верхней губе, а он чуть не крикнул: «Федя!» И она будто бы повторила за ним: – Федя.
– Жених?
Она немножко и невольно поиграла бровями.
– Хочется, называй так.
А он затряс головой, мелко-мелко. Вернее, голова сама затряслась, рассыпая по лбу седые космы, нет, не седые, а цвета пепла в тухнущем костре. У него были густые космы, как у молодого, и тряс он ими, даже не замечая этого, когда очень волновался, дочь знала и перестала усмехаться.
– Мы знакомы давно, и уже…
– Что?
– Он сказал, что ему больше никого не нужно.
– Света! Как давно ты знакома с ним?
– Ну давно – по нынешним временам, конечно. Но ведь и мы живем в нынешние времена. Месяца полтора… помнишь, полтора месяца назад я стала говорить тебе, что повела в школе кружок любителей путешествий, которые якобы собираются вечерами…
– Якобы?
– Я обманывала тебя, папа. Не сердись! – Она просительно дотронулась до него. – Бегая на свиданья, во все времена влюбленные обманывали родителей. За тысячи лет не придумали ничего лучше.
– Ты влюблена?
Обо всем забыв, Виктор Степанович с интересом смотрел на дочь.
– Он толковый, – сказала Света. – Этого тебе мало? Что молчишь?
– Просто характер, по-моему, в подобных случаях важней ума. Сейчас много образованных, и это часто принимают за ум, а характер…
– Ой, папка! – засмеялась Света. – Началось!
– И закончилось, – сказал он. – Тебе не кажется, что нам с Федей не грех бы и познакомиться?
– Сегодня он как раз и говорил об этом. – Света вздохнула и улыбнулась робко. – Как ты доехал?
– Прекрасно. Автобус – почти пустой, и я сидел от самого города, как король на троне!
– Не ври. В это время не бывает пустых автобусов.
– А вот был! Не рейсовый, а какой-то служебный.
– Слава богу!
– Когда он придет?
– Федя? Обещал в субботу. С дружочком Сережей, которому больше нравится, когда его называют Сержем.
«Это Пузо!» – чуть не вырвалось у Виктора Степановича.
– Смешной такой этот Сержик. Они вместе работают.
– Надо нам…
– Позаботиться о бутылке вина и прочем? Запомнила.
– Нет, это моя забота.
3
Субботним вечером, когда краски заката уже разлеглись над соснами, Федя явился принаряженный. Тонкая белая рубаха, галстук в косую полоску, легкий серый костюм и та же фуражка на голове. При таком параде эта фуражка выглядела нелепо и как-то мило.
– Здравствуйте! – улыбаясь, сказал он открывшему дверь Виктору Степановичу. – Света дома?
– Конечно!
– Вы ее отец?
– Да.
Он улыбнулся еще свободней.
– Можно?
– Прошу, прошу…
Федя тщательно вытер ноги. Похоже, не узнал недавнего автобусного спутника. Каждый будний день туда и обратно, сотни разных людей вокруг, запутаешься. А если и узнал, не подал вида. Ни один мускул, как говорится, не дрогнул на его лице, приветливом и уверенном, спокойном, во всяком случае. Вот Пузо – Сержик, тот вытаращил глаза и запунцовел, Виктор Степанович еще в автобусе отметил эту его способность – моментально делаться багровым. Он безостановочно багровел все дальше, стало даже жалко и боязно: сгорит, по цвету превзошел алые розы, которые сжимал за колючие стебли, и суматошно, изо всех сил топтал тряпку, половичком кинутую на крыльцо. Говоря по-военному, отрабатывал шаг на месте, пока не выбежала Света и не засмеялась:
– Да проходите же!
Как легко она смеялась!
– Сержик!
Он пошел, неся перед собой факел роз, побледневший на фоне его лица.
Стол был накрыт, Света испекла пирог с мясом, не терпящий пауз, а гости чуть запоздали, из вежливости, наверно. Виктор Степанович раскупорил бутылку легкого вина, чокнулись за знакомство. Сержик никак не мог справиться с розами, перекладывая их из руки в руку, и взял бы рюмку левой, если бы Федя не подсказал:
– Отдай розы Свете.
Сержик с облегчением протянул ей букет, и она засмеялась еще громче, протянув нараспев:
– Спаси-и-ибо!
И когда отец налил по второй, предложила выпить за цветы, которые, сказала, любит, но Федя вдруг кашлянул, потупился и нахмурился.
– У меня другой тост и другой текст. Прости, Света, но мне важно это сказать. Виктор Степанович делает вид, что не узнает нас, ничего, дескать, не было, а было, и такое, что и вспоминать жутко. Мне гадко и совестно, как никогда. Не дави на ногу, Серж!
– А что было? – еще улыбаясь, но уже меняясь в лице, с тревогой спросила Света.
– Три дня назад мы ехали в автобусе вместе. Я, Серж и Виктор Степанович. И мы с Сержем сидели, а Виктор Степанович стоял возле. Всю дорогу. Но этого мало. Мы мололи бог знает что и заставили Виктора Степановича выйти из автобуса на несколько остановок раньше. Я понимаю, Света, что тебе интересны подробности, но они так омерзительны… Простите нас, Виктор Степанович. Если можете… Прошу вас, и Сержик просит.
– Да, – подтвердил тот.
– В знак вашего прощения мы и чокнемся. А не можете, я лучше уйду. Все!
– Да вы что! – Виктор Степанович протянул рюмку в его сторону. – Какая чепуха! Забыли!
Сержик тоже чокнулся с ним. И наступило молчание, которое нарушила Света:
– Конечно, для меня важно, что это был мой папка. Ну, а если бы кто-то другой?
– Теперь буду уступать место всем, кто хоть на капельку старше меня!
– Только теперь?
– На ошибках учатся.
– Хватит! – сказал Виктор Степанович. – Федя провел день на стройке, нужной для всех, а я ездил в город за покупками, в свое удовольствие, можно сказать. Хватит!
– А то еще заскучаем ни с того ни с сего, – поддержал Федя.
– Все хорошо, что хорошо кончается, – попробовал пошутить Сержик, уморительно корча рожу, но снова потянулась неловкая тишина.
– У нас на веранду прилетают синицы, – сказала Света, – и прыгают по столу, когда мы завтракаем.
– Синица сейчас тоже стала пронырливой, – не отказался от попытки рассмешить компанию Серж, и опять неудачно.
– Просто Света насыпает им крошек, – пояснил Федя и, не пережидая молчания и понимая, что тема не исчерпана, взял ее в свои бразды. – Чтобы больше не возвращаться к этому, Виктор Степанович, хочу спросить вас лишь об одном: почему вы не предъявили инвалидной книжки? И более того – даже отказались от этого почетного звания!
– Могу ответить, – опережая отца, прорвалась Света. – Из-за хорошего отношения к людям, в том числе к тебе.
Федя повертел рюмку в руках.
– Нет, у нас общество справедливое: каждому по заслугам, лишнего не получишь, а свое надо брать…
– И до чего же у вас дошло? – поразилась Света.
Федя сощурился.
– Виктор Степанович, а вы не рассказывали ей?
– О чем? Да ничего особенного! Все в порядке вещей.
Федя пригладил кудри, глянул на Свету.
– Есть сигаретка? Угости и разреши закурить. Мы взволнованы, потому что все дело в твоем отце.
Вместо того чтобы еще раз оборвать этот затянувшийся, неловкий разговор, Виктор Степанович возразил:
– Да при чем тут я? Уступи мне кто-нибудь место, я предложил бы его… там же ехали женщины! И немолодые. Одна даже дремала стоя.
– Как лошадь, – сокрушенно подтвердил Федя и опять помотал головой, рассыпая кудри. – Наломалась, сердечная.
– Взял бы и пожалел ее! – сказала Света.
– Позор! – согласился Федя. – Я же не отрицаю. Застрелиться?
Виктор Степанович подхватил его тон:
– Все это – пустяки! И ничего, ничего не обидело меня, кроме одного! Я хочу спросить вас, Федя…
Тот придавил сигарету в пепельнице, плоской, как дощечка, и выпрямился, изготовясь слушать.
– Почему вы назвали нашу дачу дохленькой?
Раскрепощенно сверкнув глазами, Федя ответил по-деловому, даже сердито:
– Как специалист. Проходил, видел.
– Мы же недавно сделали такой ремонт!
– Не вы. Халтурщики.
– Вот только на забор денег не хватило!
Сержик опять попробовал пошутить:
– Знаете, как говорят в Одессе? «Продай дачу, построй забор!»
– Я пришлю со стройки хороших мастеров, – пообещал Федя. – И материал можно достать.
– Какой?
– Хоть вагонку, хоть натуральную олифу, хоть… Любой!
– А вот этого и не надо!
– Вопросов нет.
– А у меня к вам еще вопрос. Вы действительно мечтали стать летчиком?
Федя ухмыльнулся:
– Фуражка?
– Это из-за меня, – сказала Света торопливо и даже ласково, уж отец-то умел разбираться в ее тоне. – Как-то я разоткровенничалась и призналась, что с детства обожаю военных…
– Скажи-ка! С кого же это началось?
– С тебя! В День Победы ты всегда надеваешь старую гимнастерку. Ордена, медали… Для себя надеваешь, но… Вот я и полюбила форму! Не форму, конечно, но с военных я не спускала глаз и особенно меня гипнотизировала авиационная кокарда. Вспомнила, призналась Феде, и на следующий день он явился в этой фуражке… Достал где-то.
– Ай да Федя! – воскликнул Виктор Степанович, чувствуя в этом нечто от глуповатой поэзии.
– Свет! А почему у тебя до сих пор полная рюмка? – спросил Федя. – И слезы в глазах! Вот это уже…
Он так и не договорил. Она вскочила и выбежала, – цокая высокими каблуками. Виктор Степанович тут же успокоил гостей жестом и пошел за ней, улавливая доносившиеся сквозь приоткрытую дверь голоса из-за стола:
– Эх ты! – отчаиваясь, обвинял Сержик. – Давлю, давлю, а ты начал… Она же ничего не знала!
– Но он-то знал! Одни твои букли за сто верст видать.
– Еще потешаешься…
Свету Виктор Степанович нашел не в кухне, а в комнате. Света плакала, как всегда, чуть слышно и жалобно, оттого что придавливала себя. Она плакала редко и одинаково, скрываясь, как мать.
– Чего ты ревешь?
– Охота.
– Унеслась от жениха! Ты с ума сошла?
– Как раз в своем уме.
– Значит, у тебя плохой ум, недобрый… А Федя…
– Никогда не думала, что он такой подонок, – прошептала дочь.
– Ну уж!
– И ты хорош! Они вынудили тебя раньше времени сойти с автобуса, а ты и тогда смолчал, и сейчас…
Он опустился перед дочерью, чтобы прижаться к ней и приласкать.
– Недостатки! А у тебя их нет? Например, эта твоя категоричность. С недостатками, известно, что делать.
– Что?
– Бороться. Сама стань лучше и помоги ему стать лучше. На востоке существует пословица: «Женщина делает мужчину».
– Боюсь, его уже сделали. Или принять такого, или…
– Не торопись.
– Я хочу, чтобы они ушли. Слышишь, папа?
Уговоры, самые нежные и суровые, не помогли. Когда Виктор Степанович вернулся, Федя доедал кусок еще теплого пирога, вполне по-светски: нож – в правой руке, вилка – в левой. А Сержик печально мял свои локоны. Не замечая крошек на блестящем подбородке, Федя встал и заговорил:
– Жуткий парадокс! Автобусное происшествие торопит события… Полагалось бы подождать… по всем патриархальным правилам и вообще… Однако же я сделаю это сегодня, назло случайностям! Виктор Степанович! Мы со Светой любим друг друга, и я прошу руки вашей дочери. Что вы молчите? Казните меня сначала!
– За что, Федя?
– Ну вы же слышали всю нашу болтовню в автобусе. – Он махнул рукой на Сержика, лицо которого напоминало ободранную свеклу. – А чего не вякнет один балбес другому, чтобы повыставляться? Не молчите, ради всего!
– Вы сами все и сказали.
– Я прошу руки вашей дочери.
Виктора Степановича вдруг осенило: да ведь этот молодой человек изворотлив до наглости! Верно окрестила его толстуха в автобусе. Сейчас засучить бы рукава и выставить его за дверь ради нее же, Светы, ради справедливости, ради… Но вместо этого Виктор Степанович обронил:
– Дочь, конечно, моя, но это ее рука… А ведь издавна говорится, что своя рука – владыка.
– Позовите Свету, пожалуйста.
– Она что-то расклеилась.
– Ладно. Ответ за ней. Передайте, что только Света для меня и есть свет в окошке, а мы пойдем. До свидания.
Серж ушел без слов.
За накрытым столом Виктор Степанович посидел одиноко и в тишине. Под ребрами разрасталось чувство непоправимой вины перед дочкой, будто он наступил на ее любовь. Надо же было ему именно в этот день, в этот час сесть в этот автобус. Именно в этот! Если бы Зоя была с ним… Некому слово сказать…
И вдруг он услышал шорох, пугливо и с надеждой покосился и увидел в туманном дверном проеме Зою. Закачалась, затряслась голова… Он пошире раскрыл глаза. В дверях стояла Света.
– Ушли? Папа! Я не слажу с собой. Я догоню его.
– Конечно! – возрадовался отец. – Ты еще успеешь!
Она опустилась на промятый диванчик и, скинув туфли, нащупала и выдернула из-под него тапочки, чтобы идти быстрее. А он стал воображать и рассчитывать… Вот она промахнула две полутемные улицы поселка. Их было всего-навсего две, и одна перетекала в дорогу, задевавшую край соснового бора. Потом был мостик, в самом низу, над ручьем, который и весной показывает дно – такой тощий. Хуже Сержика. Дальше дорога забирала вверх мимо огородных участков рабочих картонажной фабрики, долго ползла к шоссе, все круче и круче, и здесь, пожалуй, Света догонит суженого с дружком… Если она бегом, то уже… Что там происходит?
Он попытался вообразить это, но не смог…
А Света сократила путь по овражной тропе и, задыхаясь, почти вышла из кустов, но остановилась, то ли воздуха не хватило в груди, то ли слов, чтобы окликнуть. Сержик все время дергал носом, рассопливелся, и она услышала, как Федя спросил:
– Да перестанешь ты шмыгать? Или платочек дать? Надоело!
Тот замедлил шаг, шмыгнул еще раз и сказал:
– Вернись.
– Зачем?
– Света плакала, когда мы уходили… Я слышал…
– Это полезно, когда жена плачет.
– Для чего?
– Чтобы шелковая была.
– Все рассчитываешь, как электросчетчик?
– Ага. Сама прибежит. Иду в пари? Не сегодня, так завтра и прибежит, а я пока отдохну от этой кокарды.
– Давай пойдем назад, Федь, а?
– Могу вернуться только за розами.
