Текст книги "Избранные произведения в 2 томах. Том 1"
Автор книги: Дмитрий Холендро
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 35 страниц)
– Пассажиров возить будешь? В этом бизнес?
– Не твое дело.
– А зачем купил автомобиль? – не отставал Алеша.
– И дом сооружу, каких вы еще не видали! – напыжась, сказал Ящик, не чувствующий ни насмешки, ни подковырок. – И женюсь на Наде.
– Для этого мало дома, – тихо и серьезно, скорее сочувствующе, чем насмешливо сказал Алеша. – И автомобиля мало. Еще нужна…
Он не договорил.
– Любовь? – покровительственно и чуть иронически спросил Ящик. – Так ведь я по любви все делаю… Ха! – громко усмехнулся он, сунул руки в карманы, повернулся и ушел.
А бизнес его оказался в другом.
Однажды Алешу, бредущего со стройки, на слободской улице досадливо окликнул незнакомый голос:
– Эй! Где тут Гутап?
Человек стоял у машины. В вечерних сумерках Алеша не разобрал, «Москвич» или «Жигули». Тем более светился только один подфарник. Гутап! Какой еще Гутап? В памяти всплыло, что было когда-то такое главное управление тракторной и автомобильной промышленности, что ли, Гутап. Откуда тут Гутап, в слободке? И он спросил:
– Какой Гутап?
– Степан.
– Ящик?
– Какой ящик? Зачем? Мне подфарник нужен. Я же русским языком говорю – Гутап!
Скоро перечеркнули детское прозвище Степана. Ящик повзрослел и стал Гутапом. А гараж его превратился в склад с полками, густо забитыми запчастями для легковушек. Нигде нет – ни в магазине, ни у магазина. Ни даже на техстанции. А у Гутапа есть. За другую цену, конечно, но поймите: Гутап на дом копит. Что нужно? Он же и для вас старается. Если сейчас нет, так завтра будет.
Степан совершал регулярные набеги на соседние города, готовил дальнюю поездку в Москву, связей пока там не хватало, но это дело наживное… При слове «Гутап» любой слободской мальчишка направлял людей к его гаражу. Степан осматривал приезжих из окна, а тогда выходил.
– Я ведь для себя берегу, – говорил он новичкам.
– Пожалуйста, посмотрите… Может, найдется!
Ящик пожимал плечами:
– Навряд ли…
– Я не поскуплюсь… Пожалуйста!
– Если найдется, выручу…
И выручал. И наживался. Еще и квартиру купит в доме, который строит он, Алеша. Невольно думалось: что же ты, Алешенька, сорвался и отказался от бизнеса. Невезучий?
А вечерами фисташковый «Москвич» дежурил у библиотеки. В смотровом стекле плавали разноцветные огни. Алеша натыкался на «Москвич» все чаще, когда заходил за Надей – они повадились в кино, вместе было веселей скучать.
Однажды Надя вышла из библиотеки и услышала, как приказ:
– Садись! – И автомобильная дверца открылась.
До самой слободки Степан молчал, только музыка в приемнике играла, а он сказал, когда фары коснулись лучами богминской решетки:
– Надя! Ты все знаешь. Чего зря говорить про это?
Такой он был значительный, что Надя едва удержалась, чтоб не прыснуть.
– Про что?
– И про Алешку, между прочим. Анка сейчас слиняла, но обломает зубы и вернется… Поглядишь тогда на Алешку…
– А если не вернется? – спросила Надя.
– Куда она денется? – засмеялся Степан.
Надя не ответила, и он сказал:
– Ладно, не вернется… Все бывает! Ты интересуешься Алешкой, известно, но ты открой глаза, посмотри – кто он и кто я…
Фары «Москвича» погасли.
– Я тебе гарантирую цветной телевизор, – без претензии сказал Степан.
– А дом?
– Само собой, – сказал Степан. – Ха! Куда ж девать телевизор, если дома нет? Но это быт. А телевизор – это для души…
Надя трудно вздохнула, как будто ей в самом деле стало невмоготу от какой-то невидимой, но ощутимой тяжести.
– Ой, какой ты дурак, Ящик!
И даже забыла, что хотела прыснуть, а Гутап сказал:
– Дурак, что вслух говорю об этом? Или, может, думаешь, меряю на это свои чувства? Нет, не меряю. Меня тоже учили, и я знаю, что их ничем не измеришь. Но еще Бальзак сказал, между прочим, библиотекарша, что любовь доказывается рублем. И не надо от него прятать глазок, если ты женщина своего века.
– От Бальзака?
– От рубля, – сказал Ящик, не поддерживая ее веселого настроения. – Смейся, смейся… А потом он над тобой посмеется…
– Кто?
– Век, – бухнул Ящик. – Посмеется!
– Обязательно? – теперь, она спросила его серьезно, вроде бы перестав считать дураком.
– Обязательно. Мир поумнел, Наденька. Все встало на место. Люди потрезвели.
– Оттого и пьют больше, чем пили?
Степан долго хохотал, булькая, как будто из его выпуклой груди, как из бочки, вырывались пузыри.
– Оттого! Правильно! Точно! Все им сделалось яснее, для приятного настроения не хватает ни слов, ни снов. Что делать? Надо взять в себя спиртного, чтобы взор затуманился! И берут! Еще как!
– Для чего?
– Я ж сказал… Для поэзии! Человек всегда стремится вверх.
– Угу. Отрывается от земли, – усмехнулась Надя.
– Но зачем отрываться? – спросил Ящик. – Лучше в этом видеть…
– Поэзию? – перебила Надя.
– Угу.
– В автомобиле?
– Во всем. В земной жизни, – твердо сказал Степан. – Другой не будет!
Надя помолчала, а он добавил помягче:
– Тебе далеко ходить не надо. Погляди на родителей. Зачем-то ведь жили старики!
– Они еще живут!
– Нравится тебе, как они устроили жизнь, как ты живешь благодаря их заботам, между прочим?
– Не нравится! – вспыхнув, крикнула Надя.
– Нравится не нравится, как это звучит – дом, автомобиль, цветной телевизор, – терпеливо продолжал Степан, – а один их не сотворяет, а другой сотворяет… Из любви, между прочим. Поимей это в виду.
– Спокойной ночи. – Надя стала искать ручку на дверце, чтобы открыть ее.
– Вопрос ясен, – сказал Степан, чинно вылез, обошел автомобиль и открыл ей дверцу, как джентльмен. – Я подожду!
7
Надя рассказала об этом Алеше и вдруг закончила:
– Он считает, что Анка скоро вернется!
– Да?
Даже писем от нее все не было.
Правда, Алеша теперь все дни проводил на стройке и редко видел Верхового, а при встречах Верховой скрипуче, в тон звукам своего велосипеда, кричал:
– Пишет!
Он был добрый мужик и не давал людям терять надежды.
Иногда с этажей корпуса, где он работал, Алеша смотрел на отдаленное место, занятое слободкой, будто вдруг мог увидеть там Анку. Первым узнавался старый дуб, который они называли ее, Анкиным. «У твоего дуба», – говорил он, не думая, что скоро это придется вспоминать. Вон та серая туча – округлая вершина дуба у распоповских ворот…
Здоровенный дуб, раскидистый… Корни его, как насосы, иссушили землю, и под дубом ничего не росло, ни одной травинки. Падали с ветвей желуди, свиньи жрали их, мальчишки пуляли желудями из рогаток в птиц, населявших дебри дуба, – крона его была как роща, и все ветки – в заплатах птичьих гнезд. По коре ползали жуки-рогачи, на листьях гусеницы свивали коконы… Не дерево, а целое государство! А под листьями зрели вишневые шишечки, из которых можно было делать чернила. Они с Анкой делали…
Давным-давно в толстую дубовую ветку Сергеич вогнал костыли с кольцами и привязал к ним качели. Анка выросла. А качели все жили. Другая детвора, перетирая веревки, качалась на них…
Как-то и большая Анка с разбега прыгнула на доску, вытянула ноги, оттолкнулась от земли. Она качалась, подлетая, и Алеша глядел, как она закрывается ладонью от солнца, бьющего из-за листьев ей в глаза, Сергеич сказал тогда тихо:
– Хватай ее за руку и бежи!
Анка, подлетая, протягивала руку, точно слышала.
Сергеич говорил еще что-то, а с качелей доносился смех Анки, и ее длинные ноги блестели на солнце, и Сергеич все говорил, а запало в голову только одно: «Хватай ее!» Легко такое желать…
С корпуса, где кончалась его ученическая пора, Алешу определили в бригаду молодого шефа со странной фамилией Куцуруп. Был он маленький, неказистый, но пообещал, когда знакомились:
– Если что, рассказывай… Я помогу.
А этого не расскажешь, никакой Куцуруп тут не поможет. Недели шли, месяцы, ничего не забывалось. Забыл, когда спалось, как все люди спят…
Вот и стали с Надей чаще ходить в кино. Казалось, как друзья.
Мать радовалась, даже спрашивала, стоило ему вдруг вечером остаться дома:
– Дать рубль?
В кино показывали счастливые истории, и если влюбленные сначала расставались, то потом все же встречались. Обязательно.
Однажды, когда он проводил Надю после такой картины и постоял с ней в полутьме у ее калитки, она спросила:
– Почему ты меня не поцелуешь?
Он отшагнул. Надо было это кончать.
А дома встретила растревоженная мать – сидела в столовой и курила в одиночестве, это у нее был признак явной тревоги. Быстро затолкала папиросу в пепельницу, сказала:
– Гутап шатался тут. Тебя требовал. Хоть спускай Мохнача!
– Завтра увидимся.
Но тут же забарабанили в калитку. Загавкали окрестные собаки, поддерживая горластого Мохнача, лаявшего на разрыв.
– Заходи, – сказал Алеша, открыв калитку.
Степан кивнул на уличную скамейку, присыпанную снежком:
– Выйди, посидим.
– Ну?
– В кино был?
– Ну?
– Интересно?
– Слушай, глаза слипаются, я вкалывал весь день и спать хочу.
– Успеешь.
– Ну?
– Я вас видел с Надей.
– Первый раз?
– Не первый. – Степан сгорбился и засопел.
– Ну?
– Весело бежали.
– Я веселый, – сказал Алеша, злясь. – И она веселая. Мы с ней оба веселые.
– Нет, – сказал вдруг Степан, выпрямляясь и глядя на Алешу воспаленными глазами, – раньше приличней жили. За женщину – дуэль! Будь здоров и не кашляй! А сейчас делают что хотят, а ты – сопи. Она ж тебе не нужна, Алешка, не нужна! Слышишь?
– Ну?
– Я сопеть не стану! – закончил Степан. – Я…
– Завтра постреляемся, – пообещал Алеша, вставая, и услышал за спиной:
– А от Анки письмо пришло!
Сначала само собой представилось, как Верховой остановил велосипед у дуба и скрылся за знакомой калиткой… Ему сказать не успел, не смог. Когда же? Он на стройке! Что там, в письме? Где она? Есть ли там хоть слово для него? Что с ней?
Знакомая калитка открылась сразу, без стука и терзаний… Уж потом, скребясь в кухонное окно, он догадался, что Сергеич, которому стало холодно на скамейке, утащился в дом, не заперев калитки… Грязного мужа хозяйка не пускала спать в комнату… Он на кухне, да… Вот распахнулись створки окна… Слободские женщины спали крепко, голоса Анна Матвеевна может и не услышать, а потянет холодным воздухом – враз вскинется.
– Пусти, дядя Сережа! – попросил он как-то по-детски.
Письмо было у Сергеича… Видно, и спал с ним в кулаке… Зажгли свечу, чтобы не разбудить Анну Матвеевну электрическим светом… Устоялось пламя на толстом огарке, потянулось вверх…
Вот он наконец разгладил конверт, достал листок, исписанный резким почерком…
Анка жила празднично. Об этом и писала. Выступала в цирке на льду. Вот как! В цирке! Фигуристка же с детских лет!
– Коньки – снегурочки, – сказал Сергеич шепотом.
Цирк разъезжал по разным городам – нынче здесь, завтра – там. И все. Этой строчкой заканчивалось письмо: «Нынче здесь, завтра – там». Из конверта на стол высыпались цветные фотографии. Балерины на коньках. Смеялись везде… Сплошное счастье!
Они много раз перечитали письмо, благо такое короткое… Сергеич рассматривал фотографии и программки… Одну Алеша взял себе.
Весь наступивший день Алеша писал Анке. Письма разрастались за счет многих ненужных слов, выходили не смешными, а хотелось почему-то написать посмешнее. И он рвал и рвал испорченные листы, казалось, общей тетради уже не хватит, пока не родилось письмо в одну строчку: «А я тебя жду».
Анка не ответила.
8
И вот зима прошла… Мягко и тепло зазеленели деревья, а трава почувствовала себя хозяйкой… Это особенно заметно было здесь, в слободке, где без каменной брони, без асфальта земля дышала легче… За день трава пробилась даже сквозь натоптанный грунт уличных тропинок, огибающих грязь и лужи…
Все было как всегда, и не совсем.
Пустовала скамейка тети Вари. Прошлой весной в такие дни, прогретые солнышком, она уже выносила баян на улицу, усаживалась на свое место. Теперь у нее не было баяна. Алеша прошел мимо скамейки и даже отвернулся, отвел глаза… Больше не проезжал по весенним лужам Верховой, разбрызгивая дождевую воду в обе стороны и разгоняя пятнистых от разноцветных меток кур… Среди зимы вместо него прикатила девушка на пикапе. А где Верховой? Не стало. Кто его проводил в последний путь, с кем он жил, старый велосипедист? Слободка не ведала… Как-то считали его вечным, не успели узнать…
Пустовала и скамейка Сергеича. После писем от дочери, от Анки, приносивших вести о ее цирковых успехах, которые Сергеич называл победами, он приосанился, отбился от своих дружков, от Вышки и Бородавки, поступил на работу в артель «Бытремонта», каждое утро ездил в город – словом, держался молодцом… Хоть это радостно было!
В другое время слободка оценила бы поступок Сергеича, поговорила, а сейчас не одарила вниманием, как и появление почтового пикапа вместо велосипеда и юной девушки вместо самого Верхового, потому что всех волновало свое, собственное: сколько еще стоять на земле слободке? Знали, что недолго, что вот-вот придут сюда бульдозеры, окружат огороды и пасеки весенним громом… Скоро пожалуют… А когда?
Дома мать, едва поставив перед ним еду, спросила:
– Правда, что снесут нас до лета? Строитель!
Алеша ел картошку в сметане, вкусную, как все, что мать готовила, буркнул что-то сквозь набитый рот. Мать рассердилась:
– Можешь ты сказать, юродивый, чтоб тебя поняли?
Алеша улыбнулся. С тех пор как он перестал ходить в кино с Надей Богмой, мать частенько срывала на нем досаду. Проглотив картошку и запив двумя глотками молока, он крикнул:
– Правда!
– Не ори, оглашенный! – осадила мать, брякнула чайником о стол и вышла, зашаркав у дверей, перед порогом.
В последние годы стала сдавать Сучкова. Не было уже молодечества в сучковской походке…
Алеша налил чаю в граненый стакан и задумался. Потом опрокинул в себя остывший чай, решил тут же идти спать. В плечах ломило – поворочай бетонные плиты и панели, свисающие с подъемных кранов, заломит небось! Не фанерочки! А завтра суббота, мать не даст отоспаться. Как она обрадовалась, когда отвели для отдыха еще и субботу – прибавился день для огорода! От души сказала, жуя на ходу горбушку своими стальными зубами:
– Сыскался умный человек, дай бог ему здоровья!
Она весь век и ела на ходу, даже святые праздники ее угнетали бездельем, и она редко праздновала их. Ничего она не праздновала в жизни, чтобы не жалеть о потерянном времени.
Утром она вошла в его комнату ни свет ни заря, велела:
– Вставай, бока отлежишь!
Очнувшись, Алеша затряс головой, как трясут, когда отгоняют шмеля, лезущего в глаза.
– Сколько дел, а еще чердак не кончили прошлый раз! – долетело издали, с крыльца. – Убрать надо! Там ить пауки довоенные!
Этих дел никогда не кончишь, подумал Алеша, но так уж завелось в доме: дела и дела. Выходные дни – только для дел. Хотелось восстать иной раз, но, прислушиваясь к себе, обнаруживал: мать жалко. Ладно! И вдруг догадался: не чистота ее заботила, нет, хотела перерыть чердачные запасы, пока не подошли бульдозеры, из этих запасов наверняка еще пригодится что-то. Для выгоды, для пользы…
Алеша влез в грязные брюки, которые с вечера положила мать на табуретку, – субботняя и воскресная одежда, – натянул спортивную рубаху. Прохладная ткань облегла тело, будто водой облили, но все еще тянуло ко сну. Сидя он хрустнул суставами…
Сучковский петух изо всех сил прокричал побудку – его звали «Пожарником», может, за огненный хвост, может, из-за нрава: он кричал не только первым, но и громче всех…
За парниками возвышалась кирпичная теплица, повернутая стеклянной стеной так, что полуденное солнце смотрело прямо в нее. Перекладины между стеклами были железные – для вечности. Каждую весну Алеша красил их масляной краской, желтой, зеленой, какая попадалась, цвет был неважен для матери, лишь бы железо не ржавело. И сейчас он взялся за банку с краской…
– И рамы на парниках покрасишь, – велела мать. Парниковые рамы тоже были заделаны стеклом, а не пластиком, как у некоторых. Стекло лучше сохраняло тепло и влагу… Ранней весной частенько случались опасные заморозки, и стеклянные парники можно было без страха покрывать тяжелыми соломенными матами, а пластик под ними провисал, ломая нестойкие ростки…
В теплице из земли на свет уже проклюнулись игольчатые сеянцы, скоро распустятся крохотными кустиками, нежными и хрупкими, и мать рассортирует их – какие себе, какие на рынок.
– Ящики поверни.
Едва закончив с покраской и не успев покурить, Алеша вошел в теплицу и стал поворачивать тяжелые ящики на грубом столе, чтобы все ростки попали под солнце. Хотя все равно мать еще будет поправлять их сама, своими жилистыми, посинелыми руками…
Повернув ящики, он взял ведра и ушел со двора – по воду, опережая материнский приказ… К колонке.
У Богмы был во дворе артезианский колодец с насосом, приводившимся в действие электрической кнопкой. Насос гнал воду и в дом, и в бочку над душем, и на грядки, и на цветы… А большинство слобожан пользовалось колонками, вокруг которых растекались невысыхающие лужи с камнями, как у моря, которое Алеша видел в кино да на картинках. По кривой цепочке камней с полными ведрами в руках выходили на сухое место.
Алеша вспомнил: когда-то здесь был колодец – в деревянном домике, как в сказке. На крутом скате дверца, откроешь – и воду видно, в нее бросали ведро, прицепив за крупную защелку на веревке. Вороток тоже под крышей домика, а снаружи железная ручка. Рядышком – столец, на который ставили ведра. И домик и столец когда-то сотворил батя, а теперь и следа не осталось.
Железная колонка стояла с каплей на носу, и та поблескивала. Алеша нацедил воды и понес, разгоняя кур, которые смело копошились в луже. Эти куры были вдовьи, так и назывались, хотя уж сколько лет минуло с войны! Бегали эти куры без цветных отметин. Кружились, путаясь. Хотел как-то взять разной краски и переметить всех вдовьих кур, да забыл, честно говоря…
А вот и вдовьи дома – с седловинами на крышах и дранкой крест-накрест в облупившихся местах. Скорее бы уж дали вдовам другие, новые квартиры! Дадут. Ждали, оттого и не чинили, не тратили небогатых денег. Калитки упирались углами в землю, и на них до сих пор виднелись фамилии, написанные крупными буквами: Селиверстова, Быкова… Точно вдовы все еще ждали писем с войны, и буквы на всех калитках были облупившиеся, но голубые, под цвет надежды…..
После обеда Алеша пошел на чердак – заканчивать разборку барахла.
Давным-давно этот чердак манил Алешу. Какого мальчишку не тянет на чердак, кому не кажется он таинственной свалкой остатков чьих-то жизней, где все о чем-то рассказывало и влекло к себе? На их, сучковском, чердаке висел тяжелый замок, как на всех дверях и дверцах в доме. На чердачном замке между толстой дугой и пудовым телом пауки свили паутину, отверстие для ключа залепили какой-то клейкой слюной. Один раз Алеша прорвался туда, когда в школьном подвале, на уроках труда, стали делать ключи. Он попробовал… Оказалось, подошел ключ с прямой плошкой о двух бородках… Увидел гору хлама, застыл, но при первом шаге что-то стеклянное покатилось, предательски зазвенело, забренчало, и мать услышала и согнала, да еще и вытянула пару раз веником:
– Там добро, не шарь!
И другой замок повесила, посложнее. Но вот и сама открыла, отомкнула…
Тряпки, ящики, куски стекла – на чердаке всему найдется место, как в жизни… Вот плюшевое кресло с голыми пружинами, дырявое, а стоит! Откуда оно? Когда его сюда затащили? Зачем? Может, еще до войны кто-нибудь привез бате на ремонт. И не взял…
Вчера батя расселся на нем, как на троне, и, бесстрашно дымя своей самокруткой среди пыльного хлама, сказал:
– Сучкова телеграммы отбила племяшам. К себе зовет!
– Ну да! К нам? Для чего?
– Прописать. Чем больше народу, тем больше квартиру дадут. Пых-пых…
– А зачем ей большая?
– Как зачем? Пых-пых! Комнаты будет сдавать. Для чего человек живет? Для промысла!
Батя иногда не без насмешки повторял ее изречения.
Племянники, главным образом по батиной линии, давно писали тете Оле, интересуясь, какие в городе институты. Один с лесного разъезда, другой из батиной деревни, которая ему помнилась сырой, болотной… Все хотели учиться. Сучкова не отвечала на эти письма, а теперь вспомнила. Торопила, по словам бати.
– А они что?
– Ответили. Новенькая доставила телеграммы.
Скрипя пружинами, батя порылся в глубоких карманах своих штанов, как в ямах. Ответных телеграмм было три. Их привезли, когда Алеша был на работе.
«Спасибо тетя Оля еду радостью Миша», «Буду как велели Иван Сучков», «Вылетаю выезжаю пешком бегу Коклюш».
Пока Алеша читал, батя восхищался матерью:
– Человек действия! Снаряд! Ракета! Пых-пых… – Он попытался рассмеяться, но захлебнулся дымом и с трудом вздохнул. – Сучкова!
Алеша не помнил, когда батя за глаза называл мать иначе, хотя бы именем. Давно хотел спросить, когда началось это, но спросил о другом:
– Что это за Коклюш такой?
– Сын сестры моей, Зины… В детстве коклюшем маялся, Зина даже в Крым хотела переехать, насовсем, думала, туберкулез… Не смогла, не переехала, деньги!
– А как не пропишут здесь племянников?
– У Сучковой? Пых-пых… Молодежи двери открыли – учись! А вы, бюрократы окаянные… Да я вас!..
– А вдруг да потом не уедут племяши из новой квартиры?
– От Сучковой? Как спросит в упор: ты что сиднем сидишь, молодой специалист? Даром учился! Сполняй долг! Сбегут.
Алеша подумал: а ведь когда-то батя говорил ей нежные слова… Всему конец наступает. Как их слободке… Забеспокоилась мать, испугалась!
А испугалась она после того, как перед самой весной приехал бравый барабанщик Стасик и продал дом своего папаши-сапожника, славного во времена их детства на все ближайшие окрестности, может быть даже на весь город… После смерти Смычка дом месяца три стоял пустой, в дряхлеющей цементной шубе с пупырышками. От кого-то досталась его бывшему обитателю ветхая скрипка со смычком, может, кто-то из горожан за модные туфли так заплатил. И сапожника скоро прозвали «Смычком», потому что до вечера Смычок стучал молотком, а вечером пилил себе на скрипке. Бывало, к Варе подсаживался, получался у них оркестр.
Но пришел час – оборвалась музыка, затихла скрипка. Сапожным молотком забили гвозди в гроб, отнесли на кладбище… Тем же молотком забили и окна в доме. Сын Стасик на поминках обещал, что осядет в отцовских хоромах, окруженных крыжовником… У Смычка по всему двору рос светло-розовый крыжовник, крупный…
А едва исчез под кустами пористый снег, Стасик прикатил на два дня, отыскал в городе какого-то глуховатого сапожника, которого соблазнила мастерская Смычка, где все было в неприкосновенности – и лапа, и машина для заготовок, и колодки, и прочее… Продал дом за полцены и скрылся мигом, не пролив ни слезы, не выпив ни рюмки… Энергичный оказался Стасик!
Вот тогда-то Сучкова и заволновалась…
Батя возился во дворе, и, забравшись на чердак, Алеша покурил на батином троне.
Он курил и ворошил ногами гнилые тряпки… Нога задела и выкинула из них какую-то книгу. Алеша наклонился. Края страниц истлели, но все-таки серединка осталась, и он прочел: Александр Дюма «Три мушкетера». На первом листке, сером, как зола, – круглые буквы от руки… Пригляделся и вздрогнул: «Принадлежит П. Сучкову». Он держал в руках книгу брата, который, должно быть, ее любил и берег. Обида обожгла, что эта книга лежала в пыльном тряпье и по ней бегали чердачные мыши. Кто-то, мать или батя, выбросил ее сюда из комнаты, с этажерки, даже не раскрыв.
Сначала захотелось сбежать вниз, а потом решил, что, раз так, не скажет им о своей находке!
Было такое ощущение, точно брат, о котором он почти забыл, прикоснулся к нему рукой.
А что сделал бы П. Сучков с Анкой, если бы это была его девушка? Девушка, с которой вместе строили, громко говоря, мосты в будущее… И она его предала, уехала внезапно… Уехала и даже не написала ему… Так и не написала…
Домой от Анки пришло еще два коротких, торопливых письма. Репетиции и выступления. Она задыхается. И ослепительная лаковая программка с картинками. Крутится тоненькая фигурка в малиновой шапочке. В кепочке из кожи. Не разобрать лица, хотя именно на этой фигурке скрестились прожекторные лучи, а сбоку буквы взразброс: «Это я!» В тексте, среди участников, есть и А. Распопова.
Сергеич окантовал картинку хромированным металлом и повесил в доме, в комнате, на главной стене…
Что сделал бы с ней старший брат?
Алеша провел пальцем по толстой стопе страниц, и пыль насытила солнечный луч света, мечом рассекавший чердачный сумрак. В слуховое окно долетел голос матери:
– Перенесли бы будочку! Пора.
– Пора так пора, – согласился батя. – Алеша!
Алеша поднялся с бывшего кресла, чихнул от пыли и спрятал книгу за пазуху. Когда он спустился, батя пыхнул так, что обкуренные усы подлетели хвостами, и сказал:
– Уж я эту будочку раз сорок переносил, если посчитать. Чистого места не осталось во дворе. На собственном дерьме живем. Пых-пых…
Шатаясь, будочка кочевала по двору, то удаляясь, то приближаясь к дому. Старую яму зарывали со всем кладом… Слободские новаторы чистили ямы и пускали содержимое под помидоры, но мать брезговала.
– Слава богу, и так растут!
Алеша стянул рубаху, завернул в нее книгу и взял из батиных рук лопату, чтобы рыть новую яму. Может, это на сегодня все? Перенесут будочку, и прошла суббота… А может, мать еще что придумает.
Он был уже по пояс в яме, когда от ворот сквозь лай Мохнача неожиданно донеслось лихое приветствие:
– Мир этому дому, а пожар другому!
Батя прервал ремонт, перестал забивать гвозди и выглянул из-за будочки. Мать лучила топориком чурку на растопку, собираясь готовить ужин, повернулась:
– Какой еще пожар? Какому дому?
– Никакому, – ответил тонконогий парень в узких брючках и беретке, с тяжеленным чемоданом в руке. – Присказка такая. Здрасте, тетя Оля!
Он сдернул беретку, и сивый чубчик выпал на лоб, словно птичку выпустили. Мохнач зашелся еще громче.
– Я Коклюш! – крикнул парень, вихляющей походкой приближаясь к матери.
– А чего у тебя в чемоданище? – подозрительно спросила она. – Кишки порвешь!
– Гостинцы! – ответил Коклюш весело. – Банка яблок моченых, банка грибов соленых, банка маринованных, банка варенья из ежевики… с орехами, три банки разной фруктовой закатки. Словом, банки!
Он чуть не уронил чемодан у самых ног матери.
– Как же ты допер? – удивился Алеша.
– На такси! – ответил Коклюш. – Чего нам!
– Откуда у тебя деньги? – спросила мать, уважительно оглядывая его. – Американец!
Коклюш засмеялся.
– А я и не платил. Меня барышня подвезла. В такой малиновой кепочке…
Откинув лопату, Алеша вылез из ямы и подошел к нему:
– Какая?
– Такая… – Коклюш осторожно показал руками, какая девушка длинная и тонкая. – Мы в поезде вместе ехали. Анкой зовут.
Видно, что-то изменилось в лице Алеши, даже Коклюш заметил это и замолчал. Мать перестала тюкать своим топориком. А батя, наоборот, с силой застучал молотком по гвоздю. Алеша пошарил руками по горлу, словно искал чего-то… Пропавший голос, наверно… У матери он раньше отыскался, тихий, но непримиримый. Мать подошла и как-то по-змеиному, враждебно прошипела:
– Ой, смотри… Побежишь туда, завертишь хвостом… Прокляну!
9
Уже два дня Анка была здесь, а он не видел ее. Опять не спал, пытался представить себе ее лицо. Если Анка, с двумя косицами торчком, карабкалась на дуб, то он знал: это из воспоминаний. Если, верткая, с короткой стрижкой, отбросив купальную шапочку, ныряла, как мальчишка, в реку, это тоже были воспоминания.
Городские девушки, приезжавшие на велосипедах и оккупирующие в жаркие дни песчаный пляжик на лужайке, надевали разноцветные шапочки. Входя в воду и зябко поеживаясь, закрывали уши резиной… Анке шапочка мешала и валялась в траве, как ненужная.
Так какая же она сейчас, Анка? Прошло меньше года, а казалось, не виделись сто лет… Конечно, узко прищуривает свои глаза, и, конечно, они синие… Беззвучно смеется, как год назад, когда он предложил ей поехать в Молдавию и расписаться – там это уже можно было в их возрасте.
А вдруг всего на два-три дня отпустили из труппы артистку, уже знаменитую, хотя и бродячую, как окрестила ее Сучкова? И он не увидит ее. Даже не скажет: «Здравствуй». Но он не мог первым явиться. Он ждал. Ждал, что она прибежит. Или хотя бы позовет.
Утрами, как всегда, Алеша уходил на работу и вдруг почувствовал, какие у него одинаковые дни. Снимали плиты с крановых крюков, отъединяли гремящие цепи, ждали бетона, который каждый день задерживался, трепались, нервничая и ругая начальство…
Сегодня к ним на этаж залез фотокорреспондент из городской газеты. За портретом передовика для первомайского номера. Выбрал бригадира Васю Полухина – косая сажень в плечах, хоть куда, и цифры что надо. Поставил Васю на фоне стены, самой чистой, аккуратной, ласковой… Вася вполголоса торопил, мол, дела же, а корреспондент дышал на фильтр, вытирал его и трижды проверял выдержку чувствительным прибором – экспонометром. Радовался какой фон: за могучими плечами Полухина – облако, полное солнца, все в курчавинах. Корреспондент ждал, когда оно подойдет, поближе и попадет на снимок, будет портрет с пейзажем. Как у Леонардо да Винчи, сказал он. Вася слушал и причесывался, глядя в зеркальце, которое носил в кармане…
И вдруг – нырк! – перед аппаратом возник тщедушный Петя Куцуруп, бригадир Алешин.
– Меня снимайте!
Корреспондент засмеялся.
А Куцуруп Васе макушкой до плеча не достает, ну, парнишечка – на улице и не заметишь. Да еще конопатенький. Никакого вида.
– Отойдите, дорогой товарищ! – мирно попросил его корреспондент. – Вы мешаете.
– Не отойду.
– Почему? – рассердился тот.
– А это моя стеночка! – Куцуруп оглядел ребят и кивнул на них. – Наша.
И точно. Эта стенка была не Васиной, а Куцуруповой.
Вася Полухин – спец по проценту, ставит в стены любую плиту, что привезли и подняли. Без разбора, не придирается, гонит план, А Куцуруп с кем угодно схватится – и с подвозчиками и с крановщиками, если ему дают плиту с изъянами, некондиционную. Строит людям, как себе. Начальники зовут его «белошвейкой». Почему-то недобро.
Корреспондент опешил, а Петюн – его так все свои зовут – давай на ребят орать: что ж они языки проглотили, когда у их стены ставят чужого бригадира!
Ребята заулыбались.
– Да ну… Подумаешь…
– И облако тут! – подал слабый голос расстроенный корреспондент.
– Все свои… – поддержали ребята, щедрые от своих достижений.
– Да не в том дело, что чужой, – смутившись малость, сказал Петюн. – Чужих нет… А в том, что бракодел он, наш Вася, которого вы поставили для фото. Самый передовой бракодел! Ты уж, Вася, на меня не дуйся, как барышня, я тебе всегда говорил, кто ты есть. А меня снимать, конечно, не надо, я пошутил…
Фотокорреспондент повел Полухина к его стене и сам же пропел:
– Не-е-ет!
Взять крупно – все огрехи вылезут. И облако опять же с другой стороны. Не выходит Леонардо да Винчи. Захлопал он, бедный, себя ладонями по ляжкам, как домашняя утка крылышками. Хлопает, а взлететь не может. Ребята зареготали, стали приводить его в чувство разными советами, кричат Полухину:
