Текст книги "Избранные произведения в 2 томах. Том 1"

Автор книги: Дмитрий Холендро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 35 страниц)

– Скоро домой приедешь.

И тогда девушка вытерла слезы и очень просто сказала:

– У меня дома нет.

– Как нет? – удивился Адыл.

– Бомба к нам в дом попала… Меня увезли, а маму даже не откопали… Не успели…

Он прикусил губу, покачал головой, вздохнул.

– А папа где?

– В госпитале. В Рязани. Я туда еду.

Адыл привстал, погладил ее по голове:

– О аллах!.. Приедешь в город Ризай… Найдешь госпиталь, найдешь папу… Все будет хорошо.

– Может, он умер уже, – ответила девушка с той удивительной простотой, с которой о страшном говорят в страшное время. – То писал, а то…

Адыл прижал к себе ее голову.

– Папа живой.

– Правда? – подхватила она вдруг и даже взяла его за руку. – Живой, но писать ему некуда… Он же знает, что в нашем городе фашисты.

– Знает. Папа все знает.

– А я приеду к нему.

Адыл ничего не говорил. Острый кадык бегал по его жилистому горлу.

– Новый дом у тебя будет, – наконец выдавил он из себя. – Муж будет. Хороший.

Девушка отпустила его руку.

– Все правда, Маня.

– Майя, – поправила она равнодушно. – Я – Майя… Если правда, я тогда вам письмо напишу.

– Зачем письмо? В гости ко мне приедешь… Папа приедет, муж приедет, ты приедешь… О-о! Плов будем делать. Знаешь плов?

– Рисовая каша.

Адыл обхватил свою голову руками, застонал, заморщился, как от боли:

– Ай-ай! Совсем не знаешь… Каша! Ай-ай! Сначала возьмем барашка… Два кило… Кило, – уступил он по велению военного времени. – Потом лук, морковь и… – Он заметил нож в своей руке и застучал им часто-часто по краю ящика, как по разделочной доске, будто крошил лук и рубил морковку, горстью подгребая к себе накрошенное. При этом Адыл закатывал глаза, натурально закрывал их, весь корежился, как от лука, а Майя смотрела на него веселеющими глазами. – Под казан, такой большой казан, – он округлыми движениями рук показал, какой большой казан, – дрова положим, огонь разведем… Сухие дрова…

Он взял воображаемый поднос и сделал вид, что ссыпал с него в казан лук, морковь, рис, торопился.

– Воды польем! – быстро сказал Адыл, поднял пустой чайник с пола и подержал над печкой. И словно сверкнула в воздухе струя воды, а Адыл таинственно замер. – Ждать будем. Тихонько ждать…

И как бы попробовал с ложки, посолил, помешал, опять попробовал и почмокал губами:

– Ах-вах-вах! Ляган берем… Блюдо берем. Ляган называется. Вот… Ну, ешь… Кушай… Вот так!

Плов едят рукой, аккуратно отгребая от горки рис на лягане четырьмя пальцами и прижимая большим, чтобы и рисинки не упало. Он показал.

– Вкусно?

– Вкусно, – сказала Майя и засмеялась.

– Ах ты!.. Каша! – усмехнулся и Адыл и опять глубоко вздохнул. – Спать ложись…

Помог ей улечься на подстилке из домашних одеял, за ящиками, где уже свернулся без движения старик, накрыл ее своим халатом.

– Спи… Жить холодно, спать тепло.

Они думали, что старик спит, а он смотрел на них из-под тюбетейки, на курносую девушку и своего Адыла, своего друга. И едва тот уложил Майю, старик не выдержал, заворчал, заворочался, поднялся, схватил «летучую мышь» и, с силой открыв дверь, под причитания Адыла, выпрыгнул в ночь.

– О аллах! – опять сказал Адыл.

Метель уже не скулила, а прямо-таки повизгивала на морозе. А старик шел по шпалам. В вытянутой руке нес перед собой пятнышко света и звал:

– Ма-ансур! Хо-о, Мансур-ака-а!

7

О, будь она проклята, эта ночь, эта встреча на шпалах!..

Высоко подняв фонарь, он светил на Мансура, продрогшего, но еще сердитого и поэтому трогательного и смешного. Смешно моргал Мансур своими почти невидящими глазами.

Его окружали незнакомые люди. Старик каждого освещал и разглядывал.

Один, в коротком и толстом кожухе, казался добряком, судя по улыбке на мягком, рыхловатом лице. Другой, в зипуне до пят, был кривоносый. И хмурый. Но зато прижимал к груди охапку дров. Третий – молодой – смотрел вовсе весело. Одежка странная, мехом наружу, навыворот будто бы. И на костылях. Война сначала молодым подламывала ноги. Раньше, чем стариков, на костыли ставила.

Вот каких людей вел Мансур к яблочному эшелону.

– Кто это? – спросил старик.

– Хороший народ, – сказал Мансур, не попадая зубом на зуб. – Они нам помогут. Пожалуйста…

Все вместе вернулись к вагону, никак не могли достучаться в дверь, – уснули, видно, внутри и Адыл, и Майя. Прыгая от стужи, кричали:

– Эй, Адыл!

– У-у, шайтан!

Да, те уснули от переживаний. Наконец дверь отъехала.

– Чайник дай! – крикнул старик.

Мансур пригласил гостей в вагон. Старик осветил им вход, и они полезли, пока Мансур, дрожа, набивал в чайник снег.

И вот они сидели и распивали чай. И в печке потрескивало. И все теплее становилось в вагоне и на душе.

Сидели на ящиках, расставленных друг против друга. Один ящик, посередине, накрыли белым поясным платком. Взамен стола. На «столе» лежали яблоки, сахар, хлеб. Узбеки где угодно, а уж примут гостей.

Толстяк с рыхлым лицом, громко прихлебывая, кивнул на яблоки и лукаво спросил:

– На фронт?

– Да.

– Ну и ну!

Кривоносый был по натуре человеком открыто-грубым, прямым и простодушно изумился:

– Дети? Очумели, что ли?

А молодой, у колен которого лежали костыли, захохотал – безобидно, но и безудержно, так, что лохматые, перепутанные брови его разлетелись в стороны над вытаращенными глазами.

– Чего там сейчас не хватает? Яблок!

Старик все это не первый раз слышал и просто протянул молодому яблоко, не зная, что сказать. Тот повертел яблоко в руке, оглядывая его со всех сторон, невольно любуясь им, а старик тоже смотрел и, не веря, что оно никому не нужно, это яблоко, начал рассказывать… Сказку в сказке…

– Давно, очень давно через наш кишлак шел со своей армией… э-э-э…

– Кто шел? – спросил толстяк, который был среди гостей старшим и по возрасту и по положению.

Но старик никак не мог ответить, спросил Мансура по-узбекски. Разборчиво прозвучало в его вопросе имя: Искандер Зюлькарнайн, – гости такого не знали, и Мансур перевел:

– Александр Македонский.

– А-а! – сказал кривоносый.

– Куда шел? – спросил толстяк.

Старик посмотрел на Мансура.

– В Индию, – сказал Мансур.

– А-а!

И тогда старик продолжал:

– У него было много раненых, еще больше больных… Все устали… В наших горах его люди нашли смолу, а в садах яблоки… Смола была черная, как кровь дракона, а яблоки вот такие… золотые и красные… Ешь, держи… Да-а… Стали мазать раны смолой и есть яблоки… Тогда вдруг – что такое? В два дня… в три дня… в пять дней встали на ноги! И раненые, и больные… и тот, кто устал… Не веришь?

Он взял второе яблоко и покрутил в пальцах, как только что крутил его молодой гость. А тот заспорил:

– Это смола целебная! Про смолу я слыхал!

– Кто говорит – смола, – возразил старик, – кто – яблоки. Ешь. Ноги целые станут. Танцевать пойдешь.

Молодой разгрыз яблоко, а добрый толстяк вздохнул:

– Не довезете вы свои яблочки. Уж послали бы кого порезвее…

Адыл впервые вмешался:

– Молодые воюют.

– Мы поехали, – словно извиняясь, прибавил Мансур.

– Он хромой, – с улыбкой объяснил старик, – он слепой, а я старый.

– Хромой, слепой и старый, – повторил молодой, догрызая яблоко. – Компания!

Старик показал на Адыла уважительно и серьезно:

– Наш яблочный мастер. Сажать умеет, смотреть умеет, собирать умеет. Упаковку делать в дальнюю дорогу… А что хромой, это не мешает… Паровоз везет.

– Только паровоза нет, – вставил кривоносый, рубя ножом сахар на ладони.

А старик теперь сказал о Мансуре:

– Он слепой, но грамотный. По-русски пишет…

– Да никто не слышит, – усмехнулся кривоносый, справившись с сахаром и ссыпая его на «стол».

– Думали, легко будет, – сказал Мансур.

– До Москвы добраться? – непритворно удивился толстяк.

– Через всю страну на войну? – прибавил молодой, сдвигая брови, нависавшие над его глазами клочками черного меха, прямо как от дохи, в которую он зябко кутался.

Кривоносый подытожил резко:

– Стоят поезда. А то и назад бегут.

– Временные неприятности, – согласился старик.

Молодой вскрикнул, как ударил:

– Паника в Москве!

– Э! – перебил старик. – Как женщина говоришь.

Он хотел подлить чаю старшему, но тот перевернул пиалу и, поставив так, перевернутую, на «стол», повторил:

– Не довезете…

– Что в Москву довезем – не знаю, – пожаловался старик шепотом. – Одни слезы…

Молодой опять хохотнул:

– Москва слезам не верит.

А кривоносый бросил сахар в рот, твердо хрустнул им и сказал, глотнув чай, как водку, залпом:

– Надо им помочь, без нас погибнут.

– Обещали, – подхватил Мансур и закланялся всем гостям по очереди. – Спасибо! Очень приятно!

Но старик остановил его, бросил слово по-узбекски. Глаза у старшего сразу стали настороженными, застыли, напряглись.

– Что ты ему сказал?

– Сказал – еще не поехали. Поедем – тогда будет спасибо.

– Поедем вместе, папаша. Если сговоримся.

– Что вам надо? – спросил старик.

Гости нравились ему все меньше. А молодой обрадовался прямому вопросу, похвалил:

– Толковый дед.

– Вагон надо, – сказал кривоносый. – Один вагон. Разговор пошел деловой.

– Что повезете?

– Какая вам разница? – рассердился кривоносый, не любивший, как видно, лишнего интереса.

– Хлеб-соль, – ответил без обиняков старший.

– Куда повезете?

– Туда, где их нет.

– Продавать? – еще не верил Мансур.

– А как же! Не дарить.

Мансур поднялся, осмотрел всех остолбенело.

– Извините! – сказал он грозно.

И Адыл поднялся и закричал на Мансура по-узбекски:

– Ты кого привел? Спекулянтов!

Слово «спекулянт» по-узбекски звучит тоже «спекулянт». Вполне понятно без перевода. И молодой помахал приподнятым костылем, пригрозил:

– Тихо, тихо!

– Уходи! – сказал ему Мансур. – Ты – уходи! Ты – уходи! Все – уходи! Пожалуйста!

От волнения он, такой грамотный, сбился с правильной речи.

Потянулась тишина, если не считать нарастающего взвизгивания метели. Молодой рывком поднялся, оперся на костыли, сказал с усмешкой:

– Своего счастья не понимаете. Мы вам – паровоз, а вы нам – вагон.

Но Адыл подступил к нему в ярости:

– А яблоки куда?

И опять тишина потянулась, пока кривоносый не сказал коротко:

– В степь.

– В степь, куда же, – развел руками старший, – если ехать хотите… Яблочки из одного вагона – в степь.

Старик тихо спросил:

– Паровоз где возьмете?

– Дядя в красной фуражке даст. Он тоже жрать хочет.

Кривоносый уже стоял около молодого. Один старший сидел, ожидая решения другого старшего. На лице его застоялось полусонное, ленивое ожидание, пока Адыл и Мансур осыпали старика жесткими узбекскими словами.

– Пусть помолчат, – еще жестче оборвал их старший, укоряюще чмокнув языком.

Мансур затрясся, схватил молодого спекулянта за плечи и толкнул к двери, которую открыл Адыл.

– Ай-яй-яй! – пристыдил его молодой. – Инвалида толкаете…

Он стоял на костылях, как тумба, неподвижно. В вагон врывалась метель.

– Айда, – сказал кривоносый и первым спрыгнул в ночь, в снег, и помог сойти молодому.

И старший, кряхтя, поднялся:

– Спасибо за угощение.

И нахлобучил шапку. И уже за спиной его старик обронил:

– Я согласен.

Оба друга переглянулись и уставились на старика, как на спятившего с ума, и Мансур крикнул:

– Йок! – что значит по-узбекски: «нет».

– Йо-ок, – протянул Адыл.

– Что они говорят? – спросил старший.

– Они тоже согласны.

А Майя спала за ящиками. Возможно, ей снилась Рязань, где ждал ее папа, возможно, видела она родной дом во сне и маму, живую, и сон ее был крепким, как детское счастье. Никто из пришельцев не видел Майи, и она не видела, как из хвостового вагона вылетел и ударился о землю ящик и яблоки раскатились по снегу.

За первым ящиком вылетел второй и тоже разбился. Яшики были непрочные, из тонких досок, легко бились… Горела «летучая мышь», колыхались тени, и там, куда доставали концы жидких лучей, росла гора битых ящиков, а яблоки отпрыгивали от них вразброс, все дальше проваливаясь в снег.

– Что вы делаете? – вдруг раздался страшный девичий голос.

Старик выглянул из вагона, уже опустошенного наполовину.

Майя стояла в снегу, с ужасом смотрела вокруг. Стала бессмысленно подбирать яблоки, стала вытаскивать их из снега.

– Дяденьки!

Вслед за стариком высунул голову на улицу молодой спекулянт в дохе:

– Кто орет? Что за стерва?

Старик заволновался:

– Она с нами едет. Не бойтесь… Не стерва… Хорошая девочка.

– Куда едет?

– В Ризай… Мы взяли…

Майя смотрела, ничего не понимая.

– Приблудная? Вот еще! А ну, вон отсюда! Брысь!

– Нет, нет, не брысь, – уговаривал старик, – Она своя… Майя!

Он звал ее, переиначивая ударение, имя девушки звучало как «моя».

– Продаст еще.

– Не продаст! – Старик соскочил и приблизился к Майе. – Тише, дочка, тише… Ехать надо, стоять не надо Собирай доски. Дрова будут…

– Что вы делаете? – повторила ошеломленно Майя и огляделась.

Вокруг падали ящики, бились с треском.

– Дочка, – сказал старик просительно и виновато. Она замахнулась на него обеими руками. Он смотрел ей в лицо. А она била его в грудь яблоками, которые держала в руках, и кричала, давясь от плача:

– Бандиты!

Он не отвечал. Тогда она побежала прочь по шпалам, растворяясь в темноте. Старик бежал за ней в эту темноту и звал:

– Дочка! Дочка!

Что-то подвернулось ему под ногу, он чуть не упал, наклонился, поднял яблоко, потер о халат и опустил за пазуху.

8

Постукивали рельсы на стыках. Покачивались ящики в вагоне. Молчаливо сидели вокруг печки их хозяева в распахнутых халатах. Раскаленная печка обдавала недобрым жаром, сухие доски потрескивали в ней, стреляли безостановочно, брызгая из-за приоткрытой дверцы гаснущими искрами. Досок лежало много. Навалом. Старик подсовывал их в огонь.

Теперь было много топлива, но огонь не мог отогреть сердец. Старик объяснил мне это так:

– Человеку холодно, когда сердцу холодно.

А я слушал и думал, что литература родилась задолго до чернил и бумаги. Был бы рассказчик и слушатель. И первой, конечно, родилась сказка.

Жизнь подсказывала сказки даже тогда, когда в ней ничего не случалось. А может быть, скорее всего – тогда?

Может быть, сказка рождалась от тоски по тому, чего не случалось. Чего не было на самом деле, но чего хотелось. Я не знаю, появляется ли человек на свет для счастья, как птица для полета, но уж, верно, для того появляется человек, чтобы что-то сделать. Для подвига даже. Это да. Это так. И если нет его, подвига, за долгой-долгой вереницей дней, то безгрешная сказка заменяет пустоту, как мечта, которая богаче жизни.

Мы все мечтаем. О многом. Я ведь тоже мечтаю. А что будет в ней, моей жизни? Что я расскажу, дожив до седин?

Не все умеют рассказывать. А старик умел. Быть может, в нем умирал писатель. Не по его вине. Детство его обошлось без школы (медресе), без азбуки (алифбе). Он лишь в зрелые годы, наверно, научился читать газеты – от жадности к жизни, от любопытства, с которого и начинается живой человек. Природа не обидела его, а судьба обидела, как многих. Судьба несправедливей природы.

Мне казалось, что я слушаю сказку не одного, а многих стариков. И впрямь такой конца не будет. Никогда. В вознаграждение за все судьба подарила ему меня, но его радость оборачивалась моей бедой.

Кузнец не появлялся из своей темной двери. Что же мне оставалось делать? Я не спускал глаз с кузни и слушал.

Наяву стучали колеса. Это за садом катил поезд – мимо переезда, где недавно стояли мы с Гулей в обнимку, не стояли, а сидели на своих велосипедах. Возможно, это был поезд с полными нефтяными цистернами из Ферганской долины, возможно, с дынями, созревшими на бескрайних бахчах Голодной степи, возможно, с яблоками, как тот, что по милости старика катил сквозь его сладкие сны в Москву, к которой подступал враг.

…Стучали колеса. Молчал Адыл. Молчал Мансур. Старик снял с покрасневшей «буржуйки» чайник, налил в пиалу, протянул Адылу, – тот не взял, только посмотрел исподлобья. Старик протянул пиалу Мансуру, и тот отвернулся. Старик сидел грустно, одиноко, думал, держа пиалу в обеих руках.

Не попробовав чаю, не обменявшись словом, они легли спать, а когда проснулись, приоткрыли дверь и глянули на белый свет, увидели, что свет действительно был белым, заснеженным до горизонта, до края.

Эшелон стоял среди белого поля.

Старик взял ведро, спрыгнул и, оскальзываясь, придерживая полы халата, побежал вдоль состава к паровозу. Он слегка курился впереди.

– Эй, уртак! – позвал старик машиниста. – Товарищ! Из паровозного окошка, как черт из ада, выглянул замурзанный машинист.

– Чего? – спросил он.

– Зачем стоим?

– Ремонт пути.

– А город далеко?

– Пустят – так близко. Не пускают.

– А большая станция будет?

– Чего? – не расслышал машинист.

– Станция будет?

– Теперь одни разъезды… Да вот! – Машинист безнадежно махнул вперед рукой.

Там, перед яблочным эшелоном, стоял другой состав – платформы с танками и орудиями под маскировочными чехлами. Такими, с зелеными пятнами. (Тут я улыбнулся про себя: старик не учитывал, что зимой чехлы должны быть белыми.) Дальше виднелся товарный. А дальше видно не было…

Старик протянул машинисту свое ведро, попросил угля. Тот взял и скрылся с ведром в паровозе, а старик заковылял вперед.

Окрик часового, одетого в дубленку, встретил его:

– Стой!

Часовой был высоко, на платформе, и старик невольно посмотрел на себя его глазами и показался себе совсем маленьким, меньше, чем всегда. Он сложил руки рупором и затаенно крикнул:

– Важный вопрос!

Но часовой не хотел его слушать, грозно скомандовал:

– Кругом!

– Сынок! – позвал старик, оглянулся на свой эшелон, не видят ли его оттуда, и приложил руку к уху, чтобы лучше слышать часового, и услышал, как щелкнул затвор. И увидел, как часовой вскинул винтовку к плечу, повторив:

– Кру-гом!

Старик всплеснул руками и, ругаясь про себя, повернулся к часовому спиной. Шел и повторял про себя: «Важный вопрос… ай, важный вопрос…»

Перебежав путь перед паровозом, он стал приближаться к воинскому составу с другой стороны. Но и здесь его встретил тот же самый окрик:

– Стой!

Этот часовой был в белом маскхалате поверх дубленки, так закутался, что и лица не видно. Зато мальчишеский голос доносился хорошо:

– Кругом!

– Помощь нужна, сынок! – закричал старик. – Кругом, кругом! У меня уже голова закружилась!

– Кругом!

Тогда он не стерпел, рассердился и от этого даже погрозил часовому кулаком.

– Русским языком тебе говорю! Ты кто такой?

– Узбек!

Стариковский кулак замер в воздухе. И с быстрой и длинной узбекской фразой старик пошел к платформе… шаг, еще шаг… побежал, крича, но часовой перебил его:

– Разговаривать запрещается! На всех языках! Кругом!

И тоже щелкнул затвором. Ну хоть плачь. Кругом! Ладно, кругом… Затворами щелкают…

Когда старик вернулся к своему вагону, возле него стоял, опираясь на костыли, молодой спекулянт, спросил быстро:

– Куда мотался?

– Уголь брал, – мрачно ответил старик. – Видишь? Приподнял тому под нос ведро угля и отдал Адылу. Ловко оттолкнувшись от костылей, молодой сел в дверях вагона, только спина мелькнула, крепкая, круглая, как у зверя, и мех его дохи торчал на ней, как звериный. Сел и приказал:

– Марш в вагон. Без меня ни шагу. Смотри! Давай лезь и закрывай дверь. Тепло уходит.

– Э, молодой, тепло, – упрекнул старик. – Шуба есть. – Он дернул его за шубу: – Это как зовут?

– Доха.

Тут-то старик и узнал, как называется странная шуба мехом наружу.

– Доха есть. Уголь есть. Давай чай пить…

Двое спекулянтов остались со своим грузом в хвостовом вагоне, а этот, в дохе, поехал с ними, хозяевами яблок. Кипел чайник на печке. Шептал что-то Адыл, – наверно, молитву. Сидел Мансур как мумия, даже не щурился. Старик стянул с головы тюбетейку, вынул из-под халата платок, зубами развязал на нем узел, бросил оттуда в тюбетейку свои деньги – несколько сторублевок. И сказал друзьям по-узбекски, чтобы свои давали. И стал ждать. Вытащил и положил деньги Мансур все с тем же выражением на лице. Адыл перестал шептать, отвалился, смотрел в потолок.

– Адыл-ака!

Порывшись за пазухой, Адыл извлек сотенную, потом еще одну.

Старик подшагнул к нему, опустился рядом, приподнял полу его халата, поддел кончиком ножа, рванул подкладку и переложил из-под нее в тюбетейку еще две сотенных.

Молодой спекулянт, пришивавший пуговицу к дохе, откусил нитку, спросил:

– Что задумали? Играть?

– Гулять хотим, – неожиданно весело ответил старик. – У нас святой праздник. Машинист уголь дал, сказал – базар будет. Водку купим, тогда зови своих.

Ну почему бы не быть базару среди снега, если надо? По щучьему велению…

Странный базар растянулся у одинокой будки степного разъезда, к которому они подкатили. Был он странен тем, что объявился на безлюдном месте, и тем, что над ним дребезжал хриплый голос:

 
Отцвели уж давно
Хризантемы в саду…
 

Ба! Откуда старику знать эти старинные слова? Он и мне сейчас не рассказывал, он пел… Да уж не вправду ли все это было? Нет. Базар на степном разъезде? Для кого? Хризантемы в саду? Старик насыщал рассказ всем, что за долгую жизнь собрала и хранила память. Жизнь была долгой, но скудной, и ничего из нее не хотелось терять… Давний русский знакомец, может быть такой же старик, как он, может быть мелиоратор из дней его молодости, из первых русских инженеров, приезжавших помогать орошению бесплодных окрестных земель, пел тоскливыми душными вечерами о хризантемах, которые отцвели давным-давно…

Держа вареные яички, мисочки с солеными огурцами, картошины в мундирах, терпеливо и тихо топтались на снегу бабы. Погода отпустила почему-то, падал мокрый снег, под ногами хлюпала снежная каша.

Старик ходил среди баб в сопровождении молодого спекулянта в дохе, как под конвоем. Тот прыгал, поджав ногу, брызгал грязью, иногда просил:

– А ну, дед, не спеши.

– Хоп, хоп. Майли, начальник. Ладно.

– Звать меня Федя. Ясно?

– Якши, Федя, якши.

Выбрав наметанным глазом тощую бабу с бидоном у ног, Федя спросил:

– Самогонка?

– Бидончик есть.

– Сколько наших?

– Лучше бы на соль.

– Чего нет, того нет. Плати, – велел Федя старику и приподнял бидон.

Старик сунул женщине жменю денег, на которые она посмотрела бессмысленно, без интереса.

Так они совали в карманы бутылки, покупали соленые огурцы в газетных кульках и яйца.

– Самогонка есть? – спрашивал старик, отставая от Феди.

– Есть.

– А милиция?

Об этом он шептал тихо, с надеждой, но бабы принимали его надежду за испуг, успокаивали:

– Нетути ее у нас. Откуда? Все воюют.

И он вздыхал исподтишка, а старательный голос без передышки дребезжал:

 
Отцвели уж давно
Хризантемы в саду…
 

Вдруг старик забеспокоился. Он заметил среди женщин Адыла, из-за их спин заметил, потому что того окружили. Старик едва протолкался. Адыл стоял у ведерка с яблоками, бойко торговал. Не смог пропустить базара. Пожалел своих денег, вынутых из-под вспоротой подкладки. Захотел возместить. За счет яблок, которые они везли на фронт.

– Позор на твою голову! – закричал старик. – Пусть тебя аллах накажет, которому ты молишься! У, шайтан!

Адыл не отвечал, со страдальческой гримасой на лице держась за горло, будто у него в горле застряла кость.

Вспоминая, старик показывал мне Адыла, очень серьезно показывал, а я опять завидовал его дару, но про себя качал головой. С годами (я знал это не только по опыту других, а уже и по своему маленькому опыту) о самом горьком и страшном рассказывают смеясь. Да, проходит страх, становится смешным. Уже давно можно было остыть, посмеяться над Адылом, пустившимся в торговлю, но для старика не существовало никаких временных расстояний, никаких промежутков. Как сиюминутное переживал он свое возмущение.

Я понимал почему.

Можно смеяться над тем, как тебя обидели в жизни. Давно. Когда-то… Обида забывается, и ты смеешься. Нельзя рассказывать со смехом, как обидели героя сказки. Сочинение неподвижней жизни, мертвее. Старик рассказывал обо всем серьезно, и чем серьезнее он рассказывал, тем меньше я ему верил.

А он мне с неподдельной горечью жаловался:

– Мы договорились с Адылом, что он возьмет ведро яблок… полведра… а я увижу его, рассержусь и закричу: «Украл! Где милиция?» Но он продавал… И прятал деньги за пазуху… Я чуть не умер. Дарить можно. Раненым можно. Голодным можно. Торговать нельзя. И милиции не было!

Милиция была нужна, чтобы задержать спекулянтов, но милиционеров не хватало на степные разъезды. Милиционеры, как сказали бабы, воевали. И старик схватил ведро, а в это время запыхтел паровоз, дернулись вагоны.

– Кончай базар! – хохоча, крикнул Федя. – Айда, отец!

И замахал на своих костылях через снежную слякоть. Втыкая в снег палку, перегибаясь, волоча ногу, Адыл поспешил за ними. А старик заметил сивого мужичка возле саней, в которых лежал патефон с крутящейся пластинкой. Она, эта пластинка, и пела про хризантемы.

Иногда игла попадала на рваную нитку заезженной пластинки, и романс сменялся монотонным: чик-чик-чик, – пока мужичок не сдвигал мембрану с места или не ставил ее сначала:

 
Отцвели уж давно
Хризантемы в саду…
 

Пел патефон в санях с вислопузой лошадкой в упряжке. Чик-чик-чик… Мужичок пританцовывал. С плеч его свисали мотки веревок.

– Продаешь, – спросил старик, – веревку?

– На вещи меняю.

– С кем?

– А с беженцами. У них – вещи, у меня – веревка. Поменяемся – и вязать нечего. У них – веревка, а вещи-то у меня!

Мужичок залился, захихикал сквозь редкие, с гнильцой, зубы. Самому понравилось, как ловко сказал.

Старик пихнул ему в руки ведро яблок, взял веревку, быстро сунул под халат.

Федя уже бросил в открытую дверь ползущего вагона костыли. А старик еще услышал слова баб в базарном ряду:

– Болтали, азиатский народ непьющий. Бог у них другой, строгий.

– Один черт.

Азиатский бог и правда запрещает пить. Но люди, видно, давно не слушаются его. Зачем бы иначе ему запрещать?

В вагоне гуляли. Федя лихо наливал в пиалы.

– Будьте здоровы, живите богато!

Крякал и заедал огурцом.

Все пили. Один Адыл брезгливо морщился, отодвигая пиалу.

– Пей! – смеялся старший.

– Пей! – требовал кривоносый.

– Коран не разрешает.

– А ты? Ты разрешаешь? – спрашивал старший спекулянт у старика.

– Я разрешаю.

– Слышал? Аллах далеко, а он близко. Кто ближе, тот главнее. Пей!

Адыл не дыша опрокинул самогонку в рот. Виноватый Адыл смирился, но самогонка была злая, и он так загримасничал, что все захохотали над ним, а старик еще налил ему и всем.

Федя жадно торопился выпить.

– За вашего святого. Как его фамилия?

– Сулейман.

– За святого Сулеймана. Выпили за Сулеймана, захмелели.

Федя взял две ложки, приладил в пальцах и начал ударять ими по своим коленям, по плечам, даже по лбу, с редким уменьем выбивая невероятную трещотку. Старик смотрел на его самозабвенную игру зачарованно, забыв, что тот спекулянт. А едва он кончил, сразу затянул на узбекский лад, с длинными вариациями:

 
Хризантемы-ы-ы-и-и-и
В саду-у-у-у-у-у… Чик-чик-чик…
 

– Брось ты, – остановил его старший. – Свою, свою! В горле першило от самогонки. Старик прокашливался долго, хорошенько. И запел. Адыл аккомпанировал ему, сложив ладони в гулкую коробочку и прищелкивая внутри нее пальцами. Мансур играл на поднятой тарелке, как на бубне. Старик напрягал голос, старался. И тогда Федя спросил его:

– А зачем ты веревочку купил, Сулейман? Перебитая песня сразу стихла.

– Какую веревочку?

– А ну, встань!

Федя и сам встал и отшвырнул костыли. Он держался на своих ногах прочно, хоть и пьяный был. Вцепился в старика злыми руками, приподнял, встряхнул так, что распахнулся халат. За поясным платком торчала веревка. Федя выдернул ее и бросил в руки своего старшего, мятое, рыхлое лицо которого плыло брезгливо.

– Видишь, что надумали? Напоить нас и перевязать. Хризантемы. Святые.

Старший привстал и наотмашь ударил старика веревкой по лицу. Старик стерпел, только сплюнул кровь с губы. Старший поцокал языком, вроде бы жалея, будто не хотелось ему бить старого человека, да пришлось. Старик усмехнулся и посмотрел на Федю, стоявшего вполне уверенно без костылей.

– Видишь, нога целая стала. Яблоки помогли. Не верил?

Федя саданул старика этой самой ногой в живот, и старик рухнул на колени. Вскочили Мансур и Адыл и тут же попадали от ударов своих гостей.

Злополучной веревкой начали вязать им руки. Связав, воткнули по куску тряпки в рот каждому.

А под вагонами вертелись колеса, стучали колеса по рельсам…

– Хотели по-честному, – вздохнул старший и развел короткими руками. – Сами виноваты.

Кривоносый прибавил, забирая самогонку и яблоки:

– Погуляли, отдохните. Нам скоро отцепляться.

Колеса стучали тише, тише… Скорость падала… И совсем заглох перестук колес. Поезд остановился. Открылась ночь. Федя прихватил фонарь, дунул в него и презрительно посмеялся, спрыгивая:

– Чучмеки!

9

Но, согласно пословице, хорошо смеется тот, кто смеется последним. Так должно быть в сказке. Однако до смеха было еще далеко. Связанные, они лежали на полу и даже сказать друг другу не могли ни слова, только от обиды, от нетерпения перебрасывались взглядами то сочувственно, то недобро.

Старик первым совсем затих, не ворочался, не сердился и вдруг, переведя взгляд на печурку, подгребая локтем и отталкиваясь от ящиков ногами, на боку стал подбираться к ней. Адыл и Мансур следили за ним. Что он придумал?

Старик полз, корчась. Медленно полз. Наконец оказался возле печки. Придвинулся еще ближе. Сел. Повернулся к печке спиной и прижал к ее красному боку связанные руки.

Адыл и Мансур застонали, глядя на него, а старик сидел молча, только глаза его, крохотные и добрые, лезли из орбит. Он наклонился и потянул руки в стороны. Еще не подались… Старик снова прислонился к печке, плотнее. Товарищи его оба зажмурились, а он терпел. Ему только воздуха не хватало для дыхания, тряпка во рту взмокла. Крепко пахло в вагоне паленой ватой халата.

Старик поднатужился, надсадно простонал и рванул руки.

Теперь они разошлись. На них висели дымящиеся концы веревки. Дымились и рукава халата. Старик стал бить ими друг о друга. Побил, вытер о грудь, выдернул тряпку изо рта, точно забыл о ней, пока боролся с огнем, а теперь вздохнул облегченно и громко.

– Вах, – сказал он и улыбнулся спутникам, как молодой озорник. – Салям алейкум.

Они отчаянно замычали, требуя свободы. Но сначала он осторожно подул на обожженные кисти, кончиками пальцев примял тлеющую вату на рукаве, а уж потом принялся за дело: развязал и Адыла, и Мансура. Если бы он знал, какая сразу поднимется ссора…

– Я тебе говорил – не надо их брать, – заголосил Мансур, – Адыл говорил – не надо! Мы ведь говорили «не надо», Адыл-ака?

– А кто их привел? Ты сам их привел, – ответил Адыл.

– Но я не знал, кто они.

– Не разглядел без очков, – сердито фыркнул Адыл.

– Я не знал! – чуть не плача, крикнул Мансур. – Извините, пожалуйста. Но когда узнал, первый крикнул им: «Вон!» Я сказал: «Вон!» Уж будьте добры, у меня есть память. Адыл-ака сказал: «Вон!» А ты сказал – я согласен. Так было?

Мансур искал себе союзников, и Адыл сказал:

– Так было.

Потому что действительно так было.

– Ты их взял! – стал возмущаться Мансур еще сильнее. – Ты! Зачем? Чтобы они связали тебя веревкой, которую ты сам купил?