Текст книги "Избранные произведения в 2 томах. Том 1"
Автор книги: Дмитрий Холендро
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 35 страниц)
– Не купил, а поменял на яблоки, пока Адыл их все не продал. Стыд!
– Мне стыдно? – спросил Адыл. – Меня окружили: «Яблоки, яблоки!» Я стал продавать… Почему ты не позвал милицию? Я для этого старался. Зря.
– Не было там милиции. Э! – буркнул старик и отвернулся.
– Начальник!
– Замолчи, Мансур, – попросил старик.
– Не замолчу. Дома скажу. Какой ты начальник? Без головы начальник, извините.
Старик тоже не выдержал, крикнул:
– Грамотный, а глупый!
– Зачем ты взял этих людей?
Старик в упор посмотрел на Мансура, в его беспомощное лицо.
– Разве это люди? Мог я выпустить их из своих рук? Они хуже фашистов.
– Перестаньте ругаться хоть на войне! – перебил их Адыл, и в вагоне стало тихо, и долго было тихо, до тех пор, пока Мансур не снял с себя рубашку и не стал рвать ее на лоскуты. С этими лоскутами подсел он к старику, принялся бинтовать обожженные его руки.
– Сам виноват.
Адыл встал на колени и воздел руки к потолку:
– О аллах!
Зубами Мансур затянул узелок на руке старика.
– Больше я людям не верю.
– Тогда умирай, – сказал старик мрачно.
Адыл пробовал открыть дверь вагона.
– Нас закрыли.
Он зашарил руками по полу возле печки. Искал проволочную кочергу, которой обычно ворошили угли, и вспоминал аллаха. Нашлась кочерга. Просунув ее в дверную щель, Адыл пытался подцепить и сбросить наружную щеколду, призывая на помощь аллаха.
Щеколда звякнула. И дверь нехотя отползла.
Когда эшелон опять остановился у ночной платформы какого-то разъезда, все трое выпрыгнули и побежали к хвостовому вагону. Последние метры крались, как чужие. Добрались. Приложили уши к закрытой двери и прислушались. Из вагона доносился храп.
Просунув кочергу в кольца щеколды, Адыл согнул толстую проволоку и старательно стал обматывать, оплетать ею щеколду. А старик и Мансур затрусили к темному зданию железнодорожной службы.
В маленькой комнатке за столом, у телефона, сидела щуплая девочка и читала книгу. Ежась в накинутой на плечи шубейке, она подняла голову на скрип двери, и глаза ее округлились от испуга. Перед ней стояли два нерусских человека в халатах, оба со следами побоев на лицах, а один еще прижимал к груди обмотанные тряпками руки, и рукава халата были обгорелые. Девочка крикнула:
– Ба… Бабушка!
С казенного дивана за спиной девочки поднялась крупная женщина, надела фуражку с красным околышем.
– В чем дело?
– Телеграмму! – торопливо бросил старик, словно приказывая.
– Что за телеграмму?
– Телеграмму!
Испуганная девочка достала из ящика и по голой крышке стола пододвинула к ним телеграфный бланк.
– Пиши, Мансур. Быстро пиши.
Из того же ящика девочка подала чернильницу-непроливашку и ручку. Действовала она как завороженная, а может, хотела быстрей отделаться от страшных людей, радуясь, что они не требуют ничего непонятного.
Мансур поковырялся пером в чернильнице, наклонился над бланком и вдруг выпрямился и сказал:
– Я не вижу.
Бабушка спросила хриплым голосом:
– С поезда, что ли?:
– Да.
– Говорите текст. Пиши, Анютка.
Видно, поняла, что без срочной нужды люди в таком виде не прибегут будить других людей и давать телеграмму.
Анютка боязливо взяла ручку у Мансура, боязливо достала второй бланк, а старик извинился за друга:
– Он очки потерял… Слепой человек… Держи яблоко… Потом кушай, сейчас пиши… Когда город будет?
– Утром.
…Серым утром яблочный эшелон подъехал к большому городу. Станционная платформа была довольно густо запружена народом. Люди толпились разные. Впереди – милиционеры и дружинники с повязками на рукавах. Им приходилось сдерживать любопытных. Из них, любопытных, мужчины держались поближе, а женщины – на всякий случай подальше.
Старик с Адылом и Мансуром подвели народ к хвостовому вагону. Один из милиционеров отмотал проволоку на щеколде, бывшую когда-то кочергой, единственным оружием хозяев яблочного эшелона. Тут приблизился и военный комендант – узкоплечий и долговязый капитан, совершенно вымотанный по виду, с изможденным, бледным лицом, как чахоточный. Сузив въедливые глаза, следил за тем, как откатывают дверь.
Показались мешки – буграстые, раздутые, набитые мукой, проступившей сквозь мешочные поры пятнами. Но спекулянты не выходили. Может, там уже и не было никого? Никто не отзывался на голоса, на невежливое приглашение выйти. Тогда два милиционера вынули наганы – и в вагон.
На платформу вылетели костыли, стукнули по асфальту, подпрыгнули, разлетелись. Старик опять подумал: «Вот и все, что осталось… Убежали. Как?»
Но тут вывели Федю. Брови его совсем нависли на глаза. Ни на кого не глядя и пожевывая нижнюю губу, он прошел мимо людей. За ним спрыгнул на перрон кривоносый, огляделся, издал какой-то шершавый горловой звук, будто рашпилем рванули по железке, выразил досаду, сложил за спиной руки – очень привычно сложил – и пошел вслед за Федей, переступив через уже ненужные тому костыли. А вот и толстяк показался, жмурясь от света. Рыхлое его лицо еще больше расползлось. Он не торопясь слез на платформу, как-то дряхло пригнулся, костыли осторожно отодвинул ногой, будто не было сил переступить через них, и засеменил зябко, по-жалкому. Возле старика остановился, медленно повернул к нему голову и сказал:
– Ну и сволочь ты!
Старик коротко фыркнул от удивления, по-ребячьи, а потом рассмеялся. И толпа вокруг захохотала, все громче. Людям стало легко от смеха.
Милиционер подтолкнул старшего спекулянта под локоть, и тот пустился неожиданно старческой своей походкой догонять Федю и кривоносого.
– Ну, – сказал военный комендант милицейскому командиру, – давай в медпункт… в парикмахерскую… и ко мне…
И удалился резким шагом человека, которого ждали сотни нерешенных, неотложных дел. Было видно, как под его шинелью двигаются острые лопатки.
Старик еще улыбался, когда по сердцу ударил паровозный гудок. Он знал уже эти тревожные гудки трогающихся паровозов. Они предпочитали другую жизнь, а его, старика, оставляли без своей помощи. Старик испуганно посмотрел вперед. Что же это? Паровоз отделялся от состава, уходил, убегал в ползучем облаке пара…
Радость, только что заставлявшая старика смеяться так, что и другие рядом с ним заражались и смеялись тоже, пропала без следа. Он обиженно закричал:
– Опять комфот!
– Не волнуйтесь, папаша, – успокоил кряжистый милицейский командир, сам с седыми висками, наверно уже дедушка, и похлопал тяжелой пятерней по его спине. – Паровозик нужен… А мы в медпункт… Руки-то!.. К парикмахеру, конечно… Борода-то!..
Милицейский командир, полуобняв, потянул старика с места.
Они пошли. За их спинами, надсаживаясь, уже раздавался чей-то распорядительский голос:
– Столовая шестого завода! Соли – полмешка, муки – восемь мешков! ФЗО! Есть с ФЗО?
– Мы с ФЗО!
Милицейский командир потешно усмехался и говорил старику:
– Написали ж вы, однако, папаша, телеграммку: «Везу вагон спекулянтов хлебом-солью. Встречайте народом милиции». Ха!
Неся у груди свои обвязанные руки, старик сердито поправил:
– Нарядом.
– Фу-ты ну-ты! – Командир преувеличенно поразился – А я ведь сперва подумал – чепуха на постном масле. Я сперва даже не поверил вообще. А потом народ собрали… Народу тоже интересно, кто с чем едет, куда… Не чепуха.
Старик подтвердил, зло косясь на веселого милиционера:
– Не чефуха! Нет!
Они остановились у знака с красным крестом, висевшего над дверью, как железный флажок.
Потом совершенно лысый парикмахер азартно гонял бритву по ремню и дрожащей рукой подносил ее к заросшим стариковским щекам, приговаривая:
– Ах, война…
С белой салфеткой на груди старик сидел перед зеркалом. В зеркале он видел себя, такого непохожего на себя, старого и неопрятного. И еще он видел милицейского командира, читавшего газету на стуле у стены.
– Мы о вас в газете напишем, папаша.
– Не напишем, – возразил старик, переполошась и обращаясь прямо к отражению в зеркале. – Не напишем. Председатель голову потеряет: вагон яблок в снегу остался. Паровоза нет… Жена заплачет: «Где мой старик?» Не напишем. Давай паровоз!
Милицейский командир не отвечал, посерьезнев; только парикмахер еще раз вздохнул:
– Ах, война…
Старик стал тоскливо смотреть, как за большим окном вокзальной парикмахерской сеял снежок. Парикмахер взял старика за нос и повернул к себе, но старик снова отвернулся к окну, потому что увидел, что за окном шла толпа женщин в сопровождении двух конвойных.
Ему показалось, что среди женщин шла Майя.
Парикмахер протянул руку за стариковским носом, но старик уже привстал, сорвал с себя белую салфетку и еще через минуту был на платформе.
Милицейский командир выбежал за ним.
– Майя! – звал старик. – Майя!
Конвойные не подпускали его близко. Один даже пригрозил:
– Ну, кыш!
Женщины шли с мешками и мешочками. Мешочницы, как тогда говорили. Были среди них и поделикатнее какие – с маленькими сумками, с бумажными свертками.
– Не кыш! – воинственно отмахнулся от конвойного старик. – Дочка!
Майя не оглядывалась. А это была она. Знакомые шерстяные чулки, знакомые боты…
– Майя!
Старик и сейчас переиначивал ударение. Конвойный засмеялся начальственно:
– Твоя. Кто она тебе?
– Дочка!
– А похожа, – засмеялся второй конвойный. – Особо носом!
Майя шла, будто не слышала, хотя другие женщины оглядывались на старика. Конвойный стал оттеснять его винтовкой. Милицейский командир окликнул:
– Чашкин! Откуда их?
– С воинского… Обсели, как мухи…
– Зачем арестовал? – сердито спросил старик.
– Торговка она, – ответил Чашкин так же начальственно. – Назад!
Чашкин шел вперед, важно ступая на своих ногах, хотя они были колесом.
– Э! – замахал на него перебинтованными руками старик. – Чефуха на фостном масле!
Бабы стали подталкивать Майю, но она не смотрела на него, не хотела.
Милицейский командир спросил у старика:
– Кто она вам, верно, папаша?
– Дочка! – упрямо повторил старик.
И все вместе ввалились, втиснулись в комендатуру. На стенах комендантской комнаты висели плакаты:
«РОДИНА-МАТЬ ЗОВЕТ!»
и
«БОЛТУН – НАХОДКА ДЛЯ ШПИОНА».
Худой капитан недобро рассматривал из-за стола задержанных женщин, переводя воспаленные свои глаза с лица на лицо. Пробившись вперед, старик тоже повернулся к женщинам, чтобы видеть Майю. Женские лица не были похожи на лицо с плаката, красивое и суровое. Эти лица были грубые, беззастенчивые, нахальные, виноватые, и устало-безразличные, и насмерть испуганные. Чашкин что-то докладывал коменданту о том, что женщины ездили менять вещи на продукты и, конечно, все говорят, для детей, мол, все – матери.
Милицейский командир протолкался к коменданту, наклонился:
– Вам старик что-то хочет сказать.
Недобритая, в высохшей мыльной пене, стариковская щека попала под взгляд коменданта.
– В чем дело, отец? – спросил он, поднимаясь.
– Я ее знаю, – заторопился старик, показывая на девушку в ботах. – Она – Майя! К отцу едет… В Ризай…
Чашкин спешил свое доказать:
– А с этой вообще замучились. С воинского сняли – убежала… В паровозный тамбур забралась… Ловкая! Еле вытащили…
– Отец раненый, – твердил старик. – Там, в Ризае… Дочка!
– А ты его знаешь? – спросил комендант Майю. Майя смотрела до сих пор вбок, но теперь перевела глаза на старика и сказала трудным, злым шепотом:
– Заступается!.. Боится, что я правду про него скажу.
А я все равно скажу… С бандюгами связался… Яблоки выбросил… Целый вагон!
– Правильно, дочка. Правильно говоришь, – не спорил старик.
И комендант заусмехался неожиданно. И милицейский командир – тот просто засмеялся. И даже Чашкин, еще ничего не понимая, подхохотнул подобострастно. Начальство знало, почему оно смеется. И его напарник тоже улыбнулся. Даже кое-кто из хмурых и перепуганных женщин улыбнулся с надеждой.
Только по лицу Майи тенью пробежала судорога, и она разрыдалась, закрывшись грязными ладошками.
– Арестовать его надо!
– Да он сам их арестовал, – сказал ей усталый комендант. – Хитрый.
Тогда все притихли, одна Майя всхлипывала, а старик крикнул:
– Молчать!
И грохнул по столу забинтованной рукой. Майя замолчала.
– Ну ладно, – сказал комендант. – Посажу ее на поезд до Рязани. Это дело простое…
– Правильно, начальник.
Старик схватил Майю за руку, а она смотрела на его перебинтованные руки, будто впервые увидела.
– А вот с вами что делать? – спросил командант старика.
– С нами? – удивился старик. – Ехать надо… Скорей ехать…
Комендант не успел ответить. Серая тарелка репродуктора на стене захрипела:
– После ожесточенных боев наши части на Волоколамском направлении отошли к Москве…
– Куда ехать? – просил комендант. – Слышали? Понимаете? А вы что везете?
– Вот, – старик протянул ему яблоко, выхваченное из халата.
Комендант взял яблоко, подержал в ладони и поднес к самому лицу, понюхал. Отогревшись в кармане стариковского халата, оно пахло летом и травой. Оно пахло сразу и дождем, и солнцем, и липким медом, и луговыми цветами, чем-то простым и далеким, невозвратимым. Пахло яблоко детством. И руками матери в праздник. От этих неожиданных запахов, собранных под желтой кожицей, захотелось зажмуриться, как от солнца. И комендант сел и зажмурился.
– Витамины, – тихо сказал старик. – Моральный фактор…
Капитан положил яблоко на стол.
– Не давите на психику. Она у меня и так раздавлена.
Старик стоял, сгорбившийся, недобритый, жалкий, как никогда, и ждал, что еще скажет комендант.
– Проходил эшелон с подарками, – вспомнил тот, – так что? Было распоряжение. Речи говорили. Духовой оркестр играл. Паровоз стоял с красной лентой. А? – обратился он к милицейскому командиру.
– Было, – поддакнул тот.
– Точно, – сказал и Чашкин.
– Речи не надо… Музыку не надо… – попросил старик. – Паровоз давай.
Комендант посмотрел на старика:
– Откуда вы взялись?
Не было сил начинать сначала свой рассказ…
Старик и для меня прервал его на этом месте. Я не понял, – утомился он или так было задумано интереса ради…
Старик отошел к самовару, принялся колоть топориком чурку. Попросил меня взять ведро и поносить воду из колонки за арыком. Там была питьевая вода…
Самовар оказался прожорливым, как паровоз. Я принес два ведра воды, еще два, еще…
– Ну, и что? Помог вам комендант? – спросил я, опрокинув в блестящую прорву последнее ведро.
– Конечно, – ответил старик, поджидая вопроса. – Знаешь, сколько в мире добрых людей?
– Мало, по-моему, – сказал я, косясь на кузницу.
– Бедный ты человек, – пожалел меня старик. – Сто на одного плохого… Или сто пятьдесят… Или двести!
– А что-то не видно!
– Фу-ты ну-ты! Не знаешь, почему не видно? Хорошие люди на глаза не лезут… Живут на своих местах… А плохой человек… э-э-э… как гвоздь в ботинке. Один, а кусает, пока не выдернешь… Комендант был… – Старик вздернул голову и азартно показал большой палец, поставленный торчком – Во! Он нас разорвал.
– Как?
– Туда-сюда… К разным составам прицепил… Военным… Сказал: «Другие сейчас в Москву не пойдут… Так поедете… Под Москвой соберетесь…»
Я почувствовал, что начинается новый этап небылицы, и нетерпеливо повернулся к кузне. Дверь ее по-прежнему была пуста, хотя в ней тенькал молот.
– Вот бы один добрый человек в вашей кузне работал, не пропал бы у меня день!
– Да-а… – тянул старик. – Так и поехали… Танки, пушки и… яблоки…
10
Дали за окном… Тишина на стоянках… И опять мельканье ночных теней… И безответные думы о войне, сорвавшей с места столько людей… И его, старого, тоже несет, закидывает в конец света…
Радио по-прежнему встречало плохими вестями. Фашисты бомбили Москву, все ближе подступали к ней.
А земля, родная и до необъятности большая, разная, продолжала открывать себя, пробуждая щемящую тревогу оттого, что города по ней раскиданы так далеко друг от друга, и обнадеживая тем, что такую большую землю не выбомбишь, не одолеешь, нет. На большой земле жила для добра большая семья разных людей…
Иногда старик немножко отодвигал дверь вагона и смотрел в узкую щель на эту землю. Днем и ночью. Он почти не спал. Думал об Адыле, о Мансуре, скучал без них, говорил с ними, как будто они были рядом..
Клонились, махали перед глазами косые стойки моста, пролет сменялся пролетом, а конца все не было. Никогда не видел старик такого длинного моста, такой широкой реки…
– Каттадарья! – говорил он сам себе, а вместе с тем как бы и своим изумленным не менее его друзьям. – Большая река!
На короткой остановке он выскочил спросить у бойцов в передних вагонах, как ее зовут, – ему было любопытно. Оказалось, Волга… Он долго повторял потом под стук колес:
– Амударья… Сырдарья… Волга!..
Весь день за окном мелькали заснеженные деревья, напоминая ему сады, где каждого ствола касались его пальцы, когда он сажал яблони или оплетал их ловчими кольцами из сухой травы против гусениц-плодожорок. Но этот сад, одетый снегом, был куда больше и назывался – лес. За лесом города стали гуще, дома ближе друг к другу, людям стало теснее и, наверно, не так скучно жить. Станции чаще подставляли платформы под вагонные двери, но паровоз не останавливался, потому что спешил на фронт, вез теплушки с бойцами и в самом хвосте состава вагоны с яблоками.
Однажды утром снаружи в вагон ударил марш. Не грозный, а радостный. Словно это было еще во сне, хотя марш перебил сон старика и тот высунул голову на улицу.
Дрожал раструб репродуктора на столбе, как раструб карная – большой трубы, которую узбеки выносят на праздники. Только это был всем карнаям карнай. Все было большим в глазах старика, как прежде, даже еще больше. И холод стал больше, сильнее. Старик смотрел на раструб репродуктора, прикрывшись с головой халатом.
Он увидел белую платформу, увидел на ней человека в белой дубленке, в ушанке со звездой и крикнул:
– Какая станция?
В ответ донеслось в ползущий вагон:
– Москва!
– Елки-палки! – сказал старик, и у него перехватило дыхание.
Марш еще гремел, и эшелон еще двигался…
Я слушал старика и думал: теперь скоро конец. Хотя – как еще развернется его московская эпопея, куда заведет его фантазия по московским улицам? Он часто снимал тюбетейку, раза два вытирал ею лицо, прикусывал палец. Самовар он вовсе передоверил мне. Я бросал чурки в его пыхтящее нутро. Самовар выбрасывал искры к моим ногам, а старик спрашивал меня:
– Угадай, куда с вокзала я поехал? Не знаешь?
– Нет, ата.
– Эх ты…
– Куда?
– От Советского Информбюро…
– Куда? – переспросил я.
– Я видел главного человека на радио… Самого главного. Как его зовут?
– Левитан, – подсказал я, хорошо помня имя, мелькавшее на страницах газет.
– Правильно, – первый раз поддержал меня старик. – Правильно ты сказал, сынок, Левитан-ака! Да, да… Но сначала был не он…
Сначала старик шел по длинному коридору с молодым человеком, торопливо внушавшим ему на ходу:
– Скажете о своих чувствах… Скажете, что вы всегда в победу верили. Напрасно Гитлер хвастался.
Мелькали световые надписи у дверей: «Тихо. Репетиция!», «Не входить. Идет передача!» Молодой человек помахивал бумажкой.
– И танки разбили, и пушки разбили… И Гитлера разобьем! – твердил он старику, а старик кивал головой. – Волноваться не надо. Просто скажете, от души…
– Он дал мне речь, – рассказывал старик, грустно вздыхая. – Хорошую речь.
– Большую? – спросил я, боясь этой речи.
– Маленькую, – возразил старик. – Но я все равно забыл…
Перед микрофоном он оробел.
Была беззвучная комната, устланная мягким ковром. Была тишина, как будто остановилось время. Был стул, который, казалось, мог разрушительно скрипнуть, и старик боялся сесть на него и стоял около стула как неживой.
Вот и эта комната вошла в неподвижный мир чайханщика…
Молодой человек делал рукой подбадривающие знаки, но старик стоял. Другой, – это и был Левитан, чей голос он слышал в своем кишлаке не раз, – приблизился бесшумными шагами, погладил по плечу, посадил на стул.
Но старик молчал.
В ушах его стучали колеса.
Левитан не снимал доброй руки с его плеча. Старик открыл рот, но так и сидел с открытым ртом. Сейчас его услышат в Москве, в родном кишлаке, на всей земле…
Он вынул дрожащие руки из карманов халата. В руках были яблоки…
И, пригнувшись к микрофону, едва дыша, он сказал не то, чему его только что учили.
– Мы привезли яблоки, – сказал он. – Вот такие… – И поднес яблоки к микрофону, будто их могли увидеть. – В Москву привезли и не знаем, как вас догнать, товарищи войска… Фашисты бегут… дороги разбиты… Просьба! – Заторопился старик. – Кто едет на фронт, везет снаряды и хлеб, заворачивайте на Казанский вокзал… в багажный двор… Берите яблоки! Берите яблоки! Берите яблоки!
И только эти слова кричал теперь старик в микрофон.
На другой день военный грузовик вез ящики с яблоками по фронтовой дороге. В грузовике сидели старик, Мансур и Адыл. Друзья встретились в багажном дворе Казанского вокзала. Ну как же могла обойтись длинная дорожная легенда без этой встречи? И как же могла обойтись она без поездки на фронт, на передовую, туда, где били врага? Совсем рядом…
Снег скрипел под колесами грузовика. Снег прикрыл разбитую фашистскую технику в кюветах – машины, орудия и танки с черными крестами на боках, – а дальше просто тянулась снежная земля. За всю свою жизнь старик не видел столько снега. Заиндевели деревья у дороги. И назывались они, по словам бойцов, незнакомо: сосны, ели, березы…
Старик и оба его друга сидели в полушубках, накинутых поверх халатов: бойцы дали. С ними ехал веселый артиллерист, грыз яблоко, болтал без умолку, густо пуская пар изо рта.
– Откуда же эти яблочки, отец?
– Узбекистан, – отвечал старик.
– Какой же это сорт, отец? Сладкие, черти.
– Узбекистан.
Боец хрустел яблоком на морозе, сверкал зубами.
– А вас-то, отец, как зовут? Имя-отчество?
– Узбекистан.
Счастливый старик смотрел на бойца и от волнения забыл все слова, повторяя название своей земли. Это было как во сне: военная дорога, призрачные деревья по бокам ее, словно они выкристаллизовались из солнечного зимнего воздуха. Навстречу вели пленных…
– Аллах меня услышал, – шептал Адыл.
И как раз в это время у самой машины рвануло землю, вскинуло черные комья из-под снега. Грузовик не остановился. Боец, пригнувшись, сказал:
– Уже близко…
И еще раз ударило, рвануло…
…Поджав колени и обняв их, я сидел на нарах чайханы, у пустых пиалушек, насвистывая под нос очень тихо, чтобы не смущать старика своим невниманием, жалел пропащий день последних каникул, последнюю поездку дружеской ватагой на реку. А когда старик особенно страшно описал третий взрыв, спросил его как-то совсем глупо:
– Но вы живой остались?
Он посмотрел на меня презрительно, потому что понял, что я подвергал сомнению весь его рассказ.
– Не видишь, что ли? Сам видишь.
И замолчал, вытирая рукавом халата слезы с морщин.
Из-за арыка неожиданно дунул ветер, застрекотал листьями талов, нанес на нас дым от самовара, и от дыма, похоже, заслезились глаза старика. Он схватил меня за руку:
– Слушай, что было…
Но тут за арыком, за кузней, за воздушной зеленью деревьев рассыпались знакомые голоса. Меня звали:
– Ан-вар!
– Анва-ар!
– А-анва-ар!
Из-за кузни спасительно выкатилась вся гурьба велосипедистов. Легкие и быстрые колеса, сверкая спицами, перебрали досочки на мосту. Тени ребят и девушек пролетели по желтой воде. И вот уже друзья мои весело слезали, сваливались с велосипедов у самовара.
– Смотрите, он тут чай распивает!
– А мы, дураки, волнуемся!
– Кто волнуется? Это Гуля волнуется.
Я смутился, пробормотал, когда поутихли крики:
– Тут ата рассказывает про свое путешествие…
– Прекрасно, – перебил Саид. – Творческая встреча. Кино и зритель… А шашлык подождет до завтра?
– Вы еще не жарили шашлык?
– Я заставила всех вернуться, – сказала Гуля. – Где мой велосипед?
– Он там… в кузне… сейчас…
Старик отпустил мою руку.
– Итак, ата, – обратился к нему Саид, – на чем вы остановились, дорогой? Мы послушаем…
Но старик показал на кипящий самовар:
– Лучше я напою вас чаем.
Едва он сказал свою ласковую фразу и начал расставлять пиалы для всех, как неуклюжий кузнец выкатил из своей темницы велосипед. Я бросился к нему по гулкому мосту.
– Готово?
Педаль была на месте, а кузнец сказал мне:
– Думаю, ты не скучал, а?
– А? – спросил и я.
Сейчас, когда меня переполнило радостное до дрожи чувство оттого, что Гуля волновалась, заставила всех вернуться, я, ошеломленный, не очень понимал, о чем меня спрашивали. Все, кроме ее голоса, ее слов, ее смеха за арыком, ее велосипеда в моих руках, не существовало.
– Там, с дедом, не скучал, а?
– С чайханщиком?
Я медленно приходил в себя, опускался с высоты на землю.
– Да уж, дед у вас такой… не соскучишься…
– Чайханщик, – усмехнулся кузнец.
Чайханщик в кишлаке командует не только самоваром и посудой, но еще и разными новостями, случаями, историями… Он их хранитель и разносчик. Он заваривает не только чай, но и беседу на долгие часы чаепития, и чем забавней его рассказы, тем вкуснее чай. Да, хороший чайханщик из самой маленькой чайханы – духовный наследник знаменитого Ходжи Насреддина, выдумщика и потешника, кумира восточного люда. Без этого дара нечего в чайхане место занимать. Чай, в конце концов, любой заварить сможет, особенно если всегда заваривать свежий, а вот сочинить небылицу, да еще похожую на правду…
– У нас чайханщик – золото, – сказал кузнец.
– Точно, – сказал я, как Чашкин.
11
Недели через две поезд Ташкент – Москва готовился отойти от вокзальной платформы, увезти меня и Гулю в Москву. На перроне стояли несколько женщин – матери студентов. Их свело как бы свое родство. Среди них была и моя мама, а к ней жалась Юлдузка, вероятно думая, как следующим летом этот поезд увезет ее из-под родных и добрых теней нашего двора в открытое море большого мира. Мама и отец уговаривали Юлдузку идти на арабский факультет нашего университета и тешили себя тем, что уговорили, но мне Юлдузка призналась, что ее увлекает биохимия, и просила провести разведку в Московском медицинском…
Я смотрел на них из окна вагона. Поезд уходил днем, и отцы были на работе, лишь двое-трое мужчин, оторвавшихся от своих дел, курили в отдалении от женщин, чтобы не мешать их наивным слезам. Я же ушел в вагон, чтобы не мешать Гуле и Саиду, говорившим у подножки. Я догадывался, о чем, потому и ушел, не желая вертеться на глазах.
Когда поезд тронулся, Гуля встала у открытого окна вместе со мной. Саид долго шел по перрону рядом с окном, сначала даже держась рукой за его край. Он совсем забыл обо мне и спрашивал:
– Ты мне так и не ответила, цветочек… Почему?
Дело в том, что Гуля по-узбекски – цветок.
– Я буду писать! – крикнул Саид, остановившись у края платформы. – Я приеду, нет! – И тут вспомнил обо мне: – Пока, Мосфильм!
Семафоры открывали нам дорогу. А я опять страшился своего одиночества с Гулей, в непобедимой своей скованности чувствовал себя с ней счастливым и боялся разрушить это счастье.
Спотыкающимся голосом я сказал:
– А знаешь… тот чайханщик… забавный старик.
Оказывается, я думал о нем. Где-то он жил во мне подспудно. И просто выручил меня сейчас.
С растущей благодарностью к этому старику я стал рассказывать Гуле все, что слышал от него, всю его легенду про яблоки, про дорогу, про войну, отгремевшую на земле до нас. И, расписывая подробности, я и не заметил, как дотянул рассказ до темноты.
– А может, и он видел вон то старое дерево, – сказала Гуля, – где кто-то живет…
– Ничего он не видел, – возразил я твердо.
– Почему?
– Потому что он никуда не ездил.
Удивительно, каким неуступчивым становился я в такие минуты перед неправдой, даже когда можно было уступить хотя бы Гуле. В этой неуступчивости было мое «я», выстраданное в раздумьях и сомнениях.
– А я бы на твоем месте сняла картину о том, как старик возил яблоки в Москву, – беззаботно сказала Гуля.
– Картину можно снять, – согласился я, – и назвать ее «Фантазер».
– Почему?
– Он придумывал бескорыстно.
Не то чтобы мне хотелось теоретизировать, но эта мысль показалась мне интересной, почти открытием. А рядом стояла Гуля. И, храбрея от своего превосходства над ней, я сказал:
– Была война и никак его не коснулась… Это обидно. Даже старикам… Понимаешь? И родилась легенда. Добрая легенда. Героическое время обрастает легендами, как земля травой после дождя…
Мне казалось, что я говорю и насмешливо и задушевно, но Гуля спросила меня со взрослой прямотой:
– Все равно, по-твоему, он просто враль?
– Ну нет, – возразил я, защищая старика. – Не враль. Сидит старик у самовара и сочиняет сказки.
Я вспомнил про себя, о чем думалось мне, пока старик рассказывал, а я слушал. О тоске по тому, чего не случилось в жизни, о мечте, которая всегда богаче жизни, о подвиге – смысле человеческого призвания, но редко – факте бытия. Это всех касалось. И меня тоже.
– Что же ты замолчал?
– Так.
Поезд стоял. Полутемную ночную платформу пересекал здоровяк в халате, волоча нелегкий мешок к подножке нашего вагона. Видно, поезд не собирался стоять долго, и он спешил. Плечистая проводница наклонилась прямо с подножки к мешку:
– А ну, покажи.
Здоровяк быстро открыл мешок, завернув его края, и мы услышали мурлыкающий голос:
– Хорошие яблоки.
Он помог проводнице вскинуть мешок на подножку, втолкнуть в дверь и отошел, пересчитывая деньги, а я сказал Гуле:
– Вот как, между прочим, возят яблоки в жизни.
– А я…
– Не уговоришь. Стоп.
– А я хочу верить старику, – не сдавалась Гуля.
– Дети любят сказки, – сказал я зло.
Сам не знаю, может быть, из-за старика я взял перед дипломом такую легкомысленную, на первый взгляд, тему для своей курсовой работы: «Артисты на фронте». Я хотел построить сюжет на факте и для этого искал факт, встречаясь с разными людьми и просматривая километры военной хроники.
Однокурсники, встречая меня в коридорах института, посмеивались:
– Воюешь?
– Воюю.
В тот день мне осталось прокрутить коробок десять разных лент, извлеченных из военного архива. Мы с механиком даже не ходили ужинать, запасшись, как на фронте, сухим пайком.
Я жевал булку, сидя в маленьком зале, давил окурки о дно круглой жестяной коробки для лент, по традиции заменявшей пепельницу в рабочем кинозале, и смотрел на экран.
Да, фронтовые операторы снимали без липы. Земля черными пятнами, черными брызгами разлеталась по белому, будто выгоревшему полотну. Падали бойцы, иные – чтобы никогда не встать. Это была настоящая атака, только немая, потому что снимали, не записывая звука.
Изображение косило, мелькали грубые склейки. В коробках хранились ленты, собранные из забытых всеми обрывков, обрезков, без монтажа, невпопад, но, согласно пометкам, имевшие отношение к выступлениям актерских бригад на передовых позициях. Короткие кадры фронтовых концертов под открытым небом, немые следы стихов и песен.
Я был терпелив и верен себе в поисках, я все думал: а вдруг самый последний кадр таит в себе клад… Наверно, я мог поспорить с терпением золотоискателя.
Я уже видел, как пели знаменитости разных калибров в толпе бойцов, прямо с грузовиков. Видел, например, как пела Любовь Орлова морякам у каких-то бесцветных сопок. Что она пела? Об этом можно было только догадываться – по губам, по жестам… Мне казалось, Орлова пела что-то из «Волги-Волги», и сама была молодая и задорная.
