Текст книги "Избранные произведения в 2 томах. Том 1"
Автор книги: Дмитрий Холендро
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 35 страниц)
Недавно укоряла про себя комбата за то, что он часто и быстро говорит: «Понятно». А он и прав. Все проще, чем мы выдумываем. Какая еще любовь? Откуда он ее взял, этот мальчик? Ася и правда чувствовала себя старше Зотова и уже понимала, что на свете все проще. Думая так, Ася становилась сильней, ближе к привычной отрешенности от немыслимых и ненужных забот, от всего, что мешало делать свое дело, есть и спать. В госпитале, а потом и на земле, называемой полем боя, Асю учили за всем видеть жизнь, пахнущую теплом, хлебом и обязательно радостями. И за последними глотками воздуха, который втягивали в себя раненые, умирая на ее руках, и за обугленным камнем домов, от многих из которых остались лишь печные трубы, покрытые языками копоти, и за обгорелыми вишнями, которые когда-то цвели невинными белыми лепестками.
Эта жизнь была лишь в воображении, а воображение уставало, как устала сегодня она сама.
6
Разбудила Асю заря, которая на стыке воды со степью была голубей, чем всюду.
Ася сама взнуздала коней, чему весело научилась девчонкой во время поездок с песнями на уборочную, и пустила своих отдохнувших сивок чуть ли не галопом по станичным улицам. Через полчаса подвода была завалена лекарствами, пакетами и бинтами в мешках. Неожиданно ее охватила злость на самое себя. Она делала все, чтобы оттянуть встречу с Зотовым, а ничего не могла сделать. Деваться некуда. А если не встречаться, и все? Да, не встречаться! Поехала!
– Куда спешишь? – спросил Лаврухин, когда она попросила разбудить ездового.
– Домой.
– Одну не пустим. Не! Вдруг застрянешь и будешь маяться, пока помогут. С нами поедешь.
– У меня ездовой!
– Дай ему поспать. И коней не гоняй. Наши далеконько, но не так уж, чтоб ехать. Сейчас попросим посмотреть за твоим грузом и – шагом арш!
Если бы не Лаврухин, она и впрямь уехала бы. Ни за что не пришла бы сюда. Почерневшие стены дома, на котором, видно, когда-то густо селились птицы, едва держались, а крыши не было вовсе. Поэтому и гнезда, прилепившиеся к верхним бревнам стен, обнажились. На задворках косилась сараюшка, точь-в-точь как у слепого старика. И возле сараюшки странное дерево, словно запакованное в сухую корку с трещинками, тем не менее развесило вокруг себя пучки мелких листьев.
– Там, – показал Лаврухин.
Всю дорогу она пыталась вызвать в себе ненависть к этому лейтенанту – за ложь, за неуместную правду, чтобы найти хоть какую-то опору, определить свое отношение к нему, но пришла еще больше растерянной. Тронула и рванула дверь сараюшки. Думалось, как все косые двери и эта отойдет лишь чуточку, а она вся распахнулась и оставила Асю у порожка высвеченной утренним солнцем. Зотов протиравший лохматой тряпкой сапоги, распрямился и ахнул, вернее, глаза его ахнули.
Он считал себя человеком, принимающим решения один раз, и не вслушивался в разговоры, возникавшие иногда, но краем уха невольно улавливал что-то об Асе и комбате. Много о Романенко говорить не рисковали. Но и это казалось ему сплетнями, выдумкой. Почему? Наверно потому что так было легче.
Мама ему сказала как-то перед выпускным вечером в школе:
– Ну вот, Паша, ты выходишь в жизнь.
– Помолись за меня. Ты ведь, как все мамы, беспокоишься: как-то она встретит твоего сыночка, эта самая жизнь, которую взрослые слишком часто называют проклятой.
– Не смейся, – попросила мама. – Приготовься к тому, Паша, что далеко не все будет так, как представляется.
– А как?
– Труднее. Жизнь обманет не раз. И не раз будет доводить тебя до отчаяния. Но это вовсе не обман.
– А что?
– Жизнь.
Может быть, он не хотел верить в разные слова об Асе и Романенко потому, что ставил его себе в пример и даже восхищался им? А может быть, ты все еще мальчишка, Павел Зотов? Вдруг Ася сама сказала о комбате, и тогда созрело решение: «Прощай, Ася!» Это было самое страшное – живому человеку сказать: «Прощай!»
И вот распахивается дверь, и у порожка стоит Ася. И какое-то время он молчит остолбенело, а потом улыбается, как самый счастливый человек на этой земле и шепчет:
– Ася!
Рука его потянулась к шее и застегнула пуговку на воротничке. «Ну, – неожиданно и насмешливо подумала Ася, – проблеял и – ни с места. Подошел бы да поцеловал. И не надо слов». Наконец сама ответила, у нее выходило в таких случаях браво:
– Я накоротко! Что это вы – отдельно и в таком «дворце»?!
– Да солдаты пожалели! Не переношу храпа!
– Демобилизовать! – прыснула Ася.
– Что там у нас?
Она рассказала про разведку.
– Добыли вам лодку, а сами…
Он вспоминал Агеева, его спину в ремнях, его слова: «Когда в последний раз вы слушали стихи?»
– Жаль.
– Всех не пережалеешь, – сказала Ася и повторила: – Не пережалеешь всех!
– Ася! – спросил он. – Что с тобой? Ася!
– Я сейчас уеду.
– Поедем вместе. Приказ будет такой…
– А чего это вы мне приказываете?
– Как старший по званию.
Он велел ей отдыхать.
– А я отправлюсь по делам. – И растолковал, что сегодня должны закончить заготовку и подготовку бревен, ровно к пятнадцати ноль-ноль.
– Какая точность! – съехидничала Ася.
– Так артисты же!
Оказывается, к пятнадцати ноль-ноль настоящие артисты прикатят в станицу, чтобы выступить перед ее гарнизоном. Выступление будет в бывшем колхозном саду, где деревья в ощипанной зелени росли через пятое на десятое: половину их немцы порубили зимой на дрова. В саду уже сколотили помост, вчера весь день стучали молотки.
– Артисты-то откуда?
– Из Москвы!
– Не ври!
Он поклялся. И она ответила: ладно, раз московские артисты, она останется. И тут же вспомнила, что не для того приехала и пришла сюда.
Он уже снял с гвоздика свою пилотку, но она окликнула его:
– Паша! Я тебе только расскажу…
– Потом, а? – попросил он, то ли спеша, то ли догадавшись, о чем она, и враз испугавшись, как еще не пугался. – Что ты мне расскажешь?
– Такое, что песенка, спетая тогда, в камышах, цветочком тебе покажется. Слушай, лейтенант.
– Не хочу! – оборвал он так, что она даже вздрогнула.
– Что значит – не хочу? Хочешь!
– Времени нет, Асенька! – прикрылся он.
– Ах, времени нет! А когда будет?
– Никогда, – спокойно ответил он, и это было его последним решением, которому по армейским порядкам надо подчиниться как последнему приказу.
Но она вспомнила слово, брошенное на Протоке, и снова из последних сил крикнула:
– Заткнись! Благородненький! Уж очень у тебя все просто.
– Конечно, проще пареной репы, – согласился он и передвинул кобуру сбоку на живот. – Вот пистолет. И еще хоть слово об этом – застрелю. Я серьезно.
– Ха-ха!
– Я сказал, не шучу.
Было что-то такое в его голосе, что заставило ее насторожиться. И она спросила еле слышно:
– Почему так, Паша?
– Потому что я тебя люблю.
Выражение огорченной беспомощности появилось на ее лице. Она ведь хотела, чтобы было лучше, а он не соглашался, мешал ей. Как же быть-то, что делать?
– Тут война, а он, видите, влюбился!
– Не железки ж воюют.
– К черту твою любовь! – набрав голоса, прохрипела она, но на этом голос и кончился, и она прошептала: – Очень уж нежная это штука, Паша. Совсем не для войны.
– Дурочка, – сказал он, надевая пилотку, – это война совсем не для любви.
– Ишь ты! – снова зашлась она так, что даже закашлялась. – Перевернул!
– А как же! Эта штука посильней войны.
– Почему? – неожиданно засмеявшись, спросила Ася.
– Да… хотя бы потому, что вечная. А война вечной не бывает… Оставить табачку?
Ася помотала головой.
– Спи, – сказал он и плотно придвинул за собой жидкую дверь.
– Паша! – позвала она, но он уже ушел. Где-то в глубине еще хотелось посмеяться над ним, но почему-то вдруг самой себе улыбнулась от счастья, как полоумная. Ася вдруг перестала бояться слова «любовь». Это выше неба? Чепуха! Это здесь, на земле.
Зеленели вокруг деревья. Такие же кудлатые, как возле этого сарая, они во все стороны разбегались по станичным улицам. И трава. Она простегала тонкие полоски на месте павших заборов. Когда приезжаешь с передовой, да еще из камышей, окружавших тебя не один день, даже хуторок кажется неправдой, полной жизни. А станица и вовсе представляется большим городом. Но сейчас ей словно подарили целый мир…
Да, она существовала отдельно от всего, а теперь сама стала и деревом и травой. Пусть хоть одной веткой, одним цветком, который когда-то раскроется на этой ветке. Тьфу, тьфу, тьфу! Так же о мертвых говорят. А ей, дурочке, жизнь увиделась в этом… Да просто она воскресла! Нужно свернуться калачиком и попытаться заснуть…
Через несколько часов, открыв глаза, она испугалась, что и в помине не осталось ничего от острого чувства, которое овладело ею. И в которое другие не поверят, если им сказать. Да и сама Ася потребности в таком чувстве не подозревала. А может, подозревала когда-то, но забыла. Ася прислушалась к себе. Настороженно огляделась, боясь, что сейчас новое чувство разрушится отчего-то. Со всех сторон сарай изрезало щелями, и в них бил свет. Напротив постели стояли пустые полки из неоструганных досок, лишь на верхней лежала чистая ложка, которой, наверно, ел Паша. В углу к ведру с водой приткнулась табуретка, а на ней зубная щетка и порошок в железной коробке. Ася встала, почистила зубы пальцем, представляя себе будущее немыслимое богатство: две щетки рядышком и красивый умывальник. На стене висело зеркальце, в которое он гляделся, когда брился. Асе до зеркала не дотянуться – так высоко! Смешно.
Ася подскочила, попробовав увидеть себя, но не увидела. Залезла на табуретку, подставив ее поближе к стене, и рассмеялась. Давно не видела такой растрепы! Когда Зотов вошел, она лежала под простынью – над ушами и на висках бантики из бинта. Закрутила волосы в кои веки!
– Все – на концерт, а я за тобой… Чего ж ты.
– У меня часов нет.
– Ну, я выйду, а ты одевайся.
Не шевелясь, она лежала, как прежде, и он услышал в тишине ее дыхание.
– Я выйду, – повторил он, но вместо этого сел к ней, а когда дотронулся до нее боязливыми руками, она высвободила из-под простыни свои тонкие руки и обняла его так крепко, что у него закружилась голова.
Все вокруг закружилось. Она целовала его в щеки, в нос, в глаза, но это так, попутно, а искала и находила губы Или он находил ее губы, с которых почти пропала нежная корочка, и Ася его не отталкивала.
– Паша, – звала она, – Паша…
Потом, откинув голову и посмеиваясь, Ася затылком изо всех сил прижимала его руку к тощей подушке и просила:
– Ну помечтай о чем-нибудь. Хоть капельку!
– Вслух?
– А как же я иначе услышу?
– Зачем себя обкрадывать?
– Не понимаю.
– Все равно будет лучше.
– Что это? – спросила вдруг Ася.
Рев самолета начал оседать с высоты и скоро заполнил сараюшку. Ася не сразу поняла, что самолетов было много. И вот уже их рокот перешел в длинный свист, не затихающий, а вырастающий тоже. Все вырастало. Не заставил себя ждать и грохот бомбовых разрывов. Земля, принимавшая удары, затряслась, во всяком случае, здесь…
Ася быстро оделась, сдергивая с себя и разбрасывая по земляному полу марлевые бантики.
– В той стороне, где сад, – лихорадочно проговорил Паша.
Она схватила санитарную сумку.
…И на Кавказе и на Кубани Ася нередко попадала под бомбежки, а такое и она видела впервые. Десять – пятнадцать «юнкерсов» уходили серой облегченной стаей, сопровождаемой зенитными вспышками. Низкорослые вишни, окутанные дымом, горели, поддавшись огню без спора. Глаза выхватывали в дыме человеческую руку, обращенную к небу кусок одежды с болтающимся погоном…
Убитых возили на тех же грузовиках, которые не так давно привезли сюда живых. Этих грузовиков не хватило для всех. Десятки недавних зрителей ложились в неподвижный строй у обочины дороги, пока не подкатывала цепочка других грузовиков, а может быть, и прежних – кровь на откинутых бортах выдавала их.
Расшвыривая искры, пылал сколоченный вчера помост, недолгая сцена для артистов… Ася пробежала мимо, прикрывая глаза от искр.
– Туда! – крикнули ей, направив за длинный бугор, похожий на кусок железнодорожной насыпи.
Раненых опускали в некошеную траву, и трава прятала их искаженные лица. Луг за насыпью стонал разными голосами. Медперсонал из окрестных точек прибывал, но все равно рук было мало, и Ася оказалась тут не лишней. Над третьим не то пятым раненым, разведя руками траву, чтобы проверить, жив ли этот солдат, Ася застыла и тронула его лоб:
– Герасим, миленький! Колпак!
Ася позвала Зотова, но лейтенант не откликнулся. А Колпаков как-то мучительно, не с первой попытки, чуть приподнял дрожащие от напряжения веки.
– Ася? – вопросительно прошипел он.
– Миленький, помолчи, – уговаривала она, располосовав на нем издырявленную осколками гимнастерку от воротника донизу и отхватывая от нее мешающие куски садовым ножом – да, его так и называли «садовым», острый и кривоватый нож санинструктора, очень похожий на мирный садовый нож.
Столько было ран на теле Колпакова, жилистом и таком небольшом, что и от половины можно погибнуть. Иные кровоточили, как старательные ключи. Жгуты, жгуты сначала, чтобы остановить кровь. И резиновый и матерчатый… И шины…
– Палки! – крикнула Ася.
По лужайке метались солдаты, помогая санитарам, раздавали срубленные с вишен ветки для шин. Чего только не подкладывала Ася под раздробленные солдатские кости! Иногда в дело шла и винтовка раненого с ее широким прикладом.
Понимая все, в том числе и бесполезность ее неразумного., отчаяния, и желая ее утешить, Колпаков виновато выдохнул:
– Вот…
А она врала, проливая спирт и бинтуя раны, неуверенная, слышит ли ее Колпаков, просто так самой было легче:
– Письмо тебе пришло! Жена жива, и дети здоровы. Вся рота привет тебе передала.
Она знала по опыту: с тяжелыми ранеными, перевязывая их, говори и говори, не давая забыться. Случалось, говорила уже с мертвыми. Но Колпаков еще дышал, захлебываясь воздухом.
– Сказали, очень ждут новых стихов.
– А стих… его, – с облегчением ответил Колпаков, – Зотова…
Кончились бинты, и Ася выпрямилась на миг, стоя на коленях в траве, глянула в сторону дороги: нет ли на виду санитарной машины, и только тогда сообразила, что сказал Колпаков. Обычно почти и не вслушивалась в бессвязный бред раненых. Но сейчас до нее дошло. Она повернулась к Колпакову, он что-то еще пытался прошептать. Асю охватили сразу и гнев на жизнь, где все так перепуталось, и досада на свою беспомощность, и желание плакать от этого. Она наклонилась, чтобы вытереть Колпакову лицо с морщинками, в которых собрались капли холодного пота. Хилая грудь его вздрогнула недолгой, летучей дрожью, и он разметал по траве свои несуразные кулачищи.
– Ася! – послышалось с другой стороны.
За спиной возник Зотов, она подняла глаза, чтобы увидеть его, но сначала увидела Лаврухина – шагах в пяти позади.
– Наши в станице, – сказал Зотов, – Лаврухин нашел меня…
– Мы сзади были, как пришли, – прибавил Лаврухин, подходя. – Там щели старые, в них много народу укрылось… А Колпак сказал, я пойду поближе, мне, мол, там место заняли, шутки ладил… Белгородский Емеля! – И отвернулся, елозя тылом пухлой ладони по губам.
– Принесите бинты, – не поднимаясь с коленей, велела Ася. – А его можно взять…
Они принесли бинты и подняли Колпакова.
– Подождем у дороги, – обронил Зотов.
Уложили Колпакова на свою подводу и, дождавшись Асю, повезли потихоньку. Она еле перебирала ногами, хватаясь то за лейтенанта, то за Лаврухина. Где-то, втянувшись в шаг, вдруг вспомнила:
– Он сказал про стихи…
– Это неважно!
– Но все же… Для чего?
– Для меня. Он сам предложил. «Вот увидите», – говорит. Я не решился бы прочитать. Ни за что! А он записал и выучил.
Ася глянула на лейтенанта, пугаясь, что это он мог лежать, накрытый плащ-палаткой, и радуясь, что это не он и не она, что они спасли друг друга.
– Не смей никому, Ася, про стихи. Она кивнула.
– Я много напишу и буду читать одной тебе. А это… вспомнится, и вспомним его.
В середине станичной улицы встретили слепого старика, вот он, нашелся! Тогда, на отдыхе, Ася спросила его: «Отчего глаза-то, дедушка? Может, фрицы древесным спиртом угостили, а вы и отведали?» – «Я жизни отведал!» – сказал старик. Но, видно, не всего еще. Оглушило небывалой бомбежкой.
– Господи! Накажи их! – бормотал он.
Опираясь на винтовку, неподалеку торчал солдат, какой-то странно новенький, наверняка только что с призывного пункта или из каптерки, к старику вроде бы непричастный.
– Где живете, дедушка? – спросила Ася.
– Хату сжег «горбыль» одной зажигалкой, где-то забыл метнуть, донес до меня. Теперь я с солдатами. У дороги на Гастагаевскую. Выхожу, Валюху жду-встречаю… Везете кого?
– Колпакова. Может, помните?
– Памяти-то уж нет почти. Кого, сказали? Колпакова? – Старик шагнул к подводе и остановился, как споткнувшись. – Справный солдат…
– Был.
Вскинув руку, старик хотел что-то сдернуть с головы, но она была непокрытой, и он опустил пальцы на лысину с седым, как на одуванчике, пухом и повторил:
– Господи! – И перекрестился.
– Идем, что ли, старый черт, – вдруг позвал его солдат. – Затаскал меня! Вожу, вожу.
– А куда ты его? – удивился Зотов.
– В комендатуру.
– За что?
– Нас привезли в станицу, разослали по всем концам, задерживать таких. Думаете, немцы так просто налетели? Им сигнал был по радио о здешнем мероприятии!
– Да он же слепой! – воскликнула Ася.
– Мое дело – привести. Велели в комендатуру, а никто не покажет, где она. Спрошу, привожу – нет!
– Старика мучаешь.
– Говорю, он меня замотал.
– Ну и мало тебе, умнику. Этого слепого все знают.
Солдат не обратил серьезного внимания на слова лейтенанта.
– Слепой! Как скажут, где комендатура, он бежит туда шибче зрячего. И без палки. Вот что подозрительно.
– Да он родился здесь и всю жизнь провел!
– Каждую канавочку знает, – добавила Ася.
– Привезу в город, где родилась и выросла, завяжу глаза, скажу – веди в комендатуру, посмотрю, как побежишь!
– Я не знаю, где комендатура.
– А я знаю, – сказал Зотов. – Двинулись. Там разберутся.
– Факт, – сказал солдат, приободрившись.
Навстречу попались подводы с тяжелыми минометами.
Бомбежка, конечно, разыгралась, потому что допустили беспечность, прозевали «юнкерсы» и возможных наводчиков. Так мало этого! Теперь в открытую везли солидные стволы, заранее говорящие о многом, а солдат попусту таскал слепого старика…
Возле калитки из кроватной спинки старик остановился:
– Вот моя хата…
Подвода с Колпаковым свернула и поехала по мягкой золе. Требовались хоть старые доски, чтобы сколотить гроб.
– Я сделаю, – сказал Лаврухин.
– А тем временем мы вернемся. Идем, Ася? Или сил нет? Я бы хотел, чтобы ты глянула. Там бугор с тополями. На бугре и положить бы Колпакова.
– А комендатура где? – напомнил о себе конвойный.
– Рядом. Знаете, дедушка, бугор и на нем четыре тополя?
– А как же! Я их и сажал. Тогда глаза мои чуток понимали.
– И комендатура точно там, товарищ лейтенант? – опять спросил солдат для надежности.
– Там, там. Еще не дадут вырыть могилу по соседству.
Тополя уже открылись – стояли не в ряд, а кучкой, листьев было много, и зелень их трепетно шелестела. Зато комендатуры рядом опять не оказалось, и упрямый солдат увел старика, а Зотов удивился:
– Мне же сам Колпаков сказал! Я боялся, что бревен не наберем, и велел ему эти тополя свалить, еще с дороги приметил их. А он вернулся и доложил: «Там комендатура». – «Где?» – «Возле самых тополей. Рубить – ни-ни!» – «Хорошо, свой же комендант, договоримся». – «Нет, плохо. Он молодой». – «Как молодой, так плохо? Молодые полвойны на своих плечах везут!» – «Кто спорит? Но, бывает, кричат. Вот и вы уж кричите». – «Для дела бревна нужны, а не тополя». – «Их дело – расти. А бревна будут». И нашел ведь. А тополя спас.
– От тебя? – удивленно спросила Ася.
– От меня. Без комендатуры.
– Он был сам себе комендант.
– …Четырех тополей.
– Хотя бы.
– А может, и пора уж думать о тополях? – спросил лейтенант, и ей хотелось согласиться, и даже сказать «пора», но это было так ново и смело, что она не решилась, а лишь прошептала:
– Ты лучше знаешь…
7
Был день, когда малярия снова разгулялась. Неистощимой дрожью она колотила изнутри, и уже казалось, вытряхнет душу, но, видно, отложила это до другого раза. И утром Романенко опять выскоблил щеки до синевы и стал немилосердно шлепать по ним ладонями, чтобы порозоветь к приезду командира полка.
Впрочем, что касаемо его батальона, то вернее было сказать, к приходу командира: сюда не ездили, а добирались с трудом. И командир полка, довольно грузный, хоть и низенький майор, добравшись, долго и тяжело отдувался, не вглядываясь в лицо Романенко. Прежде всего он спросил:
– Чаю дашь?
Едва не крикнув Марасула, Романенко приказал новому ординарцу принести чаю и понял, что особенно радоваться не придется. Обычно майор, поручая ему непростые задачи, предупреждал в расчете на ответную мобилизацию: «Радуйся!»
Сейчас, пока помощники сидели с начальником штаба за картой, готовились к разговору, он отхлебывал чай и жаловался:
– Дорожка к тебе!
– Лучше не бывает.
– Гиблое место!
«Не сам я себе его выбрал, – горюя, думал Романенко. – Худший кусок подложили мне плавни…» В самом деле, сзади была топь, а перед батальоном на добрый километр расстелилась глубокая и голая вода, над которой всю ночь друг за дружкой повисали и таяли осветительные ракеты. Всей жизни, если доведется ее прожить, не хватит на удивление: как Агеев, Марасулов и Пышкин одолели этот «океан», проникли в заводь за вражеской дамбой и вывели оттуда лодку? Конечно, дышали сквозь камышины, из-под воды, но сказать-то просто…
Майор напомнил, что комбата еще призовут в политотдел дивизии, пиши объяснение, как погиб его замполит, а оно самое незатейливое: цел тот, кто ничего не делает, а это ведь война, тут нельзя ничего не делать. Он не посылал Агеева, но и не остановил его. Солдаты сейчас не только заклепали кусками меди от снарядных гильз дыры в бортах, но и углем нарисовали на лодке звезду и написали: «Агеев».
А место, конечно, гиблое…
Наступать начнут километрах в двух севернее, с позиций другого батальона, и еще несколькими километрами южнее, где плавни, истощаясь, подпускали к себе дородную станицу. Ее возьмут соседние части. А его дело – проявлять огневую активность, для чего ему и позволили соорудить плавающую батарею, хотя минометы станут не менее нужны и на суше, ждущей их впереди, потому что пушек туда сразу не подтянешь. Зотову наказать, пусть минометы бережет, пловец! А вообще…
– Активность такая, будто и ты перешел в атаку. Беспрестанно кочевать и стрелять. Беглый, беглый, беглый! Для этого Зотову рацию даем. Скажи, чуть ли не сам я приволок! Значит, стрелять так, чтоб без промаха!
– Понятно.
– Вопросы?
– Когда?
Командир полка чуть-чуть развел руками:
– Не мы начинаем. Мы будем поддерживать. Весь фронт будет поддерживать, чтобы противник не перебросил туда ни дивизии, ни полка, ни роты, ни одного ствола.
Спрашивать – куда, было бесполезно, да майор, возможно, и сам не знал, но ведь думать себе не запретишь. В тишине болотных ночей, склоняясь над двухверстками с красными и синими зигзагами, Марат Романенко часто затевал молчаливые военные игры, становился то нашим генералом, а то и генералом противника, ломал голову беспощадно, сам с собой неумолимо спорил…
Однако, когда началось, он честно разжаловал себя, признав если и генералом, то никуда не годным. Эта точка, где началось, даже и не обдумывалась им для удара, как самый укрепленный участок у врага и самый раскаленный – там огонь и штурмы не затихали. Левый фланг не только здешнего, а и всего невообразимо длинного фронта, протянувшегося на многие тысячи километров через равнины и возвышенности, города и деревни, от Белого до Черного морей.
Здесь, в южном конце фронта, стоял Новороссийск. Лучше сказать, лежали его развалины и пепел, каждый день нагревавшийся заново… За Цемесской бухтой, в предместье города, держали свою землю десантники, уже давно приковывая к себе внимание. Они высадились на укрепленный, перенасыщенный огнем, заминированный берег с дерзостью, казавшейся неправдоподобной и видавшим виды людям. Многие корабли немцу удавалось поджигать минами, снарядами, и десантники черными зимними ночами штурмовали крутые откосы при свете горящих на волне своих же катеров и мотоботов.
Освобожденная земля была малой, ее так и называли – Малая. Немец грозился, что за сутки сбросит малоземельцев в море, а они держались уже почти две трети года. В свое оправдание – об этом еще Саня Агеев ему рассказывал – немец называл их то коммунистами-фанатиками, то трижды моряками, а это были, как писала фронтовая газета, обыкновенные герои, если, конечно, вдруг подумалось Романенко, герои могут быть обыкновенными.
Короче, Малая земля так и висела занесенным топором над корнями голубого «дерева» фашистской обороны. Отчаявшись столкнуть десантников в море и отделаться от топора над собой, немец принялся шпиговать дотами развалины у единственной приморской дороги. Всю весну и лето он старательно врастал в землю железом и бетоном, пока не счел здешнюю оборону неприступной.
А именно здесь и началось. Взяв в союзницы неожиданность, сюда и ударили «топором» Малой под гром артиллерийских стволов, оживших среди ночи. «Ну что ж, – сказал бы Колпак, – дерево и валят с корня… Храмотно». Непросто это было… но ведь на войне иначе и не бывает! Пулеметные зрачки пристально смотрели в узкие прорези из-под бетонных лбов дотов, так же недремлюще дежурили наготове пушки и танки. Заискрило, загрохотало… На израненные причалы Новороссийского порта тут же высадились новые десанты, чтобы поддержать атаку.
Так начался развал всего каменно-железного кавказского фронта врага, дальним флангом увязшего в плавнях, где ему, Романенко, довелось прожить и весну и лето…
Кровопролитные бои в Новороссийске не прекращались, и, нуждаясь в пополнении, противник подтянул туда солдат и огневую силу с других участков «Голубой линии», но этого момента ждали, и плавни заговорили…
Плавни широко нависали над дорогами отступления с «Голубой линии». И даже тем, кому не было понятно, зачем они «гниют» здесь, торчат в плавнях, вдруг все стало ясней ясного. Прорыв в плавнях, грозящий захлопнуть эти дороги, само собой панически пугал врага, было понятно, что в страхе перед окружением немец уцепится за свои дамбы не на жизнь, а на смерть. Значит, наступать и из плавней, драться!
Все дни и ночи до этого Зотов мастерил плоты. Бревна к ближней протоке подвезли по одному, связали по три-четыре штуки и, сделав дугу по воде, а где и перетаскивая их волоком, как предки на древних речных путях перетаскивали суденышки, дотолкались шестами до своих позиций. А уж здесь, заранее подогнанные и размеченные, собрали, усердно пряча в камышах, потому что над плавнями, лишенными зениток, с рассвета до темна или до прилета наших истребителей висели «рамы», фашистские разведчики-наблюдатели.
На всякий случай, если потопят сейчас или в бою, Зотов приказал длинными бечевками привязать к минометам поплавки от рыбацких сетей. Раскопали их в сарае на колхозном дворе. В случае беды поплавки, темные, пористые, здоровые, как буханки черного хлеба, покажут, откуда доставать минометы.
На «сушках», даже и на тех, что были чуть ли не впритык к своей дамбе, складывали мины. Про запас. Увидев это, Романенко взбушевался:
– Близко! Рассчитывать надо!
– Расчет на то, что вперед пойдем. Убрать?
Разгоняя конвульсии по лицу, Романенко сказал:
– Стреляй, Зотов, чтобы и дышать было некогда.
– Есть!
Среди ночи Лаврухин полушепотом спросил лейтенанта:
– Не спится?
– Откуда взяли?
– Так курили опять! И крутитесь…
– Ничего придумать не могу.
– Наговариваете!
– Не военная косточка…
– А поплавки? Это ж головой надо сообразить, а для этого голову иметь.
– А это как раз не я…
– А кто?
– Десантники с Малой. Один артиллерист все четыре пушки на берег доставил так.
– Как?
– Ночью, когда подходили к берегу, все его мотоботы с пушками фрицы потопили снарядами. Огонь сплошной, не прорваться. Но этот командир ко всем пушкам заранее велел привязать поплавки, и утром – на тебе, плавают, голубчики, и показывают, где пушки, – только вынимай! И достали всю батарею со дна морского. Целую!
– Е-моё! Вот это командир!
– А лежу и думаю, – вздохнул Зотов, – немец будет стараться сжечь нас, потопить, заставить заткнуться…
– Закон боя.
– А мы не имеем права погибать, Лаврухин. Позже – тоже не хочется, конечно, но ладно уж, черт возьми! А здесь, в плавнях, не имеем!
– Еще б! Главная мощь батальона.
– Не главная. Единственная… Не имеем права погибать, – с досадой повторил Зотов. – Такой пустяк!
– Е-моё! Если б кто изобрел, как уцелеть на войне, ему б за этот пустяк отлили памятник из чистого золота, я думаю…
Асю за эти дни Зотов видел один раз. Случайно или нет, но она вдруг появилась за спиной, и он почувствовал это.
– Вам чего, Панкова? – оглянувшись, спросил ее при солдатах, а потом подступил по мятым кочкам. – Ася! Тебе чего?
Она смотрела на него так, точно подошла лишь для того, чтобы услышать, как он назовет ее. И все.
– Ничего.
– Но ты тут зачем?
– Я? Мимо.
Ни слова не сказав больше, пошла, улыбаясь. Ася улыбнулась. Небывалое! Он вернулся к своим, а когда вновь поискал ее глазами, чтобы еще раз, хоть вскользь, увидеть узенькую талию, перехваченную чересчур широким для нее ремнем, увидел одни камыши.
8
Как всегда, рыжая луна всплыла над плавнями и покатилась бездомным шаром, разбрасывая отражения, когда батальон открыл огонь, проявляя свою активность. Судьба! Романенко матерился…
Уже гремело с севера и с юга. Барабанно стучали пулеметы. Гул множился и разрастался, вода, как особое зеркало, отражала звуки ярче земли. Там, верно, уже брались за шаткие камышовые плотики и за лодки, а ему только стрелять… Стреляли много – и мы, и немец отвечал, такой огонь вели, что даже комары исчезли от страха.
Зотов выбрал себе наблюдательный пункт неподалеку от Романенко и руководил стрельбой по радио. С треском рвалась тьма, и выстрелы неизбежно вырисовывали на полотнище ночи схемы обеих оборон. Пулеметы обнажили свои убежища, и, пользуясь этим, Зотов старался накрыть их. Хоть и не кричал, а охрип, без конца повторяя:
– Беглый огонь!
А может, и кричал невольно.
Понятно, обнаруживали себя и его минометчики, и все ближе к ним шлепали вражеские мины, визжа и роя воду со свинячьим упорством. Но плотов там уже не было. Определяя быстроту реакции как бы интуитивно, а не по хронометру, Зотов опережал врага, успевал убирать свои захлестанные водой плоты. Кочуя, его минометы оживали в новом месте и опять ускользали раньше, чем на них обрушивался ворох чужих мин. Приловчился. И еще капельку везло, должно быть.
И еще, как он ни храбрился в ночной беседе с Лаврухиным, за жаждой победы смущенно пряталось самое простое желание – жить после всех этих гиблых мест.
