Текст книги "Избранные произведения в 2 томах. Том 1"
Автор книги: Дмитрий Холендро
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 35 страниц)
– А ты, Вася, к стенке! К стенке!
– К своей, к своей!
– Тра-та-та!
Разыгрались, развеселились. Вася Полухин подошел к Куцурупу, снисходительно похлопал по плечу, как победителя, и зеркальце отдал. Тогда ребята окружили корреспондента:
– Петюна щелкните!
– Петюна!
Щуплого бригадира Алеши звали, как его старшего брата…
Корреспондент щелкнул Петюна, но без энтузиазма. Уж очень ему нравился Вася. Фигура! Потом давали зарплату.
Едва он начал приносить домой деньги, мать потребовала, чтобы все отдавал ей. Ну, кроме необходимого. На обед – рубль в день. На сигареты шесть рублей в месяц и на кино – два, всего восемь. Уступила в конце концов до десятки, потому что Алеша засмеялся и сказал, что она забыла про автобус, а надо платить, еще не возят бесплатно!
– Что верно, то верно, – сказала мать.
Сама отсчитывала. Так и шло, пока раз он недодал матери половины.
– Я на книжку кладу!
И мать не зашлась. Она не спешила заходиться.
– Покажи!
Алеша показал сберкнижку. Она полистала и попросила на всякий случай написать ей доверенность. Каждый месяц он показывал сберкнижку: как там растет цифра. Скапливать деньги – это ей показалось хорошей приметой. Заметила, правда:
– Я жизнь прожила, а книжек не имела. – И вздохнула – Да мне на книжке и держать нечего.
И тут же вспомнилось Алеше, как он хныкал маленький:
– Степке купили велосипед, а мне нет. Почему?
– Потому что они глупые. А я деньги откладываю.
– Зачем?
– Чтобы копейку сколотить.
– Для чего?
– Она рубль бережет, дурачок!
Мать гладила его по голове горстью, никогда не распрямлявшейся до конца.
Между тем цифра на его книжке росла хоть и медленно, зато верно. Алеша заметил, что жизнь после отказа от быстрохотства требовала жуткого терпенья, зато радовала надежностью. Верностью, как сказала тетя Варя. Сегодня после работы Алеша снял деньги, зашел в «Культтовары» и купил баян. Продавец сказал, что хороший. Даже очень.
В минувшие месяцы тетю Варю нет-нет да спрашивали, что это она перестала на баяне играть, скучно!
Варя взмахивала рукой, отвечала, как однажды ответила Алеше:
– Старая, отыграла!
Когда Алеша притащил новый баян, тетя Варя не ахнула, а просто села, раскинув руки. Молча. Сидела у себя на кухне как немая, а потом заморгала веками, чаще, чаще. Алеша испугался:
– Да что вы, теть Варь! Я же обещал!
– Мало ли чего мне обещали!
– Скоро День Победы, и вы опять заиграете на баяне. В этот день везде поют и танцуют.
– Пальцы!
Она подвигала ими.
– Да ну вас!
Тетя Варя вдруг вскочила, заметалась:
– Ты переплатил, наверно? Я верну тебе лишек. Сколько?
– Обижусь, теть Варь. Я сказал: обижусь.
– Не обижайся!
– Сядьте. Подарок это. Ну!
Влажные глаза ее смотрели на него и таяли, как от солнца.
– Ах, Алеша, Алеша…
– Анка вернулась, – сказал он. – А я еще не видел ее…
– Прячется, – объяснила тетя Варя.
– Почему?
– Тебя боится. Вот и прячется.
– Что же делать?
– Пойди к ней. Сам пойди.
– Так не я убегал, – усмехнулся Алеша.
– Может, ты сам боишься ее? – спросила тетя Варя.
– Может, – признался он. – Она артисткой стала… А я кто? Обыкновенный парень.
Тетя Варя выпрямилась.
– Ну уж, и обыкновенный! – возмутилась она. – Да ты лучше всех, Алеша!
– Вы со мной, как с ребенком…
– А ты и есть ребенок… Ты всегда им будешь. И оставайся. За это тебя любить будут.
– Кто?
– Анка будет любить.
Когда он вышел на улицу, из дома донесся робкий звук, вздрогнувший за оконной занавеской. Тетя Варя осторожно пробовала баян…
А на далекой скамейке, под фонарем, торчала спящая фигура. Вот тебе и Анка приехала, а Сергеич опять дремал там же и так же. Почему?
– Дядя Сережа, как Анка? – спросил Алеша, остановившись.
Сергеич, не шевелясь, разомкнул дрожащие веки, безучастными глазами, в глубоких сургучных жилках, уставился на Алешу, просипел:
– Анка как Анка. Да что же это с ним?
– Голу-уба моя! – донеслось врастяжку из-за ворот. – Голуба, заинька-а!
И Алеша зашагал прочь, ускоряя шаг.
10
Мать была в церкви, и он перекусил и быстрей ушел из дома, чтобы мать не успела заглянуть в сберкнижку, если вдруг вернется. Предстоял разговор, хотя он приготовился не бояться его. Он уже большой, в конце концов… Немного оставшихся денег засунул под скатерть на углу стола.
А теперь – к Анке.
И едва решился, как понял: не может.
Он сошел с ума, когда она уехала… Он забыл про экзамены в институт и даже не пожалел об этом, сотворил свой агрегат из дисковой пилы и мотороллера, получил тумаков от мосластых пильщиков из Верхней слободки, да что там тумаков, проще сказать – по морде, залез на второй этаж по водосточной трубе и попал в милицию, а все из-за денег, тугриков, или башлей, как называла их сейчас молодежь, которые он раздобывал, чтобы поехать за ней, за Анкой, разыскать, неизвестно где. И все серьезно. Там, внутри себя, он был серьезным парнем. Ладно… Об этом он ей никогда не расскажет…
Но сейчас-то она рядом, а он не идет. А почему он должен первым явиться к ней, как будто ничего и не было – ни ее отъезда, ни этого года? Могла бы сама дать знать о себе, даже если приехала на два дня! Так он уговаривал себя… Пока не понял, что изо всех сил рвался к ней, неизвестно куда, потому что ей было плохо, в чем он не сомневался, а выяснилось, что хорошо…
А может, она уже уехала?
Он взял с собой транзисторный приемник, пластмассовую коробочку, полную голосов, музыки и хрипов, чтобы не так одиноко было. Сиди на горке, на свежей траве под березой, возле пня, смотри на воду и слушай… Сквозь музыку и хрип он и услышал:
– Здравствуй, Алеша!
Сначала он не поверил, вроде это представилось ему, и выключил приемник.
Она стояла в своей малиновой кепочке на темных волосах. Он сразу узнал эту кепочку, рдеющую в слабых остатках быстро таявшего дневного света. Закурил и при вспышке спички увидел, что глаза у Анки – еще недавно чистые огни – густо накрашены и от этого стали больше, чем раньше, будто выросли, а улыбающиеся губы тоже накрашены. Губы выгнулись, как на рекламной картинке, и влажно поблескивали. Вот какой броской стала Анка – что-то новое, цирковое… Как с картинки, правда. Если снять все это незаметным прикосновением, увидят, какая она особенная, не похожая на искусственных красавиц. Но он-то и так знает это…
Тонкий нос заострился, похудела.
– Прямо телепатия, – сказал он, с трудом набрав в себя воздуха.
– Почему это? – спросила Анка, опускаясь на свой пенек.
– Я думал о тебе. Только что. Встань!
Он накрыл пенек носовым платком, и она снова присела.
– Спасибо.
И спросила наигранным, незнакомым голосом, в котором слышалась фальшь, он не напоминал прежнего ее голоса, порывистого, взахлест.
– Только что, в эти вот минуты и думал? А в другие? Не вспоминал?
Алеша впился в нее глазами.
– Приехала?
Анка отвела свои накрашенные глаза, долго глядела на реку:
– А тут все по-старому… Те же коряги в воде…
– У нас пока ничего не меняется, – сказал Алеша, – как в Англии.
И опять полез в карман за сигаретами.
– Дай и мне.
– Куришь? – Он поднес Анке горящую спичку…
Казалось, встретятся, закричат наперебой, радуясь и негодуя. А вот сидят, и разговор не клеится. Алеша впервые почувствовал, как словам неожиданно трудно стало пробиваться сквозь толщу дней.
Анка курила. По-настоящему. Посмотрела на Алешу, засмеялась.
– Слушай, что это ты вдруг стал строителем?
– А чего? Не нравится?
– Просто удивлена. Столько учиться, чтобы стать рабочим?
Алеша возразил ей мрачно:
– И рабочий должен быть образованным.
– Я сама читаю газеты… Не говори так. Не для этого ж ты учился!
Алеша носком ботинка растер в траве сигарету. Пальцы дрожали. Ему хотелось успокоиться. Усмехаться надо, усмехаться! Побольше усмешливости.
– По рассуждению моей матери, теперь учиться вовсе не надо. Все покажут и объяснят. По телевизору. Хоть космос! Хоть «Сагу о Форсайтах»! Пожалуйста!
– Ну что ж, – засмеялась и Анка. – Может, она права. Да-а…
Не получается разговора, подумал он, хоть умри.
Вот сейчас возьмет и скажет об этом Анке. Скажет, у него дикое ощущение, будто они разучились разговаривать друг с другом. Почему?
– Алеша, о чем мы? – спросила Анка.
Она всегда опережала его.
Ответить, о чем он думал сейчас? Но, оказывается, он не хотел по ее воле и команде развязывать язык, освобождаться от этой внезапной скованности. Предельно ясно он почувствовал вдруг желание и необходимость все держать в своих руках.
– О чем? Как о чем? Выясняем статус-кво, которое тебя не устраивает. Что было, что стало…
– А что?
– Ты артистка, я рабочий…
– Чудак ты, – вдруг обыкновенно сказала Анка, своим прежним голосом, от которого он вздрогнул. – Меня не устраивает! Думай так, если хочется… Не в этом дело! О чем мечтали, а к чему пришли?
– То есть? – не понял он. – Ты что, недовольна своей судьбой?
– Я жизнь повида-ала, – протянула Анка.
Он как раз закуривал снова, задержал спичку в руке и даже поднес поближе к ней.
Анкины брови поднялись высоко на лоб, не всползли, а взлетели. Она улыбнулась. Улыбнулись ее глаза, всегда уверенные в своей правоте, а сейчас странные. Он ждал, что она еще скажет. Спичка тлела в его руке. Анка молчала. Поулыбавшись, снова воскликнула весело:
– Ого, сколько я повидала!
По этой ее веселости, как бы изнутри подхлестнутой, он понял, что предчувствия не обманывали его. Беда у нее, беда! Даже маленькие неприятности вызывали у Анки веселое возмущение миром. Но сейчас сквозь улыбку слова звучали так, будто она смеялась над собой, не знавшей, не понимавшей этого мира раньше… Какая у нее беда? Ему хотелось узнать и не хотелось. Вдруг открылось главное, почему он боялся увидеть Анку. Услышит, узнает такое, чего уж не поправить, и мир рухнет!
Никаких бед. Хватит.
Алеша быстро спросил, и голос его неузнаваемо охрип при этом, еле продрался сквозь эту хрипоту.
– Ты зачем уехала? Почему? Ну!
Анка молчала.
– Ну! – повторил он. – Сама не знаешь?
– Знаю, – спокойно ответила Анка, без гнева и обиды, даже смиренно.
– Ну!
– Все просто, Алеша… Мешать тебе не хотела…
– Мне?
Анка помолчала, склонив набок голову. Глаза привыкли к темноте, и он видел ее.
– У тебя своя радость – институт, – сказала она. – А у меня – своя беда… Отец! И уехала я из-за него. Ради него… Не могла смотреть, как он пьет, спит на скамейке возле дома… Помочь хотела ему… Давно хотела, мучилась… Думала, вот кончу школу… И… Я уехала для него. И для тебя.
– Выходит, я во всем виноват?
– Ни тебя, ни кого другого я ни в чем не виню. Рассказываю, как вышло. Уехала.
Она опять замолчала.
– Куда глаза глядят? – спросил Алеша.
– Да нет! – усмехнулась Анка. – Как раз в те дни, когда ты о деревеньке, о своей мечте…
– Ну!
Анка вздохнула и договорила решительно:
– Как раз в те дни прочитала я объявление… О том, что новый цирк на льду набирает молодых фигуристок. По конкурсу. Я молодая? Способная? Все детство твердили – да! Срок истекал, считанные дни оставались, ждать некогда. И я…
Анка вновь замолчала.
– Где объявление прочитала?
– В газете.
– Какой?
– Московской. В «Вечерней Москве». В «Вечерке».
– Откуда взялась она? Где ты ее увидела?
– У Нади в библиотеке.
– Надя подсунула?
– Нет… Случайно увидела… В читальном зале… Роковая случайность, Алеша… – Анка засмеялась.
Значит, ей было горько.
– Аня, Аня… А мне ни слова!.. Как же так?
– Я сказала – не хотела мешать… В институт – пожалуйста! Но ведь это пять лет! Пять лет ждать? Не могла. К тому же поссорились..
– Эта ссора, – процедил сквозь зубы Алеша, сдерживая себя, чтобы не вспыхнуть, – пришлась тебе очень кстати!
Анка вздохнула:
– Ребятенок… Ну тебя!
Алеша вглядывался в темноту, но, как ни старался, не мог разглядеть лица Анки. Так, что-то обрисовывалось неясно…
Темнота сгущалась, свежая, весенняя, не разреженная ни луной, ни звездами… Серьезно Анка считает, что он «ребятенок»? Пошутила? Голос ее прозвучал скорее печально.
– Наверно, я действительно глупый, – робко сказал он, выхватывая из пачки еще одну сигарету и несколько штук уронив на траву. – Не понимаю… Как это – уехала, и ни полслова! Это ж мы с тобой, Анка! Не просто знакомые люди… Мы с тобой!
– Я боялась, – сказала Анка отрывисто и сердито.
Значит, чувствовала себя виноватой, она не любила каяться, и теперь Алеша усмехнулся:
– Чего?
– Того, что отговоришь меня… Ты… мог бы… – призналась она, медленно выговаривая свои слова, как будто думала над каждым звуком.
– А ты не хотела, чтобы я отговаривал?
– Я сказала тебе, чего хотела…
Он еще усмехался:
– Заработать деньги хотела… Сразу!
– Да.
– Много!
– Зачем мне мало? – усмехнулась и Анка. – Только тысячи!
– Слободская закваска!
– А как же? Я тут родилась. Много и сразу! Чтобы построить кооперативную квартиру, отца забрать. Как я этого хотела, Алеша!
– Ему лечиться надо.
– И это… Он сам собирался. Узнал, что есть такая больница под Полтавой, специально для таких случаев. С радостью берут, когда люди хотят, и хорошо лечат. Да мать не пустила!
– Почему?
– Вот еще! На это деньги-то изводить? Велела ему ходить с козой… Паси, дескать, козу, а не сиди с дружками, и пить отучишься. Ну, он пас козу у реки. Сам знаешь как… Выпьет бутылочку, которую заранее в карман сунет, и поговорит с козой о жизни. Потолкует… Жалко мне его!
– А меня? – спросил Алеша. – Не писала даже! Забыла?
– Все о себе, о себе…
– Я?
– Ты всегда только о себе думал… Даже мечтал… А я – о тебе. – Она неожиданно засмеялась так знакомо, так весело и вместе с тем с неприкрытой беспощадностью. – Верила, что поступил в институт, учишься! А ты вон… Но не из-за меня ведь, правда?
– Правда.
– Слава те… А все же обидно, Алеша.
– Я не обижаюсь…
– А мне обидно… Так у тебя все было красиво. Деревенская школа, снег… Поэтически… Да. Ничего у нас не вышло!
– Чего не вышло? Может, ты просила три комнаты, а давали две?
– Пять.
– Нет, серьезно.
– Ни-че-го! – сказала Анка. – Из тебя учителя, из меня фигуристки!
– А эти картинки? «Это я!»
Анка махнула гибкой рукой:
– Ложь! Не я это… Дай сигарету.
– Погоди… Как? Но в цирке ты танцевала?
– Конечно. В кордебалете. В массе… – Она опять засмеялась над собой так же безжалостно, как только что над ним. – В сырковой!
– Как это понимать?
– Когда мы размякали от усталости, режиссер злился и кричал на нас: «Сырковая масса!»
Теперь и Алеше стало веселей. И все? Это все?
– Ну ладно… Кепочку малиновую привезла! – смеялся он счастливо. – Прямо с той картинки!
– Да, у Риты взяла, хорошая девочка! Еще десятку не забыть отправить ей. За эту кепочку…
– Все сказала? Все?
– Нет.
– А что?
– Это, сказанное, – пустяки.
– А что? – повторил он.
– Я замужем была, Алеша.
Долго Алеша глядел на Анку и все еще улыбался.
– Замужем? – наконец прошептал он, точно ослышался и проверял ее: неправда, невозможно, как же так? – Замужем?
– Вроде бы, – сказала Анка, вздохнув протяжно, словно донесла до точки свою тяжелую ношу. – Вроде бы, вроде бы, вроде бы…
Будто на патефонной пластинке сорвалась нитка, и сбившаяся с пути иголка забегала по беспрерывному кольцу.
Месяц, как вчера, лежал на воде, и вода перетекала его, вздрагивая, и звезды дрожали в ней, и казалось, что это никогда не кончится, у реки ведь не было конца.
– Что значит «вроде бы»?
– Не расписывались! – ответила Анка. – Он старше, но… такой…
– Какой? – недобрым голосом спросил Алеша. – Ты… любила его?
– Немножко.
– Ну что ж… Вроде бы… Немножко… Сейчас, наверно, так принято? Он из того же цирка? – спрашивал Алеша сухим голосом, все в нем высохло вдруг, страшней, чем в пустыне.
Анка не отвечала на его вопросы. Анка говорила:
– Я получила от тебя письмо. Лучшее, наверно, какое можно получить в жизни. Но… вот что запомни… Я вернулась и буду жить здесь, но я не вернулась. Ты меня не жди. Я уехала. Совсем, Алеша. И все. Ну вот, сказала… Теперь все!
Анка поежилась, холоднее стало у реки, поднялась. И оставила на пеньке Алешин платок.
Пришла и прошла та минута, которой он так боялся.
11
Мир не рухнул. Стояли пятиэтажки, бегали автомобили, люди ходили по тротуарам. Петя Куцуруп ругался с крановщиками из-за побитых плит, бульвары зеленели с каждым днем все гуще, мать, держась то за поясницу, то за бок, выдергивала из грядок прыткую сорную траву. Но все это было как бы по инерции. Что-то незримое, но главное выключилось из жизни. Летали самолеты, гремели поезда по инерции. Их тоже касалось то; что случилось. И они должны были упасть. Но не падали, все летали и шумели…
И прошло немало дней, пока Алеша понял, что случившееся касалось только его и что мир к нему безразличен. Это было его мучением, его тоской. Иногда хотелось закричать на весь город. О чем? Он не знал. Проклясть Анку? Позвать на помощь?
Но это ничего не изменит.
Она была замужем. Немножко…
Сначала хотелось представить себе, какой он, ее муж, потом понял, что все равно, какой он, высокий, низкий, худой, толстый, богатый, бедный, красивый, страшный! Любой! Он был другим…
А почему Анка вернулась? Это тоже вопрос…
Сначала показалось, что немедленно надо узнать, но тут же возник еще один вопрос, холодный и колючий: зачем? Не все ли равно разве? Все равно: Расстались? Их дело. А ему нечего было думать. Ни о чем. Ни о ней. Не думать, не думать, не думать…
Надя Богма встретилась ему в городе, когда он возвращался с работы, и спросила:
– Домой?
– Куда ж еще?
– Может быть, в кино? Детектив посмотрим.
Простила, что он перестал встречаться с ней, не обиделась.
Алеша помотал головой, неожиданно сказал в рифму:
– Надоело это дело.
Он шагал вовсю, и Надя зачастила, застучала каблуками по асфальту. Забухала. Он покосился:
– Ну и каблуки пошли! Пятки оторвешь! Бух-бух!
– А ты иди спокойней.
Алеша пошел тише. Миновали автобусную остановку. Надя хотела остановиться, но он позвал:
– Пешком! Пешком лучше…
И еще медленнее зашагал. Спешить ему было некуда. Вдруг Алеша взял Надю за руку и повернул рывком.
– На детективчик!
И сразу разболтался. Рассказал, как на стройку явился фотокорреспондент, выбрал Васю Полухина, еще бы, на лице написано, что герой, и – хлоп! – Петюн Куцуруп, белошвейка-малявка: «Это моя стеночка!»… Кончил эту историю и дальше:
– Слушай анекдот! Один американец повез продавать холодильники на Северный полюс. Ну, конкуренты, понятно, смеются: спятил! А он продал сразу пятьсот штук и вернулся за тысячей. Удивляются: «Кто же их берет?» – «Местные жители». – «Зачем?» – «Какая температура там, вы слышали?» – «Минус пятьдесят!» – «А в холодильниках?»– «Плюс три». – «Так они в них греются!»
Вроде бы никогда сам не рассказывал анекдоты, хотя любил слушать на перекурах, привалившись усталыми плечами к шершавому бетону… А сейчас Надя хохотала на всю улицу, до упаду, и около кинотеатра сказала:
– Какой ты веселый, оказывается!
– Ну!
– А это так важно!
– Для общества?
– Для жизни.
– Вон что!
– А почему этот фотокор не сделал твоего портрета для нашей прессы?
– Я не лучший.
– Неправда! – сказала Надя. – Ты самый лучший, Алеша. Прости… Это так… По-моему, конечно…
Он остановился и взял ее за плечи. Притянул к себе. Взбитая ее прическа, лучистые под огнем уличного светильника волосы коснулись его подбородка.
– Выходи за меня замуж, – весело сказал он.
Надя запрокинула голову, лицо ее сощурилось, как у кошки. Словно испугавшись, что она не верит, Алеша заторопился:
– Если я сказал – это железно! В человеке главное что? Верность! Согласна? Отвечай!
– Согласна.
– А замуж за меня согласна? Отвечай. Идешь?
– Алеша! Ты, по-моему, не слышишь своих слов. Анка вернулась!
– А ты слышала, что я сказал?
– Я уже забыла. Успокойся. Пошли в кино… Алеша!
Показывали что-то скучное. На экране люди почти не двигались, только говорили, и Алеша сам заговорил, сначала шепотом, а потом громко, что очень уж скучный фильм…
– Давай смываться, – шепнул Алеша.
Пробрались к выходу, над которым в темноте кинозала краснела спасительная строка.
У калитки богминского особняка он поцеловал Надю, и она сказала:
– Я понимаю, что все это несерьезно. Но мне сегодня… ужас как жить захотелось!
– И мне, – повторил он за ней. – Ужас!
А она сказала, постояв:
– И все же, Алеша… Ты больше не говори мне такого… Я прошу.
12
Дома ждала недовольная мать.
– Опять собрание?
– Да.
– Выступали – горло драли?
– Ну.
– Языки чесать – не топором рубить.
– Конечно, – согласился Алеша. – Стопроцентные лодыри! Бездельники!
– Чего веселый? – спросила мать.
– В кино ходил на смешную картину.
– С кем?
– С Надей.
Мать унялась тотчас, удалилась в свою комнату и вышла вдруг переодетой в праздничное.
Она редко одевалась в праздничное, да у нее и не было платья, которое называют выходным. Куда ей выходить-то? В церковь надевала, с детства помнит Алеша, черную блузу и такую же юбку, черную и длинную, до земли… А зачем ходила мать в церковь? Может, верила в высшую силу и каялась? Вряд ли верила. Она сама себе была высшей силой… Может, искала там общения с людьми, от которых отгородила себя высоким забором? Так или иначе, отправляясь в церковь, выглядела она, как монашка, но прилично, а вот не припомнить такого, особенно в последние годы, чтобы она оставила за своей дверью будничное, залатанное и появилась в чем-то другом. Оказывается, было другое. Хранилось у нее довольно еще хорошее платье, темное, с мелкими пуговичками от горла до пояса. Когда-то белел под горлом пикейный воротник. Спорола, и стало видно, какая морщинистая у матери шея.
Куда оделась? Хотел спросить – растерялся. А она ни слова не сказала. Звякнула во дворе миской Мохнача – уходя, налила собаке воды.
Батя – тот за три двора, за глухим забором сидел с друзьями. На лавках, между которыми врыт тяжелый стол. Как будто увидел Алеша сквозь заборы: над столом болтается низкая лампочка, друзья подносят к ней ладони с костяшками домино… Каждый вечер усаживались на свои места для баталии, не менее азартной, чем в игорных домах какого-нибудь Монако или Лас-Вегаса, хоть игра была и попроще. Лупили по доскам черными костяшками с белыми крапинками – бах, бах, бах! Шла непримиримая канонада. А что убивали? Время, как будто все уже сделано и осталось ухлопать еще часов пять-шесть этого дня…
Ну, а что делать-то? Грядки вскопаны, удобрение размешано, рассада пикирована, домучились с ней сегодня, собака накормлена и даже полбутылки осушено. Кому мало, кто не знает предела, пусть себе идет, тянет еще, хоть из горлышка, а мы культурные люди, мы рассыплем кости домино, смешаем, разберем и стукнем! У нас для этого и врыт в землю стол особой прочности. Специально чтобы стучать погромче.
Через три двора, в четвертом, не реже, каждый вечер от души бьет слободка пестрым домино по этим столам, и собаки так привыкли к вечернему бабаханью, к рассыпчатому грому, к веселым возгласам, что не обращают внимания на игроков-игральщиков, не гавкают и не шевелятся. Хозяйское дело.
Играет слободка посреди своих огородов.
Когда-то, в далекие, да нет, не очень далекие времена, на этой, можно сказать, людской памяти, была она жилищем заводской и фабричной голытьбы, местом рабочих сходок, где звучали революционные песни… Теперь в ней жили совсем другие люди. Тетя Варя права.
Иногда появлялись временные, пришлые. Постояльцы… То сезонники с консервного комбината, то демобилизованные солдаты, почему-то не возвращавшиеся к себе домой и снимавшие углы в слободке, пока им не дадут квартиры или, по крайности, общежития по месту работы… А работа у них была непоседливая… Они приносили с собой на короткие ночлеги запахи свежего ветра, машинных масел, бензина и огня, вкус чего-то нового для слободки, смущавшего ее, непривычного… И пропадали так же быстро, как и появлялись, уволакивали по чемодану этих запахов в новые квартиры. И немало молодых слобожан тянулось за ними…
Не задерживались эти люди. Им тут не интересно. Вон и Коклюш не успел приехать, а днюет и ночует в городе…
А прочно жили тут Сучковы. Былых песен они не то что не помнили. Они их и не знали.
А вообще-то мать пела!
Вдруг припомнилось. Сидят на крыльце… на этом самом крыльце, где он сидел сейчас, курил и снова думал о своей жизни, вот на этих самых ступеньках, сидят молодые подружки в цветных сарафанах. И мать, молодая и тоже в чем-то цветном ради воскресенья, и он, Алеша, рядом, жмется к ней, и ему хорошо, маленькому, прижиматься к материнской руке, чувствовать ее локоть…
Не ломай калину,
Лучше ты воды ей принеси! —
красиво пела мать, вздыхала и говорила:
– Я бы и на сцене могла, да стыдно!
Голос у матери и сейчас был звонкий, и казалось, это от одной властности, но так было еще и оттого, что в ней умерла артистка. А человеку все равно надо если не петь, то хотя бы сказать людям что-то очень важное. Людей вокруг нее не было, и мать давно уже разговаривала вслух, сама с собой.
Первый раз Алеша испугался, услышав ее голос во дворе. Ему показалось, что мать говорит с кем-то, а она не знала, что он в доме, думала – ушел, и говорила громко. Он выбежал:
– Мать!
Она оглянулась, перевела на него изнуренный, но еще острый взгляд из-под своих нахмуренных бровей, спросила:
– Чего орешь?
– Я думал, кто пришел. Люди.
– Какие тут люди? Лопух!
Она относила к людям одну себя. О себе она говорила на рынке:
– Мы люди честные!
Это значило в ее уме – прямые: хочешь товар, гони монету!
В этом смысле вся слободка могла считать себя прямой и честной. Укради помидор – честно голову прошибут. Не бери моего!
Колхозные помидоры привозили на рынок на неделю-другую позже, и были они похуже… Тут-то и просовывала слободка свои помидорчики. Плати! И платили мамы и тети. А слободка радовалась. Но ведь это была нечистая радость!
Почему он часто думал о слободке?
Потому что, думая о ней, он думал о себе.
Но ведь он ходил в город на стройку! Ну, и что же? У каждого в городе была какая-то работа, какая-то, а главное – тут, за высоким забором. Уж он-то, Алеша, знал, где главное для матери, для бати, для соседей. И почему забор высокий… Потому что хорошего от людей не жди!
Слободка – свой мир, а каждый ее двор – еще один мир в этом мире…
Когда-то, вспоминалось Алеше, среди подруг на этом крыльце в разноцветном сарафане сидела и мать Анки, дебелая, упругая Анна Матвеевна, молодая жена дяди Сережи, безголосо и фальшиво подпевала матери, ведь от счастья хочется ходить к соседям и петь, даже если бог и не дал ни слуха, ни голоса. Анна Матвеевна в те поры была счастливая. Иногда она приводила за руку Анку, угловатую длинноножку в воздушном платьице с пышными буфами на плечах и бантом, падающим на уши… Пускай все видят, какой большой у девочки бант из зеленой атласной ленты, как мать ее любит-голубит… Он и правда ею любовался…
Если бы сейчас повернуть время, он был бы добрее и внимательнее к Анке и отзывчивей. И уехали бы в другой город, и взяли с собой Сергеича, и никакого цирка на льду, а на каток ходили бы сами, что ни вечер, и катались бы, взявшись крест-накрест за руки, как катается молодежь в их городе… Да он бы! Он бы ее на руках носил, черт возьми!
Бы, бы, бы… Он уже говорил себе такое, одергивал себя однажды ночью… Когда Гутап, бывший Ящик, пообещал ему, что дал бы взаймы денег, если бы… А дал бы, он мог бы сразу рвануть за Анкой! Куда? Если бы знал… Бы, бы, бы! Не думать! Не думать о ней. Не думать!
А о чем?
Да, когда-то Анкина мать сидела на этом крыльце и подпевала его матери, а потом их развело тихое и лютое соперничество на помидорной ниве. Неумолимо складывалась эта вражда. Иные женщины в слободке по нескольку раз в день встречались у водопроводной колонки, но и двух слов не проронили не то что за день, а за всю жизнь. Так вот давно уж и Сучкова с Анной Матвеевной, встречаясь, расходились молча, а если сталкивались при людях, то Сучкова крепче стискивала свои железные зубы, Анна же Матвеевна улыбалась, могла и о здоровье спросить, да так ласково, людям напоказ, она ведь была «голубой»… А чего они не поделили? Чего? Просто у Сучковой теплица была лучше, и рассада раньше проклевывалась, и помидоры поспевали, когда у всех, в том числе и у Анны Матвеевны, висели еще зеленые, и крупнее, мясистей вырастали эти самые помидоры… А почему? Этого даже он, Алеша, не мог сказать. Сучковский сорт, секрет!
За это «голуба» стала ласково называть Сучкову ведьмой.
Неужели Анка тоже станет когда-нибудь похожа на «голубу»?
В слободке было строгое, как закон, предупреждение: нашел невесту, посмотри на ее мать. Но ему на Анну Матвеевну смотреть нечего… Он никогда не женится на Анке, бывшей еще недавно для него самым родным человеком на свете, как Анка никогда не будет похожа на свою мать. Никакой силой не заставишь Анку таскать на рынок помидоры… И не потому, что она образованная и талант у нее бесспорный… А потому, что у нее и гены другие. От Сергеича. Да что он опять о ней?! О Сергеиче лучше…
Ах, не повезло Сергеичу! Будь рядом с ним другая женщина, не «голуба», какой человек мог открыться людям! Необыкновенный! А не стал таким… И не поправишь… И от этого еще больше беда у Анки…
Все связано. Беда за бедой… А так выручила бы Сергеича счастливая Анка! Ведь опять переселился он на скамейку… Стоп! Почему Анка возвращается, лезет в голову? Давай о себе, Алеша.
Он не пойдет по родительским стопам.
Самое смешное, что сам Алеша Сучков хотя и случайно, а заделался строителем, неотвратимо приближающим конец слободки и вот этого дома, где он родился и вырос… Он с друзьями построит те самые пятиэтажки, которые займут место Нижней слободки, будто здесь никогда и не было этих домиков, скамеек, сарайчиков, сортирчиков… Пора уже тете Варе на новом баяне разучивать для них похоронный марш! Слободка не пришла в город, так город придет к ней. Случайно именно ты хоронишь ее…
А вот и не случайно! Сучкова, а за ней и другие держались за свои домики и дворы, как за опору жизни, а он нет. Он не то чтобы боялся мозолей на ладонях от огородной лопаты. Нет, ему здесь душно, вот что он понял, взрослея. Можно придумать двухэтажную теплицу, можно трех… а итог один: помидоры. Копай, копай! Как будто тебя самого огородили забором…
И вот теперь он собственноручно вбивает в ненавистную эту заводь осиновый кол.
– Мяу! Мяу!
Алеша поднял голову: на рябине у самых ворот раздирающе замяукала кошка. Нагулялась и теперь просилась домой, но ворота были закрыты, а дырки в сучковском заборе не найдешь. Он приоткрыл калитку, кошка махнула с рябины в узкую щель сразу, как рысь. Рябина зашелестела. То ли от ветра, то ли от прыжка этой «рыси» качнулась ветка. В начале зимы на огненных гроздьях рябины вырастали шапочки снега… Мать велела срывать все гроздья – на продажу, да и себе для славной настойки, пока не склевали красных ягод птицы.
Вдруг защемило. Ну, снег на рябине. Ну, протопало, пронеслось тут детство, а скоро не останется ни тропки у калитки, ни самой рябины… Вот и грустно… Может, сломит бульдозер и березу на берегу реки с такими низкими ветвями, что они доставали до травы, ту березу, под которой встречались с Анкой всегда и последний раз…
