Текст книги "Избранные произведения в 2 томах. Том 1"
Автор книги: Дмитрий Холендро
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 35 страниц)
Беженцев старик мог видеть на вокзале в Ташкенте, куда приезжал во время войны, наверно, хоть раз. Поезда с беженцами прибывали каждый день, каждую ночь. До сих пор в нашей махалле получают письма от давних постояльцев… Пушки под брезентом, эшелоны с бойцами, которым кричали: «По вагонам!», мелькали во всех военных фильмах. И все же я удивлялся, до чего похоже заселял старик станцию, правда, чересчур густо, но… Божий дар! Тут уж ничего не попишешь…
Вот, пожалуйста, еще подкатил и замер санитарный состав. В вагонных дверях показались девушки. Шинели нараспашку, а под шинелями – белые халаты.
Ну, это уж литературный штамп, просто из газеты. А газеты тогда старик читал, конечно, чаще, чем сейчас. Война, сводки…
– Как она называлась, эта станция, ата?
– Узловая.
Я хотел доказательств и снова улыбнулся:
– Простите, ата, но это не название.
– Название, – повторил он спокойно. – Узловая. Я помню. Большая станция. Не веришь – спроси. Очень большая.
Все кажется преувеличенным в выдуманном, сказочном мире. Это я понимал.
Из огромной двери огромного вокзального здания вышел под стать этой двери, этому зданию высоченный командир, а за ним высыпали табуном разные люди, военные и гражданские, которых придерживал боец с винтовкой в руках, но придержать не смог, хотя и он, конечно, был великаном. Один, с зелеными петлицами, загородил дорогу командиру, закричал:
– Комендант! Вы ответите! По законам военного времени!
Комендант сурово согласился:
– Сейчас других законов нет.
– Уголь будет? – спросил его другой, в шинели внакидку.
– Будет.
– Когда?
– Не будет – его самого в топку кинуть! – крикнули из толпы.
Старик смотрел и думал, что комендант обидится, рассвирепеет, но тот устало успокоил своим низким голосом:
– Успеете.
– Вы задерживаете отправку раненых!
– Знаю.
– У вас нет чувства ответственности!
– У меня нет толкача, – со вздохом объяснил комендант человеку с зелеными петлицами. – А вам в гору тянуть… Встанете на этом уголечке… Хотите стоять в открытом поле? Если и хотите, не позволю. Свободный путь нужен.
Подбежал еще один богатырь, мужчина, весь крепко перетянутый ремнями крест-накрест. Старик подумал, что у него тяжелый вьюк за спиной, даже заглянул за спину и удивился, что на спине ничего нет, кроме ремней. Его комендант спросил:
– Отдадите паровоз раненым?
– Как? Везу оружие…
– Слыхали? – для всех сразу выпалил комендант. Богатырь пожал ему руку. Попрощался и побежал вдоль залязгавшего состава с пушками под брезентом. Все понимающе посмотрели ему вслед и увидели старика.
Он стоял в своем узбекском халате и тюбетейке, виновато сутулился, смотрел на коменданта снизу вверх. Над комендантом поднималось беспредельное небо цвета шинели. С неба моросил дождь. Лакированный козырек комендантской фуражки блестел.
– Кто такой? Откуда?
Темной ладонью старик молча показал на свой товарняк.
– Что везете?
Старик помедлил, быстро поморгал дрожащими веками и сказал:
– Яблоки.
Он приятельски улыбался и ждал, что комендант взревет: «Что-о-о?»
Я слушал старика под летним небом, в котором носились стрижи, у воды, изрезанной тенями, и думал: да-а, хорошо врет старый чайханщик. Его не смущало, что о том, какой поезд подъезжает и с чем, комендант должен был знать до прибытия состава. Железнодорожные порядки, наверно особенно строгие во время войны, не заботили старика. Он придумывал себе препятствия и неумолимых людей. И все придуманное сразу казалось ему живым.
Вот так, как сейчас он мне улыбается, присобрав все свои морщины у добрых глаз, он улыбнулся коменданту и повторил:
– Яблоки везем.
И вокруг заусмехались, только лица почему-то были недобрыми. Ни одного дружелюбного лица. А лицо коменданта налилось кровью.
– Бросьте шуточки шутить. Война все же!
– Клянусь аллахом!
Комендант не оглядываясь позвал:
– Безбородов!
– Я! – гаркнул великан с винтовкой.
Комендант спрыгнул вниз и стремительно, вразмашку, зашагал по шпалам, вдоль перрона. По пути велел еще одному часовому, совсем юному:
– За мной!
Ну конечно, он мобилизовал против старика все свои силы. Старик спешил за ними, пытаясь обогнать, чтобы объяснить, какие яблоки, кому, спотыкался о шпалы и пританцовывал от неудобства, но обогнать не мог. Полы халата заплетались между коленями. А тяжелые сапоги военных все быстрее печатали шаг перед его глазами. Печатали властно.
И пока шли они и трусил за ними жалкий старик, над станцией из невидимого репродуктора гремел печальный и могучий голос:
– В течение ночи положение на Западном направлении фронта ухудшилось. Немецко-фашистские войска бросили против наших частей большое количество танков и мотопехоты. Оказывая врагу героическое сопротивление, нанося ему тяжелые потери, наши войска вынуждены были отступить…
– Куда же, – спросил юный боец Безбородова, выкатившего глаз в сторону голоса, – отступили-то?
– К Москве, – тихо сказал Безбородов.
Замелькали бойцы в раздвинутых дверях теплушек. Двинулся и этот состав. Девушки в ватных куртках (не знал фантазер расхожего в военную пору, но не долетевшего сюда, до кишлака, до его ушей, а мне знакомого по книгам слова «телогрейка») перестали бросать лопатами хрустящий щебень в путевых промежутках и, подняв головы, смотрели вслед незнакомым и безымянным для них женихам. Одна заплакала, прикусив платок. Возле нее топтался раненый из санитарного поезда, дымил самокруткой, сунутой под бинт на лице, крикнул ей с неуместным смехом:
– Догони, спроси полевую почту!
Но девушка не сдвинулась с места, и другой раненый, утопив в щебенку свой костыль, на который налегал всем телом, вдруг сказал:
– Чего догонять? Скоро назад поедет. Вроде нас.
Старик поравнялся с комендантом у вагона, из которого выглядывали друзья старика, те достойные люди, один в очках, съезжающих с носа, другой с грубой палкой в руке, бывшей когда-то узловатой и крепкой веткой карагача.
– Мансур-ака, – с одышкой сказал старик, представляя их коменданту, – и Адыл-ака.
Те закланялись, приложив руку к сердцу. Очки едва совсем не упали с длинного носа Мансура, и он беспокойно подтолкнул их к глазам, сверлившим коменданта в трепете, в испуге.
Комендант двинул кулаком в воздухе, будто открывая дверь вагона:
– А ну!
Безбородов стукнул прикладом по щеколде соседнего вагона и пихнул дверь плечом. Она отъехала, обнажив дощатые ящики, в щелях которых, на удивление часовым, закраснели яблоки. Какие-то ящики разбились в пути от тряски, и яблоки посыпались наземь.
– Товарищ лейтенант! – сказал изумленный Безбородов.
Гулкий голос его прозвучал почему-то радостно.
Мансур-ака и Адыл-ака торопливо спрыгнули вниз и принялись подбирать яблоки. Юный боец тоже наклонился, стал помогать и машинально передавать яблоки лейтенанту, а потом складывать в полу шинели, приговаривая:
– Было, было, а такого еще не было…
Лейтенант спросил, угрожающе потрясая яблоком перед лицом старика:
– Куда же это вы нацелились?
– На фронт, – ответил старик и порылся за пазухой. – Вот… бумага… Читай. В Москву едем.
Но лейтенант махнул рукой, не желая попусту тратить время.
– Безбородов!
Старик встал между комендантом и Безбородовым:
– Колхоз писал!
Лейтенант отодвинул от себя стариковскую руку, потом всего его отодвинул и крикнул:
– Яблоками фашистов думаете перебить?
– Ешь! – неожиданно сказал старик и подмигнул ему.
Он протягивал лейтенанту еще одно яблоко. Лейтенант крякнул, посмотрел на то яблоко, которое уже держал в – руке, откусил и серьезно пожевал.
– Витамины, – объяснил старик, внимательно и выжидающе вглядываясь в его лицо.
А лейтенант неожиданно ухмыльнулся:
– А вкусное… Слаще нашего, украинского.
– Вспомнил? – просиял старик.
Тут я ждал быстрой и счастливой развязки в рассказе старика, но ошибся.
Лейтенант нахмурился, не прощая себе мальчишеской слабости:
– Отцепляй паровоз!
И Безбородов резво побежал к паровозу. А лейтенант, зло и спешно догрызая яблоко, повернулся к старику спиной и вместе с юным бойцом зашагал к перрону.
Тут Мансур выпрямился и слабым голосом, но возмущенно спросил лейтенанта:
– А где начальство? Будьте любезны…
– А! – взмахнул перед ним, как перед несмышленышем, своей тяжелой палкой Адыл, прихрамывая за лейтенантом.
Лейтенант даже не оглянулся, – наверно, не услышал. Адыл остановился и начал молиться. А старик беспомощно вертел головой, глядя то на убегающего Безбородова, то на уходящего лейтенанта. Нет, какая бесчувственность… Отцепляй паровоз! А яблоки? Он сорвался с места, настиг лейтенанта, схватил за локоть и повернул к себе:
– У тебя мама есть?
Лейтенант привык к гневным голосам и ответил мирно:
– Мама? За Днепром моя мама… Слыхали – Днепр? От страшной усталости и воспоминаний он затих и ждал, а старик обрадовался:
– Днепрогэс!
Комендант отбросил огрызок яблока под немые колеса товарняка:
– Гитлер там. А тут – яблоки.
Старик снова догнал его, подскочил, схватил за плечо, затвердил свое, норовя заглянуть в глаза:
– Мама тебе в дорогу бомбу давала? Снаряд давала? Мама дала тебе… пирожок…
Он долго искал это слово, как разительный довод, но лейтенант не слушал, отмахивался, зря старик бежал и бежал за ним. А навстречу уже катил паровоз с Безбородовым на подножке. Старик остановился и кричал вдогонку лейтенанту:
– Снаряды надо, витамины не надо?
Он кричал еще что-то, уже неслышное за шумом паровоза, размахивал руками, а паровоз набегал, свистя пронзительно, как в два пальца, и хромой Адыл с очкастым Мансуром едва успели оттянуть старика с рельсов, по которым пронесся паровоз.
5
Я поймал себя на том, что на какой-то миг поверил было рассказу. Что за сила – фантазия! Вдруг возьмет и сотворит из откровенной выдумки почти правду, совсем правду, невозможную правду. Могучая силища! И я вовремя предостерег себя: «Не поддавайся, Анвар!» А старик разошелся, оснащая легенду новыми подробностями, подсекая меня, как умелый рыболов глупую рыбу, разинувшую рот на приманку.
…Ночью сидел он не в вагоне со своими спутниками, а в дежурке военного коменданта.
Босой Безбородов перематывал портянки, натягивал сапоги, стараясь не топать, потому что на лавке, за голым столом с телефонами, спал лейтенант, закрыв лицо фуражкой.
Под безудержный гудок паровоза за стеной грохотал состав. Дрожмя дрожали стекла в дежурке, но лейтенант не просыпался, привык к гудкам и оконному ознобу. Безбородов кряхтел:
– Едут, едут… Все в ваши края. Станки везут… Беженцев с детьми везут… Подальше от фронта.
Грохот пронесся и быстро растаял в ночи. Тишина стала жуткой, будто станцию отрезали от всего мира.
Старик достал яблоко из глубочайшего кармана халата и протянул Безбородову. Тот взял, сдавил яблоко пальцами.
– Чудной вы, отец… Правда… Такая война – и вдруг яблоки!
Он положил яблоко на подоконник, в ряд, где их скопилось уже не меньше десятка.
– Значит, это ваши женщины догадались такой подарок на фронт послать?
– Старухи тоже, – грустным шепотом ответил старик. – Барышни тоже.
– Одним словом, бабы, – заключил Безбородов, вставая. – Послали яблоки, а компот получается.
– Правильно ты сказал, сынок. Комфот!
Безбородов повертел ногами, поскрипел подошвами и посоветовал сердечно:
– Вертайтесь домой с попутным ветром. А яблочки свои раздайте.
– Кому?
– Раненым. Видали, сколько их?
Старик подумал, но не согласился и даже покрутил пальцем у лба, намекая, что советчик рассудил не очень-то умно.
– Раненых везут в Ташкент, в Самарканд, в Бухару. Там яблоки есть. Дыни есть. Виноград есть. А в Москве нету!
– Мало ли чего в Москве нет, – неожиданно сказал лейтенант, толкнув фуражку на затылок, и сел на лавке. – Хотите, я вас в санитарный посажу? До дома!
– Зачем – санитарный? Я здоровый.
– Бумагу дам, что отобрал паровоз.
– Лучше дай паровоз, а бумагу оставь себе, – огрызнулся старик.
– Да не сердись ты, дед. Ты пойми… Мне толкач был нужен. Вот так! – объяснил лейтенант, полоснув себя ладонью по горлу. – Для раненых. Понимаешь, дедуся?
– «Вот так»– понимаю, – сказал старик, повторяя жест лейтенанта. – «Толкач» – не понимаю.
– Вы-то к нам с горы скатились, – помог лейтенанту Безбородов, – а назад дорога поднимается в гору, в гору, в гору. Два паровоза надо – впереди и сзади. Ясно?
Старик печально покивал седой головой.
– Ну вот. А еще уголек какой? – охотно продолжал Безбородов. – Пыль! Паровозишки только кашляют. Ни тпру, ни ну…
Старик снова кивнул головой, прикрыв глаза.
– Гроб без толкача, – перебил помощника лейтенант. – Вот я ваш паровозик и тю-тю. Мобилизация. Ничего не поделаешь, война.
– Правильно говоришь, начальник, – одобрительно заключил старик. – Все правильно.
– Договорились? – обрадовался лейтенант.
Старик прищурился и сказал вызывающей скороговоркой:
– Черта с два!
Лейтенант даже не понял:
– Что-что?
– Черта с два! – повторил старик медленней и раздельней. – Не договорились. Ни хрена!
– Во дает старик! – удивился Безбородов. – А слова «толкач» не понимает!
И засмеялся на всю дежурку, поскольку не для кого уж было беречь тишину. Лейтенант придавил окурок.
– Как знаешь, отец. Помощи от меня не жди.
– А кто поможет?
– Один аллах, – улыбнулся лейтенант.
Старик посмотрел на него неприязненно.
– Мне аллах всегда помогал… Был я молодой, как ты, – показал он большим пальцем на Безбородова, – коня хотел. Где коня взять? Просил аллаха. Каждый день просил. Аллах сказал: «Покажи в свой кишлак дорогу Чапаеву – получишь коня». Не обманул… Хороший конь мне достался… Я стал с конем как бай и женился. Такой, как ты, – показал он теперь на лейтенанта. – Стал дом просить у аллаха. Аллах научил: «Иди в сельсовет». Я пошел. Дали дом. Быстро. Через год… Через два года… Большой дом… И сейчас там живу. Видишь, аллах добрый!
Безбородов еще раз от души гоготнул, а старик рассердился:
– Зачем смеешься?
Тот осекся. Старик поглядел на лейтенанта:
– Аллах один на всех. И все его просят – то давай, это давай, это сделай, это не сделай… Совесть есть? Голова есть? – Он треснул себя по лбу. – Рука есть? Зачем «аллах поможет»? А ты – нет?
Лейтенант молчал. И Безбородов молчал. То ли смущенно они молчали, то ли терпеливо. За окном снова раскатился колесный грохот. Дверь распахнулась, юный часовой доложил с порога:
– Шестьдесят второй прошел.
Старик поднялся и слушал, как долго дрожали стекла.
– Ты плохой начальник, – прошептал он.
Лейтенант обиженно спросил:
– Это почему же я плохой?
– Человек, а ничего не даешь, – сказал старик и пошел к двери мелким старческим шагом.
Юный часовой уступил ему дорогу, а лейтенант крикнул:
– Куда?
– В Москву, – ответил старик, повернувшись в дверях. – Пешком пойду… Принесу и покажу своим детям… – Он вынул из бездонных карманов по яблоку и подержал на ладонях. – А больше нет… Все яблоки лейтенант Пинчук – тю-тю…
Услышав свою фамилию, лейтенант недобро покосился на Безбородова. Тот пружиной вытянулся:
– Разрешите идти?
И выбежал.
Старик засеменил за ним.
– Подожди, отец… У тебя что, сын на фронте?
Старик опять посмотрел на лейтенанта:
– Все… там, на фронте, в окопах… мои сыновья. Сидят, холодно, пули, бомбы – война… А я им яблоки везу. Что есть, то везу… А ты… – укоризненно покачал он головой, – тю-тю!
– Ну и вредный ты, дед!
Лейтенант посмотрел в окно и спросил у юного часового, переводившего глаза с одного на другого:
– Как там наши старички в депо, разогрели «кукушку»?
Старик насторожился. Боец ответил:
– Вроде шипит…
Старик сунул ему яблоко из своей руки. Лейтенант вздохнул и почему-то посоветовался с юношей, как будто тот был здесь самым главным начальником:
– Отдать им эту «кукушку»?
– Конечно, товарищ лейтенант! – вскрикнул боец. – Яблоки… не боеприпасы, но моральный фактор!
– Отдам я вам эту «кукушку»! – рассердился лейтенант. – А больше у меня ничего нету. Сдернет она вас с места – ваше счастье.
Старик онемел.
Он и сейчас был счастлив, вспоминая и заново переживая радость своей немыслимой победы. Мелкие глаза стали большими, чуть не во все стекла очков, которых тогда у него еще не было. Даже крепкие, казалось – вечные, складки на лице разгладились, а лоб приморщился, словно это взлетевшие полоски сивых бровей подтолкнули кожу к тюбетейке. Под белыми усами опять затемнела ямка рта.
Он был не только фантазером, конечно, он был актером. И себе не давал передышки, и мне не давал опомниться, что называется, держал в напряжении.
И пошла «сцена» на «кукушке», стареньком-престареньком паровозике, который долго силился и не мог сдернуть с места вагоны с яблоками. Ходуном ходили рычаги, пыхтела машина, утопая в клубах собственного пара, но колеса без толку крутились на месте. Они забыли о бесконечных рельсах давным-давно. Руки старых мастеров вернули «кукушке» дыхание и голос, но не могли вернуть молодой силы, которой требовала дорога. Живая дрожь пробегала по составу – и только.
Из одного вагона испуганно следили за пыхтящей «кукушкой» Адыл и Мансур и ждали, что же будет. Адыл изредка вздымал к небу глаза и руки.
Белобородый, как леший, машинист суетился на паровозе. Старик был около него и горько похлопывал своей рукой то по плечу машиниста, то по стенке паровоза:
– Ты старый, я старый, и он старый…
– Нам главное – разбежаться, – возражал машинист. – А там – не остановишь… Там он заиграет, как молодой!
И дергал за разные рукоятки.
– Да, да! – соглашался старик. – Как молодой!
Тут он выглянул в окно и переполошился. Сквозь пар, одевший полстанции, к ним рысью приближался Безбородов.
– Вай-вай! – панически забормотал старик, знаками сигналя старому машинисту о беде, – от растерянности у него пропал дар речи.
Безбородов вспрыгнул на паровозную подножку:
– Приказ лейтенанта: с глаз долой! Живо! Санитарный идет. Без толкача.
Машинист сунул ему в руки песочницу. Соскочив, Безбородов начал сыпать горстями песок на рельсы, под колеса паровоза, будто приманивал его.
– Кнута бы ему!
Паровозик, видно, испугался кнута, напрягся – и чудо свершилось, эшелон тронулся. Медленно-медленно, быстрее-быстрее…
Мансур прижал очки к носу. Адыл взмахнул руками, чтобы восславить аллаха, и чуть не вывалился из вагона. Счастливый машинист стер с лица пот, оставив за ладонью грязный след.
– Ну вот…
А старик сдавил плечо машиниста, показывая на встречный дым:
– Санитарный… Отцепляйся, что ли…
– А?
– Гроб без толкача…
Стоял санитарный недолго, пока отцепляли и перегоняли к нему «кукушку». За это время три узбека успели подтащить к нему три ящика с яблоками.
О чем мог еще придумывать и рассказывать старик? Только о своих яблоках…
Из-под вагонов они вытянули за собой эти ящики, перебрались на ту сторону, где стоял санитарный, стали бегать по шпалам вдоль санитарного поезда, совать яблоки в окна, раненым. К ним потянулись руки. Раненые – там лицо с запекшимися губами, там тоскливый глаз среди бинтов – весело закричали, подзывая, засмеялись, передавая яблоки друг другу. Один боец, с перебинтованной рукой, удивленно ел яблоко и еще более удивленно говорил из окна:
– И не стреляют…
– Кушайте яблоки! Узбекские… Вкусные…
– Спасибо, – летело в ответ из разных окон. Неожиданно санитарный тронулся… Старик схватил ящик и затрусил, догоняя подножку. Он успел поставить ящик на ступеньку. Двое раненых открыли дверь и втащили яблоки в вагон.
Хромой Адыл, торопясь, доковылял с ящиком до другой ступеньки, плывущей мимо, брякнул на нее свою ношу. Дверь там все не открывалась, – может, в том вагоне не было ходячих раненых, – и ящик поехал на ступеньке, покачиваясь.
Мансур нагнулся за третьим ящиком. С его носа упали очки. Он неловко потоптался, наступил на них, раздавил, бессильно выпрямился и пошел к бегущему эшелону вслепую, вздрагивая от неясного мелькания вагонов, сближаясь с ними.
Ящик, поставленный на подножку Адылом, качнулся последний раз и упал. Яблоки запрыгали, покатились под колеса.
– Назад!
Это закричала девушка с подножки Мансуру, и тот остановился, держа ящик с яблоками у живота и беспомощно улыбаясь, а вагоны мелькали и постукивали.
Последним прошипел паровозишка-толкач – «кукушка».
Белобородый машинист с перепачканным лицом возник в окне, снял картуз и, дернув неугомонной рукой какой-то рычаг, голосисто гуднул на прощанье. Крикнул:
– Я поехал!
Ушел санитарный. Но три странных фигуры в халатах стояли и стояли на шпалах.
Мимо спешила молодящаяся женщина, за ней едва успевал унылый мужчина с массивным зонтом в руке. Они были с поезда, который еще никуда не ушел. Из беженцев.
– Яблоки! – сказала она. – Видишь, яблоки!
– Да, в самом деле, – сказал он. – Смотри-ка, яблоки!
– Продают, наверное.
– Кто это?
– Спекулянты. Кто же еще?
Старик оглянулся. Обидное было слово.
– Почем яблоки? – подходя, спрашивала женщина. – Почем? Ну, что молчите? Не понимаете?
Старик перестал молчать и бросил в ее сторону:
– Пятьсот рублей!
Только от волнения он кричал по-узбекски.
6
На желтую воду в арыке, у самой чайханы, слетали листья с талов и быстро уплывали. Иногда они ложились бесшумно на чайханные нары, и я щелчком сбивал их в воду.
Уже давно старик держал в руке пиалу с чаем и молчал. Попробовал холодный чай и выплеснул в арык. Покосился на меня. Ему был нужен вопрос.
– И вы… вернулись домой? – спросил я, желая укоротить историю.
До Москвы, где он снимался в кино, не доберешься и к вечеру.
Старик налил себе в пиалу горячего чаю, насмешливо фыркнул и сказал:
– Черта с два! Не вернулись… Это было где? За Аралом… Нет, до Арала… – И совсем по-мальчишески прикусил кончик большого пальца. – Опять забыл…
Да, значит, не раз уже он тешил гостей своей легендой. Забыл? И хорошо… На мое счастье, из кузни вышел кузнец, я вскочил:
– Готово?
Кузнец только отмахнулся ручищей, зарычал издалека:
– Отдыхаешь, а торопишься. Все торопятся! Одну работу кончу, твою возьму… Не торопись. Пей чай.
Он выхватил какой-то крюк из железного хлама возле дверей и скрылся. Дон-дон… – пошел наколачивать его молот одно и то же. А я подумал, что не догоню сегодня ребят. Молот еще не прикоснулся к Гулиной педали. Я попал в руки заговорщиков: кузнец держал меня, как в плену, чтобы старик не остался без слушателя. Вечером они посмеются надо мной за чаем…
Но и у меня не было никого, кроме старика, и я обратился к нему за сочувствием:
– Слыхали? Кончит что-то, тогда возьмет велосипед.
Но старик не слыхал кузнеца. Не слышал он и меня. Он бормотал под нос что-то свое, пока радостно не воскликнул:
– До Арала! За Аралом началась зима… Снег был вот такой! – Старик показал рукой до нар. – Вот такой! – И теперь приподнял руку повыше, как будто снег сыпался и рос на глазах. – Вот такой!..
Он вскинул руку над головой.
Ну что же… И такой может быть… Мне все равно… Я думал, до чего везет Саиду. И ведь он ничего не делал для этого. Просто счастливый человек. А ведь я схватил велосипед Гули, отдал ей свой. По логике справедливости мне должно везти больше. Лишнее доказательство, что справедливость – пустой звук. Логика справедливости – безнадежная логика.
Не я, а Саид купается сейчас с Гулей в реке, и дымок от костра плывет с берега и разносит над водой запах баранины. Шашлык мастырят. Не Саид, а я сижу на нарах чайханы и слушаю старого выдумщика. И ничего нельзя сделать.
Почему я думаю о Саиде?
Мне не нужен Саид. Никто из ребят не нужен. Мне нужна Гуля. Сиди она рядом, я хотел бы, чтобы чайханщик рассказывал долго-долго. Что угодно. Но Гули нет. Она с Саидом ест дыню у реки. На здоровье…
Когда лежишь на спине, раскинув руки и прикрыв глаза, можешь думать про свое, а рассказчику будет казаться, что ты внимательно слушаешь. Не знаю, где кончились мои мысли, где я прислушался к старику.
…Снег летел с лопат. Даль была белой, и в эту белую даль уходила ровная цепочка женщин – в ватниках, шубейках, а то и просто закутанных в платки. Цепочка тянулась вдоль рельсов. Женщины расчищали путь от снега. Дули на руки, пряча их в варежки и тряпицы, но варежки были рваные, а тряпицы разматывались, а снегу было много, и женщин было так много, что казалось – они стояли вдоль полотна до самой Москвы.
Женскую цепь разрывала одинокая мужская фигура на деревянной ноге. Инвалид тоже работал лопатой. И кружилась снежная пыль вокруг людей. И выше их. И выше состава на соседнем пути.
Ну конечно, это был не просто какой-то состав. Это стоял яблочный эшелон.
Вдоль него в сторону женщин, в сторону снежных вихрей старик тянул санки, а на санках стояли ящики. Маленький старик проваливался по колени в снег, Адыл отставал, трудно припадая на ногу в рыхлом снегу, а сзади, отчаянно щурясь без очков, плелся Мансур. Он и так плохо видел, а тут еще снег лепил в глаза.
Они поравнялись с женщинами, остановились, отодрали от ящиков планки.
Снег стал падать на яблоки. И под этим снегом, этим небом яблоки выглядели, как тоже упавшие с неба. Так и смотрела на них девчурка в сером платке, завязанном на спине крест-накрест. Стояла с округлившимися глазами, прижав к груди лопату.
– Бери, – ласково предложил ей старик. – Бери себе. Давай всем. Бери-бери, давай-давай.
Что им оставалось делать? Яблоки замерзнуть могли, пропасть. Зима… А эти люди тоже старались для фронта…
Старик потянул санки, а девчурка уронила лопату. И пошла, спотыкаясь, рядом с его санками, брала из санок яблоки и радостно кричала:
– Валя! Держи!
– Тетя Катя!
– Сергеевна!
– Бабушка!
– Варвара Федоровна! Варвара Федоровна… Не слышите?
– Слышу, – прошептала удивленная женщина в шапочке с мехом, может быть, учительница. Очень похожа… Учительницы всегда похожи только на себя.
Не знаю, так ли это. Но старик хотел пустить в рассказ учительницу, наверно, как хотят иметь в гостях генерала.
– Вам же! Варвара Федоровна!
Женщина неверяще смотрела на старика в халате, на двух его спутников, улыбавшихся людям.
– Нате еще. – Девчурка прибавила ей три яблока и повернулась к старику: – У нее малыши…
Кто-то вздохнул:
– С малышами сейчас беда… Одни слезы.
Женщина сглотнула комок в горле, с трудом улыбнулась. Начала благодарить, но старик уже тянул санки дальше. Благодарность его смущала.
– Дядя Костя!
Остановились перед инвалидом. Девочка дала ему яблоко. Инвалид не стал его есть, спрятал в карман военного ватника, вытянул кисет. Теперь Мансур и Адыл потянули санки дальше, и девчурка пошла с ними и раздавала яблоки, удаляясь от инвалида и старика, потому что старик тут задержался. Слышалось все тише:
– Баба Маня!
– Ой, милые! Откуда вы?
Инвалид пригнулся, грудью защищая от ветра газетный клочок с табаком. Старик помог ему, прикрыв обрывок бумаги своими ладонями. Был инвалид совсем молодой лицом, и старик спросил:
– Где нога?
Инвалид раскурил свою самокрутку, ответил:
– У Гитлера.
– Ешь яблоко.
– А вы кто же? Верно киргизы, казахи?
– Свои.
Рядом с инвалидом, не спуская глаз со старика, стояла курносая и смешная девушка, в полупальто с поднятым воротником, перемотанным тонким кашне. Она смотрела, тоже забыв свое яблоко надкусить, держала в зябнувшей руке.
Уже без санок вернулись Мансур и Адыл, поддерживая друг друга. Тогда курносая девушка спросила:
– Дяденьки! А куда вы едете?
– В Москву, – сказал старик, махнув рукой вперед, поклонился всем и побрел с друзьями к своему товарняку. Вслед им донеслось:
– Добрый путь!
– Помогай вам бог!
Курносая девушка вонзила лопату в снег, подхватила почти пустой, нетугой вещмешок со снега и бросилась за дяденьками в халатах.
– Дяденьки! – спотыкаясь, молила она во весь голос. – Дяденьки! Возьмите меня с собой!
Как полагалось, сказочный сюжет нагружался новыми героями, вагон – новыми пассажирами, и, наверно, уж не просто так. Для чего? Этого надо было подождать.
Но больше всего, слушая, я ждал встречи со злодеем, без которых не бывает сказок. Комендант был своим, был другом, хотя и не сразу стал им. Сразу – неинтересно. Давай скорей злодея, старик. Скорей.
Я понимал, что опытный, хоть и самодеятельный, талант готовил эту встречу, и хотел, чтобы она скорее состоялась, потому что это обещало как минимум уже какой-то центр, какой-то перевал, за которым действие раскрутилось бы с горы вниз, к концу. А там и кузнец авось починит велосипед. Молот в кузне стучал…
Ну? Где злодей? Предчувствие не обмануло меня.
Где-то ночью, в зловещей тишине, возился у печурки Адыл… Печурка стояла посреди вагона, наполовину забитого ящиками с яблоками. За стенами валил бесшумный снег, под полом по-собачьи поскуливала метель, отчего тишина вокруг казалась еще более зловещей, устойчивой, нескончаемой тишиной без края, без границ на всей земле.
Они застряли в каком-то дальнем тупике, куда другие поезда и не заглядывали. Стояли в голой степи. Среди пустоты и безлюдья. Темнота. Безысходность. На крыши вагонов все толще ложился снег. Да в щели лез студеный ветер. Отдирать от ящиков доски на топку было жалко, а сырые, мерзлые чурки, прихваченные по случаю где-то в пути, не разгорались. Адыл возился с ними и то чертыхался, то молился. Набожный человек.
Скорчившись, курносая девушка сидела у холодной печурки, с другого бока. Косилась на Адыла… Освещая наполовину ее лицо, на ящике коптила «летучая мышь». Такой фонарь, который вряд ли кто из нас видел в своей жизни. Со стеклом, оплетенным проволокой. Было похоже, что курносая грелась у фонаря, жалась к его слабому свету, как мотылек.
Из-за ящиков выглядывали ноги старика в сбитых сапогах. Он лежал там один уже давно, как обиженное дитя, калачиком. Лежал тихо, еле дыша. Может быть, спал…
А Мансура не было.
– Ехали, ехали и поругались, – сказала девушка, зябко ежась.
Адыл проворчал что-то по-узбекски. Не ей, себе. Она спросила:
– Зачем они поругались?
– Не поругались, – возразил Адыл. – Они не поругались. Только спорят. Всю жизнь спорят. Мансур-ака сказал: так нельзя. Яблоки отдает. Паровоз отдает. Очень добрый. Так не доедем до Москвы. Никогда. Надо что-то делать… Старик сказал ему: делай сам. «Будьте любезны!». Мансур пошел к начальнику за паровозом. Скажет: «Паровоз, пожалуйста…» Еще заблудится! Без очков остался. Слепой дурак совсем!
И Адыл помолился за Мансура, чтобы он не заблудился без очков среди снега, метели, ночи. Девушка сказала:
– Молитесь, а тоже ругаетесь.
Адыл посмотрел на нее виновато:
– Молюсь, ругаюсь, да… Не знаю, как лучше. О аллах!
– Аллах – это бог?
– Конечно.
– Бога нет, – сказала девушка. – Был бы бог, разве такая война была б? Чтобы фашисты убивали людей. Нет бога.
Адыл расщепил остроконечным узбекским ножом чурку, помолчал, осторожно пожал плечами:
– Наверно, так. Я сам не знаю.
– А кому молитесь?
Он еще помолчал, медленно повернул к ней голову, ответил:
– Наверно, себе. Я говорю: верь, Адыл, все будет хорошо. Бога нет, а я есть. Я себе молюсь. Йие!.. Плачешь? Зачем?
– А что со мной будет?
Адыл на корточках приблизился к ней, пододвинул свое широкое рябое лицо:
