Текст книги "Избранные произведения в 2 томах. Том 1"
Автор книги: Дмитрий Холендро
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 35 страниц)
Ася вдруг крикнула:
– Спасибо, Колпаков!
Все оглянулись, ошалев от ее внезапного оживления не меньше, чем от колпаковских стихов.
– Похлопаем ему! – не унималась она.
Но захлопала она одна, а остальные засмеялись. И едва стихло веселье оттого, что отвыкли от такой простой вещи, как хлопать в ладоши, молодой голос потребовал у Колпакова:
– Еще, хоть штуку!
– А больше нету, – чуть слышно отозвался Колпаков.
– Ну тогда повторяй, – донеслось несговорчиво, – по второму кругу: «Тут бы закурить бы!»
– Хватить.
– Бери его в окружение, ребята, не выпускай!
– Но, но, но! – прозвучал бас Агеева. – Он перед вами душу выложил, а вы его за это – в окружение!
Свеженький солдат, совсем юноша, вскочил и крикнул:
– Чем вы были до того, как сочинять стихи?
– Спроси лучше, чем не был. Пастухом… кузнецом… печником… даже сапожником… Остановка на плотнике.
– После войны не думаешь сменить профессию, Колпак?
– Зачем?
– За стихи больше дают! Огребешь!
– Не для того их пишуть, – отозвался Колпаков и, сутулясь, затопал с лужайки куда-то совсем прочь, где стояла другая палатка, спрятавшись за камышом. Тощая спина его скоро растворилась во тьме.
Агеев подошел к Асе:
– Чего размахалась? Не все сказала?
– У поэта имя должно быть… как колокол! А в батальоне его зовут Колпак!
– Так это пустяки. Псевдоним возьмет. Как колокол!
– Панкова! – деликатно позвал из тьмы Марасул.
– Ау!
– Не аукайся, а беги! Живо, пожалуйста. Капитан зовет!
4
Она выпуталась из марли и в палатке остановилась у самого входа, на полшага сбоку. Эти полшага в сторону автоматически сделала, стараясь, как всегда, не мешать никому. Но даже Марасул не возвращался. А комбат сидел на раскладном, вроде бы из негнущегося брезента трофейном стуле, спиной к ней. Он только что вытер и спрятал в ящичек бритву, к которой относился с нежностью, и оглянулся.
Был он бледен, несмотря на лампочку, алая густота которой лежала как бы отдельно от его щек. Может быть, ее отпугивал бронебойный запах тройного одеколона?
– Ехать надо, – сказала Ася, – пока не поздно. В госпиталь.
– Придумала! Короче, я не слышал!
– А я и температуру мерила.
– Не ври, – устало отмахнулся он. – До рассвета я по дамбе лазил, а после дрых весь день. Она мерила! Когда?
– Вы меня еще мамой Полей называли. Вон и термометр.
Он схватил градусник с табуретки и рывком стряхнул.
– Два года не был в госпитале. Не морочь мне голову!
– Кричите, точно я виновата.
– А кто виноват? Дохлый комар?
– Живой.
– Докажу тебе, что здоров! – весело сказал он.
Она подумала: «Сейчас вцепится в плечи, крутанет и, как всегда, вопьется в губы, растегнет пуговку на гимнастерке». И уперлась ладошкой в его неохватную грудь.
– Что такое? – неожиданно мирно спросил он.
– Хотите умереть со мной на топчане?
– Нет, что такое? Вы, вы! Кроме нас, никого не вижу. Что такое? – потешался он, и горячие толчки его дыхания обдавали ее лицо.
– Укушу! – пригрозила она. – У меня, между прочим, пистолет!
– Ух ты!
– Закричу сейчас, – догадалась она о том, что действительно ему было совсем ни к чему.
И он толкнул ее на брезентовый стул, а сам, не устояв на ногах, с размаху плюхнулся на край топчана.
– Ладно, – в безнадежной слабости сказал он.
– Я сама вас отвезу, хотите? – с неожиданной лаской предложила она. – Недели через две вернетесь.
– А плавни уже будут пустые!
– Правда?
– Пока только чувствую.
– А-а-а… Но вы до этого свалитесь и не встанете. Знаете, что у нас творится.
Плавни доканывали батальон. Ноги у солдат покрывались нарывами, сапога не натянешь. А натянешь – не закроешь этих гнойных бугров. Они выскакивали на боках, под мышками, на шее… Больных отсюда отправляли не реже, чем раненых.
– Ты меня со всеми не равняй, Асенька… Я быстрый, даже болею быстро. Завтра уже буду на ногах.
– Хоть плачь, хоть смейся! У нас одна соседка во дворе так говорила.
– Где у вас?
– В Таганроге. У меня и мама там.
– Кто же увез тебя от мамы? Храбрый воин?
– Нет.
– А как было?
– Из нашей школы ансамбль на уборку хлеба отправили. Ездили мы с охотой, пели, танцевали.
– Понятно.
– Тем летом, как раз в уборку, немцы повалили на Сталинград. В Таганрог мы уже не возвратились.
– Короче, бабочки, без дыма спаленные.
– Хоть плачь, хоть смейся!
– Но мы с тобой еще спляшем! Только… тут… плясать негде. Твердой земли нет! Как выйдем на твердую землю, так и сразу… Это я тебе обещаю, Ася. Пыль встанет. Я давно уж не видел пыли.
– А Колпак сейчас об этом стихи читал, – задумчиво сказала Ася. – «И ни могил, и ни следа, одна вода, одна вода…»
– Откуда это он такие стихи выкопал?
– Сам сочинил. А политрук Агеев собрал солдат послушать.
– Разыгрываешь? Все с ума посходили! На час заболеть нельзя, а ты – уехать. Нет тут места для стихов!
– А какое им место нужно, Марат? Кроме сердца? Никакого.
– Хм!
– Странно видеть цыгана, не любящего стихи. Не поверить, как говорит Колпак. Цыгане поют. А где песни, там стихи.
– Я нынче по национальности комбат. Понятно? На войне одно годится – стрелять. Понятно? Вот и все стихи. А поэтишков надо давить. Как комаров.
– А мне понравилось.
– Тогда и тебя давить! – Романенко развел руками. – Потому что стихи, любовь, все, что мешает войне, – это разврат, Ася. Уж поверь мне! Понятно?
Легко ему жить! Все понятно. И сразу.
– A y меня – урожай, – назло ему сказала Ася. – Стихи – по душе. И перед этим один человек в любви признался.
Она похвалилась тихонько и обомлела. Романенко выпустил длинную струйку воздуха сквозь стиснутые толстые губы, точно засвистел. Пиявки его бровей сползлись к переносью.
– Расстрелять Агеева! Куда он смотрит?
А сам вглядывался в ее лицо – другое, неузнаваемое, изменившееся. Ее глаза смотрели на него с превосходством, и, без того большие, они стали еще больше от переполненности светом, от какого-то неограниченного простора в них. Их затопляло помидорное свечение лампочки, под которой Ася сидела, но неистребимая голубизна трогательно оживших глаз проступала даже сквозь него: оно было подделкой, свечением от аккумулятора, а из глаз ее свет вырывался, как дух. И этот свет обрисовал вдруг все, на что раньше не хватало внимания: тонкие ноздри маленького носа, выточенные ушки, еще не знавшие сережек, поэтому казавшиеся беззащитно детскими в своей оголенности – двух-трех заколок хватило на мальчишески короткие волосы. На ее бесцветных, будто бы вылинявших щеках впервые улеглись пятнышки румянца. Ну это уж от лампочки, конечно…
– А если и я тебя люблю?
Он опять встал и протянул к ней руки.
– Не прикидывайся.
– Я всегда молчал, Ася, потому что… лучше молчать. Отвоюемся, тогда и будем любить, рожать детей…
– У тебя есть сын.
– Так поэтому…
– Поэтому я тебе, может, завидую! – перебила Ася.
Он медленно и осторожно вздохнул, садясь.
– Кошмар, какие у тебя глазищи! Цыганские, я думаю, по величине. Я уж не помню, правда…
– А что ты помнишь из цыганской жизни? – спросила она.
– Разве как колеса скрипят. У каждой телеги – свой голос. В общем, цыганский хор на дороге.
– Мне одна цыганка гадала: «Дай руку, красавица».
– Не ошиблась.
– Напророчила, что счастливая буду.
– Тоже не соврала. Жива, любима! Чего тебе еще?
– Ты даже не спрашиваешь, что я услышала… И от кого. Почему ты не спрашиваешь?
– У меня с солдатами и командирами чистые отношения.
– Только пусть ведут себя как положено?
– Ха-ха!
Волосы его раскинулись как крылья коршуна. Красные глаза выкатывались из-под толстых бровей.
– Оскорбить цыгана – смертельное дело, – благодушно сказал он, и тут на щелястом столе зазуммерил телефон.
Раньше чем комбат поднялся с топчана, из коридора вынырнул и, оценивающе повращав головой, втиснулся в палатку еще один великорослый солдат, дежурный связист. Как его только выдерживали зыбкие здешние «сушки», никому не ведомо. Меж тем связист уже гаркал в трубку:
– Я – «Фиалка»! Слушаю, «Сирень». «Фиалка» слушает!
Над бессмертной, никогда за всю историю земли не просыхавшей грязью порхали самые цветущие позывные. Комбат стоял на ногах и уже тянул руку за трубкой. «Сирень» – это полк.
– Слушаю. Здравствуйте… Одобряете? Есть! На сто процентов, командир у них дельный… Я его еще на Протоке хотел к ордену… Как чувствую себя? Я всегда себя прекрасно чувствую. Есть! – еще раз отозвался он, и Ася поняла, что он говорил с «первым», с командиром полка, и, судя по его подчеркнутой подобранности, по чеканности кратких ответов, о чем-то важном, потом вернул трубку связисту, постоял невидяще, глазами был уже где-то в другом месте.
А когда связист, спросив разрешения, ушел, Романенко погрозил Асе:
– Ни бойцам, ни офицерам, ни генералам, ни маршалам… короче – никому…
– Что?
– Ни слова об этом комаре. Ступай! – И прибавил, когда она была уже у выхода: – Лейтенанта Зотова ко мне!
– Зачем? – спросила она.
Он достал из ящика стола планшет, раскинул, открыв схему района, проглядывающую цветными линиями, зубцами, кружочками сквозь желтую слюду, и выпрямился.
– Рядовой Панкова! Меня не спрашивают зачем. Лейтенанта… Постой! Это Зотов? Он давно на тебя посматривает. Еще с Протоки. Влюбился, значит?
– Ну и что?
– А может, и ты его любишь?
– Ну и что?
– А я вот сейчас скажу Зотову про тебя!
– Ну и что?
– Сюда его!
– Есть!
Ему бы склониться к планшету, а глаза все еще сурово следили за Асей, и ей вдруг стало жалко комбата по самому простому и безошибочному поводу: он болен. Но это была бесполезная жалость, когда помочь совершенно нечем, потому что самую понятную помощь он воспримет как предательство, а она не могла никого предать. Оставалось надеяться, что комбат сам отобьется от малярии и зловредный комар как бы отлетит от него хоть на время. Другие воли вступали в дело.
– Марасулов! – крикнул комбат, но не дождался ответа. – Увидишь – сюда. Или нет. Агеева ко мне, сейчас же.
– Агеев уже здесь, – послышался из глубины коридора знакомый голос. – Что за срочность?
– Садись, скажу, – предложил Романенко, когда Ася оставила их, и новая охапка лягушачьих голосов ворвалась в палатку. – Идея наша – моя и Зотова, вернее, Зотова и моя – создать плавающую минометную батарею – поддержана. Что это значит?
– Будем делать минометную батарею на плотах.
– Не понял, Саня, – с досадой сказал комбат. – Не для того мы будем делать батарею, чтобы прятаться. Нет! Сделаем – и сразу в серьезный бой! Короче, сегодня сделали, а завтра…
– Наконец-то!
– Дошло! И чтоб никто не пронюхал про нашу батарею заранее, чтоб, как это говорится, и комар носа не подточил! Собирай солдат, Саня, и пусть распевают песни, как от нечего делать, а Колпак им стихи читает. Пусть!
– Зря смеешься. Он, по-моему, сильный поэт.
– Верю. Короче, со стихами ясно. А вот сейчас придет Зотов… Я обещал ему, что в бою у него будет лодка для подвозки мин к плотам. А лодки нет!
– Слышал в политотделе разговор: лодки привезут чуть ли не из Краснодара! Попроси!
– Не дадут нам!
– Почему?
– Потому что и плавни, Саня, разные. Есть большие «сушки», почти земля. С тропами, почти дорогами. А есть одно болото. А есть и вода, это у нас. Камыши немец выжег, потопит на воде, как мальчишек. Я просил, а мне говорят: вы уже три плоскодонки потеряли! Бесперспективные мы. Из плавней нас вытаскивать будут после всех. Сиди и жди, короче. Я еще попрошу, конечно, но…
– На бога надейся, а сам не плошай?
– Точно. Рябинин был моим богом, Саня! Имел задание – взять у немца лодку. Разыскал лодочную стоянку в большом лимане за их дамбой, там есть заводь, и там… А где Рябинин? В госпитале! Малярия!
– Лодка будет.
– Кто поведет разведчиков? Командиров в обрез, и у каждого свое дело.
– Есть один бездельник. Я.
– Саня!
– На политработу я пришел из разведки…
– Санечка! Но…
– Что тебе сейчас нужней всего? Лодка. Это и есть политработа. Короче, сколько времени даешь?
– Зотов поедет в станицу за бревнами для плотов на три дня. Значит, вот и весь запас у разведчиков. Но, Саня!
– Не спорь.
Романенко помолчал и вдруг, шмыгнув носом, поднял голову со смеющимися глазами.
– Знаешь, как закончим эту кампанию, я тебе бурку подарю. Мне Гогоберидзе обещал, но… Есть же ведь еще у нас грузины в батальоне, будет и бурка. Выйдем на эту косу у Черного моря, ее почему-то Чушкой величают… Ты видел Черное море?
– Нет.
– Красивое. И я подарю тебе бурку!
– Да зачем она мне?
– Как зачем? Сфотографируешься! И пошлешь фото в бурке и кубанке… Есть кому послать?
– Лучше выполни одну мою просьбу.
– Хоть десять! Короче.
– Оставь Асю. У нее появился парень.
Романенко задергал верхней губой, с которой час назад сбрил наметку черных усов, Агеев же не спускал с него глаз, но так и не услышал в ответ ни слова. Лейтенант Зотов, появившись в коридоре, спросил из-за его спины разрешения войти.
– Подождите на улице! Пожалуйста, – поспешно попросил Агеев. – Я позову.
Шаги Зотова, которые они прозевали за разговором, а теперь слушали, пропали в лягушачьем хоре, и комбат принялся за самокрутку, а замполит вполголоса сказал:
– Они молодые, Ася и тот парень. Не то что мы! Это настоящее… Может быть…
– Давай заниматься делом! – рассерженно перехватил комбат. – А это личное!
– Значит, не дело?
– Личное.
– И важное.
– Времени нет.
– Времени у нас хватит, ночь впереди. Вы же не думаете посылать нас без промедления. – В такие минуты он переходил на «вы», чтобы держать себя в руках.
– Зотова пошлю сейчас же, – сказал Романенко. – Ни секунды не теряя…
И так настойчиво вперился в Агеева, что тот добавил:
– Не спрашивайте меня, что за парень с Асей рядышком сидит и боится ее за руку взять. Хороший парень, а кто – не скажу. Да это и не имеет значения.
– Я и не спрашиваю, – проговорил комбат равнодушным голосом. – Это Зотов.
– Ну и знайте. – И Агеев тоже потянулся за табаком.
Комбат неподдельно расхохотался, пока Агеев, повысив голос, не остановил его:
– Совесть-то твоя где?
– Надоел ты мне, – горестно пожаловался Романенко.
– Оставь Асю. Потом будешь…
– Вспоминать тебя добром?
– Зачем меня? Себя самого. А у меня еще вопрос. Сколько разведчиков пошлешь со мной?
– Хоть весь разведвзвод!
– Дай мне двух, понадежнее.
– Не мало?
– Большой группой в таком тылу действовать тяжелее. Так кого брать?
– Пышкина. Он с Рябининым там был, дорогу помнит. И второй – Марасулов. Нечего ему здесь томиться. Кипяток из чайника глотает от тоски. Все немецкие мины знает, как наши ходики. С любым сюрпризом справится, сделает проход. Пышкин и Марасулов. Эти не оставят.
– Разрешите идти, товарищ капитан?
– Слушай, нельзя ли попроще, Саня?
– Без задней мысли спросил, как спросил бы тебя Рябинин.
Романенко тоже встал, и вдруг они обнялись, до боли притиснувшись грудью, нечаянно сцепившись ремнями от портупей, и похлопали друг друга по плечам. Завтра разведгруппа уйдет, и при других командирах и солдатах не очень-то пообнимаешься…
Назавтра, к вечеру, провожая разведчиков, Романенко вдруг сдернул с Агеева косматую кубанку и надвинул на него свою пилотку, заметно великоватую. Ничего, закроет уши от комаров и для маскировки удобнее.
Сутки Марат не сходил с дамбы, каждую минуту готовый поддержать разведчиков огнем. Сам слушал и других, не стесняясь, спрашивал: ничего не слышно? Меняя дежурных, буквально ни на минуту не оставлял пулеметы без стреляющих. Но «стреляющие» не стреляли.
Среди новой ночи, после луны, когда она закатилась за камыши, где-то далеко, за вражеской дамбой, простучали очереди. Быстрые и короткие. На нашей дамбе все дежурные мигом приготовились. Но там, в далекой перестрелке, наступил нескончаемый перерыв. Нет, не очень-то нескончаемый… Вот очереди еще короче и поспешней. Потом заладил тяжелый пулемет, долго колотил в ночь.
До рассвета напряженно всматривались в даль, словно пытаясь глазами пробуравить болотную тьмищу. Марат знал, что, захватив лодку (если удалось!), разведчики, чтобы обмануть немца, могли еще глубже уйти в его тыл, скрыться, там хватало для этого проток, заросших вроде нехоженых троп, и заводей с камышами. Агеев сказал: схоронимся на сутки, есть где.
И еще ночь. Какая тихая и бесконечная, с ума сойти! Лишь на зорьке, на мокрой, смердной, но все же зорьке, коснувшейся розовым светом тумана над водой, с противоположного берега ударили кинжалы пулеметов и автоматов, безнадежно пытаясь вспороть туманное одеяло над разливом.
Ухо уловило растущий стрекот лодочного мотора. Агеев идет! Моторку взяли! И сердце заколотилось чаще. Обещал, будет лодка, и еще не видно, а уж слышно: идет. К пулеметному огню немец добавил мины. И все туда же – по лодке.
Из центра и с флангов нашей дамбы, прикрывая невидимых разведчиков и отвлекая на себя вражеский огонь, вовсю заработали пулеметы. Минометчики тоже обстреливали своих противников и разделили их: вражеские мины полетели и в разлив, и над нашей дамбой, в глубь камышей, а наши мины вдруг тревожно оборвали свой трепещущий клекот. Нет, вот он, вот они! Меняли позицию, значит. Зотов понаделал множество позиций, чтобы путать немца. Да тут долго с одной и не постреляешь, осядет, заглотит. Командир первого взвода, которого он оставил на эти дни за себя, стрелял уверенно и расторопно, а ведь был совсем мальчишкой с виду, щуплым и писклявым. Все они, эти молодые минометчики, постепенно заменившие «стариков», были похожи на мальчишек. А дело знали…
Когда наши минометы снова замолкли, «переползая» на другие «сушки», из тумана показалась лодка. Одна. Что за черт! В ней не было видно ни души. Лодка приближалась, выбираясь из белых облаков, засвеченных зарей.
Наши минометы вновь ожили, создавая огневую завесу, и Марат заклинал лодку прибавить скорости, но она шла все так же ровно, и так же ровно трещал ее мотор, как будто ничего ее не касалось. Она шла, как пустая, сама по себе.
Едва она, не сбавляя ходу, вонзилась в нашу дамбу и мотор забурлил, превратив только что тихую воду в пену, а пену смешав с туманом, Марат, не первый раз забыв об опасности, прыгнул в лодку. Слава богу, сказала бы мама Поля, побегал на моторках по Днепру, без труда справился с подвесным мотором на этой железной посудинке, аккуратно покрытой зеленой краской, и, сопровождаемый каруселью пуль, завел ее за дамбу.
В лодке на спине, ногами вперед, лежал Пышкин. Его круглая щека была глубоко рассечена осколком мины, который пробил один борт и упал у другого. В двух местах гимнастерка намокла от крови. Пышкин чуть дышал…
Военфельдшер, прибежавший со своей укладкой в деревянном чемоданчике, сделал Пышкину два укола, вырезал куски гимнастерки, вытер кровь, стал щедро мазать йодом и бинтовать. Комбат просил, а потом и кричал, чтобы разведчика вернули в сознание, хоть на миг, чтоб узнать: где Агеев?
Военфельдшер приминал свои нелепо топорщившиеся усы к щекам, будто вытирал о них кровавые пальцы.
– Его надо в медсанбат. Срочно.
Комбат заплакал. Потом ему сказали, что из его глаз катились слезы. А самому помнилось, что кричал:
– Но я доложен узнать про Агеева! И Марасула! Где они? Этого никто не скажет, кроме Пышкина!
И вдруг оба увидели, что Пышкин открыл свои кукольные глаза, ясные, как у проснувшегося ребенка.
– Можешь говорить? – спросил комбат.
Пышкин долго набирал воздух, а выдохнул враз, будто сказал: да.
– Где Агеев? Убит? Ты сам видел?
Пышкин опять вздохнул и завозился. Военфельдшер помог раненому, и тогда оба увидели пилотку, заткнутую в штаны. Марат сразу узнал ее. Это была его пилотка. Она, значит, осталась на воде, и Пышкин подобрал ее. Он взял и помял ее в руках…
– Говорил что-нибудь Агеев? Ну, вспомни!
Пышкин опять медленно набрал в себя воздух и, превозмогая боль в щеке, пробормотал странные агеевские слова:
– Какая красотища… Жить нельзя, а любоваться есть чем…
Романенко ушел с пилоткой в руках. Где-то остановился и сдавил зубы так, что в ушах заныло. Вернулся чуть ли не бегом и спросил фельдшера:
– Кого пошлете сопровождать раненого?
– Санитара Малахова.
– Нет. Панкову.
– Дорога такая… Не справится.
– Она? Заготовьте требование, пусть получит перевязочные средства. На это прибавьте ей время. А вернется с минометчиками… Понятно?
Под его свирепым глазом военфельдшер больше не решился возражать.
Шагая к штабу, комбат снова остановился по колено в грязи, разгреб камыш и невольно подумал: «Где тут красотища? Какая? Чем любоваться?» Ничего, кроме гнева, не вызывало это гиблое место в его сердце. Сквозь камыш мимо пробежала Ася. Остановить ее? Нет. Поздно. Вот и Аси нет… С кем же он остался?
И совсем нечаянно, из каких-то глубин, пришел облик маленького человечка. Его сына. «После войны привезу мальчишку в плавни. Вдвоем подплывем на лодке к какой-нибудь «сушке», походим и отыщем старые гильзы… А что еще? Больше ничего не найдешь…»
5
Военфельдшер отпустил усы, чтобы заиметь хоть что-то от бравой военной стати. Выросли усы страшенные, с двумя непослушными пучками на концах. Больше всего они походили на веники, сомкнутые ручками под вислым носом.
Объяснив Асе, в чем дело, Веник – такая уж была у фельдшера кличка – предупредил, что Пышкин очень плох, но ничего не поделаешь. Приказ комбата, чтобы Ася сопровождала раненого. Вернуться Асе с минометчиками.
– Где я их разыщу?
– Комбат сказал: двор слепого старика.
Выдирая ноги из грязи, как будто в ней был магнит для подметок, Ася на первом же километре догадалась, что послал ее в станицу, к Зотову, не комбат, а Агеев. Последний в его жизни приказ. Ему, наверное, померещилось что-то хорошее, чего и быть не может…
Она все скажет этому свихнувшемуся лейтенанту.
Когда она стала рассказывать Романенко, как попала в армию, тот, не дослушав, сказал: «Понятно». А не так-то все было просто, чтобы сразу понять. Она и сама не понимала, что и как случилось в то лето.
Пыль, висевшая тучами за отходившими войсками, не успевала осесть на землю, как ее снова взвихривали колеса, и она снова взлетала. Все, что когда-то было зеленым, как лист на дереве, бордовым, как черепица, голубым, как небо или тихий пруд, желтым и ярким, как солнце или пшеница, становилось от пыли одноцветным.
Ася видела, как из одной машины направо и налево сбрасывали ящики со снарядами, чтобы укатить быстрей. Боец, едва увернувшийся от ящика, посмотрев на длинные и тонкие снаряды, придавившие пыльную пшеницу, сказал:
– Зенитные.
Видела, как сидели на обочине боец и генерал с небритыми щеками. Боец безмолвно грыз соломинку, а генерал безмолвно предлагал ему недокуренную папиросу.
Разгоняя мрак ночи, где-то в полнеба полыхали железнодорожные станции, склады, забитые грузами, нужными для войны, элеваторы со свежим зерном, товарные вагоны и цистерны на путях. Вот так и было: днем вокруг темнело от пыли, а ночью светлело от разлитого пламени.
Их ансамбль дышал той же горячей пылью, что и войска, и удалялся от родного города по той же дороге, и многие вокруг них при остановках у не выдержавших неожиданной ноши войны мостов удивлялись, что это за ватага девчат и парней шагает, плетется, тащится с аккордеоном, гитарами, мандолинами и небольшим барабаном. Куда? Никуда. Их кормили кашей из армейских концентратов, реже брали на грузовики – только девочек, сколько могли втиснуть. Но ребята поклялись не расставаться – в знак дружбы или от страха – и не сказать.
Иногда их просили спеть. И они пели, и играли на своих пыльных гитарах, и били в свой барабан, из которого при каждом ударе неистощимо вылетала пыль.
Их захватил поток, движущийся к Кавказу. Начинались просторы, будто бы выметенные ветрами, как небо, казавшиеся им не только далекими, но и пустыми, и тогда страх и усталость, точно ждавшие этой минуты, а может быть, убийственная разумность победили, и пришел день разлуки для школьных друзей. Сначала мальчики объявили, что уходят в армию. Где-то они сейчас? А девчат подобрал кто смог: авиаторы, штабники, журналист с полуторки какой-то редакции, от перегруза хромавшей на все четыре колеса, госпиталь.
Еще издали Кавказ забелел вершинами. Приближаясь, они теряли блеск, из этого блеска все резче выступали очертания хребта. Отстал Пятигорск, где гениального юношу Лермонтова убил ничтожный Мартынов, и не успела память перебрать строки из «Мцыри», как загремел Терек.
Начальник госпиталя, в котором очутилась Ася, был величавым, как кавказская вершина со снежной главой. Сначала подумалось, как же такого старого призвали на войну, а потом оказалось, что ему сорок, и это будто немного. В тот вечер, когда начальник вызвал Асю к себе, он расспрашивал о многом, а отвечал на ее робкие вопросы односложно: «Обучим», «Оденем», «Дадим». Уходя, он зачем-то поддел Асю под нос грубым пальцем, как делают, когда подбадривают маленьких. И велел ложиться спать. Часа полтора она просидела, как пойманная, в этой комнате бывшей осетинской больницы. Вспоминать об этом сейчас было страшнее, чем сидеть и ждать тогда. Ни о чем она не думала, только горько и грустно, как бы прощаясь, воскрешала в памяти свой Таганрог, песок на приморском берегу, осенние купания, за которые всегда влетало от мамы…
Сначала оторвало от дома, потом от школьных товарищей, она до смерти боялась потерять крышу, приютившую ее. Сейчас, вспоминая, понимала, что смалодушничала тогда, но тогда не думала, что наступит это сейчас. И знать не знала, что где-то на земле живет лейтенант Зотов…
Вернувшись, начальник госпиталя спросил:
– Все сидишь? – и погладил ее по голове. Она стянула и повесила на стул юбочку…
Среди ночи он много курил, а у нее мокрели глаза, и он отмахивал от нее дым. Потом повернулся к стене и уснул, а она еще долго промокала глаза углом простыни и дышала как можно тише, чтобы не разбудить его.
После нескольких месяцев переставшей быть страшной, а только трудной жизни, когда им без остановок возили из долин раненых, в новогоднюю ночь вслед за войсками, перешедшими в наступление, госпиталь двинулся вперед. В ее палату попал один штабист, ну, бывают же такие, добрые глаза, доброе лицо, она не выдержала, заговорила, и он понял все-все, хотя она, кажется, и не намекала на свои горести. Хочу, дескать, в действующую часть, чтоб война – так война… Он пообещал устроить перевод. Где это было?
Ее встряхнул Георгиевск, приземистый городок, показавшийся ей больше деревянным, чем каменным. Гитлеровцы набили дровяные сараи городка бутылями, на этикетках которых по-русски красовалось: «Спирт». Жители пили сами и угощали воинов-освободителей, а через два-три дня сотни некрашеных гробов повезли к кладбищу Георгиевска. Спирт был метиловый, древесный, не спирт, а яд.
Под январским снегом, негустым в здешних краях, у госпиталя вытянулась очередь людей, терявших зрение. И все от того же зелья, выпитого на радостях.
Что она вдруг поняла, столкнувшись с ними? Что нельзя опускать руки в какой угодно беде? Что, если можешь помогать другим, и себе помоги? Что если погибать, так уж не зря? А может, ничего отчетливого и не было, а вот очнулась – и все, потому что удары людского горя непременно будят других? И штабист не забыл о ней.
Провожая Асю, начальник госпиталя пригладил свою седую шевелюру и негромко сказал:
– Ну, не поминай лихом… Хотя куда тебе от этого деться?
В весенних разливах грязи за Краснодаром Ася отыскала батальон и доложила о прибытии.
– Из госпитальной тишины на передний край? Ох, какая лихая! Это мне по душе! – приветствовал ее комбат.
Так она и попала из огня да в полымя.
Она все скажет Зотову сама. С любовью надо быть чистой. И прости-прощай эта любовь, которой она не просила и не ждала.
До крупной «сушки», где разместился штаб полка, полоска дороги в камышах была месивом из воды и грязи. По этой полоске, чмокая сапогами, двое солдат тащили носилки с Пышкиным, и тот не открывал глаз, снова был без сознания, но дышал. Ася часто проверяла, догоняя носилки, вытирала Пышкину лоб и мячики побледневших щек, из которых одна была кроваво рассечена. Однажды она сделала Пышкину укол кофеина, как велел военфельдшер, когда показалось, что сердце у раненого остановилось, не вынеся этой дороги, по которой даже кухни сюда не добирались.
Поначалу, еще весной, три грузовика, спутав плавни с распутицей, ринулись вперед напропалую, но превратились, и то ненадолго, лишь в площадки для передышки, где можно было посидеть подносчикам, взвалившим на свои горбы боезапас и термосы с едой. Какое-то время проторчали под солнцем три кузова с откинутыми бортами, так опустившись в топь, что и залезать не надо, просто присаживайся и кури, но после первого же майского ливня не стало видно ни кузовов, ни даже крыш кабин. И подносчики устраивали короткие перекуры на ходу.
Солдаты тащили Пышкина, не отдыхая.
В районе полкового медпункта Асю ждала подвода. Стало меньше не только гнилых испарений, в которых таяла земля, но даже и комаров, различимых теперь поодиночке. А ведь там они отовсюду сыпались на тебя крупой. На ветру, не процеженном камышами, даже высохла гимнастерка. А там, в плавнях, одежда, напитавшаяся парами, сухой не бывала.
В станицу, казалось, въедут, едва отгорит закат, но прибыли далеко за полночь, на отвердевшей дороге ездовой удерживал коней от торопливого шага: берег Пышкина. Сдала его Ася в медсанбат живого, он стонал, когда снимали с подводы, но ни слова так и не сказал. Романенко через военфельдшера передал Асе, чтобы расспросила об Агееве и Марасуле. Кого? И как?
Асе скорее захотелось увидеть Зотова, и она сказала ездовому:
– Теперь можно и подогнать!
Двор слепого старика она знала, там жил комбат в сарайчике, затиснутом в угол и полном запаха здешних луговых цветов, лезущего во все щели. Она отыскала двор по кроватной спинке, заменявшей калитку. Ни дома, ни сарайчика не было – все сгорело, Ася поняла это, когда прошлась по золе. Слепого старика тоже не было. Но из темноты вдруг спросил голос, прозвучавший с соседнего крыльца:
– Кто там шастает?
И хотя голос звучал ворчливо, будто сонный хуторянин выбрался на ступени, Ася сразу узнала его и откликнулась:
– Это я, Лаврухин!
И голос тотчас стал ласковым:
– Панкова! Здорово! – И уже подходя, поинтересовался – Что у нас там нового?
– Агеева убили.
– Ё-моё!
– И Марасула.
– Вместе? Где?
– В разведке.
– Хоть бы уж скорее твердая земля…
– Будто там убивать не будут!
– А все же! Проводить к нашим?
– Нет! – вдруг запротестовала Ася. – Помоги ездовому, чтобы в канаву не завернул. И забери его с собой. А я тут переночую, во дворе, на подводе. Жарко.
– Тепло, конечно, – согласился Лаврухин.
– А где они?
– Лейтенант?
– Нет, все. В доме?
– Тут их нет. Наши дальше. А я бревна караулю, вон, на золе. Заготовили. Завтра шабашим.
Почему же она отказалась от немедленной встречи с Зотовым? Свернувшись калачиком под плащ-палаткой и уложив под голову ватник, который принес ей заботливый Лаврухин, она долго не могла объяснить чувства, похожего на испуг, хотя потом поняла: ближе встреча, ближе и разлука, встреча – на минуты, а разлука – навсегда, вот и не торопилась. Понять нетрудно, если упростить. Надо все безжалостно и бесстрашно упрощать.
