Текст книги "Избранные произведения в 2 томах. Том 1"
Автор книги: Дмитрий Холендро
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 35 страниц)
Последний? Да, вот отчего ему грустно. Но – точка! Он понял, что надо делать. Погибнуть и родиться снова. Где-то он встречал эту фразу. В каких-то стихах. Действовать! Этому надо поучиться у матери. Возможно, принарядилась и пошла к участковому хлопотать о прописке племяшей. Замотала в платок бутылочку… И ведь получит большую квартиру в новой пятиэтажке!
Алеша вскочил с крыльца, влетел в дом. Белая рубашка. Галстук. Пусть почувствует Надя, что она для него лучшая девушка на земле. Глянь на себя в зеркало, Алеша. Галстук подтянуть. Только что расстались, и снова: «Здрасте, милая! Я пришел просить вашей руки…»
13
В рыхлых облаках над слободкой затерялся одинокий, крошечный месяц. Облака летят с весенним ветром, и кажется, от их быстрого лета месяц дрожит, ему холодно одному, там, в небе.
Ах, Анка, Анка, что ты наделала!
Ничего, Алеша! Се ля ва, как говорят мальчики. А ты уже не мальчик…
Сейчас придет и будет пить чай из редкого сервиза. С райскими яблочками… Может быть, одна такая яблоня и осталась где-нибудь у Богмы! А завтра вся слободка заговорит о том, что Алеша, к которому Надя с детства тянулась, поумнел.
Веселая будет свадьба! Богатая. Знатная.
А потом? Придет из армии, окончит институт. Спокойно и уверенно. И выберет себе место по вкусу, подальше отсюда. И Надя поедет с ним, куда он скажет, хоть в деревню, это уж точно.
Думая так, Алеша на улице столкнулся с матерью. Сучкова оглядела его: белая рубашка и галстук производили впечатление, судя по тому, как задержались на них ее обложенные морщинами глаза.
– К Распоповым? – спросила она брезгливо, а не гневно.
Алеша промолчал. Мать ждала.
– Она тебе ребенка привезла, – сказала мать.
– Какого ребенка? – растерялся Алеша. – Где он?
– В животе.
Мать усмехнулась громко и жестоко. Стало жутко. Ничего умнее придумать не могла. Ну, Сучкова!.. Фантазия на уровне амебы. Ну, мать!.. Дает!
В стороне остались береза и пустой пень – там, куда крылом взлетала мягкая лужайка. Запершило, засаднило в горле…
Анка сама сказала ему все. Все как есть. Никто ее за язык не тянул. И о ребенке сказала бы… Оттого она и прекрасна, что честна. Вот почему так горько, что жизнь развела их…
Но не думать о ней… Прекрасная Анка была с другим, раздевалась, ложилась к нему в постель… Ну, что еще представить себе, чтобы изгнать ее из своей памяти? А чего еще надо? Хватит!
Он правильно и твердо шагал. Надо жениться и поставить точку. И это станет так же непоправимо, как то, что сделала Анка. Он уже решил. По-мужски… Анка прекрасна, но Надя еще прекрасней. Да!
– Эй!
В том месте, где забор, оттесняемый взгорьем, подходил вплотную к особняку, под окном, в пятне света, падавшего на траву, сидел Гутап. На газете, аккуратно подстеленной под себя…
– Опять ты? Я предупреждал тебя, – напомнил он.
Алеша поднял узкие брови и опустился на траву рядышком, ощутив такую усталость, что едва доставало сил, чтобы вытянуть из кармана пачку сигарет.
– Сижу, – сказал Степан, – будто знал, что ты придешь. Зачем она тебе? Я уже спрашивал… Ответь, пожалуйста…
– Надя?
– Анка вернулась. Уходи.
– Нужна.
– Уходи, Алеша.
– Слушай, – попросил он, вытряхивая сигареты и угощая Степана, – пусть сама выбирает!
– Так! – Степан засмеялся. – Анка скоро мамочка, а ты, значит, на заранее подготовленные позиции?
– Степа!
И так мирно, так печально остановил его Алеша, что тот осекся и перестал смеяться.
– Откуда знаешь про Анку?
– Слышал.
– Треп! – сказал Алеша неверяще.
– Твоя мать сейчас тут была…
– Тут?
– А где? Старые Богмы в городе, какой-то вечер в поликлинике, юбилей… Надю с Сучковой одних оставили.
– Ну?
– И разговор было слыхать, – продолжал Степан. – Форточка открыта… Тепло уже!
– Про Анку? – требовательно перебил Алеша.
– Надя сказала твоей матери, что Анка беременная. А ей Анка сама призналась… Прибегала: как быть?
– Анка?
– Прибегала советоваться. Все ж таки-врачи… Хоть и зубные…
– Наговаривает она на себя!
– Возможно… Сказала, как его зовут.
– Кого?
– Который ребенка сделал.
– Как же зовут его?
– Константин какой-то.
Степан рассказывал, сам, похоже, ошеломленный новостью. И, видно, не отдавал себе отчета в том, что помогает Алеше оторваться от Анки, да так, чтоб не оглянуться… Спасибо тебе, Степан. Ты не понимаешь, что во вред себе говоришь, но ведь новости – они для того и новости, чтобы их тут же распространять! Особо те, что людей порочат. Как же! Слободка знает это от века. И Степан вот говорит…
А может, Степан сочувствует? Может, правду пишут, что любовь делает людей лучше? И Степан стал выше и лучше самого себя, потому что любит Надю с веснушками, забрызгавшими ее лицо… Любовь – она возвышает… До известных пор…
Уже под дубом, возле самых Анкиных ворот, Алеша остановился. Чтобы легче стало дышать… Двести лет рос на земле этот дуб… Для чего? Будет на качелях, подвешенных когда-то Сергеичем, качаться Анкин ребенок…
А зачем ты примчался под этот дуб, Алеша? Чего ты прибежал сюда? Он боялся за Анку, как ни странно. С ума сойти, но он жалел ее. Засудачит слободка – не остановишь. Ей теперь лучше носа из-за калитки не показывать, Анке.
Об этом он подумал уже у калитки, прежде нем застучать в нее. Долго никто не открывал, не подходил, не спрашивал, кто здесь и зачем, и он, начав стучать осторожно, осмотрительно, теперь нервно колотил в безвинные доски.
Калитка распахнулась неожиданно – не услышал он никаких шагов из-за шума, созданного им самим. Он увидел Анку не в малиновой кепочке, а в большом платке, наспех накинутом на плечи, и медленно опустил руки.
– Ты? – спросила она недобро.
Он улыбнулся – и насмешливо и смущенно.
– Ну я… Не видишь, что ли? – спросил, качнувшись.
– Пьяный?
– Вот тебе раз!
– На ногах не стоишь, а врешь! Иди отсюда! Не хочу, чтобы нас мусолили….
– Аня! – нежно сказал он. – Голова закружилась, а вообще-то я не пьяный! Шестью шесть – тридцать шесть… Девятью девять – восемьдесят один… Пожалуйста!
Анка нетерпеливо задохнулась:
– Перестань, паяц! Ты чего явился?
Алеша покрутил головой, пожал плечами:
– Просто так…
– Чего тебе нужно? – крикнула она озлобленней.
– Ничего… Может быть, я тебе нужен?
– Не нужен.
– Ну, не спеши…
– А чего ждать? Пока соседи увидят? Тебя обсмеют. А меня за тебя же, несчастного, будут жевать да грызть, пока не сведут со света. А мне жить надо! Жить.
– Я не просто так… Анечка…
Но калитка уже захлопнулась, звякнула щеколда, и под этот ржавый звяк он беспомощно крикнул еще раз:
– Аня!
А что он хотел сказать ей? Что на всю слободку наплюет, если ей нужна его помощь? И спросить хотел… Что? Это ведь неправда, будто… ну, про ребенка… Это она нарочно наговорила на себя, чтобы его отвадить и отгородить от слободских пересудов, от насмешек, неизбежных, раз он ходит к той, которая немножко замужем была… Она его защищала… Это ведь неправда про ребенка? Ну, скажи, Аня! Неправда!
Правда. Анкина мать, «голуба», ласково улыбается, очень уж ласково, а уж он-то, Алеша, знает, что чем дело хуже, тем она светлей улыбается. А Сергеич вдруг снова запил…
Алеша стоит, уткнувшись в калитку лбом.
Наконец поднял голову и подумал: а хватит ли у него силенок посмеяться над слободкой? Он оглядел небо, будто искал там ответа, и снова увидел еще сухую тучу дуба. Она зазеленеет позже всех, но зазеленеет… обязательно зазеленеет, потому что крепкая…
Хорошо быть таким крепким. Каждый год слобожане подрубали дубу корни, чтобы не тянул влагу из их грядок. Высохнет – можно свалить, зелентрест не оштрафует. А дуб все зеленел, будто смеялся над людьми с их топорами…
Долго еще стоял Алеша под деревом своего детства, а Степан сидел на траве под окном богминского особняка и слушал…
В комнату к Наде заглянула старшая сестра, спросила:
– Плачешь? Выросла! По-другому плачешь…
– О! – сказала Надя с усмешкой в голосе. – Ты даже не подозреваешь, как я выросла! Чего Анка Распопова вернулась в слободку, знаешь? У нее ребенок будет… Вот какие мы уже большие! Она здесь тоже плакала сегодня…
– Хо-ро-ша!
– Это я хороша! Я ее сейчас Сучковой продала… Сучкова явилась вроде бы постного масла занять, с бутылкой… Но я-то знала, зачем она пожаловала! Об Анке разузнать… И я ей помогла! Потому что Анка – моя соперница… Вот!
– Ну и что?
– Вера!
– Выйди-ка ты, Надька, из детства, если и правда выросла!
– Из детства? Нет, это не так называется… Это знаешь что?
– Что?
– Подлость!
– И не устраивай театра.
– Вера!
– Ты святая, Надька! Но учти, что и святым кое-что требуется. И дом и дети…
«Святым еще больше надо, – согласился Степан. – Святые по небу летают. У них потребности выше».
– Рано или поздно, – говорила Вера, – кто-то должен унаследовать папино дело, папин кабинет. Лучше поздно, конечно, но ты сама понимаешь…
– Почему же ты не вышла замуж?
– Жениха себе не сошьешь…
– Значит, папино дело?
– Алеша сумеет, наведи его на эту мысль, глупая…
«Это мне, мне, мне, – слушая, шептал про себя Степан. – Меня в училище примут… Там тоже небось нужны отдельным, некоторым, автомобильные части… Раз-два – и диплом в кармане… И – в папин кабинет! А в папином кабинете я кому хочешь зубы вырву!»
– Сказала Сучковой, и правильно! – доносился из форточки голос Веры. – За такого жениха нужно бороться!
– Не на жизнь, а на смерть? – засмеялась Надя.
– Да!
– У меня есть жених.
– Где?
– Под забором у нас сидит который вечер! Хочешь, сейчас ему объявлю, что иду за него?
Степан перестал дышать.
А когда Надя выскочила на крыльцо, он уже стоял у калитки. И видел всю ее, потому что она зажгла над крыльцом свет..
– Степан! – крикнула она на всю лужайку сквозь слезы.
– Я, – тихо ответил он.
Надя зябко поежилась, подтянула кофту на плечи, свела рукой концы воротничка под горлом.
– Хочу дать тебе испытание, – сказала она.
– Любое.
– Сломай свой гараж гутаповский. К черту!
14
Прикатили еще два племяша – совсем не такие, какими Алеша ожидал их увидеть. Сын железнодорожного сигнальщика с лесного разъезда, Миша, был рыхловат, а вскорости обещал и вовсе огрузнеть и смущался, как девушка, на которую обращают внимание из-за обилия телес.
Алеша сказал ему, что вкопает турник, чтобы Миша по утрам сгонял жиры.
– По-моему, у вас для этого и местечка не отыщется, – заметил Миша, оглядывая двор.
В блескучих глазах его затаился намек. Не так-то прост был этот тихий и неповоротливый Миша. Он глотал какие-то снотворные таблетки.
– Айда к нам на стройку, – позвал Алеша. – Там каждая таблетка полтонны весом. Знаешь, как будешь спать? Только голову на подушку, и придавило!
– Летом у меня экзамены, – серьезно ответил Миша.
– Всего год потеряешь.
– Жалко.
– Боишься, в армию заберут?
Но Миша объяснил, что его в армию не возьмут: барахлит сердце.
– От распущенности, – жестко упрекнул Алеша.
– И не от распущенности; а наследственное. У меня мама больная. Она и сейчас в больнице.
Он часто ездил на телеграф, заказывал тот районный городок, где она лежала, и часами ждал ответа.
Иван Сучков был дылдак. Баскетбольный юноша. За два метра ростом. Мохнач от страха жался к конуре и подолгу облаивал его с тыла. А может, из-за очков. Иван носил очки в металлической тонкой оправе, как главный бухгалтер.
– А отчего у тебя глаза-то? – спросил Алеша.
– Читаю по ночам. Тихо. Думать – одно удовольствие. Я люблю одиночество. Удовольствие, когда один и тихо.
Он жил в большой крестьянской семье и долго, наверно, ждал в кровати, пока угомонятся старые и малые, уйдет гармошка с улицы и можно будет вынуть книгу из-под подушки.
К жизни Иван относился трезво. У него все было размечено. Окончит институт, займется индустриализацией сельского хозяйства.
– Механизацией, – как-то поправил Коклюш.
– Механизация – пройденный этап. Индустриализацией.
Батя слушал его немногословные рассказы о родственниках, о родном селе. И больше всего почему-то поразило его вдруг наличие там парикмахерской. Он вспомнил, что в былые годы тамошним болотным мужикам негде было постричься и они заплетали бороды в косы.
Вечерами собирались вместе. Немножко щеголяя, кидали пачки болгарских сигарет на огородный стол под открытым небом, дымили заядло и так же заядло рассуждали обо всем. Выяснилось, что у Миши тоже есть своя цель, он намерен стать футурологом.
– Это с чем едят? – давясь дымом и кашляя, спросил Коклюш, которого звали Генкой – по паспорту, как он сам говорил, но сам же он на Генку не откликался, забывал.
– Футурология – наука о будущем, – объяснил Миша.
– О будущем? А чего ж ты в педагогический, на историка?
– Футурология требует энциклопедического образования. Надо хорошо знать прошлое, чтобы думать о будущем и предсказывать его.
«Не быстрохот», – отметил про себя Алеша.
– А сколько тебе будут за это выдавать на баш? – приставал Коклюш.
– Это не главное.
– Да, видать, зажиточно живешь… А меня интересует настоящее.
– Рано или поздно оно кончается, – улыбался Миша.
– Ну, какое у меня будущее? Скажи! – потребовал Коклюш.
Миша ответил, похоже, чтобы отвязаться:
– Судьба каждой личности складывается на фоне общественной судьбы.
– Но впрямую зависит от самой личности, – вставил Иван, подмигивая Мише.
Коклюш замахал руками:
– Согласен, только с одной добавкой.
– Какой?
– От общества, от личности и – от кармана. Деньги в период материальной заинтересованности решают все!
– Карман – дело наживное. У тебя, похоже, вот где пусто! – Рыхлый Миша протянул руку, достал Генку и неожиданно властно потюкал его по лбу. – Беда!
– Беда! – подтвердил Иван.
– Вы не думайте! – раскричался Коклюш. – Для работяги хватит, а работягам сейчас больше платят.
– Нет, в голове его не совсем пусто… – Миша снова заулыбался. – Просто ведущая мысль кривая… Даже птица песни поет, а не только зерна клюет, – наставительно обратился он к Коклюшу, но тот парировал сразу:
– Птица поет бесплатно, а вот артисты за песни деньги берут. Что? Попался?
Все смеялись, а Миша оправдывался, сердясь, но не очень, потому что на Коклюша нельзя было всерьез сердиться:
– Я о другом. У каждого человека есть призвание, и каждый должен, ну, хотя бы попробовать…
Лицо Коклюша вдруг все сморщилось, словно он стал старше.
– У меня мать бутылки моет, на заводике… Для крюшона. Моет и моет… Устала. Я для матери хочу работать. Вот мое призвание. Мне скорее надо.
– Ну, так и сказал бы!
– А отец где?
Коклюш махнул рукой:
– Я его и не помню. Все матка. Мне трын-трава, на кого выучиться! Хоть на черта! Лишь бы платили!
Но хотя бы по этой причине ему было не все равно, кем стать. Он наметил – в железнодорожное ПТУ. Разведал точно: через два года – помощник машиниста. Заработок? Двести двадцать.
Заговорили о другом.
Иван привез с собой книгу немецкого физика-ученого, работавшего в Англии, лауреата Нобелевской премии, где была глава, которая прямо так и называлась: «Благо и зло космических путешествий».
– И зло? – взорвался Коклюш. – Эка! За что ж ему лауреата дали?
Иван растолковал:
– Зло он видит вот в чем… В этих полетах, по его мнению, пока больше ученых заинтересованы военные, которые могут и луну приспособить под полигон.
– Свободная вещь! – согласился Коклюш. – А благо?
– А благо… Если люди начнут вместе осваивать космос… без соперничества…
– Так мы же летаем с американцами! Может, и я полечу!
– Тебя не возьмут, – сказал Миша. – Ты кашляешь.
– Эка! Небось и у Гагарина в детстве коклюш был!
И опять смеялись. Все, кроме Алеши. Он молчал, словно был немножко другим. Присматривался, примеривался…
Мать мобилизовала их на огород, и они охотно перебирали колья-подпорки для помидорных кустов, окучивали и пололи, чтобы чисто-чисто…
– Как в Корее, – говорил Иван, разводя над огородом длинные руки.
– Ты что, в кино видел? – спрашивал Коклюш. – Корею!
– Отец мой там был. В делегации.
– Глянь-ка! Он у тебя из Министерства иностранных дел?
– Огородник, – отвечал Иван и подначивал Сучкову: – Вот у нас, тетя Оля, один агроном вывел помидоры – на дереве растут. Представляете себе, какой урожай с одного дерева?
Год назад мать приняла бы это к сердцу, а теперь сажать сажает, а урожай-то, может, и не соберет. Светопреставление!
У всех были свои заботы, свои печали, свое веселье, и Алеше не удавалось ни с кем поговорить о себе, хотя его проблема казалась ему и самой сложной и самой неотложной. Потому и жгла. То он старался представить себе незнакомого, непонятно какого Константина, то ненавидел Анку, а то забывал об этом и снова жалел ее, и думал: как же она будет теперь?
Взять бы ее да увезти отсюда! Подальше от слободки. Как там – неизвестно, а вот увезти отсюда! Ну, слободка посмеется над Алешей Сучковым, повеселится – и пусть.
А вот эти трое как отнеслись бы? Спросить их? Все же братья, хоть и двоюродные. Первый раз видятся, но братья! А он молчит и молчит… Не привыкли друг к другу. И наверно, им кажется этот молчун битюгом, которому только и делать, что ворочать бетонные плиты, а дома поправлять соломенные маты на парниках да кормить Мохнача кусочками сахара, засунутыми в карман с блюдечка в рабочей столовке. Вот пропишутся, приедут сюда через пару месяцев жить, может, тогда и поговорить? – А как провести целых два месяца – невообразимый, как вечность, срок!
За что Иван мог любить одиночество и радоваться ему? Это страшно, когда носишь в себе такое, что одному носить не под силу.
15
Утром Алеша проснулся от страшного шума в батиной сараюхе. Батя что-то кидал, швырял, чем-то звякал и брякал.
Плеснув в лицо пригоршню воды из дворового умывальника, ставшей за ночь холодной, чуть ли не ледяной, Алеша заглянул в сараюху.
Батя, как помешанный, сваливал инструмент в деревянный сундучок с железной ручкой.
– Продаю. Сучкова распорядилась. И квит.
– Кому?
– В школу. Кому!
Значит, мать сообразила. У школы – деньги. Потеряешь – не найдешь.
– Только перетирай тот инструмент в городской квартире и расстраивайся, – объяснила Сучкова.
Сама она уже повязала латаную косынку и забрала у племяшей паспорта для прописки. Последние дни накануне Майского праздника протянула, считала, что перед праздником начальство добрей, уступчивей, ведь и ему охота отделаться от просителей побыстрее и попраздновать. О, Сучкова, если надо, психологом была. Задерживаться, скажет, племяшам никак нельзя: учащиеся! Пусть начальники оформляют не откладывая. С тем и собралась…
Автобус повез в город всю невеселую семью – замкнувшегося Алешу, хмурую по-деловому мать и вконец растерянного батю с сундучком. Мать сошла раньше всех, возле серого корпуса, где остановка так и называлась «Милиция», на ощупь проверила платочек с паспортами – не доверяла сумкам, покрепче сжала в руке и пошла, клонясь вперед и паруся длинной юбкой. Остановки через три, кряхтя, слез с автобусной подножки батя и тут же поставил сундучок на тротуар, чтобы свернуть самокрутку.
Алеша выпрыгнул:
– Помогу…
– Опоздаешь… Мы топчемся, а время идет…
– Не опоздаю.
Батя ступал жесткими башмаками по асфальту и сосал самокрутку, приговаривая:
– Ну и вот… С ярмарки…
Алеша оборвал рассерженно:
– Не продавай… Оставь на память! Храни!
Батя вздохнул слабой грудью, придавленной сутулыми плечами.
– С памяти денег не наскребешь!
– Ну, так и не отчаивайся! – И Алеша, распалясь, начал перечислять прелести городской квартиры. – На эти вот деньги от инструмента, – он качнул сундучком, – холодильник купим! Никаких ям со снегом.
– Из ямы снегом пахло.
– Снег не пахнет.
– Ну что ты, Алешка! Еще как! Говоришь, как мать… Батя попыхкал, а Алеша припомнил, как в конце зимы они последним снегом набивали глубокую яму, утаптывали его покрепче, не жалея ног, чтобы на все лето хватило холода, накрывали и заваливали соломой. Под солому, на этот закаменевший снег, ставила мать бутылки с молоком, клала мясо и треску, которую что ни день приносила из города.
Кроме ямы был погреб с сухим кленом наверху. Свой погреб и свой сухой клен.
– Досок у тебя много, – сказал Алеша, – сколотишь ящики для земли, поставишь на балконе и насажаешь в них цветов, каких только захочешь! И мать услышит наконец, как они пахнут…
– А балкон будет? – заинтересованно спросил батя.
– Все квартиры с балконами.
Батя покивал головой и потух.
– Все равно на балкон всю землю не поднимешь…
– Теплая уборная! – резко вскрикнул Алеша.
– Отмораживать нечего, – улыбнулся батя. – Пых-пых…
– Водопровод! – еще резче крикнул Алеша. – Вода горячая и холодная. Прямо в руки. Из двух кранов… Газ на кухне. Паровое отопление. Рай без дров! Ни возить, ни таскать, ни пилить, ни рубить, ни поленницу возводить!
И тут же испугался, что батя вспомнит о прекрасных дровяных запахах, напоминающих ему, как зверю, жизнь и землю, но батя не стал спорить, сокрушенно вздохнул:
– Конечно…
И остановился. Школа! Алеша передал ему сундучок.
– Дорого возьмешь?
– Тут весь я… Моя коллекция жизни… И потом, – батя вдруг застеснялся, – Сучкова! Сколько ни возьми, ей все мало… Сейчас вот с самой милицией за свой интерес воюет!
Между тем Ольгу Тимофеевну все сильнее одолевало беспокойство: обойдется ли с пропиской?
С этим беспокойством вошла она в кабинет начальника милиции того самого городского района, к которому примыкала слободка, подчиняясь ему административно. Начальник рассматривал бланки с разными справочными данными, подпись Сучковой и долго ронял:
– Тэ-эк… Тэ-эк… – но не подозрительно, а приязненно. Полнощекое лицо его было радушным, глаза светлые, он улыбался. И эта улыбка, и свет в глазах, и несолидная доброта в голосе, будто капитану подарок делали, насторожили Сучкову. Затевая прописку, она к боям приготовилась. Без боев ей ничего в жизни не давалось. Век боролась с кем-нибудь, как в былинах: одного разломишь, два являются. А тут… Чего он улыбается? Или перед ней был ласковый хитрец, решила она в конце концов, или его недавно проверяли на внимание к трудящимся и наказали. Их, в милиции, тоже воспитывают.
А капитан еще раз протянул:
– Тэ-эк… Учиться хотят? Тэ-эк… Пусть учатся!
И везде, где надо было, поставил короткую закорючку, разрешив прописку. Сучкова хотела взять бумаги, но капитан сказал ей:
– Не волнуйтесь, мать!
И сам вызвал девушку кнопкой, и та прибежала, в юбке выше колен (и в милиции такие, господи), и унесла паспорта, чтобы поставить в них законные штампы.
– Тэ-эк, – еще раз протянул капитан. – Хорошее дело затеяли. Помогаете молодым ребятам. Похвально, мама.
Он чуть окал, старательно и вкусно выговаривая эту букву, получалось медленней, зато душевней.
Девушка снова замелькала коленками, вернула Сучковой проштампованные паспорта. Сучкова только и успела сказать, вглядываясь в капитана:
– Так ведь надо доброе дело сделать, пока нашу слободку не снесли.
– Не-е, – пропел капитан, закуривая. – Верхнюю – да, не позже лета ей будет полная крышка. Там каменный карьер, строительный комбинат запроектирован. Город в ту сторону двинется. А ваша, Нижняя, постоит еще.
Сучкова поднялась и шепотом спросила:
– Сколько постоит?
Капитан вскинул голову:
– Лет пять, думаю, а может, и больше! Молодежь успеет отучиться. Не волнуйтесь, мама! – повторил он.
Она не волновалась. Тащилась по улице с той самой улыбкой, с какой вышла от капитана, будто эта гримаса врезалась в ее сухое лицо. Как штамп в паспортах племяшей. Впервые она горько потешалась над собой… Оплошала, оплошала! Как же так? Да так! Передоверила этой необоримой власти, двигавшей на слободку пятиэтажки. А власть обманула! Подвела! По привычке находить виновных, Сучкова стала посылать ей самые страшные проклятья…
Но как жить дальше? Что скажут соседи? До угла она еле дошла, останавливаясь. Жар заливал лицо. На углу, у сатуратора, пила взахлеб газировку. Городская вода была невкусной.
Поплелась мимо строящихся домов, и опять зашлось сердце: значит, на Верхнюю слободку попрут эти вот коробки, а их поживет, подержится, так к чему ей три прописанных племяша? Господи, за что? Верить не хотелось… А штампы стояли…
16
С неоконченной пятиэтажки Алеше была видна вся их Нижняя слободка, и в минутные передышки он мог отсюда заглядывать в каждый двор, спрятанный за высокими наборами. Оказалось, что там нечего рассматривать. Разве поражаться некоторой неожиданности этого вида сверху: слободка была разбита заборами на дворы, как на клетки.
– Отцепляй! Чего загляделся?
Корпус спешили сдать под отделку к маю, до срока. Бригадир, правда, был недоволен спешкой.
– Зачем самих себя обгонять? Напортачим же!
Тормозили опять бетонщики. Прораб ярился на них, а ругал Куцурупа, что тот шумел. А как не шуметь? Отделочники начали работать по сырому, хоть не смотри.
– Потом доделаем! – утешал, наводя мир, прораб. – Потом! – Он охрип и шипел.
– Когда? – спрашивал Куцуруп девчачьим голосом, перекрикивая прораба. – Когда жильцы въедут?
– Я не виноват, – шипел тот. – С меня требуют!
Куцуруп зло смеялся:
– Вот тех сюда и поселить, кто требует. Сели на стульчак, а вода не идет. Сиди и радуйся! С новосельем!
Из треста прикатили на двух машинах, нажимать. Прораб зашипел:
– Вон поди туда, поди к ним и скажи!
И еле удержали Куцурупа, который сорвался объясняться. В обеденный перерыв Алеша еще утихомиривал его, задержавшись наверху.
– Одной минутой себе всю жизнь испортишь.
Куцуруп сел на бетонную плиту, вытер рукавом конопатое лицо и удивился:
– Елки-палки! Все боятся этой минуты! А может, она самая главная? Может, она и есть – вся жизнь! Какая она, такой и ты.
– Есть такие минуты, от которых вся жизнь зависит? – неожиданно спросил Алеша у бригадира.
– Есть, – сказал тот серьезно и резко.
– Знаешь, – начал Алеша и оборвал.
Куцуруп, выхватив сигарету изо рта, смотрел выпуклыми глазами, ждал.
– Да нет… Я не об этом… У меня отвлеченный вопрос, – решился Алеша. – Вот, представь себе. Девушка… уехала на год… и вернулась… Ну, в общем, можно сказать, уже не одна… в том смысле, что у нее ребенок будет… Чужой! Во дела!
Ему не нравились голос и сами слова, какие-то зыбкие, скользкие, будто мыльные…
– Ты ее любишь? – спросил Куцуруп.
– При чем тут я? Один парень.
– Он ее любит?
– Ну да… Она… Может, и не виновата.
– А зачем уезжала-то?
– За деньгами, коротко говоря. Не для себя. Хотела отца спасти… Отец ее пропадает, пьет… Вообще-то фронтовик…
Алеша стал рассказывать о Сергеиче. О том, как Сергеич боролся и с ласковой женой и со слободкой. Чего только не пробовал! Вот недавно поступил на работу в «Бытремонт». Его и сейчас там терпят… За талант! Сам сконструировал гравировальный станок, пустил в дело с мотором от стиральной машины, гравировал дарственные надписи на подстаканниках, на пластинах для портфелей, старался для людей. Но запивал, и дело останавливалось. Посадили за станок трезвенника… И сразу станок сломался, а починить не придумали как. Пришлось на металле шилом царапать имена и даты, потому что стариков-юбиляров в городе прибывало, подстаканники в мастерскую несли и несли…
Сергеич, тот выдумщик! Дома у него есть механическая пила «Самобрейка», тиски «Сам-с-усам». У них рукоятки и правда как усы, во все стороны. Что угодно обрабатывай – крупные и грубые детали и нежную мелюзгу. По углам дома – всякие обломки. Несет, к чему-то приспосабливает.
– Чего ж он пьет?
– Другой жизни хотел и хочет, наверно. А тут «голуба»! Приголубила.
– Сбежал бы от нее, от этой бабы!
– Дочка. Потому и терпит… Любит ее, дочку.
– А девочка вернулась, значит, с ребенком?
– Ну… ждет! Как быть с ней? Тому парню…
Куцуруп оторвал зубами кусок хлеба с колбасой.
– Ситуация мне неподвластная, – неожиданно сказал он. – Пускай твой знакомый сам решает… Я могу сказать, что сделал бы на его месте. Взял бы девушку, свою любимую, и уехал с ней – сию минуту. Из слободки. Их же съедят там и не подавятся! Не сможет он?
– Не знаю. Сам сказал – его дело.
– Его дело, а ты угрюмый, – усмехнулся Куцуруп. – Пусть уж он и смотрит волком! Но сначала лучше разобраться, конечно… Любовь великая штука… Шлюху переделывает. Не сможет?
– Не знаю.
– Слободка ему мешает.
– Какая?
– Та что здесь. – Петюн постучал себя по груди. – Запомни, что я тебе скажу… Страшна не та слободка, что там, за высокими заборами, а та, что вот здесь, под ребрами… Слобожанином можно быть везде, даже в столице… Ту слободку снесут враз – была и нет, а эту? – И он опять приложил ладонь к груди. – Хочешь бутерброд?
Алеша взял бутерброд и повернулся к слободке. Она выделялась зеленью, которая заметно налилась за эти дни. Хотя слободские яблони и выдернули ради солнца для помидоров, зелени там все же было больше, чем в городе.
Если разобраться, где что, можно было разглядеть и одну-единственную березу, их с Анкой.
Алеша смотрел на слободку.
– Что смотришь? – спросил Куцуруп.
– Бульдозером бы пройтись по ней!
– Вчера я слышал на горактиве, что Верхнюю – под бульдозер, а вашей еще цвести и пахнуть! Мы тоже сдадим эту сверхсрочную коробку и побежим на Верхнюю. Все туда!
– Как? – Алеша на миг даже про Анку забыл. – О-хо-хо! Да ну?
– Чего ты ржешь?
Алеша рассказал бригадиру о племяшах, посмеялись вместе, и тот попросил называть его Петей или Петюном, как все. Покурили, наклоняясь и защищая сигареты от ветра.
До конца дня нет-нет, а косился на свою слободку. Так вот и стоять ей еще? Вспоминалась мать. Вот бедная! Если прописала племяшей, не переживет! Дома прежде всего постучался к ней в комнату. Она заскрипела кроватью, лежала за толстой дверью и с зашторенным окном. Спросил, не принести ли поесть, ответила:
– Не надо.
Батя поведал, что двумя часами раньше Иван и Миша взяли у нее паспорта со штемпелями и, довольные, что все обошлось как нельзя лучше, уже собрались в обратный путь. Билеты купили на утренние поезда, на завтра. Ну, еще успеют проститься… То есть как – проститься? До возвращения!
17
Ночью Алеше приснилось, что они с Анкой жили где-то, где ни разу не бывали, и жизнь сложилась так хорошо, будто прежнего вовсе не было, и настало наяву то счастье, которое возможно только во сне. За домом, где они жили, открывалось хлебное поле, и по его краю он водил Анку и рвал ей васильки, хотя никогда в жизни не видел их. Ну, разве один раз, в далеком детстве, когда мальчишкой ездил с батей в деревню. Неужели с тех пор запомнил? Чтобы во сне увидеть? Вот какие нежности!.. Стыдно и смешно!
Во сне он сочинял стихи, которых не умел сочинять наяву и не сочинял никогда. Голова кружилась. «Ах, Анка, Анка! Вот закричу от счастья на весь белый свет: Ан-ка!» Ну? Совсем уж глупо. Хохочи над собой, да и только.
Хорошо это было, да недолго!.. Пока не проморгался под крик «Пожарника». Петух окончательно вернул все на место. И стало при свете дня все ясно.
Ясно, что надо все кончать. Прощать не по силам. Он обыкновенный парень. Нет, не обыкновенный, слободской. И через это не перешагнуть… Прав Петюн.
Утром, которое вечера мудренее, принимается такое решение: Анки нет. Все! И сразу стало легче. Свет широк, оглядывайся…
