Текст книги "Избранные произведения в 2 томах. Том 1"

Автор книги: Дмитрий Холендро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц)

– Встречают, – сказал Сапрыкин, – да не нас.

Он вымыл сапоги в ручье и, мокрые, держал их в обеих руках на палках, как праздничные литавры. Белка заглушил мотор, стало тихо.

– Немца вышли встречать? – спросил он, цедя слова. Руки старика тряслись, а тут заплясали так, что крупная соль пошла выпрыгивать из солонки и скатываться по караваю. Старик разглядывал нас. Мы были в трепаных и рваных гимнастерках. У кого они треснули на лопатках, у кого полезли на локтях, махрясь. Но на выгоревших пилотках краснели звездочки. У нас была пушка.

– Нимця, – выдавил наконец старик.

– С хлебом-солью? – прошипел Белка, потому что у него перехватило голос.

– Хлибом-силлю.

Белка спрыгнул с трактора, сделал шаг к старику, схватил его за рубаху. Соль разлетелась вдрызг, и солонка выскочила из гнездышка в каравае и упала к ногам старика.

– Рас-стре-лять! – по складам крикнул Белка, было слышно, как воздух засвистел у него в зубах.

Старухи закрестились, а горбунья завыла. Старик оглянулся на нее и молча протянул Белке каравай.

– Немецким хлебом угощаете? – взорвался тот.

– Це хлиб свий, – ответил старик с улыбкой, как будто не ему была наречена казнь.

– Прохоров!

Мы давно уже соскочили с лафета и стеснились полукольцом, я вышел.

– Хлеб надо взять, – послышался за моей спиной бас Лушина, и Сапрыкин взял и передал ему каравай, сказав:

– Хлеб, верно, свой.

А Белка посмотрел на меня долгим взглядом.

– И догоняйте!

Он вскочил на гусеницу и скрылся в кабине. Может, он не хотел, чтобы все увидели, как у старика подкосятся ноги, как он на землю сползет в слезах, которые заскачут по морщинам, как замолит о милости, а прощать было нельзя. Трактор заревел, задрожал, рванулся. Старухи все крестились.

– Иди, – велел я старику.

Это все пистолет… Он висел у меня на ремне, из-за него мне такая честь. Я шел и думал о майоре Влохе. О предателе Набиваче из Белой Церкви, который убил Эдьку. Злость накапливалась во мне, я сам чуть не заплакал. Хотелось быстрее выстрелить…

Старик неслышно шел передо мной.

Хутор отползал от нас дальше, к небу, а дорога постепенно спускалась, и пшеница теснее сдавливала нас с обеих сторон.

Трактор погромыхивал и повизгивал уже перед пшеницей. Пора…

И тут я расслышал сокрушенное бормотанье старика:

– И житы бы не треба, а живешь! Э, молодой пишов бы за Днипро. Не ховався… Стань вийско! Не стають, а мени як оборонытыся? Чим? Пушкы немае. Одын я. Та ще бабы. А у них диты… Вынис хлиб. Хай вин подавыться, а може, и не зачепыть? Не пидпалить хаты, може? У нас и взяты ничого… Поля не скошени… О господи!

Билась между ногами мотня стариковских порток, сутулилась спина, выпирали детские лопатки. Целить надо под левую лопатку… Я вынул пистолет.

– Сам вынис… Як лучче… А воно…

Он вошел в пшеницу, шагнул в одну сторону, в другую, выбирая себе место, и остановился. Я выстрелил. Старик покорно стоял, не зная, что я выстрелил в небо, и ожидая, что сейчас я повторю, раз промахнулся. Я ткнул пистолет в кобуру и побежал за трактором, оставив старика стоять в пшенице.

Догнав своих, я вспрыгнул на лафет. Воздух становился серым, без проблеска. Все, недавно способное блестеть, потухло. Даль помутнела. И тогда до нас донеслось:

– Сыночки! Застрельте мене!

Никто не повернул головы. Еще долго старик бежал за нами, и, когда ему, надрывая сердце, удавалось приблизиться, мы слышали слабеющий – в громыханье трактора голос:

– Сыночки! Застрельте мене!

12

Два подростка встретили нас перед Тарасовкой. Они показались на дороге, вовсю колеся руками:

– В Тарасовки нимци!

Пока Лушин, который вел трактор, заглушил мотор, а сержант выбрался из кабины на дорожную пыль, хлопцы кое-как отдышались. Видно, давно бежали, заслышав трактор, а теперь тараторили наперебой… У одного верхние зубы вылезли вперед, он был от души рыж, с космой пожара на лбу, в пятнах перезревших веснушек – каждая с пятак. У второго чуб был черный, второй выглядел строже и серьезней. Исподлобья, коротким взглядом он скользнул по лицу рыжего:

– Василь!

И тот умолк.

– У Тарасовку пробрались бийцы из Дворыкив, – досказал его друг вполголоса. – До схидсолнця. И тут нимци их…

– Взяли в плен?

– Вбылы…

– Тоди мы и побиглы з Саньком сюды, – вставил Василь.

Если живы тарасовские Василь и Санько, то, наверно, уже мужики с прокуренными усами, под которые они суют злые папироски, а может быть, люльки с домашним табачком, а может, уже и не курят из-за какой-нибудь сердечной скверны. Тогда они рассказывали, помогая и мешая друг другу… Немцев было пока всего двенадцать. У них два мотоцикла с пулеметами и автомашина – не большая, не маленькая, «не поймешь, чи грузовик, чи що». Называется ганомак.

– По-немецки знаешь? – спросил старшина рыжего.

– Прочитав. Написано.

– В ний привезлы таку трубу… Приткнулы за амбаром биля дороги на Дворыкы. Наложилы рядом снарядив з хвостыками.

– Миномет и мины, – сказал старшина.

– А какой дорогой они прибыли? – спросил Белка.

– Ций.

– Как же вы и нас сюда побежали встречать?

– Так на Дворыкы воны никого не выпускають.

– За Дворыкамы дужче слидкують.

– А наши и так и так йдуть.

Было ясно: немцы выехали на эту дорогу где-то сбоку и раньше нас. Спешили на Тарасовку, чтобы закупорить нашим выход из Двориков. Отсюда немцы, пожалуй, ждали нас меньше всего.

– Далеко от вас переправа?

– Ни!

– Километрив висим, – уточнил Санько, он был деловитей. – На плотах переправляють.

– Кто?

– Военни. Богато бочок зализных, а зверху дошкы.

– Подручные средства, – сказал старшина.

– Давно видели?

– Три дни назад.

– Можно обойти Тарасовку?

Санько покачал головой – нет.

– Тильки на большак из Дворыкив можна выйти. Ось так.

– А тут балка, бачыте. Нызына, – опять прибавил Василь.

Уже давно дорога бежала вдоль этой узкой и длинной лощины, по которой весной сносило в Днепр талые воды. Вся она густо заросла кустами.

– Калинкин! – позвал Белка. – Карандаш! Рисуй, Санько!

– Що?

– Дорогу. Место, где переправа…

Санько протянул карандаш рыжему Василю.

– Ты лучче малюешь.

Пока Белка осторожно вынимал из планшетки пересохший до ломкости, в желтых пятнах, как в ожогах, лист бумаги, Василь заточил карандаш своим крохотным перочинным ножом, которым не убьешь человека. Ползущей гусеницей обозначил Тарасовку, вывел из нее дорогу на Дворики, поставив там печатное «Д», а в другую сторону протянул нить на чистую половину листа и вернулся вниз.

– Ось туточки мы.

Он набросал трактор и пушку – лафет, колесо и ствол из-под щита. Это был живой знак, и старшина, рядом с которым, наклонив голову, гнулся Василь, похлопал его по макушке:

– Художник?

Оттого что спросил, вышло уважительно.

Василь засопел, заканчивая рисунок: вот внутри села поворачивает наша дорога, соединяясь с большаком из Двориков. Две линии с тополиными треугольничками, вытянутыми вверх, – это Днепр. Василь быстро заштриховал воду, поставил крестик. Здесь переправа. Дорога на второй половине листа дотянулась до крестика.

– Там, на этой дороге, тоже могут стоять немцы, – сказал старшина.

Белка взял листок с рисунком Василя, на котором появился Днепр – рукой можно потрогать, – положил на колено, придавив локтем. Пальцами он свернул самокрутку. Все карманы пошли навыворот, мы докуривали последнее. Запахло дымом в обманчивом предвечернем покое. Сержант поднял голову:

– Первое. Стоим здесь до темноты.

– Почему? – спросил Толя Калинкин, поглядев на Галю и став смелее. – Их может прибавиться… Каждая минута против нас.

– Сейчас Тарасовку не пройти. Ночью одного трактора хватит задать загадку. Танк! У страха глаза велики. Испугаются. Рассредоточились. Двенадцать человек село берут. Охамели.

– Почему они к переправе не идут?

– Раз плоты военные, переправа охраняется. Не с чем немцам к переправе подходить.

– Сегодня не с чем, а завтра…

– Мы пойдем этой ночью, – повторил Белка.

Он ответил на наш главный, невысказанный вопрос. Пушку мы не бросим. Как-то наш сержант предупредил, что и без пушки мы армия. С пушкой не надо было предупреждать об этом. Я посмотрел на Толю. Он сидел на лафете грудью вперед, со сжатыми кулаками, щеки розовели над неряшливым пухом. Сапрыкин выбил пилотку о колено и опять надел на свою крутолобую голову, даже подержал три пальца над бровями, отмеряя расстояние «для лучшего вида». Лушин развернул потемневшую тряпочку с запалами от гранат, пересчитал их. У Лушина ничего не пропадало.

Мы не бросим пушку.

И не в том дело, что пушка видела своим одиноким оком, как горел Борислав, что под ее тяжелыми колесами на торце мостовых крошились осколки стекла из тернопольских и стрыйских окон, что ее снарядом был подожжен фашистский танк, и не взяли ее бомбы, и не оставили мы ее в болоте на гнилом острове, и с ее лафета играл нам на губной гармошке Эдька, – не в том, что часть нас самих давно переселилась в это безмолвное существо. Бросив пушку, мы ушли бы, прячась, и вся прежняя дорога стала бы бесцельной. С пушкой мы будем драться, и если прорвемся сегодня, будем драться и завтра, потому что есть же за Днепром артиллерийские мастерские! А когда нас не станет – это ведь война, не забава, – кто-то другой будет стрелять из нее по немцам, она еще повоюет, сделает свое дело, потому что она одна из всех нас родилась для войны…

– Второе, – сказал Белка, – надо узнать, что в Тарасовке. Сколько там сейчас фрицев? Где они будут ночевать? Как?

Санько сказал:

– Мы пидглянемо.

Белка покачал головой, отвергая эту готовность.

– Вы сказали матерям, куда уходите на целый день?

– Ни.

Белка еще раз покачал головой.

– А если матери вас искать побежали? У немцев есть переводчик?

– Один балакае…

– Немцы вас запомнили по рассказам матерей. Они не дураки. А матери могли всполошиться? Может, вас убили?

Василь потупился:

– Моя могла…

– Тебе нельзя идти…

– Ты прымитный, – сказал Санько.

– А тебя увидят в селе, и мать не пустит назад. Как же мы что узнаем?

– Так я поясню, куда йду!

Белка тронул присевшего Санько за костлявое плечо.

– Про нас говорить нельзя… Галя!

Галя словно ждала, положив сплетенные руки на шею и откинув на них голову, так что мы видели из-под косынки крепкую скрутку ее кос. Она вскинулась, как от испуга.

– Сумеете пойти с Санько в Тарасовку?

Плечи ее стали подниматься, голова мелко затряслась, и так, с еще трясущейся головой, она сказала:

– Пиду.

И перевязала косынку.

– Вы беженка, – говорил ей сержант. – Из Первомайки. Возвращаетесь домой…

– Но лучше… – не выдержал Толя.

– Что лучше? – спросил Белка.

– Лучше не попадаться.

– Правда, – поддержал Сапрыкин.

Толя запунцовел, замолчал.

– А спросють: где мои вещи?

– Бросили. Во время бомбежки. От усталости. Домой – не из дома. Возьмите только мои часы. Заметите, сколько ходу до того места, где Санько и Василь услышали наш трактор. Найдешь то место, Санько? Не спутаешь?

– Ни.

– И сколько ходу до Тарасовки. В село незаметно войти. Калинкин прав – лучше не попадаться.

– Мы балкою пийдемо.

– Балка до самого села тянется?

– И дале.

Вот была бы укромная дорога до Днепра… Без пушки. И переправляйся хоть на бревне. Без пушки.

– Часы спрячьте в балке, Галя. Могут встретить немцы, а у вас мужские часы. Место приметьте. На обратном пути возьмете.

Да, часы у Белки были большие, во всю кисть.

– Они польские. Не отбрешетесь. Будет опасность, выбросьте их. Это приказ.

– Есть, – сказал Калинкин за Галю. Он держал ее руку, будто не собирался отпускать.

А Белка объяснял, на что обратить внимание в Тарасовке.

– Помогай Гале, Санько, а назад с ней не иди. Отправляйтесь.

– Сейчас?

– Сейчас. Ночью фрицы выставят дозор.

Галя осторожно вынула ладонь из сжимающих пальцев Толи и встала.

– Боишься? – шепнул Толя.

– А кому ж идти?

Рыжий Василь отвел глаза и молчал.

– Санько, скажи его матери, что он у Днепра, – велел Белка.

– Дывлюсь на переправу! – подхватил Василь, ожив на миг.

– Была бы то правда! – вздохнул старшина.

Все думали, ходят ли еще плоты, но помалкивали об этом: какой смысл в словах?

Трактор мы оставили на дороге. Спрятать его все равно было некуда. А пушку руками прокатили вперед и затолкали в кусты и еще прикрыли ветками. Ветками же размели в пыли гладкий след от колес, за спицы которых хватались столько раз в эти дни. Сами спустились в лощину. Она была на редкость прохладной.

На дне балки старшина стащил с себя гимнастерку, снял с пояса флягу и уселся побриться.

– Пока светло.

Брился он широкой, сухо звеневшей опасной бритвой, которую мы еще ни разу не держали в руках. Василь двигал перед старшиной ладошку с зажатым в ней круглым зеркальцем.

– Сантиметр вправо. Три сантиметра вверх!

Старшина командовал, будто корректировал огонь. Сапрыкин с Лушиным принялись чистить карабины. Теперь у нас их стало больше, чем людей. Я тоже почистил себе Эдькин. Калинкина Белка отправил следить за дорогой.

– Страдать лучше в одиночку, – сказал сержант, улыбнувшись всем и никому.

– По-моему, у них не было ничего, – сказал я и снова подумал, что Толя обманул меня.

Белка тпрукнул губами.

– Расскажите вы ей… – Но, видно, ему и самому не понравился тон, и он серьезно обиделся. – Что же вы нашего Калинкина за человека не считаете? А Музырь подошел ко мне в усадьбе МТС и сказал: «Молодец вы, сержант. Это любовь, а ей надо уступать хоть иногда».

Посмеивался он? Нет? Я не понял по голосу.

Я прилег возле Белки на спину, как и он, но он решил больше не замечать меня и, прищуривая раскосые глаза, растирал мякотью кулака свой острый подбородок и всматривался в листок, изрисованный Василем.

– У вас много родственников? – спросил я.

Белка повернул ко мне голову:

– Сейчас одна мать.

– Вы о ней думали, когда смотрели на березы у старой границы?

– И о ней.

– На войне не надо ни о чем думать, кроме дела.

– Не понял.

– На войне надо делать свое дело, – повторил я.

– Как же? – спросил Белка.

– Вот мы тянули пушку…

– Ну?

– Через гнилой остров… После этого села, где майор… подорвал себя… После того, как – у нас остался один снаряд… И после того, как не осталось лошадей…

– Ну?

– А ведь все до единого мы были бы живы, если бы…

– Бросили пушку?

– Еще на гнилом острове…

Сержант молчал.

– Тянули, а вот сегодня…

– Возможно, – согласился он, но так зло, что я поспешил:

– Все правильно!.. Надо было тянуть гаубицу, пока оставалась хоть капелька надежды спасти ее, чтобы хоть немного понять войну… Война оставляет место только для главного, остальное – от счастья… Надо делать главное. Иначе все рассыплется.

Белка помолчал, потом сказал:

– Да, война – огонь. Когда тушишь, некогда на искры зевать. Но думать надо, потому что…

Я впервые видел Белку вдруг огорченно растерявшимся и помог ему:

– Потому что искры – вовсе и не искры? А люди?

– Не знаю… Я не бог… Наше дело, конечно, делать свое дело. Видите, я даже сказать хорошо не могу. Вы уж, Прохоров, будете писать статью или книгу, скажете получше.

– Писать? Не буду!

– Еще не окончили института, знаю. Призвали в армию. Видите, в самый раз. А окончите институт, напишете… На войне думаешь, сколько и за всю жизнь не думалось, обо всем, обо всех, кроме…

– Кроме, – подсказал я, потому что он опять запнулся.

– Кроме себя.

Если бы он думал о себе, мы сто раз могли бы бросить пушку и уехать на конях или на машине капитана с родимым пятном во всю щеку, или этого гада Набивача – еще из Первомайки…

Я хотел узнать, почему он не спросил меня о старике, но раз не спрашивает, и не надо, и о чем можно было спрашивать после того, как старик бежал за нами и просил: «Сыночки, застрельте мене!» До войны мы спорили, с кого берет пример наш сержант. А может быть, раскрыть себя – тоже главное на войне?

– Сержант!

Белка не отозвался. Опять уставился на рисунок Василя, обдумывая бой или прячась от ненужной откровенности.

– Я вам не мешаю, товарищ сержант?

– Мешаете, Прохоров.

Я отполз к старшине, который прикладывал мокрые ладони к порезанным щекам под такие горловые звуки, как будто боролся с мучившей его одышкой. Василь выцеживал ему на руки последние капли из фляжки, рыжел макушкой в путанице полос и пятен. Это была тень от веток, листьев, птичьих гнезд, свитых в кустах.

– Вы говорили: важно, чтобы никого из нас не завоевали… А предатели?

– Так предателей и завоевывать не надо, – удивленно ответил мне Примак, отняв руки от помолодевшего лица. – Они сами сдаются. Но сколько их? Хотя от них и горе и смерть, как от вошей, все равно они не в счет. Успокойтесь, Прохоров.

В самом деле, чего это мне все не молчалось? Успокойтесь, Прохоров… Еще подумают, что ты боишься… Белка позвал:

– Василь! Можно за село выйти не по дороге, а дворами?

Василь бросил пустую флягу на землю и, нагибаясь, чтобы не зацепить за ветки, подскочил к сержанту. Тот ближе поднес листок к глазам, потому что внизу темнело. Лушин резал остаток каравая, который достался нам из рук старика, и загибал пальцы. С Василем нас было семь. Без Гали.

Уже почти в полной темноте, осторожно шурша, сверху съехал Калинкин и доложил:

– Солнце село.

Сапрыкин засмеялся.

– Ай, Малинкин! Молодец, не прозевал! А мы и не заметили.

Благодать этой степной темноты, наступающей сразу! Закаты держались, обдавая огнищем полнеба, подпаливая и облака и каждый отлетевший от них комочек, словно это были уже клочки не облаков, а пламени, и оно отражалось во всем пшеничном море и в каждом колосе отдельно, но потом все небесное и земное вдруг исчезало, напоминая, что было одно солнце на весь простор, и оно закатилось.

Сапрыкин выбрался взамен Толи следить за дорогой.

Кто-то из нас переставлял ноги, и, если скатывались крошки земли по сухому слою стародавних листьев, вся лощина наполнялась шорохами… Закурить бы! Это пытка, когда нечего свернуть пальцами, заклеить языком, когда нельзя блаженно затянуться и, пряча окурок в кулаке, выпустить дым, дерущий ноздри, щекочущий верхнюю губу, на которой, нелепо раскурчавливаясь, намечались первые усы.

Сначала съехал Сапрыкин. За ним зашуршало. Галя?

Это была Галя. Живая. Толя даже коснулся ее, проверяя. Белка и все мы выслушали ее торопливый рассказ. Немцев не прибавилось. Миномета она не видела, но туда бегал Санько. Миномет на прежнем месте, у дороги на Дворики. И машина там. От места, где наша дорога соединялась с большаком, до машины хода минут пятнадцать. На глазок. Часы Галя, как подошла к селу, спрятала, раз было велено. Вот они. До места, где ребята нас услышали, семь минут. Да, самое главное! Другие фрицы – в центре Тарасовки, у перекрестка. В хате Нестеренко. Там их пять.

– Сами видели?

– Одного. Возле двора. С мотоциклом.

– А как узнали, что немцев там пять?

– От хозяина. Його симью з хаты выгналы. Воны сховалыся у родычив. Под вечер хозяин пишов за коровою, його знову погналы. Корову фрицы сами доють. А хозяина… чуть не застрелили. Санько виделся с ним.

От волнения Галя заговаривала то по-украински, то по-русски.

– Санько ему ничего не сказал про нас?

– Нет.

– Может догадаться, что парнишка не просто так расспрашивал, сколько немцев в хате, – сказал Сапрыкин.

– Кто такой Нестеренко, Василь? – спросил Белка у хлопчика, который сидел, ожидая, когда понадобится.

– Хто? Рыбак помишанный. Рано вранци хопав пацанив з Днипра и давай канючыты пескарей на живця. Мы йому пескарей, а вин нас пустыть за яблукамы в сад, усю ораву. У них яблукы хороши. Титка Вера лаеться, а вин на ней крычыть, що вона йому одних дивчат надарыла, никому живця ловыть…

– Що же ищще? – повторяла Галя, боясь забыть что-то.

– Где второй мотоцикл?

– Вот! Гоняе от Нестеренкива до миномета. Хоть раз на годыну… в час… туды-сюды…

– Ну, так, – сказал Белка. – Это их командир. Калинкин, поцелуйте Галю.

Он сказал так серьезно, что мы не удивились бы, если бы Калинкин сделал это, но Толя сидел в темноте, не шевелясь, а Галя глубоко вздохнула.

– Пора, – сказал Белка.

Мы поползли по склону лощины вверх. В поле ночью веселей дышалось, чем в лощине, хотя и над полем воздух загустел от дневной жары… Высоко-высоко, это не мешало ему стать прозрачным, а внизу мы не видели друг друга.

Пушку раздели, опять подкатили из-под веток к трактору. Лушин проверил крепежку. Старшину хотели усадить в кабину, но он остановил всех. Потом сядет, а нас проводит на ногах. Им с Лушиным была дана задача: через полчаса заводиться и ровно десять минут двигаться на Тарасовку, а потом бесшумно стоять до первых наших гранат. Тогда не медлить, тогда жать… На всю железку. Так сказал Белка. За это время к хате Нестеренко беспременно успеют немцы с другого края Тарасовки. А мы встретим и задержим их ганомак. Это тоже было наше дело – держать подъехавших фрицев, пока трактор не пройдет Тарасовку…

– А якщо из пушкы? – робко спросил Василь. И Белка ответил ему, как себе:

– Только обнаружимся. Наша пушка сейчас – внезапность.

Белка с Василем зашагали к Тарасовке первыми. Мы уходили, а старшина стоял… Глаза привыкли, и мы видели его темный силуэт в ночи. Он не двигался и все стоял, как дерево.

Через полчаса Сапрыкин сказал:

– Не слышно…

– Подойдут ближе, станет слышно. Фрицы не прозевают.

– Ночью слышней, чем днем, – прошептал Толя.

– Бывает, ночью спят, – сказал Белка.

– Немцы?

– И они живые.

– Небось устали так наступать, – мрачно пошутил Сапрыкин.

Мы прислушались еще раз к тишине и заскользили по крутому склону балки перед селом, спрятались в нее. Василь вывел нас за хатой Нестеренко. Здесь, по уговору, он нас покидал, чтобы проводить Галю на дорогу к переправе.

– И беги домой, как пуля. Про нас, про пушку, Василь, расскажешь завтра…

– Я вернусь.

– Не спорь, некогда.

– Я вам покажу, як итты дворами…

– Я понял как.

– Толя! – прошептала Галя. – Руку!

Толя протянул руку.

– С ума сойти, – сказал он, когда Галя и Василь ушли и шагов их не стало слышно.

– Что?

– Махорка.

– Эх!

– Спрячь в кисет, Сапрыка. Рассыплю.

У Сапрыкина еще был кисет, подаренный стариком, который нес босого мальчика к Днепру. Сапрыкин сунул в кисет махорку, а Толя сказал:

– Принесла и забыла…

Но зато они коснулись друг друга, когда Галя передавала ему забытую махорку, подумал я. Может, это пустяк, а может, все пустяк рядом с этим, среди смертей и страданий.

Нам не пришлось искать хаты. Ее окошки желтели. Мы еще не знали тогда немецких свечей-лепешек в круглых картонных коробочках, где, потрескивая, плавали тесемочные фитили. Это они светили так желто.

Мы подкрались к хате. Через огород было видно, что двор пуст, потому что пятна желтого света из окон озаряли его. Охамели фрицы! На улице стал вспыхивать белый луч, далеко процеживаясь сквозь ночь. Белка оставил нас под плетнем, а сам пополз к улице. Мы узнали позже: там стоял немец у мотоцикла, зажигал и тушил фару, поворачивая ее то в одну, то в другую сторону. Наблюдал? Сигналил?

– Подождем, – шепнул Белка.

Подмывало спросить «чего?», но не хотелось лишних движений даже губами.

– Подъедет второй, – шепнул он сам.

На улице ненадолго темнело намертво и опять начинались вспышки. Нам казалось, мы уже лежим целую вечность.

– Когда подъедет? – еле слышно спросил Сапрыкин.

Белка не ответил, и это было как приказ молчать всем, и мы молчали. Я заметил, что дышу медленно, как никогда, что хочется открытым ртом хватить побольше воздуха, но вдруг получится громкий выдох? А я не один…

Где-то на дороге стоят Примак и Лушин, еще двое наших, о ком тоже нельзя забывать. Они не могут без нас войти в Тарасовку. Стоят и ждут… Сейчас скажу:

– Товарищ сержант, не надо больше ждать…

Нет, не сейчас, позже… Нет, не сейчас, позже… Нет, не сейчас…

Мягкий ропот мотоциклетного мотора коснулся наших ушей, поселился во тьме, стал нарастать. Я все время думал, как мы заметим второй мотоцикл. Ну, Прохоров, совсем отупел. Как? Вот он тарахтит…

У нас было четыре гранаты. Две на рукоятках и две лимонки, железные яички в «крокодиловой» коже, из клеток, готовых брызнуть осколками. Сержант толкнул меня, я Толю, а он Сапрыкина, мы вложили запалы в гранаты и поползли за Белкой. Мы ползли по траве, она скрадывала наши неловкости и трение коленок о землю, это была хорошая трава, самая родная… Вот она кончилась. Дальше угол возле дома. Фриц коротко посветил навстречу своему командиру и выключил фару, а тот тоже ответил вспышкой света. Близко как! Белка встал. За ним встали я и Сапрыкин. Остался лежать Толя Калинкин, изготовив карабин. Всего один угол отделял нас от немцев. Выбегут сейчас остальные из хаты или нет? Спят? Звучно булькнув, замолк мотор подъехавшего мотоцикла.

– Alles in Ordnung?

– Jawohl. – Конечно, мол, все в порядке.

Белка шагнул и бросил гранату. За ним бросил я, выскочив из-за угла, и тут с ужасом понял, что я не слышу разрыва. Дьявольская моя контузия – то я забывал о ней, то она сама напоминала о себе при первом взрыве, у которого отнимался звук. Я увидел в желтом окне хаты голову немца и выстрелил в нее из пистолета, держа Эдькин карабин в другой руке, и немец отшатнулся от окна, а я хотел выстрелить еще, но тень немца упала на подоконник, и я догадался, что это Калинкин выстрелил из карабина.

– Калинкин! – крикнул Белка. – Окна со двора!

Слава богу, я опять слышал. Калинкин затопал от нас, мы разделились, но ненадолго. Сапрыкин бросил свою гранату в открытое окно, никто из немцев во двор не выпрыгнул, а мы вошли в дверь. Тех, на улице, мы перепрыгнули, оба они валялись у своих мотоциклов, один из которых загорелся.

В хате мы увидели плошки, чадившие, как плохие коптилки, потому что на них попадало много пыли со стен. Куски штукатурки захрупали под ногами. Сапрыкин задел ногой железную банку и отпрыгнул к дверям, прикрывая лицо руками и тесня нас своей качающейся спиной, – ой ожидал взрыва. Толя поднял банку и разглядел. Это была колбаса в жестяной обертке. Сапрыкин выругался, но банку взял, когда Толя поставил ее на ножку опрокинутого стола.

– Федору.

Немцы валялись на полу, по которому разлетелись игральные карты. Три на полу и один на подоконнике. Четыре мертвых немца.

– Калинкин, – приказал Белка, – соберите все немецкие бумаги. Из карманов! – крикнул он, выходя.

На улице все сильней пахло бензином. Один мотоцикл горел, а второй цедил горючку из пробитого бака.

– Пулемет! – крикнул я.

Ведь в колясках мотоциклов были пулеметы, и они могли нам пригодиться! Но мы не успели откатить второй мотоцикл. Раньше нас огоньки роем переметнулись к нему по земле, и он занялся весь сразу. Это было нам наказанием за то, что все мы захотели увидеть убитых немцев, попрятались в хату от беспорядочно рвущихся пулеметных патронов. Теперь мы принялись сбивать слабеющий огонь с первого мотоцикла. Я бил по нему сдернутой с себя гимнастеркой, повторяя, что знаю этот пулемет, но сметка Сапрыкина пригодилась больше. В сенцах хаты стояли ведра с водой. Мы все, выходя, сунули в них головы и глотнули оттуда. Толя вертел вороток, доставая воду из колодца во дворе, а Сапрыкин носил ее и опрокидывал на мотоцикл. Красные трубы мотоцикла потемнели. При свете второго костра я нашел спусковой крючок и нажал. Ни звука. Лента была пуста, и я крикнул:

– Обоймы!

У немцев были не обоймы, а железные ленты, но я крикнул «обоймы!» сам не знаю почему, наверно, потому, что никогда не стрелял из пулемета.

В коляске нашли две тяжелые металлические коробки с лентами. Еще одну коробку Белка выхватил из коляски второго мотоцикла, кинувшись к огню. С трудом открыли коробки. Почему мы не изучали немецкое оружие до войны?

А крышку магазина я открыл легко, надавив защелку с боков, и прицельную планку откинул, и вставил новую ленту, выдернув и отшвырнув пустую. Белка спросил:

– Откуда знаете, Прохоров?

– От Ганичева.

Я нажал на крючок, пулемет прострочил коротко. Из глубины улицы, распарывая темень, залепили две быстрые автомобильные фары. На одних ободах мы откатили мотоцикл к углу хаты, за второй, еще горящий. Огонь костра мешал свету фар и помогал мне. За угол хаты можно было укрыться. Нам стал виден въезд в Тарасовку, откуда ждали мы свой трактор. Я уселся в коляске на пружинистую проволоку обгоревшего сиденья.

– Не подпускайте близко! – скомандовал Белка.

Их там было все еще больше, чем нас. Я тряхнул головой в знак того, что понял и услышал:

– Огонь!

Я нажал на крючок, затаив дыхание, будто стрелял из карабина. Огонь освещал мне и прорезь в планке и мушку, я целил в фары.

– Калинкин! – крикнул Белка. – Сейчас они уберут свет и остановятся. Сразу – вперед, и машину – гранатой!

Обуглившийся приклад пулемета бил в мое плечо. Фары в самом деле потухли, немцы не хотели быть целью, но я стрелял в темноту, помня, что иначе Калинкину не пробраться. Нам уже отвечали из автоматов. Чуть левее и правее, чем мы ждали. Похоже, немцы рассыпались и пошли дворами. Значит, автомобиль стоял? Мотора не было слышно, когда я менял ленту.

– Сейчас бы нам маленькую пушку, – сказал Белка, ну точно как майор Влох. – Мы бы подняли их ганомак на воздух, отняли колеса. Им бы не на чем стало нас догонять!

Они оба были артиллеристами, Влох и Белка.

– Трактор!

Громыхание трактора я услышал чуть позже всех, когда вставлял последнюю, третью, ленту. Немецкие пули посвистывали над ухом, тренькали по стеклам открытых окон, разбивая их. У немцев ориентир был лучше, догорающий мотоцикл еще хорошо виднелся. Я стрелял коротко, берег патроны, автоматчики рассеивались все дальше.

– Обходят! – сказал Белка, и, снова разорвав темень этой ночи, впереди нас полыхнул взрыв.

– Калинкин!

Ганомак загорелся, это все видели, но Сапрыкин крикнул:

– Горит!

Она горела не так уж далеко, совсем небольшая машина, вроде пикапа.

– Калинкин! – повторил Белка.

– Я сегодня первый сказал, что он молодец, – напомнил Сапрыкин.

Странно, как шутили в бою. Без улыбки. Совсем серьезно. Как будто забыли, как же смеются-то. Выстрелы по сторонам стали удаляться, а потом прекратились вовсе. Калинкин возвращался с радостными словами:

– Они бегут!

И эти ликующие слова звучали серьезно.

То ли, потеряв колеса, немцы потеряли и самоуверенность, то ли наш трактор напугал их. Они могли принять его за танк. Трактор грохотал, приближаясь.

А мы понимали, что сделали дело. Это был наш бой. Мы его навязали и выиграли. Мы выиграли его еще в лощине, в голове Белки. Но ведь никто из нас не существовал отдельно в эти минуты, а может быть, и за всю дорогу. Только мы не понимали этого всеми печенками, как сейчас.

Трактор с пушкой подвалил к нам, лязгая гусеницами и урча.

– Поворачивайте, и – прямо! – крикнул Белка Лушину, махнув рукой в сторону дороги к Днепру. – Мы выйдем на дорогу раньше вас, если что, прикроем.

– Есть! – ответил Лушин, блуждая глазами по огням. Мы выбрались на дорогу за тарасовскими дворами, когда в воздухе заныло, и первая мина лопнула, едва коснувшись земли. Ныло противно, зубы сдавливало от этого нытья до боли. Рвалось еще противней, с рявканьем, и осколки, разлетаясь, стонали. Миномет! Если бы мы подошли к нему… У нас не осталось ни одной гранаты. Только потеряли бы время…