Текст книги "История моей юности"

Автор книги: Дмитрий Петров-Бирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

Маша уходит из дому

После нашего возвращения из Усть-Медведицкой вечеринки в доме возобновились. К нам приходили молодые учителя, учительницы, станичные кавалеры и барышни. Как-то даже затащили дьякона. Напоили его и заставили плясать барыню. Душой таких вечеринок была «графиня» Шура Моругова, красивая черноокая женщина лет двадцати пяти, дочь мелкого станичного лавочника.

Она прекрасно играла на гитаре, хорошо пела цыганские романсы. Во время ее пения дядя Никодим искрящимися влюбленными глазами смотрел на нее.

Странно сложилась судьба Шуры. Несколько лет тому назад она убежала от своих родных в Петербург. Там ей пришлось тяжело, нигде не могла устроиться на работу… А потом ей все-таки удалось поступить в какой-то кабачок певичкой или танцовщицей. В кабачке с ней случайно встретился какой-то всамделишний граф и влюбился в нее. Так влюбился, что даже женился на ней… И теперь эта графиня приезжала в станицу с таким шиком, словно она и в самом деле была прирожденной аристократкой.

Иногда Шура пела вместе с дядей Никодимом. Получалось у них хорошо. Но особенно ловко они плясали…

* * *

Однажды Маша обнаружила пропажу большого никелированного самовара. Она подумала, что, может быть, Людмила дала его соседям. Но та заявила, что самовара никому не давала и не знает, где он. После этого девочка проверила комод и выяснила, что, кроме самовара, исчезли две вязаные скатерти и кружевные накидки на подушки.

Маша сказала Людмиле и об этой пропаже.

– Да неужели? – всполошилась та. – Что ты говоришь?.. Неужто украли… Какое несчастье!..

Поохав и повздыхав, Людмила не приняла никаких мер к розыску пропавших вещей. Мы решили, что это дело ее рук. Маша рассказала об этом дяде.

– Ну что ты, Машенька, – удивился дядя. – Да разве можно подумать на Людмилу Андреевну, чтоб она взяла? Она порядочная женщина. Напрасно ты ее подозреваешь. Кто-нибудь другой украл, наверно. Знаешь, Маша, я вот на днях уезжаю от вас, вы останетесь одни. Отец неизвестно когда еще вернется. Поэтому я не советую вам ссориться с Людмилой Андреевной. Она может обидеться на тебя – и уйдет…

– Ну и пусть уходит, – проворчала Маша. – Без нее обойдемся. Без нее нам лучше будет. Что я, дядечка, не сумею обед, что ли, сварить?.. А по дому она все равно ничего не делает… Я и полы мою, и стираю. Дядя, пусть она уходит от нас! – взмолилась девочка. – Ну пусть уходит!..

– Да что ты, глупая! – напустился на нее дядя. – Разве можно вас, детей, одних без присмотра оставить?.. Скверная ты девочка! Вместо благодарности наговариваешь на женщину черт знает что… Подумай, Маша.

Девочка заплакала.

А потом мы приводили дядю и остались одни.

Может быть, дядя перед своим отъездом сказал Людмиле о подозрениях, которые ему высказала Маша, а быть может, Людмила и сама догадалась об этом. Не успел он выехать за ворота, как она набросилась на сестру:

– Жаловаться на меня?.. Ну, ладно, я тебе покажу, лентяйка. Я с тобой церемониться не буду. Я тебя вышколю, будешь шелковая. Какая нахалка!

– Вы не имеете права на меня кричать, – сквозь слезы сказала Маша. – На меня даже мама никогда не кричала. А вы для меня совершенно чужая женщина, а поэтому и не кричите.

– Что-о?.. – взвизгнула Людмила. – Грубить мне! Дрянь! Вон отсюда!..

– Это не ваш дом, а наш, – ,дрожащим голосом проговорила сестра. – Лучше вы уходите отсюда…

Глаза у Людмилы гневно засверкали.

– Ах, так ты вот как? – завопила она. Подбежав к Маше, она ударила ее по щеке.

Побледнев, девочка торопливо оделась и молча вышла из комнаты.

В окна глядела темная ночь, по стеклу барабанил дождь. Мне было жаль сестру. Ну куда она пошла в такую непогоду?

– Ложись спать! – прикрикнула Людмила. Я послушно разделся и юркнул под одеяло. Но разве я мог заснуть, если Маши не было дома? Где она теперь?..

Долго я ворочался на кровати, а потом стал засыпать. Вдруг раздался резкий стук в дверь. Людмила, еще не ложившаяся в постель, накинула на себя шаль, вышла в коридор.

– Кто там? – спросила она.

– Откройте! – пробасил властный голос. – Это атаман.

Я похолодел от страха, укрылся с головой одеялом и притих, словно меня и не было в комнате.

– А, атаман? – умиленно запела Людмила. – Сейчас открою. Пожалуйста!.. Проходите в комнату.

Сбросив с себя мокрый брезентовый плащ, атаман вошел в кухню, Маша, вся вымокшая, дрожащая от холода, вошла вслед за ним.

Проделав в одеяле щелку, я наблюдал за тем, что делалось в комнате.

– Ну, здравствуйте! – прогудел атаман, останавливаясь у порога.

– Здравствуйте, здравствуйте, Павлин Алексеевич! – лебезила Людмила. – Проходите, пожалуйста, к столу… Или лучше всего в горницу.

– Спасибо, – ответил атаман. – Посидим и тут.

Он тяжело протопал к столу и сел на стул.

– Что это у вас тут происходит, любезная, а? – посмотрел атаман на Людмилу. – Зачем, любезная, обижаете сироту?

– Боже мой! – закатила глаза к небу Людмила. – Я обижаю?.. Да разве ж можно обижать сирот. Бог меня накажет… Да я всю душу свою на них кладу. Откуда вы взяли, господин атаман, что я обижаю сироток?..

Облокотившись на стол, атаман сидел массивный, грузный, как монумент. Был он, как и в прошлый раз, в синем мундире с серебряными пуговицами, но без шашки. Слушая Людмилу, он выставил вперед свою вымокшую на дожде бороду. С нее стекали на пол капли. Это рассмешило меня. Я хихикнул. Атаман взглянул в мою сторону. Я притих.

– Это все так, – промолвил атаман. – А вы все-таки, любезная, скажите, почему вы ссоритесь с… – он глянул на Машу, – с барышней, а?

– Я сейчас обо всем расскажу, – метнулась Людмила в горницу. – Сию минуточку.

– Раздевайся, барышня, – сказал атаман Маше. – Не бойся. Я не допущу безобразия.

Сестра моя скинула с себя мокрую жакетку и понесла ее в коридор.

Людмила все не появлялась из горницы.

– Что ж вы там запропастились-то? – прогудел атаман.

– Иду! – отозвалась наша экономка. – Иду!

И она действительно сейчас же выпорхнула из горницы в новом розовом платье.

– Может быть, вы все-таки пройдете в горницу? – кокетливо прихорашиваясь и улыбаясь, снова пригласила она атамана.

– Нет, нет! – отмахнулся тот. – Благодарствую. Посижу и тут. Мне, собственно, и некогда рассиживаться-то. Дела ждут… Вы вот расскажите мне, что у вас за скандал вышел?

– Сейчас расскажу, – засуетилась Людмила у стола. Она проворно расстелила белую скатерть, поставила графинчик с водкой, настоенной на лимонных корках, принесла из кладовой сало, огурчики.

Атаман с удивлением поглядывал на нее.

– Для кого это, собственно, вы стараетесь, а?

– Для вас, Павлин Алексеевич, – пропела Людмила. – Для вас. Вы ведь у нас такой редкий гость…

– Напрасно, напрасно, – сказал атаман, глядя замаслившимися глазами на графинчик.

– Да что там – напрасно, Павлин Алексеевич. Рюмочку ведь можно?

– Ну, разве что рюмочку… Хе-хе-хе!..

И вскоре Людмила, сидя с атаманом за столом, рассказывала ему:

– Поверите ли, милый Павлин Алексеевич, я ведь дама благородная, не из простой семьи. Жила я вместо гувернантки у генерала Свечникова… Знаете такого?..

Атаман молча кивал головой и жевал сало.

– Была я экономкой у полковника Кривина… Тоже, наверное, знаете?.. Все люди благородные, дворяне, аристократы… А сюда попала, ужас какой!.. Ведь матушка Христофора, которую я очень уважаю, не совсем правду мне сказала… Она мне сказала, что Илья Петрович художник, человек интеллигентный… Буду, дескать, я вначале экономкой, а потом… – Людмила оглянулась на нас и что-то прошептала на ухо атаману. Тот опять кивнул. – Но оказалось все не так, – продолжала щебетать Людмила. – Илья Петрович не художник, а просто… некультурный маляр… Я хотела сразу же уехать домой, да вот детей жалко стало… А она в благодарность за то, что я за ними здесь ухаживаю, на меня же жалуется вам. Никакого сладу с ней нет. Капризная, своевольная. Прямо скажу – лентяйка. Ничего не хочет делать… А грубиянка какая! Вы и представить себе не можете, – всхлипнула Людмила. – Неблагодарная…

– Успокойтесь, дорогая, – мягко пробасил атаман, – Без слез разберемся.

– Нет, Павлин Алексеевич, не могу я так… Сил моих больше нет. Уйду я от них… Меня вот приглашал воспитывать своих детей сам полковник Туроверов… Я думаю, вы знаете его… У кого я жила, те, прекрасные, достопочтенные люди, всегда меня уважали, ценили… А здесь за что я терплю? Когда уезжал Илья Петрович на работу, то прямо-таки чуть ли не со слезами умолял меня не оставлять детей и быть им заместо родной матери. Вот я, глупая, и из сил выбиваюсь с ними. Даже деньги свои трачу на них, чтоб не голодали. Ведь Илья Петрович за все время, как уехал, только и прислал всего пятнадцать рублей. Разве же на эти деньги проживешь?

– Это-то верно, – согласился атаман. – На эти деньги роскошно не проживешь, но скромненько месяца два прожить можно… Я хоть и дальний родственник детям, но а все же родственник, как ни говори, и ответ за них перед богом несу… В случае чего, могу мучицы там али маслица отпустить… А ты, Маша, – взглянул он на сестру, – покорись Людмиле…

– Андреевне, – подсказала экономка.

– …Андреевне, – повторил атаман. – Слушайся ее… А отец приедет, тогда, как он хочет… Так вот.

Водка в графинчике была выпита. Разомлевший атаман поднялся.

– Благодарствую покорно за угощение, – поклонился он Людмиле. – Надобно идти… Помиритесь тут, не скандальте… Вот что, барышня, – покрутил пальцем атаман перед носом Маши, – чтоб без всяких тут фокусов. Поняла?.. И вы, Людмила…

– Андреевна.

– Андреевна, жалейте все-таки детишек-то.

– Да уж не беспокойтесь, Павлин Алексеевич, – сладко заулыбалась Людмила и, встав, протянула руку, намереваясь обнять Машу. – Мы с ней помиримся, все по-хорошему будет…

Маша вывернулась из-под ее руки.

– Вот видите, Павлин Алексеевич, какая она, – пожаловалась экономка. – Я хотела ее приласкать, а она…

Атаман ничего не сказал и вышел в коридор. Людмила его провожала. В коридоре они долго о чем-то разговаривали. Экономка наша повизгивала, смеялась.

– Вот тебе, пожаловалась на свою голову, – проворчала Маша, стеля себе постель на сундуке. – И атаман такая же дрянь, как и она. Увидел рюмку водки, весь разомлел. Нигде правды нет.

Наконец атаман ушел. Заперев за ним дверь, Людмила вошла в комнату возбужденная и смеющаяся.

– Ну что, взяла, гадина? – злорадно спросила она у Маши. – Вздумала атаману жаловаться. Ну и что из этого вышло?.. Атаман твой теперь у меня вот где, – подняв ногу, похлопала она себя по пятке. – Теперь я тебя, дрянь, со света сживу, так и знай… В гроб вгоню! Кому теперь будешь жаловаться?. Заседателю?.. И заседателя твоего сумею умаслить… Отцу отпишешь?.. Так знай, подлюка, отец твой в больнице лежит, может, уже сдох… Вы в моей власти, что хочу, то и делаю…

Маша, прижавшись ко мне, плакала навзрыд.

– Милый мой братик, – шептала она, – до каких пор мы будем терпеть ее тиранства?.. Нигде правды нет… Дядя Никодим на ее стороне был, атаман тоже… Кому же теперь жаловаться?.. Завтра я, Саша, уйду к отцу. Разыщу его во что бы то ни стало… Он вправду заболел, я слышала… Но найду и больного. Все расскажу, что она над нами делает.

– Как же ты будешь папу искать? – спросил я тихо.

– Пойду на станцию, – шептала Маша. – У меня есть три рубля, куплю билет до Урюпинской, поеду к Юриным Они знают, где отец… Завтра я тихонько убегу, а ты, Саша, никому не говори, куда я уйду… Если Людмила будет допытываться, куда я делась, скажи, что не знаешь. Пусть думает, что я утопилась.

– Спите, чертенята! – сердито закричала из горницы Людмила. – Чего шепчетесь?.. Замолкните сейчас же?

Мы притихли.

* * *

На следующий день Людмила, по обыкновению, встала поздно. Молча позавтракав, она отправилась куда-то. Маша только этого и ждала. Она торопливо собрала в узелок свое платье, чулки, еще что-то по мелочи, сунула в него краюху хлеба, надела пальто.

– Ну, прощай, Саша, – поцеловала она меня. – Ничего не говори обо мне Людмиле. – Видя, что я скривился, готовый заплакать, она прижала мою голову к своей груди. – Успокойся, глупенький!.. Ведь я же как найду папу, так мы сейчас же и приедем… Жди нас. – Я печально взглянул на сестру и вздохнул.

Когда Маша вышла из дома, я подбежал к окну. Из окна я видел, как шагала по грязи моя сестра, неся в руке, маленький беленький узелок.

Сердце мое сжалось от тоски. Я как будто предчувствовал, что нескоро увижу свою сестру.

Остался я теперь совсем одиноким, осиротевшим. Единственный родной человек, согревавший мое существование своей заботой и лаской, оставил меня.

– Где Машка? – войдя в комнату, грозно спросила Людмила. – Почему она, дрянь этакая, не подмела?

Я молчал. Людмила подумала, что я сплю и, сердито поворчав, замолкла, занялась какими-то делами.

Весь день она о Маше не вспоминала, но вечером забеспокоилась.

– Где твоя сестра? – прикрикнула она на меня.

– Не знаю.

– Врешь, гаденыш! Вот я тебя нахлещу веником, так сразу скажешь.

Для убедительности, что это она не только обещает, Людмила схватила из угла веник, подошла ко мне.

– Говори, дьяволенок!

Я молчал. Я был полон решимости не выдавать сестру.

– Говори!.. Вы с Машкой всю ночь шептались. Говори, где она, не то сейчас убью.

– Не знаю, тетя. Ей-богу, не знаю!

– Не знаешь?.. Так на ж тебе, негодяй! – хлестнула она меня грязным веником по голове.

– Тетечка, родненькая, не бейте меня… Я не знаю, где Маша.

Но Людмила, разъяренная, гневная, начала хлестать меня веником.

– Говори, дьявол!.. Убью!

Упав на пол, я закрыл лицо руками и плакал в голос, но не выдавал сестры.

Людмила избила меня жестоко и бросила на кровать. Я задыхался от обиды и боли.

…Проходили дни за днями, длинные, однообразные, скучные. На дворе беспрестанно лил нудный дождь. Я с утра до поздней ночи сидел у окна, всматривался в затуманенную даль улицы и ждал, что там вот-вот появится отец с Машей. Но они не появлялись.

Катание на салазках

Мне шел восьмой год. Все мои приятели-мальчишки учились в школе: кто в первом, кто во втором, а некоторые так даже в третьем классе. Я же не учился.

Когда отец уезжал из станицы, то не сказал Людмиле, чтобы она отвела меня в школу, а сама она и не подумала этого сделать.

Днями сижу я у окна, поглядываю на конец улицы, откуда, по моему мнению, должны показаться отец и Маша, листаю старый Машин букварь и, водя пальцем по странице, шепчу:

– Ма-ма… па-па… ра-ма… ла-па…

Буквы я знаю все, а поэтому начинаю уже складывать слова.

На мгновение, увлекшись чтением, я забываю обо всем. А потом вдруг снова вспоминаю о Маше, об отце и опять пристально вглядываюсь в мглистую даль. Но там серо и пустынно.

Иногда у меня появляется страшная мысль: а что если ни Маша, ни отец не вернутся домой?.. Никогда не вернутся. И мне всю жизнь придется жить с Людмилой. Что тогда делать?.. Я холодею от ужаса и стараюсь во что бы то ни стало гнать от себя такие мысли.

Я видел, что Людмила не на шутку встревожена исчезновением Маши.

Однажды я подслушал, как она говорила дьячихе, ее приятельнице, сухопарой женщине с длинным горбатым носом:

– Поверите, милая Анфиса Харитоновна, я так сокрушаюсь по Машеньке. Понятия не имею, куда она могла исчезнуть… Сердце изболелось. Я сиротам душу отдаю. Бог видит, как я за ними ухаживаю, обмываю их, обшиваю… И как им не угождаю. Все для них. Птичьего молока только разве не могу им достать. И вот поди же, какая черная неблагодарность. Сбежала. Да уж если жива, то бог с ней, вернется домой. А вот если что-нибудь случилось, то…

– А что вы можете предполагать, Людмила Андреевна? – полюбопытствовала дьячиха.

– Да ведь бог же ее знает, – проговорила Людмила, пожав плечами. – А вдруг, – голос ее дрогнул, – утопилась. Могут меня обвинить, что не усмотрела… – Боже мой, – приложила она носовой платок к глазам, – теперь вот и терзайся от дум… Спасибо, Анфиса Харитоновна, атаман-то, Павлин Алексеевич, сам видел капризы своенравной девчонки. Он может подтвердить, что это за бестия была.

– А вы ему сообщили об исчезновении Маши-то? – спросила дьячиха.

Людмила растерялась.

– Нет. А разве нужно?

– Да, обязательно, – воскликнула дьячиха. – Как же так!.. Умная вы женщина, а до этого не додумались.

– Да ведь немного времени-то прошло, – сказала испуганно Людмила. – Только четвертый день, как она исчезла… Все думаю, может, появится.

– А если в самом деле несчастье? – проговорила дьячиха. – Тогда вы и не распутаетесь с этим делом.

Людмила побледнела.

– Вы меня, Анфиса Харитоновна, до смерти напугали… Сейчас же пойду к атаману, заявлю…

– Пойдемте, – сказала дьячиха, поднимаясь. – Кстати, проводите меня.

Заявив атаману об исчезновении Маши, Людмила несколько успокоилась. А недели через две она и совсем забыла об этом неприятном инциденте. В нашем доме снова стали собираться веселые компании.

Участником всех этих гулянок почти всегда был Кудряш. Я радовался его появлению у нас. Кудряш был ласков со мной, как и раньше, он подходил ко мне, совал пряник или конфету и, подсаживаясь ближе, рассказывал что-нибудь смешное… Я весело смеялся, забывая обо всем.

* * *

Наступила зима, суровая, морозная, с обильными и пышными снегами. Я по-прежнему целыми днями просиживал у окна. Оттаивая дыханием ледок на стекле, я с тоской смотрел на заснеженную улицу, все поджидая отца и сестру…

Однажды на улице перед нашими окнами появилась веселая ватага ребят. Среди них были мои друзья: Кодька, Андрюша, Коля и другие. Со смехом они гонялись друг за другом, катались на салазках, барахтались в снегу, бросались снежками. Я уже давно их не видел. Они ко мне не приходили. Раз как-то зашел к нам Кодька с Колей, но это Людмиле не понравилось, и она их прогнала. Меня же Людмила не пускала на улицу: мне не в чем было выходить.

Глядя сейчас на ребят, я мысленно играл с ними вместе, хохотал до слез.

Как мне хотелось хоть часок с ними поиграть! Но это было невозможно: у меня не было ни пальто, ни валенок.

Однажды я не вытерпел. Как только перед моим окном снова появились ребята, я, воспользовавшись тем, что Людмилы дома не было, разыскал свое старое пальтишко, из которого уже давно вырос, кое-как натянул его на себя. На ноги надел Машины дырявые ботинки.

Ребята восторженным ревом встретили мое появление. Но на них, тепло одетых в шубы, шапки и валенки, мой далеко не зимний наряд произвел грустное впечатление. И, наверное, из чувства жалости они стали проявлять ко мне трогательное внимание, наперебой стали катать на салазках.

Я заливался счастливым смехом… Потом притих, потому что почувствовал, что мои руки и ноги коченеют от холода. Какой уж теперь смех?! Не хотелось сознаваться ребятам, что мне очень холодно. И я терпел… Так могло бы продолжаться долго, до тех пор, по-видимому, пока я окончательно не превратился бы в сосульку.

Кодька вдруг остановился, внимательно посмотрел на посиневшее мое лицо.

– Стой, ребята! – крикнул он. – Да ведь Сашка же наш замерзает!

Испуганные ребята окружили меня, сочувственно заглядывали мне в глаза.

– Сашурка, замерз, а?

– За-амерз! – чуть слышно выдохнул я.

– Повезли его домой! – приказал Кодька.

Ребята подвезли меня к крыльцу нашего дома. Я стал подниматься с салазок и упал. Окоченевшие от холода ноги не держали меня.

– Бери его на руки! – скомандовал Кодька. – Понесли, ребята!

С шумом и гамом внесли меня ребята в теплую комнату и посадили на стул.

– Где ты был, чертенок? – напустилась на меня Людмила. – Сдохнешь вот, а за тебя отвечай. А ну раздевайся!

Я попробовал раздеться, но замерзшие пальцы не слушались меня. Как деревяшки, скользили они по пуговицам.

Ребята с жалостью смотрели на меня.

– Да он же не могет сам раздеться, – сказал Кодька. – Давай, тетя, мы его разденем.

– Идите к черту! – рявкнула на них Людмила. – Марш!

Ребятишек как ветром сдуло.

– Даже раздеться не может, – сказала Людмила. – Вот я тебе сейчас ремня дам. Почему без разрешения ушел?..

Я молчал.

Людмила раздела меня.

– Своевольные, сволочи! – Она ударила меня по щеке так, что из глаз моих посыпались искры и я кубарем полетел под стол. И в этот раз она жестоко избила меня.

…Я простудился и заболел. Болел долго и тяжело. Может быть, я не выжил бы, но за мной заботливо ухаживала наша соседка, милая Мартыновна. Людмила запретила ей к нам ходить. Но добрая женщина, узнав о моей болезни, наперекор Людмиле пришла к нам и день и ночь ухаживала за мной, пока не выходила.

Приезд отца

Когда я в первый раз поднялся с постели, на дворе уже началась весна. Горячее солнце быстро согнало с полей снег. Сады покрылись яркой изумрудной листвой. В них поселились тысячи голосистых птиц.

Как только учеников отпустили на каникулы и мои друзья освободились от занятий, сейчас же наша босоногая ватага стала совершать походы за реку Бузулук, в лес.

В лесу было настоящее раздолье! Всюду чувствовалась жизнь невидимого лесного мира. То мы находили в кустарнике птичье гнездышко, с маленькими пестрыми яичками, то натыкались на сжавшегося в колючий ком ежа, то вдруг храбрый Кодька выискивал где-то ужа и, взяв его в руки, размахивал им, пугал нас…

А когда цвели ландыши, мы разыскивали поляны, на которых они росли, нарывали букеты цветов, а потом продавали их по копейке барышням. Ходили в луга за щавелем и скородой [5]5
  Скорода– трава, вкусом напоминающая лук (местное название).


[Закрыть]…

Однажды наша ребячья команда гарцевала на хворостинах за станицей. Как это всегда и бывало, командиром нашим и в этот раз был Никодим Бирюков. Так уж как-то получалось: какую бы мы игру ни затевали, главарем ее всегда оказывался он.

Почему мы так легко подчинялись ему? Наверно, потому, что Кодька был дерзкий, наглый мальчуган, спорить с ним никто из нас не хотел, мы его побаивались.

Сегодня Кодька проводит маневры своих «войск».

А мы – Кодька-командир и я, его адъютант, – стоим на кургане, следим за ними.

Все кругом сверкает в сиянии солнечного дня. У подножья кургана, пощипывая траву, лениво бродят овцы. Вправо, за балкой, в волнующем переливе зыби изумрудно зеленеют посевы озимой ржи. Слева, за темнеющими клубами садов, поблескивает маленькая речушка.

Отсюда станица кажется совсем близкой, вот как на ладони она вся. Залитая солнцем, словно дрожит она в золотом сиянии. Видны квадраты кварталов – вот станичный майдан с церковью, лавками, правлением и училищем. А вот и наш дом!

– Собирайсь! – машет фуражкой Кодька своим «войскам». – Становись во фро-онт!

К кургану со всех сторон, гарцуя на хворостинках, как на добрых конях, стекаются ребята. Кодька, точно заправский генерал, командует:

– Станоо-овись; сказал!.. Смирна-а!.. Ну, что вы толчетесь?.. Колька, становись!.. А то вот так и полосну шашкой, – замахивается он выструганной дощечкой.

Мы бестолково топчемся на своих «конях» у кургана, не совсем еще хорошо уясняя себе, чего требует от нас наш строгий командир.

– Да вы что, безмозглые, что ли? – орет недовольный нами Кодька, толкая нас в спины. – Становитесь вот так – один возле другого… Рядом друг с другом…

Наконец ему удается расставить нас в шеренгу. Начальнически сурово оглядывает он нас и подает команду:

– На первый и второй рассчитайся!..

Мы молчим, не понимая, чего он хочет от нас. Кодька злится.

– Быки непонятные! – кричит он. – Раз команда подана «на первый и второй рассчитайся», значит, надо, чтобы Васька сказал «первый», а Андрей – «второй»… Опять Петька должен сказать «первый», а Колька – «второй»… Неужто вы не видали, как вахмистр учит малолетков?.. Ну, теперь понятно?

– Понятно! – дружно и весело отвечаем мы.

– На первый и второй рассчитайся! – повторяет команду Кодька. – Ну, говори, Васька, «первый».

– Первый! – неуверенно говорит Вася Новичков.

– Второй! – отзывается Андрей Поляков.

– Третий! – смело выкрикивает Петя.

– Дурак! – отчеканивает Кодька. – Тебе надо сказать «первый!»

– Первый! – поправляется мальчишка.

Мимо нас вьется дорога со станции, по ней трусит рысцой пегая лошаденка, везя громко тарахтящую колесами тяжелую повозку. Прижимаясь к оглобле, рядом с лошаденкой бежит маленький рыженький жеребенок-сосунок… Иногда он шаловливо отбегает от дороги в сторону, весь как-то взъерепенивается и, напружинив свой спутанный и белесый, как пучок ковыля, хвост, взмахивает им, задрав красивую головку, призывно ржет… А потом, словно бы испугавшись своего же собственного ржания, взбрыкивает задними ногами и мчится вперед.

Я загляделся на этого забавного жеребенка и прослушал, что скомандовал Кодька.

– Ты что, Сашка, ай оглох? – рассвирепел он. – На первый-второй рассчитайся!

– Здорово, казаки! – послышался с телеги насмешливый, но такой близкий, родной мне голос.

– Па-па! – закричал я, бросаясь к телеге.

Подводчик остановил лошаденку.

– Сынок? – улыбчиво кивнул он на меня.

– Сынок, – ответил отец, сгребая меня в свои ласковые объятия. – Какой же ты большой стал! Я тебя сразу-то среди ребят и не узнал. Ну, как вы тут без меня живете?.. Как Маша?..

– Разве ж ты ее не видел, папа? – испуганно спросил я. – Ведь она ж осенью еще ушла к тебе.

– Как – ушла? – испуганно вскрикнул он. – Я ее не видел.

Я обо всем подробно рассказал ему.

– Вот это дела! – озадаченно сказал отец. – Где же она есть?.. Ай-яй-яй!.. Что же теперь делать?.. Ведь я же, сынок, всю зиму проболел, – как бы оправдываясь, сказал он. – Если б не болезнь, я б давно приехал.

Подъезжая к дому, я умоляюще попросил отца:

– Папа, прогони от нас Людмилу. Прогонишь, а?

– Ладно, – пообещал отец. – Посмотрим.