Текст книги "История моей юности"
Автор книги: Дмитрий Петров-Бирюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)
Хочу учиться
Отец взял в аренду пустовавший дом казака Астахова, проживавшего в хуторе Березовском.
В доме было три комнаты. Для нас с отцом как будто и многовато, но дом нам сдали за такую ничтожную плату, что отец решил все-таки поселиться в нем. Правда, в первые дни у нас не было ни кроватей, ни стульев, ни столов, и мы спали на полу, ели на подоконнике стоя. А потом все постепенно появилось у нас – и кровати, и стол, и стулья.
Отец всерьез занялся малярной работой, а ее в станице оказалось очень много. Мы с отцом ходили малярничали, красили в домах казаков полы, окна, ставни, палисадники, крыши. У нас появились деньги, вкусная, сытная еда. Казаки часто расплачивались с нами натурой.
Я с содроганием вспоминал теперь об ужасной нашей жизни в Мариупольском порту, о том, как мы голодали, как жили в погребе… Все это казалось страшным сном.
Теперь отец и пить стал реже. Совсем бросить он не мог, так как соблазнители-собутыльники находились всегда.
* * *
В июне на каникулы из Усть-Медведицы приехали Кодька Бирюков и братья Вохлянцевы – Иван и Андрей, «духовники», как их называли ребята. «Духовники» ходили важные и подобранные, в темно-серых форменных костюмчиках с голубой окантовкой, с эмблемами УДУ – Усть-Медведицкое духовное училище – на серебряных гербах и бляхах.
Мы, ребятишки, с завистью поглядывали на них. А я так просто голову потерял от огорчения: уж так мне хотелось пощеголять в штанах с голубыми кантами и в фуражке с ветвистым гербом!
Я даже ночи стал плохо спать, все мерещилось мне, что я тоже «духовник» и у меня есть костюмчик с голубыми кантами.
Однажды я не выдержал и заявил отцу:
– Папа, я хочу учиться в духовном училище.
– Где-е? – изумленно протянул отец. – В каком это таком духовном?..
– А вот где учатся Кодька Бирюков и вохлянцевы ребята.
– Где ж они учатся, что-то не слыхал?
– В Усть-Медведице, где наша Оля.
– Гм… Ты что же, дьячком, что ли, захотел быть? – засмеялся отец. – Чудак!
– Ну и что ж что дьячком, – захныкал я. – Буду и дьячком.
– Я лучше из тебя хорошего маляра сделаю.
– Не хочу маляром, хочу в духовном учиться. Отдай меня в духовное училище.
– Ну что ты пристал, как смола, – отмахивался от меня отец. – Куда ж тебе в духовное училище, ежели ты малограмотный. Самоучкой научился писать-читать… Ни арифметики, ни закона божьего не знаешь. Тебя ж не примут в училище.
Целыми днями я ныл, лежа на кровати. Даже на работу с отцом перестал ходить.
– Пойдем к Василию Никитичу, – как-то сказал, мне отец, видя, что я не унимаюсь. – Посоветуемся с ним, что делать.
Василий Никитич Морозов был старый приятель отца. Он заведовал станичным двухклассным училищем.
Когда мы пришли к учителю, отец рассказал ему, чего я от него требую. Тот отнесся к моему желанию весьма положительно.
– Молодец!.. Сам додумался, что ему учиться надо… Давно б тебе, Илья Петрович, надо его учить… Я тебе не раз об этом говорил. А ты все свое: маляру, дескать, не обязательно знать грамоту. Не те теперь времена. Сейчас все стараются учиться. Вон вохлянцевы ребята и Бирюков учатся. А твой Саша разве хуже их?.. Раз просится, значит, учи.
– Да ведь вырос он, – слабо возражал отец. – Куда его такого большого? Ведь ему скоро двенадцать будет.
– Учиться никогда не поздно, – сказал Василий Никитич. – Вон Ломоносов уже парнем стал учиться и, видишь, великим ученым стал… Неизвестно, может, твой Сашурка выучится да еще каким-нибудь генералом станет.
Отец, польщенный, засмеялся.
– Да, он у меня башковитый. Может, в сам деле до чего дойдет…
– Ты как читаешь-то, Саша? – спросил у меня учитель. – На-ка почитай. – Он подал мне какой-то журнал с педагогической статьей.
Я от начала до конца одним залпом прочитал страницу. Василий Никитич поразился.
– Читаешь ты хорошо. А как пишешь?.. Ну-ка, садись к столу. Вот бумага, чернила… Пиши, я буду тебе диктовать… Ну, пиши: птичка поет в лесу… Написал? Дальше: на дворе мычала корова…
Продиктовав еще несколько предложений, он сказал:
– Хватит. Покажи-ка, что написал.
Прочитав, он покачал головой.
– Читаешь ты хорошо, а с письмом у тебя дело неважно… А как с арифметикой дело обстоит? Таблицу умножения знаешь?
– Знаю, – уверенно ответил я.
Учитель спросил у меня несколько примеров. Я отвечал без запинки. Таблицу умножения я вызубрил на отлично.
Со сложением и вычитанием у меня тоже было неплохо. Ну а вот с делением ничего не выходило – делить я не умел.
– С такими зданиями мальчика в духовное училище не примут, – сказал Василий Никитич. – Но способности у него есть. Месяца за два его можно подготовить к экзаменам. Надо тебе как-то помочь, Саша.
Закурив папиросу, учитель стал задумчиво ходить по комнате.
– Так, – сказал учитель, что-то надумав, – мои дочки приехали из Москвы на каникулы. Я поговорю с ними. Может быть, кто-нибудь из них и согласится подготовить тебя…
Закончив в Урюпинской гимназию, дочери его теперь учились в Москве на каких-то педагогических курсах.
– Приходи, Саша, завтра к нам, – сказал на прощание Василий Никитич.
На следующий день, придя к Морозовым, я, к радости своей, узнал, что младшая дочь учителя, восемнадцатилетняя, хорошенькая белокурая Леля, согласилась подготовить меня к экзаменам в духовное училище…
И вот я теперь ежедневно после обеда ходил к Морозовым, занимался с Лелей.
На ярмарке
Собрав ватагу ребят из числа самых отчаянных головорезов станицы, Кодька Бирюков совершал с ними налеты на огороды и сады. Раза два и я участвовал в них, в чем впоследствии очень раскаивался.
Как только сторож сада, какой-нибудь ветхий старичок, отлучался из своего шалаша, наша орава, перескакивая через плетни, влетала в сад и бесчинствовала вовсю, срывая еще зеленые яблоки, груши, сливы, ломала и калечила деревья, кусты малины, смородины, вытаптывала грядки…
В такие минуты главарь наш – Кодька – весь преображался: ноздри у него раздувались, глаза загорались необузданным молодечеством. Весь он отдавался дикому озорству, неуемная его душа не знала, где применить свою энергию. Он делал гадости как только мог: ломал деревья, разрушал шалаши, бил посуду, горшки, пакостил в ведра с питьевой водой.
Мне казалось, что в таком состоянии ему ничего не стоило убить и человека. «Вот бы ему быть атаманом разбойничьей шайки», – думал я, глядя на него. В конце концов так и получилось. После наших налетов на сады и огороды по станице ходили самые зловещие рассказы. Я сам был свидетелем того, как, горько рыдая, бедные казачки рассказывали о сорванцах-хулиганах, вытоптавших у них на огородах все грядки с огурцами и помидорами.
– Проклятые, – плакали женщины, – да ежели б им надо было пожрать огурцов али помидоров, ну, и нарвали б сколько их чертячьей душе угодно… Пусть бы, но зачем же вытаптывать грядки?.. Ведь они ж, дьяволы, оголодили нас с малыми детьми в зиму…
После этого походы на сады и огороды мне так опротивели, что, как ни упрашивал меня потом Кодька пойти с ними, я наотрез отказывался.
Вспоминая о своем детстве, я думаю, сколько же разных соблазнов было тогда. Рос я без надзора, предоставленный сам себе, и как легко мог бы я скатиться тогда на преступный путь.
Однажды в середине августа, в день престольного праздника успенья, в соседней станице, Ярыженской, открылась ярмарка.
Ярмарка!..
Может быть, целый год каждый ждал этого великого дня. И вот наконец он наступил…
…Ранним утром, когда на траве еще искрилась роса, а с голубых озер струился легкий пар, мы, ребячья ватага, все одетые в новые цветные сатиновые рубахи и штаны с лампасами, уже поджидали Кодьку у его дома.
Кодька вышел из ворот в своей форменной фуражке с серебряным гербом, в белой полотняной рубашке и длинных, навыпуск, брюках с голубым кантом….
– Пошли, ребята! – сказал он.
Мы тронулись в путь.
До Ярыженской было верст семь-восемь.
Стояло тихое, задумчивое утро. Из-за верхушек левад тянулся ввысь багровый шар солнца.
По дорогам и тропам к Ярыженской беспрерывными лентами тянулись целые обозы подвод, запряженных быками и лошадьми. Телеги полны людьми. За телегами бредут на привязи лошади, коровы, бычата для продажи. Справа и слева обочь дороги большими группами идут молодые нарядные казаки, бабы, парни, девки. На девушках и молодых бабах широкие цветастые юбки, шелковые кофточки, махрастые, броских расцветок и тонов, дорогие платки. Казаки и парни, как лохмоногие петухи, шагают в широченных, синего сукна, с алыми лампасами, шароварах. На них переливаются разноцветьем атласные рубахи, вспыхивает солнце на голенищах их лакированных сапог.
Отовсюду слышатся смех, гогот, веселые возгласы, песни.
Мы, ребята, как воробьиная стая, перелетаем от одной группы к другой, всюду успеваем побывать: и среди поющих какую-то задорную, залихватскую казачью песню парней, и среди девушек, радостных и смеющихся.
Из-за левад доносятся пронзительные мелодии шарманок. Мы вглядываемся туда: сквозь ажур ветвей белеют ярмарочные балаганы.
– Ура-а! – кричит Кодька, бросаясь вперед.
– Ура-а! – подхватываем мы и кидаемся вслед за ним.
Навстречу нам плывет ярмарочный гул. Все здесь стонет, ревет, надрывается. У каруселей и лодочек визгливо и нудно поют шарманки. У балаганов рычат в трубы клоуны, зазывая народ на представление. Тонкоголосо тянут песню слепцы… Бренчат балалайки, визжат флейты… Все в движении, народ толкается взад-вперед между шатрами и палатками… Под смех и испуганные выкрики толпы пьяный цыган борется с не менее пьяным медведем.
Хотя я и не впервые попал на ярмарку, но она меня прямо-таки очаровала. Удовольствий здесь было хоть отбавляй. Мы лазали на верх каруселей, крутили их, за что хозяин разрешил нам прокатиться на деревянных конях; лакомились мороженым, которое в то время нам, деревенским ребятам, было в диковинку; смотрели на женщину-русалку с рыбьим хвостом и на женщину-паука; хохотали до упаду над острыми прибаутками клоунов, паясничавших у балаганов, где шли представления.
Много увидели мы в тот день интересного. Солнце клонилось к закату, когда некоторые из нас стали намекать на то, что пора уже, дескать, и домой собираться.
– Погодите, ребята, – подмигнул нам Кодька и остановился около торговца, хрипло выкрикивающего:
– Любая вещь пять копеек!.. Пятак – любая вещь!.. Только пятак! Пять копеек!.. А ну, налетай!
– Видал его? – кивнул на торговца Кодька.
– Очки, крючки, брошки, ложки – пятак!.. – выводил торговец. – Пятак на выбор!.. Снимательные картинки, для чулок резинки – все по пять копеек! Занимательные книжки, игральные картишки, носовые платки, детские катки! Все по пять копеек!
– Ребята, – таинственно проговорил Кодька, – интересные вещи он продает… Давайте «купим» у него, а?
– Да у нас уже денег не осталось, – наивно заметил я.
– А они нам не нужны, – рассмеялся Кодька. – Мы без денег у него «накупим» товару… Давайте так: подойдем к нему все гурьбой. Я навроде буду покупать, прицениваться, рассматривать товары, а вы станете сзади меня… Как торговец засмотрелся, я под мышку вещь, а вы сзади хватайте и передавайте другому. Ладно?..
Мысль эта понравилась нам.
– Ладно, – согласились мы.
– Ну, пошли «покупать», – захохотал Кодька, таща нас к прилавку, на котором были разложены пятикопеечные товары.
– Любая вещь пять копеек! – выкрикивал длинновязый, худой, как высушенная тарань, торговец. – Пять копеек!..
Как только он заговаривал с каким-нибудь покупателем, Кодька совал под мышку первую попавшуюся ему под руку вещь. Мы подхватывали ее и передавали друг другу, пока она не исчезала у кого-нибудь из нас в карманах.
Нам это нравилось. Мы так увлеклись своей «игрой», что вскоре на прилавке незадачливого торговца товаров заметно поубавилось. Торговец с беспокойством стал поглядывать то на Кодьку, то на нас, то на убавляющиеся товары.
– Молодой человек, – сказал он Кодьке, – ты уже час стоишь у прилавка, а ничего не купил. Отходи!.. Дай другим подойти к товарам.
– Как так не купил? – огрызнулся Кодька. – На гривенник давай вот те очки и карандаши цветные.
Торговец взял гривенник и, завернув в бумагу очки и карандаши, передал Кодьке. Оставаться теперь у прилавка было нельзя. Хохоча и дурачаясь, мы отошли от него.
– Ну, ребята, – сказал Кодька, – теперь домой!.. Товаров «накупили», всего насмотрелись.
Мы завернули в лесок и высыпали в кучу все, что успели наворовать у торговца. Чего только тут не было. Очки, свистки, монисты, куколки, подвязки, ручки и прочая мелочь.
– Ну, давайте дуван дуванить, – сказал Кодька как заправский атаман средневековой казачьей разбойник чьей ватаги и стал наворованное делить на восемь равных частей, никого не обделяя.
Каждому мальчишке досталось по пять вещей, на двадцать пять копеек. Следовательно, мы обокрали торговца на два рубля. А у того, видимо, и всего-то товару было рублей на десять.
Я вспомнил желтое испитое лицо торгаша, его потрепанную одежду, голодные глаза, и мне его стало жалко. Может быть, на эти товары бедный человек истратил все свое состояние, надеясь заработать несколько рублишек, а мы вот обокрали его.
– Бери, Сашка, это твои, – указал Кодька на мою долю.
– Не возьму.
– Как – не возьмешь? – изумился Кодька. – Это почему же?
Моим отказом были поражены и все ребята.
– Почему ты не хочешь взять? – допытывался Никодим. – Ведь это ж твоя доля, а раз твоя – то и бери.
– Не хочу вором быть, – сказал я мрачно.
– Ха-ха-ха! – расхохотался Кодька.
Засмеялись и ребята.
– Подумаешь, какой честный нашелся, – проворчал Кодька. – Бери!.. Да пошли домой, а то уже поздно.
– Бери уж, Сашурка, чего там, – стали уговаривать меня и ребята.
Коля Самойлов собрал мою долю и стал засовывать наворованные вещи в мои карманы.
Потом в нашей квартире долго валялись без всякого употребления эти украденные вещи, напоминавшие мне о моем позоре.
* * *
Леля Морозова занималась со мной месяца полтора. Хотя сдавать экзамены в духовное училище я и не поехал, зато меня без экзаменов приняли в третий класс станичного двухклассного училища. [7]7
Двухклассное училище имело пять классов.
[Закрыть]
…Учеба захватила меня. Учился я только на пятерки. Смущало меня лишь то, что в классе я был самый большой, почти на голову выше всех учеников. Мне шел четырнадцатый год. Роста я был высокого, и среди своих маленьких одноклассников выглядел настоящим Гулливером.
Экзамены я выдержал и с похвальным листом перешел в четвертый класс. Из Усть-Медведицы на каникулы приехали «духовники».
Началось наше ребячье привольное летнее житье, полное увлекательных приключений и забав.
Вставая утром, я хватал кусок хлеба и бежал на улицу. Там меня уже ждали друзья. Мы отправлялись на целый день в лес, на реку. Купались, жарились на солнце. От загара мы стали совсем черными, носы у нас облупились, а волосы так выгорели на солнце, что были как седые.
Учитель Морозов имел небольшую, хорошо подобранную библиотечку.
В свободные часы, когда мне не надо было помогать отцу, я укрывался где-нибудь в лесу или на лугу от досужих глаз и предавался чтению Джека Лондона. Как живые, передо мной возникали образы сильных, волевых людей – золотоискателей Клондайка. Не отрываясь, запоем читал я «Мартина Идена», переживая все его злоключения. Я искренне, всем сердцем полюбил умных собак Белого Клыка, Джерри и Майкла…
* * *
В июне 1914 года в Сербии был убит австрийский престолонаследник Франц Фердинанд.
– Будет война! – печально покачивали серебряными бородами старики. – Будет!
Утром семнадцатого июля от станичного правления помчались с алыми флажками на пиках верховые курьеры объявлять по хуторам всеобщую мобилизацию казаков.
Теперь станичный майдан целые дни шумел от народа. Много семей приезжало из хуторов в станицу провожать своих служивых. Слова команды, причитания матерей, рыдания жен слышались здесь со всех сторон.
Под звуки старенького дребезжащего оркестра, играющего «Боже, царя храни», казаки воинственно кричали «ура» и отряд за отрядом отправлялись на фронт.
И так каждый день.
Около нашего дома, на плацу, старый боевой вахмистр Зиновий Иванович учил воинскому делу малолеток – девятнадцати-двадцатилетних парней.
Когда малолетки, неуклюжие, деревенские увальни, выезжали на лошадях на станичный плац, поглядеть на их учение собирались толпы народа. Движения молодых казаков были пока еще неловкими.
– Эй ты, раззява! – под смех толпы кричал парню какой-нибудь служивый казак, познавший на военной службе все премудрости строевой муштры. – Тебе не на коне ездить, а свиней бы пасти.
– Тоже, казак! – подхватывал второй. – Ему б надобно не казаком, а бабой родиться.
Приезд дяди Никодима
Однажды в августе, уже под вечер, к нам совершенно неожиданно заявился дядя Никодим. Был он не в морской форме, как раньше, а в широких, синего сукна шароварах с лампасами и гимнастерке, подпоясанной щегольским казачьим ремнем, украшенным серебряным набором в виде сердечек и ромбиков с прочернью искусной кавказской работы.
– Здравствуйте, мои дорогие! – сказал он, ставя на пол чемоданчик и бросая шинель на кровать. – Не ожидали?
Он обнял отца, расцеловал меня.
– Да, конечно, не ожидали, – сказал отец. – Какими судьбами к нам?
– А вот умоюсь, расскажу.
Я не спускал с дяди восхищенного взгляда.
Пока дядя умывался, отец приготовил закуску, поставил на стол припрятанную на всякий случай бутылку водки.
За обедом дядя рассказал о причине, заставившей его приехать к нам в станицу. Последнее время он работал капитаном пассажирского речного парохода на Дону. Сейчас его призывали на военную службу. Как казак нашей станицы, он обязан был явиться в распоряжение станичного атамана.
– Дурацкий закон, – жаловался дядя Никодим. – Я моряк и, казалось бы, должен быть мобилизован во флот. А вместо этого я, как казак по происхождению, обязан явиться в свое станичное правление, которое и должно направить меня в действующую армию, в один из казачьих кавалерийских полков. Ну, разве ж это неглупо?.. Я и на лошади-то боюсь ездить, а меня в кавалерию… Дураки!
– Ты ведь морской офицер, Кодя, – заметил отец. – Как же тебя могут сделать рядовым казаком, кавалеристом?
– Был когда-то офицером, – усмехнулся дядя. – Я ведь разжалован…
– За что же это тебя разжаловали-то, а? – спросил отец.
– Да была там одна история, – неохотно ответил: дядя. – Подрался… Морду набил одному офицеру-дворянчику… Но это предлог… А вообще-то, только между нами, разжаловали меня за революционную деятельность… За связь с рабочими организациями… Только ты никому не говори об этом.
– Ты, значит, революционер, Кодя?
– Да выходит, что так.
– Да… – задумался отец. – А как же ты без коня пойдешь на фронт?
– Вот в том-то и дело, – вздохнул дядя. – Надо коня покупать, надо обмундирование справлять… Сволочи! – выругался он озлобленно.
– Так как же ты теперь? – полюбопытствовал отец.
– Буду просить, чтоб атаман под мой паевой надел выдал ссуду на покупку коня и обмундирования.
На другой день дядя пошел в станичное правление. Атаман сказал ему, что нужно подождать недели две, пока будет запрошена войсковая канцелярия…
Мы с дядей очень подружились. Ходили с ним в лес, купались на речке, иногда удили рыбу в Иванкове.
Как-то раз в воскресный день мы отправились на реку.
– Какая благодать! – воскликнул дядя, когда мы с ним вошли в лес. – Разве ж можно этот чудный лесной воздух сравнить с пыльным воздухом города?
– Дядя, а почему люди живут в городах, если там так плохо?
– Так уж при капитализме устроено. А вот придет время, когда люди будут жить везде одинаково хорошо.
– Когда же это, дядя?
– Не скоро, мой милый, – при социализме.
– А что такое «социализм»?
– Социализм – это, дорогой, мечта лучших людей о том времени, когда все люди будут равны, когда не будет ни богатых, ни бедных… Когда…
Всю дорогу дядя объяснял мне, что такое социализм. Я внимательно слушал его.
Мы шли по едва приметной тропе между кустарничками. Навстречу нам все время попадались парочки.
– Беззаботная юность, – улыбнулся дядя. – Ей и дела нет до того, что сейчас на фронте кровь льется.
Мы свернули к реке и расположились с удочками под огромным тополем. Долго сидели молча на горячем песке, устремив взоры на торчавшие из воды поплавки. Рыба не клевала.
На противоположном берегу, под тенью коричневого крутояра, на подмостках, сделанных из ветвей и травы, разместились рыболовы. Их взоры, как и наши, словно магнитом, прикованы к поплавкам.
Изредка кто-нибудь из них вынимает из кармана кисет, не спеша скручивает цигарку и закуривает. Над рыболовом всплывает голубоватый дымок.
И вдруг клюнет – поплавок задергается, заколеблется из стороны в сторону, от него по гладкой воде пойдут кольца. Весь напружинившись, рыболов судорожно хватается за удилище, напряженно ждет, когда поплавок совсем нырнет в воду. И вот этот блаженный миг наступает: поплавок исчез. Видимо, клюнула большая рыба. Как отпущенная пружина, рыболов вскакивает на ноги, подсекая, делает рывок удилищем и торжествующе выбрасывает на берег серебристого трепещущего леща.
Заклевало и у нас. Мы с дядей начали вытаскивать красноперых окуней. А один раз дядя поймал даже крупную щуку с оскаленной пастью, унизанной мелкими острыми зубами. И поймал-то он ее как-то странно – за брюхо. Видимо, щука как раз проплывала мимо крючка, когда дядя дернул лесу и подсек ее…
Вечером к дяде пришли два казака в форменных защитных рубахах с погонами. Я не знал, откуда они появились. Поручив мне наблюдать за удочками, дядя отошел с ними в сторону. Они расположились в кустах, и стали о чем-то говорить. В разговоре они часто упоминали о каком-то Владимире Ильиче.
Наконец казаки стали собираться уходить, дядя проводил их и вернулся ко мне.
– Ну, как, поймал что-нибудь за это время? – спросил он у меня.
– Поймал, – сказал я. – Трех окуней больших.
– Молодец! – похвалил дядя и подсел ко мне.
– Кто это приходил?
– Да знакомые казаки.
– Чего они приходили?
– Какой ты любопытный! – засмеялся дядя. – Так просто.
– А кто это Владимир Ильич? – спросил я.
– Где ты о нем слышал? – удивился дядя.
– Да вы же о нем говорили.
– А-а… – протянул дядя. – Подслушал.
– И вовсе не подслушал. Я так слышал. Вы громко разговаривали… Кто это?
– Ну, брат, тебе о таких вещах еще рано знать… А много будешь знать – состаришься.
Мы возвращались уже вечером, когда солнце заходило за вершины леса. Было еще совсем светло. Заря ярким пурпуром заливала небо, и в ней, как в крови, плавали нежно-розовые облака.
Было так тихо, что, казалось, все вокруг замерло в томлении. Пахло дурманящим ароматом сочных трав… Теперь в лесу уже почти никого не было. Лишь суетливые птицы, готовясь на ночлег, о чем-то звонкоголосо переговаривались.
Мы шли по той же лесной тропе, по которой пришли и сюда, в траве шуршали какие-то мелкие зверушки.
В станице, как всегда вечерами по воскресеньям, большое оживление. По улицам, поднимая пыль, бредут с пастбища сытые коровы, овцы и призывно блеющие козы. Девки и ребята с криками и смехом загоняют скотину по дворам. На завальнях и крылечках, беседуя о былых ратных делах и почти забытых походах, сидят седобородые старики. Ребятишки шумными ватагами бегают с одного конца улицы на другой.
К правлению стекаются молодые парни на гульбище. Вот, управившись со скотиной, подоив коров, скоро придут сюда девушки, и тогда здесь начнется бурное веселье. Сначала будут петь сладкие и тягучие, как мед, и буйные и хмельные, как забродившее вино, хватающие за душу песни, а затем начнутся под гармонь веселые пляски.
До чего ж хорошо поют у нас в станице парни и девушки!.. А пляшут!.. Посмотрели бы вы!
Мы проходим мимо куреня деда Карпо. На бревнах, у плетня, сидят старики и старухи. Увидев нас, дед Карпо вскакивает с бревна, бежит к нам.
– Ну, что, рыболовы, наловили? – спрашивает он.
Дядя открывает кошелку, и дед с любопытством заглядывает в нее.
– Ух ты! – изумляется он. – Вот это да!.. Доброй рыбины наловили. А щука-то какая!.. Ну, что ж, Никодим Митрич, зови, видно, на уху-то..
– Милости просим, – приглашает дядя.
– А что ж, придем со своей бабкой, – охотно отзывается старик на приглашение… – А ежели уж так, то, – хитро подмигивает дед, – и сороковочку могем принести с собой. Припрятана у меня там… Раздавим по стакашку.
