Текст книги "История моей юности"
Автор книги: Дмитрий Петров-Бирюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)
Есаул развлекается
Утром нам раздали хлеб, принесли несколько ведер кипятку. Мы позавтракали. Потом надзиратели приказали навести порядок в классах: предполагался обход начальника конвоя, есаула Федорова.
Мы с трепетом ожидали прихода начальника: о его жестокости рассказывали страшные вещи.
Часов в десять утра по классам разнеслась команда:
– Смирно-а! Смирно-а!
Затем из комнаты в комнату стало разноситься многоголосое:
– Здравствуйте!.. Здравствуйте!..
Видимо, есаул проходя из класса в класс, здоровался с заключенными. Это нас немного порадовало – значит, не такой уж он зверь.
Есаул быстро вошел в наш класс.
– Здравствуйте! – гаркнул он.
Мы ответили.
Выйдя на середину класса, он вынул из кармана портсигар, закурил папиросу и внимательно, исподлобья, оглядел нас. Это был длинновязый, со смуглым лицом мужчина лет тридцати. Глаза его перебегали с одного арестанта на другого. Вид этого человека, суровый и мрачный, производил удручающее впечатление.
Покручивая ус, есаул прошелся по комнате. Он как будто кого-то выискивал между нами.
Затаив дыхание, мы смотрели на него. Не выпуская дымящейся папиросы изо рта, он поманил кого-то пальцем.
– Эй, дружище, пойди-ка сюда!
Из нашей шеренги вышел казак в широких шароварах с лампасами.
– Казак, братец? – вкрадчивым, ласковым голоском спросил его офицер.
– Так точно, ваше благородие! – прищелкнул каблуками казак.
– Какой станицы, дорогой?
– Ново-Николаевской, ваше благородие. С хутора Дуплятского.
– Так. Наверно, на германской войне был?
– Как же, ваше благородие, был, – словоохотливо отвечал казак. – Четыре георгиевских креста еще заслужил да две медали.
– А как же твоя фамилия?
– Кумсков.
– Молодец, Кумсков, – сказал офицер. – Геройский казак. А за что ты посажен в тюрьму?
– Не могу знать, ваше благородие, – вздернул плечами казак и ухмыльнулся. – Навроде как бы посчитали большевиком…
– Вон оно что… А может, ты в самом деле большевик, а?
– Да ведь, как сказать, ваше благородие, – снова усмехнулся Кумсков. – Когда мы были на фронте, то ведь, почитай, все считали себя большевиками. А теперь все перемешались – кто большевиком стал, а кто кадетом…
– Ты мне не юли… – озлобленно сверкнул глазами есаул. – Кто ты – большевик или кадет?
Побледнев, казак напряженно смотрел на офицера и молчал.
– Молчишь, сволочь?.. Значит, большевик. – Выхватив из кобуры наган, есаул схватил его за дуло и рукоятью начал бить казака по лицу. По щекам Кумскова потекла кровь. Он стал вытирать ее рукавом. – Смирно, негодяй! – закричал офицер. – Руки по швам!.. Это вот тебе за один «георгий», это за второй… Это за третий, а это за четвертый… А это вот за медали. Тебя, мерзавец, начальство награждало, думало, что с честью будешь носить свои кресты, а ты, гадина, осквернил их своей изменой.
Крепко сжав зубы, чтобы не застонать, казак стоял как истукан. Много ему стоило усилий, чтобы сдержать себя…
– Ну, хватит! – пнул офицер казака кулаком, – Иди к черту… Завтра я еще с тобой поговорю.
Казак отошел от есаула. А тот, избрав новые жертвы, начал истязать их.
На следующий день вечером хмельной начальник, конвоя пришел к нам в обнимку с пьяной сестрой милосердия.
– Садись, Люсенька, вот сюда, – указал он ей на парту. Сестра, хихикая, уселась на парту и стала с любопытством смотреть на нас.
Выйдя на середину класса, есаул свирепо оглядел всех.
– Здорово, красные сволочи! – гаркнул он.
На такое приветствие никто не ответил.
– Что-о? – грозно тараща глаза, заорал есаул. – Саботаж устраивать?.. Дисциплины не знаете?.. Я в-вас научу, мерзавцев… Кто из вас добровольцами вступил в Красную Армию, а?.. Поднимай руки!.. Ну?.. Что… никого нет?
Конечно, добровольцев среди нас было немало, но руки никто не хотел поднимать.
– Значит, добровольцев среди вас нет? – злорадно спросил офицер. – Нет?.. Ладно. Врете, подлецы!.. Вижу по мордам, что добровольцы есть… А кто между вами есть казаки, а?.. Поднимайте руки, сволочи!.. Что-а?., И казаков среди вас нет?.. Ха-ха!.. Посмотрим сейчас… А где тот вчерашний георгиевский кавалер?
– Он захворал, ваше благородие, – осмелился кто-то сказать.
– Захворал?.. А давайте и хворого… Я его вылечу… Ха-ха!.. Люся! Ты можешь полечить? Да вот казак, – увидел вдруг есаул на одном из арестантов штаны с лампасами.
– Эй, иди сюда!..
Маленький, черный, как жук, верткий человечек в штанах с красными лампасами предстал перед хмельным есаулом.
– Казак? – спросил его офицер.
– Никак нет, – отказался тот. – Я из иногородних, солдат.
– Если иногородний, так зачем же надел штаны с лампасами?
– Люблю казачество, ваше благородие, – ухмыльнулся арестант. – Хочь я из иногородних, но всей душой казак… И мать у меня казачка и дядья… Перед арестом своим я надел дядины брюки с лампасами, так это для баловства, да не успел снять, как пришли меня арестовывать. Так в казачьих брюках и заарестовали, увели в тюрьму… И выходит, что я в тюрьме казаком стал.
– В Красной Армии служил?
– Ни единой минуты.
– А за что арестован?
– Да с дедом в неладах были, так он на меня и наклепал, будто я за большевиков стоял… А на хрен они сдались… Я хочь зараз же на переднюю линию супротив них пойду..
– Врешь? – с сомнением посмотрел на него есаул.
– Истинный господь, не брешу… Почему ж мне не пойтить? Казачество могу себе заслужить…
– Как твоя фамилия?
– Коновалов, ваше благородие.
– Ладно, – сказал офицер, – постой здесь. Погляжу, как ты пойдешь против большевиков. – И стал выискивать взглядом кого-то среди нас.
– Мне говорили, что среди вас есть китайцы? – сказал он наконец. – Где они?
Среди нас действительно были два китайца, попавшие в плен к белым. Несчастные, за свое пребывание в плену они перенесли столько побоев, что при виде каждого белогвардейца тряслись как в лихорадке. Мы их прятали от есаула.
– Где китайцы? – взвыл от ярости офицер.
К нему покорно подошли два сильно истощенных китайца.
– А, ходи! – вскричал есаул. – Вот они, проклятые!.. Вы зачем пришли в Россию?.. Что, своей земли не хватает, так вы на чужую заритесь? Сволочи!..
«Раз!.. Раз!..» – начал он хлестать их стеком по лицам.
Китайцы лишь жмурились от ударов, но стояли спокойно.
– Скидайте, мерзавцы, штаны! – приказал им есаул.
Китайцы не поняли его.
– Скидайте штаны! – злясь, повторил он. – Скидайте!.. Спустите им штаны! – крикнул он надзирателям.
Те подбежали к китайцам и расстегнули крючки у их брюк. Штаны упали, оголив желтые, худые, волосатые ноги.
– Лечь на пол! – приказал есаул.
Китайцы покорно вытянулись на полу. Надзиратели завернули им рубахи на спину.
– Люсенька! – захохотал офицер. – Смотри, девочка, сейчас будет самое интересное представление… Я ж тебе обещал… Конвойные!.. Позвать сюда конвоиров!
Вошли четверо казаков, в числе их и мой бывший друг детства, Кодька Бирюков. Теперь на погонах Никодима белели лычки младшего урядника, полученные, видимо, за расстрел Брыкина и других арестантов.
– Всыпать китаезам шомполов! – сказал им есаул. – Да, совсем забыл. Коновалов! – вспомнил он об арестанте, стоявшем рядом. – Ты говорил, что против большевиков пойдешь. Так вот я сейчас проверю, как ты пойдешь против них. Бери шомпол!.. Бери, говорю!.. Сыпь горячих ходям. А потом погляжу, может, и освобожу тебя из тюрьмы… Ну, чего, сволочь, стоишь, не берешь шомпол?.. Бери!.. Бей китайцев!..
– Сам ты сволочь, – спокойно сказал Коновалов.
Мы обомлели, пораженные такой необычной переменой в поведении арестанта. Разве б кто из нас посмел такое сказать есаулу? Обомлел и есаул. Он даже сразу не поверил своим ушам.
– Что-о? – переспросил он. – Кого ты обозвал сволочью?
– Тебя, гада белопогонного! – тонко взвизгнул Коновалов. – За что я должен их бить шомполами?.. А-а?.. Да я допрежде тебя, гадюку, убью, чем их бить!.. Я тебе, дураку, брехал, что я иногородний… Я само настоящий донской казак. Служил в первом советском казачьем полку и немало вас, белых гадов, изничтожил… Жалею, подлюка, что ты мне не попался, срубил бы те голову начисто, как кочан капустный… О-о, проклят… – завопил он, но не закончив, закатил под лоб глаза, хлопнулся на пол и забился в припадке. На губах его появилась пена.
– Припадошный он, – проронил кто-то тихо.
Мы молчали, подавленные этим происшествием. Есаул посмотрел на бившегося в припадке Коновалова и сказал:
– Оттащите его к черту!.. Я с ним еще поговорю…
Арестанты подняли Коновалова и отнесли его к окну.
– Ну, чего стоите? – заревел есаул на конвойных казаков. – Всыпать ходям по сто шомполов!
Два казака присели на головы китайцам, а два других – на ноги. Никодим, держа шомпола наготове, выжидающе посмотрел на есаула. Я из-за спин своих товарищей с ужасом глядел на него.
– Давай! – крикнул начальник конвоя.
Засвистели шомпола.
При каждом ударе китайцы лишь вздрагивали, но не издавали ни звука. Избитых до полусмерти, их по приказанию есаула казаки вытащили во двор и расстреляли.
Подготовка к побегу
Через три дня нас из станицы Тепикинской погнали дальше на юг.
Нас перегоняли из станицы в станицу.
Однажды мне принесли передачу. Вначале я недоумевал, от кого бы это могло быть?.. А потом выяснилось, что от отца.
Отец не терял меня из виду, он двигался за нашей арестантской партией.
Как-то, встретив Никодима Бирюкова, отец рассказал ему обо мне и попросил, чтобы тот помог ему повидаться со мной. Никодим охотно согласился.
Как-то меня вызвали в караульное помещение, где находились наши надзиратели и конвоиры.
Я вздрогнул, когда, войдя в комнату, увидел среди других, конвоиров Никодима, беседовавшего с моим отцом.
– Здорово, друг, – ощерившись в холодной усмешке, протянул мне руку Никодим.
– Здравствуй, – ответил я.
– Ты чего, Александр, – сказал Никодим с укором, – небось, ведь не раз видел меня тут, а не сказался? Боишься, что ли, чудак?.. Допрежде всего я твоя родня, как-никак, а кровь у нас с тобой одна, бирюковская… Кое в чем я все-таки тебе помочь бы мог… Навроде какое облегчение сделать… Хоть ты и свихнулся, но об этом разговор особый… Тут не я тебе судья, а есть начальство и военно-полевой суд… Они разберутся, прав ты или виноват… Ну, покель поговорите тут, а я пойду, вызвал что-то начальник.
Благодаря содействию Никодима мы теперь встречались иногда с отцом в караульном помещении, беседовали минут по десять-пятнадцать.
– Может, Никодима попросить? – прошептал мне отец однажды. – Все-таки он родственник, может быть, поможет тебе бежать?
– Боже тебя упаси, папа! – схватил я его за руку. – Тогда все пропало. Ты мне вот раздобудь где-нибудь пару кокард и пару погон на всякий случай… Может пригодиться.
На следующий день отец принес мне две кокарды.
– А погон нигде не мог раздобыть, – развел он руками.
– Ладно. Обойдусь. Спасибо.
В эту же ночь нас погнали куда-то. Я не успел проститься с отцом. Меня волновало, что он теперь не узнает, куда нас повели.
Мы шли степью. Погода стояла чудесная, теплая. Справа, где-то, казалось совсем недалеко, ухали пушки. Между арестантами пошел разговор о том, что усть-медведицкий казак Миронов с отрядом красных казаков зашел в тыл белым, чтобы освободить нас.
Нашу партию лишь изредка обгоняли куда-то торопившиеся всадники.
Утро наступило тихое, теплое. Куда ни глянь – голубые сугробы только что выпавшего снега. Растянувшись длинной цепью, мы брели медленно, не спеша. Конвоиры помягчели – они не кричали на отстающих, а иногда даже сажали на подводы.
Идя позади всех, я думал, как убежать. Конвоиры растеряны, напуганы. Если не воспользоваться такой обстановкой, то едва ли представится в будущем подобная возможность.
Сзади меня устало бредет чубатый молодой конвоир.
– Приустал, браток? – спрашивает он меня сочувственно.
– Приболел немного, – говорю я.
Мы идем с ним последними, замыкая печальное шествие.
– Ты откуда, паренек? – спрашивает меня конвоир.
Я сказал.
– Соседи, – смеется конвоир. – Я с Батраковского.
– Как твоя фамилия? – спрашиваю.
– Москалев.
– Москалев?.. А это не твой родственник Александр Москалев, служит в Красной Армии?
– Брат мой.
– Брат?
– Да.
Некоторое время мы идем молча, думая каждый о своем, а быть может, и об одном и том же.
– Я знаю твоего брата, – говорю я. – Он служил в том же полку, в котором служил и я… Хороший парень… Как же это так получилось: он в красных, а ты в белых?
– А ты разве не понимаешь, как? – сердито посмотрел на меня конвоир. – Не успел с братом убежать, а меня белые вот и мобилизовали к себе… Вот и вся история.
– А хочешь к брату попасть?
– Спрашиваешь, – ухмыльнулся конвоир.
Тихо говорю:
– Ты меня проводи по территории белых, а я тебя у красных… Ладно?
Парень молчит, обдумывает. Но вижу, что почти согласен.
– Вы что переваливаетесь, как утки? – кричит сзади сердитый голос. – Гляди, как отстали!
Мы испуганно оглядываемся. Сзади верхом на лошади едет рыжеусый старший надзиратель. Мы даже и не слышали, как он подъехал.
– Быстренько, быстренько вперед, – говорит он.
Побледнев, конвоир кричит мне:
– А ну, не отставай!.. Пошел рысью!..
Я торопливо нагоняю своих и стараюсь затеряться в толпе арестантов. С досады чуть не плачу. Ведь я же видел, что конвоир был согласен бежать со мной…
Если б только не надзиратель…
В полдень мы взошли на пригорок, с которого открывалась панорама большого раскинувшегося по балке заснеженного хутора. Ко мне подошел Горшков.
– Это хутор Хорошенький, Тишанской станицы, – шепчет он мне. – Надо бежать, пока они еще не очухались.
– Но как?..
– А черт же его знает как, – говорит он. – Посмотрим. Само дело покажет.
Спускаемся с пригорка в хутор. Все улицы запружены отступающими войсками, пушками, обозами, подводами беженцев.
Мы втискиваемся в поток и, часто останавливаясь, тащимся по улице. Среди бегущих белогвардейцев растерянность настолько велика, что на нас никто не обращает внимания.
– Ты не отбивайся, Александр, – говорит Горшков, беря меня за руку. – Тут мы с тобой что-нибудь и придумаем.
И действительно придумали.
Колонна заключенных шла по улице близко к казачьим куреням. Мы с Горшковым были крайними.
Вдруг я увидел в двух шагах от себя распахнутую калитку… Толкнув Горшкова, я шагнул в нее, Горшков за мной… Все произошло очень просто. Мы притаились за воротами, прислушиваясь и пережидая, когда пройдет наша колонна. Потом я вынул из кармана кокарду, прицепил к шапке. Вторую дал Горшкову.
– Молодец! – сказал Горшков и тоже приделал кокарду к своей шапке. – Пошли в хату.
В доме полно казаков. У порога, в углу, свалены в кучу их винтовки и шашки.
– Здорово живете, хозяева! – поздоровался Горшков и, сняв шапку, перекрестился на образа. – Обогреться можно?
– А отчего ж нельзя, – обернулся к нам молодой казак, сидевший за столом. – Обогревайтесь, сколько вашей душе угодно… Проходите!
– Спасибочко, – поблагодарил Горшков. – Мы вот покель у дверей покурим. Присев у порога на корточки, мы свернули цигарки и закурили.
Казаки, находившиеся в комнате, с любопытством поглядывали на нас.
– Откель будете? – спросил хозяин.
– Из Провоторова, – сказал Горшков. – В госпитале там лежали. Все было тихо… А вчерась ночью, братцы мои, – усмехнулся он, – как забухают из пушек, ну так доразу наш госпиталь и врассыпную, как горох, кто куда… Мы вот с Сашкой, – кивнул он на меня, – до сей поры в себя придти не могем… Насилу добрались сюда… Спины мокрые….
Казаки рассмеялись.
– Да он, односумы, Миронов-то, распужал не только одних нас, – ухмыльнулся рябоватый казак с серебряной серьгой в правом ухе. – Мы стояли в Тепикинской станице навроде в резерве, так он, проклятущий этот Миронов, так за нами разогнал, что мы до сей поры очухаться не могем… Вот сколько ни нагоняем свой полк, никак не догоним… Должно, уже под Новочеркасском драпает…
Казаки снова дружно захохотали.
– Народ болтает, – проронил один из казаков, – что этот Миронов дюже боевой… А в его дивизии-то все на подбор донские казаки.
– Гутарят, будто он сам-то из полковников не то из генералов, – промолвил второй.
– Да нет, – отозвался из-за стола хозяин, запивая обед молоком. – Мне ж с ним довелось на германской немного служить… Он войсковой старшина… Однова у нас командира полка замещал, когда тот был раненый…
Все с любопытством посмотрели на хозяина.
– Ну, а какой же он из себя?..
– Он в самом деле боевой, – важно сказал хозяин, польщенный тем, что невольно стал центром внимания. – Такой это видный мужчина из себя… Черную бороду носит…
– Ишь ты! – удивленно покачивали головой казаки.
– Сколько ему годов-то будет, а? – спросил казак с серьгой.
– Да более сорока ему… Может, под сорок пять…
– Должно, у этого Миронова силов много, – заметил снова казак с серьгой, – раз он так нас гонит.
– Дело не только в этом, – проговорил молчавший до этой минуты молодой казак с курчавой головой. – Может, у Миронова силы-то и есть, конечно. Но главное тут дело в том, что супротив Краснова восстали казаки Верхне-Донского, Мигулинского и Казанского полков… Они бросили фронт, вошли в Вешенскую станицу и выгнали оттуда штаб командующего фронтом… Вот потому-то мы и отступаем, что образовался прорыв, в какой вошел со своими казаками Миронов.
– Да ну? – удивились казаки. – Откуда ты все это знаешь-то?
– Да вот зараз, перед тем как сюда заехать, одного знакомого офицера повстречал… Он-то мне обо всем и рассказал.
– Это истинная правда, – кивнул хозяин, вылезая из-за стола. – Слыхал я о том же ныне…
Казаки завздыхали.
– Да, де-ела…
– Ну что, больные, может, щец похлебать хотите, а?.. – спросил у нас хозяин.
– Да не отказались бы, – отозвался Горшков.
– Налей им, жена, – сказал хозяин молодой казачке с заплаканными глазами, стоявшей у дверей горницы.
– Садитесь, – пригласила та и налила в миску щей, поставила ее на стол перед нами, нарезала хлеба.
Мы не заставили себя долго упрашивать и уселись за стол.
Щи были вкусные, ароматные. Мы с Горшковым с удовольствием работали ложками.
– Ну, братцы, – поднялся со скамьи один из казаков, – погрелись, побыли, а теперь пошли к кобыле… Надобно ехать.
– Надо и мне, Луша, ехать, – тоскливо взглянул на жену хозяин.
Казачка заплакала. Опасливо посмотрев на нас, она поманила мужа в горницу, закрыла за собой дверь и что-то стала говорить ему.
– Упрашивает, наверно, остаться дома, – шепнул Горшков.
– Нет, Лушенька, – послышался из горницы приглушенный голос мужа. – Боюсь… Истинный бог, боюсь. Оно, может, они, конешное дело, и не тронут, а все же страшно оставаться… А ну-ка возьмут да к стенке и поставят. Хлопнут ни за что ни про что, и ваших нет… Поеду, милушка…
Женщина зарыдала.
– Ты, голубушка, дюже-то не убивайся… – слышался голос казака. – Я далеко-то не поеду… Доеду до свата Егора, ежели и оттуда будут отступать, то у свата и останусь.
– Побожись! – потребовала жена.
– Вот, ей-богу, не поеду дальше в отступ, – поклялся муж. – Разрази меня господь, коль брешу… Ежели заберут красные и отпустят меня, стало быть, приеду домой… А нет, так, может, служить у них останусь…
Казак оделся, накинул на плечо ремень шашки и, попрощавшись с женой, вышел.
Посидев еще с час, мы тоже пошли на улицу.
Из огня да в полымя
Нас поразила тишина в хуторе. Улицы были пустынны. Еще какой-нибудь час тому назад все тут гудело от многоголосого шума и гама. Хутор был забит народом, подводами, пушками, фургонами… А сейчас все куда-то исчезло, сгинуло, словно провалилось в тартарары.
– Куда же мы теперь пойдем? – спросил я у своего спутника.
– Надо где-нибудь заночевать, – сказал Горшков. – А к утру, на наше счастье, может, и красные придут.
Мы пошли вдоль пустынной улицы, выбирая дом, где бы можно было переночевать.
– Вот сюда зайдем, – указал Горшков на нарядный, крытый оцинкованным железом, большой дом.
– Давай, – согласился я. – Наверное, хозяева-то накормят нас.
Мы вошли в дом и, к своему огорчению, увидели, что в кухне много народу. Люди сидели за столом и торопливо ели.
Мы и рады были бы уйти, да поздно.
– Здравствуйте, хозяева! – сняв шапку, сказал Горшков.
– Здравствуйте, – ответил дородный старик с патриаршей бородой, подходя к нам. – Чего хорошего скажете, служивые?..
– Да мы, дедушка хотели было попроситься ночевать, – нерешительно проговорил Горшков. – Да, видишь, народу-то у вас сколько… Извиняй, дедушка!.. Пойдем, видно…
– Погоди, – сказал старик. – Кто такие?.. Откель будете?
– Да вот больные, – начал Горшков придуманную им историю. – Лежали в госпитале.
Старик выслушал и сказал:
– Ладно, ночуйте. Вот на этой кровати и будете спать, – указал он на широкую, покрытую дерюгой деревянную кровать, стоявшую на кухне. А они зараз уедут… Это беженцы. Поедят и уедут… Раздевайтесь, обогревайтесь…
Мы разделись и присели у печки. Люди, сидевшие за столом, закончив еду, собрались и вышли.
Нас накормили, и мы легли спать.
В полночь на разбудил громкий и настойчивый стук в дверь.
– Уж не красные ли? – прошептал мне на ухо Горшков.
Хозяин, кряхтя, слез с печи, надел валенки, вышел в чулан.
– Кто это? – спросил он.
– Открывай, хозяин! – донесся со двора голос. – Генерал Гусельщиков со своим штабом в вашем доме остановится.
– Ой, боже мой! – прошептал Горшков. – Вот попали так попали – из огня да в полымя… В отряде Гусельщикова служат одни добровольцы-головорезы, юнкера да офицерье… Постреляют они нас, как собак.
Старик открыл дверь. Внося с собой морозный воздух, в комнату с шумом и оживленным говором ввалилась толпа белогвардейцев.
– Зажигай-ка, хозяин, свет да проведи нас в горницу, – сказал кто-то, кашляя.
Старик чиркнул спичкой. Жидкое пламя ее осветило человек двадцать закутанных в башлыки офицеров, стоявших в комнате. Среди них, хмуро глядя на хозяина, зажигавшего лампу, стоял низкорослый бородатый генерал.
«Наверно, это сам Гусельщиков», – подумал я.
Неся в руках лампу, старик повел офицеров в горницу. Поднялась с постели старуха, стала варить яйца, кипятить самовар.
Со двора слышались собачий лай, грубая ругань, ржание лошадей.
Вскипел ведерный самовар, хозяйка отнесла его в горницу. Офицеры принялись ужинать, пить чай. Между ними завязался оживленный разговор.
– Вот это, скажу вам, господа, было сраженьице так сраженьице, – пробубнил глуховатый голос. – Я всю германскую войну пробыл на позициях, не раз в атаках был, не раз видал смерть в глаза. Да и с начала гражданской войны на Дону не слезаю с коня. Не раз сталкивался с глазу на глаз с красными мерзавцами, а такого боя, как нынешний, еще не видывал… Ей-богу, не видывал!.
– Черт знает что, – перебил его звонкий молодой голос. – На красных прямо нашло что-то. Прут и прут… Мы их косим из пулеметов, а они лезут… У нас даже пулеметы раскалились докрасна… Сколько мы их положили, боже мой! Горы…
– Но наших тоже немало полегло, – заметил кто-то.
– Не без этого, конечно, – прозвучал чей-то баритон. – С нашей стороны тоже есть потери, но не такие, как у красных… У них раз в пять больше.
– Господа! – воскликнул новый собеседник. – А мы со своим батальоном пошли в атаку на краснопузых и отхватили их человек двести, вероятно… По натуре я на что уж человек гуманный, терпеть не могу жестокостей… Но тут при виде этих башибузуков, кощунствующих в храмах господних, залезающих в сундуки мирных жителей, насилующих, быть может, наших сестер, жен, матерей…
– И бабушек, – подсказал кто-то.
– Возможно, и бабушек, – не поняв иронии, под хохот офицеров азартно выкрикнул говоривший. – А что вы смеетесь, господа? Я хочу сказать, что я гуманист, а при виде этих зверских морд с каким-то наслаждением рубил их шашкой.
– Всех порубили?
– Всех.
– Молодцы!
Из разговора офицеров я понял, что они только что вышли из жестокого, упорного боя и были полны впечатлений.
Со двора, тихо переговариваясь, стали входить денщики с офицерскими чемоданами, вестовые со штабными документами… Они тоже были под впечатлением боя и не прекращали разговора о нем. Разостлав на полу шинели, они стали укладываться спать.
Мы с Горшковым притворились спящими.
Нам необходимо было скорее уйти отсюда, но как это сделать?
– Кто это? – спросил вдруг один из офицеров, указывая на нас.
– Да казаки это, больные, лазарет уехал, а они отстали от него, – пояснил старик.
– Гм… Надо бы проверить их документы, – пробормотал офицер. – Ну, ладно, завтра проверим.
Дождавшись, когда в доме все угомонились и отовсюду слышался храп, мы поднялись с Горшковым с кровати, быстро оделись, и, шагая через распластанные тела спящих на полу солдат, вышли.
– Ух! – с облегчением вздохнул Горшков, когда мы с ним выбрались наконец на улицу. – Вот попали так попали… Как куры во щи… Я думал, что нам с тобой, Саша, уже все, конец.
Было тихое морозное утро. Все – и хаты с нахлюпанными на них снежными шапками, и посеребренные инеем деревья стояли в задумчивом оцепенении. Из края в край по хутору звонко перекликались петухи. В воздухе чувствовался запах кизячной гари. Видимо, кое-где хозяйки уже затопили печи.
– Да, – покачивал головой Горшков. – Попали было из огня да в полымя.
– Подожди еще радоваться, – сказал я. – Мы из этого полымя-то еще не выбрались.
Будто в подтверждение моих слов, перед нами, как из-под земли, появился вдруг белогвардейский патруль.
– Что за люди? – обратились они к нам.
– Свои, – сказал Горшков и начал рассказывать уже много раз использованную историю о госпитале, бросившем нас.
Он так наловчился врать об этом, что не только слушатели, но, я думаю, и сам он верил в это.
– Вот и нагоняем теперь свой госпиталь, – заключил Горшков.
– Вы особенно-то тут не прохлаждайтесь, – предупредил начальник патруля. – А то мы скоро уйдем из хутора… А мы последние, за нами следом идут красные… Если они вас поймают – расстреляют.
– Это вы правильно говорите, – согласился Горшков с доводами патрульного. – Мы вот зараз зайдем куда-нибудь молочка купить, да и тронем в дорогу.
– А где вы его купите, молока-то? – рассмеялся солдат. – Наши все тут объели… Ну, ладно, пошли, – сказал он своим товарищам, и они исчезли во мгле утра.
Обождав на улице, пока рассвело совсем, мы стали заходить подряд во все казачьи курени, конечно, не для того, чтобы достать молока, а затем, чтобы перебыть некоторое время. Но куда бы мы ни заходили, нам везде отказывали. В каждом доме были солдаты Гусельщикова.
– Вот дьяволы, – злился Горшков. – Проклятые, понабились везде. Нам, Сашка, надобно с тобой обязательно проволынить тут до ухода отряда Гусельщикова… В этом хуторе и дождемся красных.
На краю одной из улиц мы заметили ветхую землянушку, из трубы которой клубами валил дым.
– Тут, должно быть, нет солдат, – сказал я, указывая на нее. – Наверно, живут бедные люди, беляки на этот дом и не позарятся.
Но я ошибся. Когда мы вошли в землянку, то оказалось, что в ней полно офицеров и юнкеров…
Посреди хаты весело бурлил самогонный аппарат. Около него орудовал хозяин, небольшого роста, юркий казачок.
Он то подкладывал под аппарат дрова, то подставлял под вытекающую из желобка струйку самогона огромную чашку. Вся хата была пропитана кислым сивушным запахом.
Самогон-то, видимо, и привлек сюда белогвардейцев. Они сидели за столом и пили.
– Здорово живете! – поздоровался Горшков.
– Слава богу! – ответил казачок, отрываясь от аппарата. – Чего скажете?.. Не за самогоном ли?..
– Да нет, – отмахнулся Горшков. – Мы больные. Из госпиталя вот… Не до водки нам… Это мы было зашли попросить разрешения обогреться.
– А чего ж, – радушно сказал казачок. – Обогревайтесь… Лезьте вон на печь.
– Полезли, – прошептал мне Горшков, – полежим.
Мы не стали ждать нового приглашения. Разделись, разулись и залезли на горячую печь…
Хозяин суетился около самогонного аппарата. Он подставлял под желобок все новые и новые бутылки и тут же продавал самогон юнкерам и офицерам.
Мы с Горшковым уже задремали, когда неожиданно услышали крики юнкеров и офицеров, обращенные к нам:
– Эй, казаки! Чего вы забрались на печь? Идите-ка выпейте с нами.
– Идите выпейте!.. Ну, идите!.. Чего там!..
Горшков слез с печки и подсел к столу. Я же отказался принять участие в выпивке. Видя мою молодость, юнкера не особенно и настаивали.
Но ко мне так пристал один парень с кантами вольноопределяющегося, что полстакана противного самогона мне все-таки пришлось хлебнуть.
Я уже засыпал, когда вдруг меня стал будить чем-то обрадованный, немного охмелевший от самогона, Горшков.
– Вставай, Саша!.. Вставай, дорогой, дело есть…
Я оделся, и мы с ним вышли во двор. Там нас поджидали два молодых казака – станичники Горшкова, его соседи.
Совершенно случайно только что с ними встретился Горшков. Войдя в хату, они увидели своего земляка. Потом они все вместе вышли во двор и тут же сразу обо всем договорились.
Горшков откровенно рассказал им, что мы бежали из тюрьмы и вот теперь ждем красных. Молодые казаки в свою очередь заявили, что не против тоже перейти к ним.
Оба казака служили в Новочеркасске во 2-м пластунском Донском казачьем полку. Были отпущены вчетвером по одному документу в отпуск домой. Но по пути два казака от них отстали. И вот теперь они блуждают вдвоем.
– Стой, ребята! – воскликнул Горшков, когда ему стало известно об этом документе. – Ведь вы ж нас выручите… Ну-ка, покажьте документ…
Низенький, плотный, рыжеватый Плешаков достал из кармана отпускное удостоверение, Горшков пробежал его глазами.
– Так, стало быть, документ на Плешакова, Редина, Безбородова и Ребрина… Значит, так: я – Безбородов Влас, а ты Александр – Ребрин Макар… Понял, Ребрин Макар?
– Понял, – кивнул я.
