Текст книги "История моей юности"

Автор книги: Дмитрий Петров-Бирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

В плену

Расхворался я всерьез. Кроме дизентерии, ко мне пристала еще и малярия.

Я теперь так высох, что походил на скелет, обтянутый кожей.

Однажды Павел принес местную газету. Из нее мы узнали, что наша местность освобождена красными.

Мы с отцом могли теперь добраться до своего хутора. В домашних условиях, при хорошем уходе я мог бы быстро выздороветь.

От Борисоглебска до нашего хутора было около семидесяти километров. Отец придумывал, как бы нам добраться домой. Пешком я не мог дойти, а нанять подводу не было денег.

На счастье, из Борисоглебска в нашу сторону направлялся военный транспорт. Отец упросил красноармейцев подвезти нас.

Добрались мы до дому благополучно. Маша обрадовалась нашему возвращению. В это время на хуторе оказался мой друг, Алексей Марушкин. Сестра тотчас привела его ко мне. Мы обнялись и расцеловались.

– Где теперь наш полк? – спросил я.

– Под Урюпинской. Не ныне – завтра заберем ее. Поправляйся да приходи к нам… Я скажу ротному, что ты как выздоровеешь, так придешь…

Он пожал мне руку и ушел.

Но события развернулись совсем иначе, чем мы предполагали. В гражданскую войну часто обстоятельства складывались так, что приходилось только удивляться.

Еще вчера вечером по улицам хутора сновали красноармейцы. Мимо наших окон проходили военные обозы, подвозившие боеприпасы и провиант передовым частям, которые находились где-то под станицей Добринской, верст за пятнадцать впереди нашего хутора, а сегодня на рассвете Маша в испуге будила меня:

– Саша, по улицам белые ездят!..

Как же это получилось?.. Ни боя, ни стрельбы не было – и вдруг белые?.. Даже не верилось. Словно они из-под земли выросли.

– Что теперь делать? – прошептала в ужасе сестра.

– И зачем я тебя, сынок, привел сюда? – сказал отец. – На погибель, должно…

Я молча поднялся с постели, оделся.

– Ты куда? – спросила сестра.

– Убегу в сады, – решительно заявил я. – Там просижу до ночи, а ночью уйду в Долгое и буду скрываться до тех пор, пока наши снова не освободят хутор… Не надолго они ведь отступили.

– Это ты правильно надумал, – согласилась со мной Маша. – Я тебя завтра утром сама в Долгое отвезу… Договорюсь с Астаховыми, у них перебудешь… Люди они свои… А в сады тебе нечего убегать, там тебя кто-нибудь увидит да белым донесет… Ложись-ка ты вот на кровать под перину, я тебя подушками закидаю… Да гляди, лежи смирно, не кашляй.

Я лежал в горнице на кровати под периной. Мне было душно, жарко. Но нужно было терпеть. Я задремал, но вдруг услышал, что на кухне кто-то говорит с Машей.

– Здорово живете! – прогудел мужской голос.

По голосу я узнал, что пришел к нам сосед-старик Гавриил Александрович Зотьев.

– Здравствуйте! – ответила Маша. – Проходите, садитесь.

Старик, видимо, прошел к столу, уселся на скамью.

– Служивый-то еще не пришел домой? – спросил он.

– Вы о муже спрашиваете?

– Ну, конечно. О ком же?

– Еще не приезжал.

– А про брата-то ничего не слыхать, а?

– Папа к нему ездил… Больной, в госпитале лежит…

– Раненый, что ли, ай заболел?

– Заболел дизентерией и лихорадкой.

– А что это слух-то тут по хутору пошел: навроде будто твоего брата-то видали вчерась тут, а?..

– Да ну, что вы! – засмеялась Маша. – Как же он сюда придет. Он же больной, в Новохоперске…

– А Петрович-то где ж? – спросил старик про отца.

– В саду, – сказала Маша. – С табаками там своими возится.

– Пойду коль к нему, – проскрипел старик, – покурим.

Когда Зотьев ушел, Маша подошла к моей кровати.

– Ты слышал, Саша?

– Слышал.

– Это старик неспроста приходил, – сказала сестра. – Пронюхивал!.. Да не удастся ему. Завтра я тебя утром отвезу в Долгое. А может быть, еще и Георгий подъедет. Тогда он тебя сам отвезет… Это будет еще лучше.

Но Георгий в этот день не приехал. До вечера я лежал под периной, взмокший и распаренный. К Маше то и дело приходили соседки, тараторили о том о сем, уходили, потом снова приходили.

Вечером Маша высвободила меня из-под перины и, расстелив на полу полость, уложила спать вместе с ребятами.

Окна были распахнуты. В случае опасности я намеревался выскочить в сад.

Ночь мы спали спокойно.

На заре я слышал, как Маша встала, чтобы пойти запрячь лошадь и отвезти меня в Долгое. Но она не успела даже умыться. В дверь громко и настойчиво застучали.

Я вскочил, чтобы нырнуть в окно, но в мутном рассвете утра увидел у окна казака, наставившего прямо на меня дуло винтовки.

«Все! – подумал я. – Конец!»

Побелевшая от ужаса, сестра открыла дверь. В хату ворвались казаки.

– Где он?

– Кто? – спросила сестра.

– Краснопузый?

Я вышел из горницы.

– Руки вверх! – прикрикнул на меня казак. – Зажигайте лампу!

Дрожа от волнения, Маша зажгла лампу. Не опуская наставленных на меня ружей, казаки с удивлением посмотрели на меня и переглянулись.

– Что, – усмехаясь спросил здоровенный усатый казак, – это и есть тот самый краснопузый? Ну и вояка, – засмеялся он, – Я думал, тут черт знает какой головорез скрывается, а оказывается, молокосос, сопли еще на губах не обсохли. Идем, – сказал он мне.

Я оделся. Маша дала мне узелок с едой.

Меня вывели на улицу. Казаки вскочили на лошадей и погнали меня в станицу.

Приведя в станичное правление, казаки заперли меня в тюгулевку. [10]10
  Тюгулевка– арестантское помещение.


[Закрыть]

У дверей тотчас же собрались любопытные старики и бабы. Они разглядывали меня, как чудо, вслух делились впечатлениями обо мне.

– Ну какой же это краснопузый, – разочарованно говорил какой-то старик. – Не краснопузый, а так это, парнишка… А говорили краснопузого поймали. Брехуны проклятые!..

– Истинный господь, брехуны, – вторила ему бабенка, вглядываясь в меня. – Поглядеть даже не на что.

Какие только мысли не приходили мне в голову. Думалось: а может быть, вот сейчас атаман распорядится вывести меня на станичный майдан и прикажет на виду у всех расстрелять или еще хуже – повесить…

Часов в двенадцать дня дверь приоткрылась и появился мой отец.

– Не горюй, Сашка, – сказал он. – Я и Георгий сейчас разговаривали с атаманом. До разбора дела он обещал отпустить тебя на поруки.

Заглянул ко мне и Георгий.

– Все, Саша, будет в порядке, – ободрил он меня. – В следственной комиссии мои друзья, односумы. Они пообещали отпустить тебя… Да и с атаманом говорили, и он тоже не против того, чтобы отпустить… Говорят, мальчишка, дескать… К вечеру придешь домой…

Но это был явный обман. Атаман и казаки из следственной комиссии приготовили для меня совершенно другую участь. Как только отец и зять уехали на хутор, меня сейчас же под конвоем двух конных казаков погнали в окружную станицу.

В станице Урюпинской меня привели в окружное правление к какому-то молодому офицеру. Тот, прочитав отношение станичного атамана, которое вместе со мной было доставлено, долго размахивал перед моим носом кулаком, площадно ругался. Закатив мне пару добрых пощечин, он распорядился отправить меня в тюрьму.

Тяжелые дни

С лязгом захлопнулась за мной тяжелая, окованная железом калитка тюрьмы. Я с ужасом оглянулся вокруг. Жутко… Со всех сторон давят высокие кирпичные стены, а передо мной, как огромная серая скала, возвышается мрачная тюрьма.

Тюрьма!.. Страшное место.

Тюрьму мне доводилось видеть и раньше, когда я бывал в Урюпинской. Не раз проходил я мимо этого мрачного каменного здания с железными решетками на окнах. Но разве же думал я, что когда-либо попаду сюда?

Меня привели в канцелярию, что-то записали в книге, а потом угрюмый сивоусый надзиратель повел меня в камеру.

Шли мы по длинному коридору с каменным полом. Шаги наши отдавались звучным эхом по всему мрачному зданию.

Надзиратель повел меня по лестнице на второй этаж.

Вынырнув из темного угла, как приведение, появился дежурный надзиратель со связкой ключей.

– Новенького привел? – спросил он у моего надзирателя.

– Новенького.

Надзиратель с ключами, бегло оглядев меня, бросил пренебрежительно:

– Мальчишка. В какую его камеру?

– В шестую.

– Да куда ж туда?.. Там полно-переполно. Один на другом сидят… Повернуться негде.

– Что поделать! – вздернул плечами приведший меня надзиратель. – Начальству виднее…

– Ну, раз виднее, то черт с ним, – недовольно зазвенел ключами надзиратель. – Там их столько напхато, как селедок в бочке.

– А тебе жалко их?.. Да пропади они пропадом.

– Да все же люди…

– Да разве это люди?.. Не люди, а красные… Супротив бога идут… – Прогремев ключами, надзиратель отпер замок, распахнул дверь. Из камеры пахнуло вонючей духотой.

– Тьфу! – плюнул надзиратель, приведший меня. – Как там и живут люди… Ну, иди, чего стоишь?.. – толкнул он меня в спину.

Я нерешительно перешагнул порог камеры.

Мгновение в ней стояла настороженная тишина, а затем, как только за мной захлопнулась дверь, поднялся шум.

Я стоял у двери, не решаясь отойти от порога. В камере ничего не было видно, и мои глаза не сразу привыкли к темноте. А потом, когда я стал различать окружающее, то убедился, что вся камера до отказа заполнена полуголыми людьми.

Меня обступили изможденные, с пожелтевшими лицами люди.

– Откуда, товарищ?

– Кто таков?

– За что посадили?

Я коротко рассказал о себе.

– О! – загудели обрадованные голоса. – Из наших… красноармеец.

– А вы кто? – оглядывая обступивших меня людей, спросил я. – Тоже, наверное, такие же?.. Красноармейцы?..

– Ну, ясное дело, – ответил молодой парень с всклокоченной курчавой головой. – Красноармейцы… Мы-то вот москвичи, из четвертого Московского пролетарского полка. Попали в плен на Фирсовом хуторе… Но есть здесь и ваши, донские, сидят по политическим делам.

Все они, истомившиеся в тюрьме люди, как манны небесной, ждали наступления Красной Армии, ждали освобождения.

Усталый, измученный дальней дорогой, переминаясь с ноги на ногу, я стоял у порога, не зная, куда деться.

– Ну, что ж, паренек, – сказал курчавый парень. – Давай, брат, знакомиться. Я староста камеры. Зовут меня Федором, а фамилия Урин… А тебя как зовут?..

Я назвал себя.

– Ну, вот, Александр, надо тебе местечко дать. Не обижайся, дорогой, такое тюремное правило, новичку дается вначале место у двери… Вот тут, у параши, и располагайся… А потом постепенно перейдешь и на более лучше место… Народ-то ведь у нас бывает – кого расстреливают, а кто умирает… На волю только никого не выпускают.

Заметив, что его слова произвели на меня удручающее впечатление, староста усмехнулся.

– А ты не расстраивайся… Все умрем. А не умрем, так будем жить.

Я присел у параши. Но сидеть около нее было мутарно. К ней все время подходили за нуждой…

Наступил вечер. Пришел надзиратель и зажег маленькую лампочку. Арестанты, укладываясь спать, затихли. На нарах кто-то начал рассказывать сказку. Я прикорнул у параши и заснул…

На рассвете кто-то громко запел:

 
Посадил дед репку,
Ни густу, ни редку-у…
 

Я недоумевающе поднял голову. Свесив босые ноги с нар, наш староста пел, будя своим пением камеру:

 
Выросла репка.
Ни густа, ни редка-а…
 

Вокруг старосты сгруппировались несколько парней. Они подхватили песню:.

 
Выросла репка.
Ни густа, ни редка…
 

Парни все были молодые, но страшно грязные, взъерошенные, небритые. Одеты в тюремные отрепья. Но сколько в их глазах было жизни, юного задора! С каким лукавством они пели озорную песню!

Я почувствовал, что под рубахой у меня что-то лазит. Я снял ее, чтоб посмотреть. Боже мой, какой ужас!.. Она вся была усыпана крупными вшами. С яростью принялся я их уничтожать.

Ко мне подошел маленький человечек, обросший мягкой, еще юношеской бородкой.

– Зачем вы их бьете? – усмехнулся он. – Ведь все равно всех не перебьете… Тут их миллионы. Посмотрите, – отвернул он полу своей серой арестантской куртки.

Я обомлел от ужаса: вся пола, словно бисером, была покрыта крупными вшами.

– Страшно, а? – засмеялся арестант. – Чего бояться-то? У вас столько же будет. Привыкнете… Вас-то, может быть, первое время они и будут беспокоить, а мы уже привыкли к ним… Они нас не кусают потому, что кусать-то нечего: крови нет… Кожа одна и та высохшая.

Я вглядывался в арестанта, и в его облике мне чудилось что-то знакомое. Казалось, что с этим человеком я где-то встречался.

– Вы тоже москвич? – спросил я у него.

– Да, москвич. Рабочий-трамвайщик. Зовут меня… Колей… Коля Бармин… Тоже под Фирсовым хутором в плен попал.

– Так мы же с вами знакомы! – воскликнул я, протягивая ему руку. Бармин с изумлением посмотрел ка меня.

– Где же мы с вами встречались?..

– А помните окопы у Бугровского хутора?.. Вы нас сменяли тогда.

– Ох ты! – воскликнул пленник. – Вот так встреча! Не дай бог так встречаться.

Днем дежурные арестанты принесли фунтовые пайки черного, как кизяки, смешанного с отрубями хлеба. Староста и дежурные распределили хлеб на десятки. В десятках, чтоб никому не было обидно, стали выкрикивать:

– Кому?

Один из арестантов становился спиной к пайкам и отвечал:

– Бармину!

Бармин получал указываемую десятским пайку.

– Кому?

– Иванову.

Таким образом делился хлеб.

Затем в камеру вносили огромный бак с кипятком. Кипяток пили с хлебом и солью.

Хлебные пайки в руках арестантов таяли, как снег. И тот, кто свой хлеб поедал первым, голодными, жадными глазами поглядывал на тех, кто еще только его доедал.

Белые бегут

В тюрьме я подружился с молодым казаком Горшковым Петром, уроженцем Котовской станицы. Ему было лет под тридцать. По натуре он был гордым, замкнутым человеком, ни с кем почти в камере не общался. Но ко мне относился почему-то дружелюбно, удостаивая иногда своим вниманием и разговором. Вскоре мне удалось устроиться около него на нарах.

Часто мы беседовали. Сначала Горшков все выспрашивал меня: кто я да откуда, за что посажен… А потом постепенно разоткровенничался со мной и рассказал, как он попал в тюрьму.

– Ты понимаешь, Саша, – говорил он мне. – Думаешь, меня засадил-то кто в тюрьму?.. Да дед же родной, проклятый. Дед!.. Засадил за то, что я большевиков поддерживал, к ним свое сочувствие имел… Еще как только пришел с фронта, так промеж нас такие споры пошли, что ажно чуть ни до драки дело доходило… Я ему доказываю, что большевики хотят добиться хорошей жизни для народа, а он свое: лучше, дескать, царского режима ничего на свете нет. При царе-де жить для него – рай-райский… Вот так каждый день мы с ним и цапались… А потом, как белые начали мобилизовывать казаков, так я сбежал в поле, хибара там у нас есть… Жил там, скрывался… Так дед мой – анчутка старая! – донес на меня. Сцапали меня ночью и засадили в тюрьму… Ну, ежели, господь даст, выберусь отсель, так пристрелю старого кобеля… Истинный господь, пристрелю!..

– Не говори так, – сказал я. – Ведь дед же он тебе…

– Дед, – озлобленно выкрикнул Горшков. – Он-то не пожалел своего внука? А чего мне его жалеть?

Дни в тюрьме тянулись страшно медленно.

Редкую ночь не будил нас лязг замка. Открыв дверь, надзиратель выкрикивал несколько фамилий.

Вызванные прощались с нами и, забрав вещи, уходили. Они не знали, куда шли: то ли их переводят в другую тюрьму, то ли выводят на расстрел. Об этом им объявляли в тюремной канцелярии.

Наступила зима. Мы видели из окошка, как в воздухе, словно бабочки, запорхали крупные снежинки.

Поползли слухи о том, что Красная Армия перешла в решительное наступление и на севере Донщины идут жестокие бои. Несчастные люди радовались этим слухам.

– Красная Армия-то… наступает!

– Наступает, братцы!..

– Не ныне – завтра захватит Урюпинскую.

– Освободит нас…

Все вдруг оказались стратегами. С утра до вечера в камере велись жаркие споры о том, как частям Красной Армии лучше окружить Урюпинскую, чтобы освободить нас из тюрьмы…

Однажды ночью я долго не мог заснуть. Было невыносимо душно. Я приподнялся и подвинулся ближе к форточке. Вдруг мой слух уловил далекий гул. У меня сильно заколотилось сердце. Боясь ошибиться, я снова приник ухом к форточке. И опять далеко-далеко: тук-бах!., тук-бах!.. От волнения у меня сперло дыхание, Я обернулся и на всю камеру закричал радостно:

– Пушки стреляют!

В одно мгновение все были на ногах, словно никто и не ложился спать.

– Что-о?.. Что-о говоришь?.. – тянулись ко мне люди. – Стреляют, а?..

– Приснилось ему, должно, – иронически сказал кто-то.

Но на скептика так негодующе зашикали, что он сейчас же замолк.

Все в напряжении застыли, прислушиваясь к завыванию ветра. Конечно, никто ничего не слышал, но многим действительно казалось, что они слышат, как ухают пушки.

Все ликовали, будто в великий праздник. Люди обнимались, целовались.

Прислушиваясь к далекой канонаде, мы всю ночь не ложились.

Под утро по коридору затопали торопливые шаги. У соседних камер загремели засовы, замки.

– Выходи! – кричали надзиратели. – Живо, выходите!.. Все до одного выходите… Кто не выйдет, того пристрелят!.

– Стало быть, угоняют? – не то с удивлением, не то с огорчением протянул кто-то.

– А ежели мы не выйдем?

Загромыхал замок и у нашей камеры. Распахнулась широко дверь.

– А ну, выходи все до единого, быстро! – гаркнул надзиратель.

– А, дозвольте у вас узнать, куда? – ласково спросил его один из арестантов.

– Выходи, сволочь, без разговору! – заорал надзиратель. – Выходи, а там увидишь – куда!

Захватив свои мешочки и узелки, мы вышли из камеры.

– Ты от меня не отбивайся, – предупредил меня Горшков.

Во дворе было студено. Вьюга валила с ног заморенных, обессилевших людей, снежные вихри слепили глаза. Нас выстраивали во дворе тюрьмы в две шеренги.

– Живей!.. Живей выстраивайтесь! – кричали нам надзиратели.

Взад и вперед по двору разъезжали на конях бородатые казаки в дубленых полушубках. Это конвоиры. Они погонят нас неизвестно куда.

Сейчас уже четко были слышны пушечные выстрелы. Из орудий били теперь совсем недалеко, может быть километрах в пяти-семи от нас.

В тюрьме, откуда мы только что вышли, раздались приглушенные выстрелы.

– Больных пристреливают, – прошептал Горшков.

С грохотом распахнулись железные тюремные ворота.

– Шагом арш! – прозвучала команда.

Из ворот тюрьмы, словно из огромной пасти, в предрассветную мглу потекла арестантская масса.

Нас повели на юг. Мы прошли станицу, и перед нашим взором возникла затуманенная предрассветной мглой заснеженная безбрежная степь.

– Куда ведут нас? – тихо переговаривались заключенные.

– А вот выведут в степь и расстреляют.

– Не постреляют, подавятся…

– Им это ничего не значит…

Путь наш был тяжелый. На каждом шагу преграждали дорогу огромные сугробы.

Позади колонны арестанты по очереди тащили на себе полевую кухню.

Нас то и дело обгоняли подводы беженцев, убегавших от Красной Армии, тройки с укутанными в добротные шубы седоками.

Я и Горшков шли в последних рядах и вели под руки восьмидесятилетнего старика Брыкина. Старик до ареста проживал в станице Михайловской. Арестован он был за то, что сын его служил в Красной Армии.

Я знал его сына: он служил в нашей роте.

Старик был очень слаб. Он еле двигался. Устав, мы с Горшковым передали его другим товарищам. Те ка мгновение оставили его, для того чтобы закурить. Старик некоторое время шел самостоятельно и вдруг споткнулся и упал в снег. Его не успели поднять, как подбежал молодой парень-конвоир. Я вздрогнул от неожиданности. Конвоиром оказался Никодим Бирюков – друг моего детства.

– А ну, вставай! – прикрикнул он на старика.

Брыкин попытался встать и не смог.

– Силов нет, – прошамкал он.

– Вставай! – заорал Никодим, толкнув старика прикладом.

С необычайной для его лет живостью старик вскочил на ноги и замахнулся костылем на Кодьку.

– Ты мне в правнуки годишься, – гневно вскрикнул он, – а ты меня бьешь!.. Гляди, а то вот так и опояшу костылем…

Кодька озадаченно посмотрел на старика, не зная, что на это ответить.

В это время мимо ехал офицер, начальник конвоя.

– Эх ты, казак! – накинулся он на Никодима. – На тебя замахивается арестант а ты не знаешь, что делать… Застрели его!

Кодька прицелился в старика и выстрелил. Старик мягко повалился в сугроб.

Я схватил за руку Горшкова.

– Ты что? – спросил он у меня.

– Этот убийца-конвоир, – сказал я, – мой троюродный брат.

– Брат?.. Какая же он сволочь! Берегись его, Сашка, а то он и тебя расстреляет.

…Наступал морозный вечер. Впереди замаячили левады станицы Тепикинской.

– Где же мы будем ночевать? – гадали арестанты, – Неужто прямо на улице?..

Станица была заполнена беженцами из верховых станиц. Как только мы появились на улицах, нас тотчас окружила озлобленная, шумливая толпа.

– На кой дьявол вы их гоните? – орали старики, потрясая кнутами и кулаками. – Пострелять бы их дорогой…

– Побить, побить негодяев!..

– Ах ты анчихрист! – взвизгнул около меня женский голос.

Я в испуге оглянулся – не ко мне ли относится этот крик? Нет, не ко мне. Молодая рябая баба накинулась на щуплого пленного красноармейца. Она орала:

– Ты, небось, гад краснопузый, моего мужа-то убил… Глаза выцарапаю, идолу!.. Нечистый дух!..

А к Горшкову пристал старик.

– Ты казак, должно?

– Казак, – нерешительно проронил Горшков.

– Сволочь ты, а не казак, – выкрикивал старик. – Хоть, дам в морду?..

Горшков, беспокойно озираясь, молчал.

– А-а… не хошь?.. Так на ж тебе!.. – и старик с силой ударил его кулаком по уху.

Горшков поспешил затеряться в толпе арестантов.

То там то сям слышались яростные вопли и ругань казаков и казачек, нападавших на заключенных.

Нас загнали в станичную школу. Вокруг школы расставили часовых.