Текст книги "История моей юности"
Автор книги: Дмитрий Петров-Бирюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)
Еду на войну
На запрос атамана из Новочеркасска ответили, что дядю надлежит отправить на пополнение в 30-й Донской казачий полк без коня и обмундирования. Там его снабдят всем необходимым.
Дня через три после этого, получив в правлении документы, дядя собрался в путь. У него оказались и попутчики – военный фельдшер Беликов и два казака, отправлявшиеся из отпуска в 30-й полк. Это дядю устраивало: веселее ехать.
Отъезд дяди Никодима меня сильно огорчил. За время его пребывания у нас мы с ним очень подружились.
Меня вдруг осенила мысль: «А что если мне поехать с дядей на войну?»
Убежать на фронт мне давно хотелось. В станице, в училище нашем, да и всюду, только и говорили, что о войне.
Бывало, прислушаешься к разговорам парней, чего только не услышишь: и о нашумевшем на всю Россию подвиге усть-медведицкого казака Кузьмы Крючкова, и о том, как два шестнадцатилетних казачонка в лихой атаке полонили взвод австрийцев, и о многом другом.
А тут, на грех, еще я увидел фотографический снимок отличившегося на войне мальчугана с двумя георгиевскими крестами и лычками унтер-офицера на погонах, напечатанный в журнале «Нива».
«А что я, хуже этого мальчишки, что ль? – размышлял я. – Может быть, еще и похрабрее его… Убегу на войну!.. Уеду обязательно с дядей…»
Открыто сказать дяде о своем намерении я не решался, так как наверняка знал, что он меня не возьмет. А вот тайно уехать, чтоб он меня не видел, это другое дело. Ну предположим, дядя сядет в один вагон, а я – в другой. Ведь это же замечательно. Когда будем подъезжать к фронту, я объявлюсь. Дяде тогда некуда будет деваться, и волей-неволей придется ему взять меня с собой.
Так я и сделал. Как только дядя, распрощавшись со всеми, уселся в телегу вместе с казаками, своими попутчиками, и поехал, я тотчас же принялся за дело. Я надел защитного цвета рубашку, которую мне недавно сшили, приделал к ней погоны, приберегаемые с давних пор. Фуражка у меня была с кокардой. Сунув в сумку кусок сала и хлеб, я побежал на станцию.
На вокзале, дожидаясь поезда, дядя сидел в ресторане; я спрятался на перроне.
Когда подошел поезд, я проследил за тем, в какой вагон сел дядя Никодим. И, переждав некоторое время, нырнул вслед за ним. Кондуктор, стоявший у вагона, даже не спросил у меня билета. В вагоне мне удалось залезть на самую верхнюю полку, куда обычно пассажиры ставят багаж.
До самого Киева никто меня не беспокоил.
В Киеве дядя со своими товарищами вышел из вагона. Сдав в камеру хранения багаж, казаки поехали куда-то на трамвае, наверное, осматривать город.
Я вскочил во второй трамвайный вагон.
Объехав город, казаки вернулись на вокзал и забрали из камеры хранения свой багаж. В переполненном солдатами зале ожидания они сели за стол, стали развязывать мешки. На столе появились яйца, курятина, сало, пирожки… У меня потекли слюнки. Никогда в жизни я не хотел так есть, как сейчас, свой запас я уже давно истребил. Я решил, что теперь уже можно показаться дяде.
Когда я предстал перед дядей, он от изумления даже откинулся на спинку дивана.
– Ты? – воскликнул он, пораженный. – Откуда? Как ты попал сюда?..
– Есть хочу, дядя, – вместо ответа сказал я.
– Садись! – подвинулся он на скамье, давая мне место.
Утолив голод, я рассказал, дяде, каким образом я попал сюда. Слушая меня, казаки качали головами, посмеивались.
– Удалец, нечего сказать, – заметил фельдшер Беликов.
– Ты что же это, в самом деле, что ли, хочешь попасть на фронт? – спросил дядя.
– Очень, – кивнул я. – Возьми меня с собой.
– А что ты будешь делать на фронте?
– Воевать, – храбро сказал я.
Казаки расхохотались.
– Вояка, – покачал головой дядя. – Ты думаешь, что это все так просто…
– Я все понимаю, – твердо заявил я. – Я не маленький. Мне уже скоро четырнадцать лет.
– Вот это дела, – усмехнулся дядя. – Но ты подумай, что я с тобой буду делать?.. Я и сам не знаю еще, что меня ожидает, а тут с тобой надо нянчиться…
– А тебе нечего со мной нянчиться, – возразил я. – Я сам по себе устроюсь… Мне б только добраться до фронта.
– Давай возьмем его, Никодим Митрич, – сказал фельдшер, – Я поговорю с военным врачом, мы заберем его в свой околоток. Будет у нас заместо санитара.
Вот так сказанул фельдшер! Разве я за этим с такими трудностями пробираюсь на фронт? Чудак! Я хочу совершить подвиг!
– Ну, ладно, поедем, – сказал дядя. – Там посмотрим, что с тобой делать, куда определить. Только так нельзя. Отец, наверно, беспокоится… Надо ему телеграмму послать, что ты со мной.
И он послал отцу телеграмму.
Дальнейший свой путь я продолжал уже вместе с дядей. 30-й полк находился где-то в Румынии. Из Киева мы поехали в сторону Бессарабии. Железнодорожные пути были забиты эшелонами с солдатами и военными грузами. Ехали мы медленно.
Мне страшно надоело ехать, так надоело, что я уже и передумал продолжать свой путь на фронт. Я затосковал по станице, по ребятам, своим друзьям. Я был бы уже не прочь возвратиться домой. Но мне стыдно сознаться в этом дяде. Вот если б он сам сейчас предложил мне вернуться. Но он молчал… А я уже начал придумывать, как бы так сделать, чтобы мне вернуться, не вызвав насмешек дяди и казаков…
И вот на станции Раздельной, под Одессой, нам надо было сделать пересадку на другой поезд.
В то время, когда наш поезд подходил к станции, у платформы стоял встречный, готовый вот-вот двинуться на Киев.
Замедляя ход, поезд остановился у перрона. Мои спутники стали выгружаться из вагона. Поезд, направлявшийся на Киев, дрогнул, загремел буферами и медленно двинулся. Я сообразил, что более удобного случая вернуться домой мне не представится. Отстав от дяди, я вскочил на подножку вагона и поехал обратно. Оглянувшись на дядю и казаков, я убедился, что они не заметили еще моей проделки.
…Погоны на моих плечах совершали чудо. Они позволяли мне без всяких документов и билетов входить в любой вагон. Я ехал домой беспрепятственно.
Пошли четвертые сутки, как я расстался с дядей. Еще каких-нибудь часов восемь-десять езды, и я буду на своей станции, от которой до нашей станицы всего семь верст. Всего десять часов езды!.. Это не так много. Не много, но я изнемогал. С того момента, как уехал от дяди, я крошки хлеба не съел. От голода я обессилел, вялый, аппатичный, лежал на полке. Вагон, в котором я ехал, был переполнен солдатами. Они ели, пили чай, смеялись, шутили. Никто из них и не подозревал, что вот этот лежащий на полке мальчишка четвертые сутки ничего в рот не брал…
Был уже вечер, когда я приехал на свою станцию. Я тотчас же отправился в станицу.
Но я напрасно надеялся на свои силы. Хотя от станции до станицы нашей и близко, но шел я до нее очень долго и так ослаб, что едва передвигал ноги.
Часам к десяти я наконец с великим трудом добрался до своего дома. Рванув дверь, я крикнул во все горло:
– Давайте скорее есть!
В глазах у меня потемнело, все в комнате закувыркалось. Я упал на пол и потерял сознание.
Когда я открыл глаза, то, к своему удивлению, увидел наклонившуюся надо мной встревоженную сестру.
– Маша! – крикнул я.
– Ну, слава богу, – сказала она. – Пришел в себя. Ты, Саша, голодный?.. Попей-ка молочка горячего…
Я с наслаждением выпил сразу два стакана.
– Когда ты приехала, Маша? – спросил я.
– Вчера приехала с детьми проведать вас, – сказала она. – А ты, видишь, воевать ушел, – улыбнулась она.
Я покраснел.
Ко мне подошел отец.
– Ну как, Сашурка, – спросил он. – Навоевался?
Я промолчал. Мне было стыдно. Но зато как хорошо оказаться дома, в кругу своих родных.
ЮНОСТЬ
(часть вторая)
Начало юности
Скоро мне исполнится шестнадцать лет. Я окончил училище, и надо уже выбирать какую-то профессию.
…Наступила осень. Казаки заканчивали сельскохозяйственные работы. В станице начались запои, смотрины, девишники [8]8
Девишники, запои– предсвадебные обряды.
[Закрыть]. Веселое пришло время.
У меня появились новые друзья: Миша Ермаков и Ваня Королев. Были они значительно старше меня, им было уже лет по двадцать. Но это не мешало нашей дружбе.
Они славились как отчаянные танцоры, а Ваня Королев к тому же был и неплохим гармонистом.
Когда я с ними познакомился, я плохо танцевал, но мои друзья быстро научили меля этому несложному делу.
Девушки нас приглашали на девишники и запои, а иной раз даже и на свадьбы.
С Никодимом Бирюковым я уже не дружил. Он ушел из духовного училища и теперь с ватагой таких же озорников, как и сам, дебоширил вечерами на улицах, хулиганил, избивал парней, а порой и девушек. Его стали бояться, как огня.
Но меня Никодим не трогал, хотя часто встречал на улицах одного или в обществе девушек. Видимо, не делал он этого, помня нашу детскую дружбу.
Война продолжалась. В станицу на побывку и из госпиталей после излечения приезжали фронтовики. Поблескивая крестами и медалями, они горделиво расхаживали по улицам, вызывая зависть у неслуживых ребят. Среди фронтовиков были и совсем еще юные парни. На них смотрели как на героев. За ними ухаживали наперебой, приглашали на вечеринки, угощали. Я тоже завидовал им, тщеславие мое было уязвлено. Очень уж мне хотелось быть таким же…
Отец получил письмо из Дагестана. Писал ему племянник Павел Ефимович Юрин. Он служил в Темир-Хан-Шуре в какой-то военной строительной конторе техником-чертежником. Службой своей он был весьма доволен. К тому же его жена, Варвара Ефимовна, была актрисой местного театра. И все это давало им возможность неплохо жить.
Отвечая Павлу, отец, между прочим, написал ему о том, что я все время брежу военной службой.
«Может, ты, Паша, пристроил бы его куда-нибудь…»– попросил отец.
Вскоре мы от Павла получили ответ. Он писал, что устроить меня на военную службу для него ничего не стоит, так как благодаря своей жене, принятой в местном обществе, у него имеются большие знакомства среди офицеров.
Павел советовал мне побыстрее подготовиться и сдать экзамен на вольноопределяющегося второго разряда, а затем ехать к нему в Темир-Хан-Шуру. Он обещал устроить меня всадником (так там назывались солдаты) в 1-й Дагестанский кавалерийский полк, маршевая сотня которого постоянно находилась в городе.
В то время отец пустил к себе на постой учителей Михаила Андреевича Сухотина и Николая Петровича Левченко. Оба они охотно согласились подготовить меня к экзамену.
* * *
По моему заявлению меня вызвали в станицу Урюпинскую для сдачи экзаменов на вольноопределяющегося второго разряда.
Экзамены я сдал, получил документ и собрался ехать в Темир-Хан-Шуру.
Теперь, когда я имел звание вольноопределяющегося, ко мне стали относиться с уважением, как к человеку, у которого в жизни есть вес и положение.
– Быть тебе офицером, Сашурка, – радостно предрекал мне отец. – Ей-богу, быть!
Со дня на день откладывал я свой отъезд.
В это время случилось одно непредвиденное обстоятельство, которое на некоторое время отложило мой отъезд. В феврале 1917 года, как разорвавшаяся бомба, ошеломила всех в станице весть о том, что царь Николай II отрекся от престола.
Взволнованные толпы казаков прибежали на майдан, к правлению, требуя, чтобы атаман вышел к ним и обо всем этом подробно рассказал.
Но атаман побоялся народа. Он выслал к людям своего писаря, добродушнейшего толстяка Лазаря Михайловича Уварова.
Лазарю Михайловичу было уже лет под пятьдесят. Седовласый, полнотелый, он был хорошо начитан, грамотен. По натуре своей он был мягким, добрым человеком, и его в станице все любили.
Когда он, сняв фуражку, вышел на крыльцо правления, толпа встретила его одобрительным гулом.
– Здравствуйте, граждане свободной России! – крикнул он, размахивая фуражкой.
– Здорово живешь, господин писарь! – послышалось в ответ. – Здравствуй, Лазарь Михайлович!.. Здравствуй, господин урядник!..
Но некоторые бородачи из числа богатеньких казаков мрачно молчали. Им не понравился развязный тон писаря. Они привыкли к тому, чтобы с ними здоровались почтительно, так, например, как всегда здоровался сам станичный атаман: «Здравствуйте, господа старики, казаки и урядники!» А тут вдруг: «Граждане свободной России…»
– Никак, Лазарь Михайлович под хмельком, – шепнул мне Михаил Ермаков.
– Граждане свободной России, – снова закричал Лазарь Михайлович, – поздравляю вас с новой жизнью!.. Нет у нас теперь царя… Все!.. Отцарствовал он… Триста лет цари пили из народа кровь…
– Стой! – гневно заорал Руднев, грудастый старик с пышной серебряной бородой, первейший богач в станице. – Ты что болтаешь-то?.. Подумал о том али нет?.. Кровь пили… Да можно ли такие слова про царей гутарить?..
– Можно, – смело сказал писарь. – Царь Николай над нами не царствовал. За него всеми делами заворачивал царицын любовник Гришка Распутин.
Из толпы послышались гневные вопли, в воздухе замелькали костыли.
– Что он гутарит?.. Что гутарит?..
– Морду, проклятому, набить!
– Стащить его с крыльца!
– Предатель казачий!
– Тихо! – ничуть не испугавшись, поднял руку Уваров. – Тихо!
Толпа замолкла не сразу. Долго еще слышались отдельные гневные выкрики:
– Разжирел, проклятый!
– Шею бы ему накостылять!
Дождавшись, когда все умолкли, писарь спокойно сказал:
– А ведь зря, граждане казаки, ругаетесь… Ей-богу, зря!.. Я ж вам чистую правду говорю… Ведь царь-то Николашка дурак был. Всеми делами управлял самый что ни на есть сиволапый простой мужик Гришка Распутин…
И снова взрыв яростных голосов.
– Брешешь, сукин сын!
– Стащить!..
– Бить!..
Не сдобровать бы тут писарю, избили бы его. Но заступились фронтовики.
– Чего набросились, старые, на человека!
– Правду ведь он гутарит!
Старик Руднев задрался с фронтовиком. За фронтовика вступились. И пошла свалка.
Про писаря Уварова все забыли.
В Темир-Хан-Шуре
Желание стать военным у меня уже совсем пропало, а все же пришлось мне поехать в Темир-Хан-Шуру. Теперь уже неудобно было не ехать, так как о своем отъезде я слишком много наболтал в станице.
Поезда во время войны ходили страшно медленно, ехал я очень долго. В то время по железной дороге ездили почти одни только военные. Вагон, в котором я ехал, был забит до отказа солдатами. Настроение у всех веселое, жизнерадостное. На груди у каждого – алый бантик. А у некоторых, видимо наиболее революционных, солдат кокарды, а порой так даже и погоны были обернуты красной материей.
Среди солдат велись нескончаемые жаркие споры о будущем России. Каждый говорил свое…
Из станицы я выехал еще зимой; на улицах лежали сугробы, а когда приехал на Кавказ, весна там была в полном разгаре.
Квартиру брата Павла я разыскал быстро.
На второй день после моего приезда Павел повел меня в канцелярию маршевой роты Дагестанского полка.
Канцелярия помещалась в небольшой комнате многоэтажного кирпичного здания. Здесь за большим столом сидел седовласый, подстриженный «под ершик» пожилой полковник в пенсне и черкеске.
– Разрешите войти, – обратился к нему Павел.
– А, Павел Ефимович! – поднялся навстречу ему полковник. – Здравствуйте!
Я с уважением посмотрел на брата. Сам полковник с ним здоровается.
– Я, господин полковник, вот насчет своего двоюродного брата, – кивнул на меня Павел. – Помните, я с вами уже говорил по поводу его… Вы обещали.
– Да-да… – проговорил полковник и взглянул на меня. Хорошо. Зачислим. Пусть оставит заявление. Придет командир сотни, штаб-ротмистр Джафаров, проведем приказом…
– Он имеет права вольноопределяющегося второго разряда, – сказал Павел.
– Очень хорошо. Значит, грамотный… Нам такого сейчас надо… Мы вас оставим служить у нас в канцелярии, – сказал мне полковник. – Сколько вам лет?
– Скоро семнадцать будет, – сказал я тихо, боясь, что полковник откажет мне.
Но полковник засмеялся.
– Молод. Очень молод. Так решено, здесь останетесь. Господин Зейферт! – позвал он.
Один из писарей подскочил за своим столом.
– Я вас слушаю, господин полковник.
– Помогите молодому человеку устроиться.
– Слушаюсь, господин полковник.
Писарь вывел меня из комнаты в прихожую и указал место за шкафом.
– Вот здесь поставим койку, – сказал он. – Прикажу привезти ее из цейхгауза. Белье, одеяло и обмундирование вы сами получите… Тут спит наш штаб-трубач… Я думаю, вы с ним подружитесь, и вам вдвоем будет не скучно… Устраивайтесь!
…Назавтра я уже был зачислен всадником в сотню, хотя работать надлежало в канцелярии. В тот же день я получил из цейхгауза все полагающееся мне белье и кое-что из обмундирования. С удовольствием надел на себя серую, дешевенького материала, гимнастерку с такими же погонами, дряненькие брючишки-галифе и грубые козловые сапоги. Все было бы хорошо, но мне не терпелось получить черкеску, папаху, кинжал и кавказскую шашку.
В канцелярии нас ежедневно работало шестеро: полковник князь Аргутинский, два писаря, старшие унтер-офицеры, Ковальчук, Зейферт и я. Какую роль я выполнял в канцелярии, я и сам хорошо не уяснил. Меня усадили за пишущую машинку и заставили учиться печатать на ней. Числился я в маршевой сотне, командиром которой был дагестанец, штаб-ротмистр Джафаров, фактически же я был в распоряжении полковника Аргутинского и работал в канцелярии.
Работа в канцелярии
Я научился печатать на машинке. Князь и писаря были довольны мной.
Но разве это могло удовлетворить меня? Разве я об этом мечтал, когда ехал сюда? Конечно, нет. Тысячу раз нет! Я был романтически настроенным юношей…
Я видел себя носящимся на великолепном скакуне в дыму сражений. Как молния, пылает в моей руке сабля. Бросая оружие, падают на колени передо мной немцы, прося пощады… Благодаря моему героизму наши войска одерживают победу… Меня прославляют, грудь мою увешивают крестами и орденами. За смелость и отвагу меня производят в офицеры (а может быть, и в генералы). Все восхищены мной, моей храбростью, особенно молоденькие красивые девушки…
Вот о чем я мечтал и вдруг… машинка… переписчик.
Из нашей маршевой сотни на пополнение действующих на фронте дагестанских кавалерийских полков часто отправлялись команды всадников. Я завидовал им.
Мне очень хотелось быть вместе с этими юношами, ехавшими сражаться с немцами.
Мое откомандирование на фронт зависело от полковника Аргутинского. Но он молчал, довольный, видимо, тем, что я делал.
Я все собирался попросить полковника, чтобы он откомандировал меня на позиции, но я был очень застенчив. Однако желание поехать на войну у меня было настолько велико, что однажды я все-таки решился заговорить об этом с князем.
Я, как обычно, сидел за машинкой, перепечатывал какую-то бумажку и с трепетным волнением посматривал на полковника Аргутинского, размышляя о том, как бы улучить момент и поговорить с ним.
Полковник, вероятно, заметил, что я что-то хочу ему сказать. Возможно, я и ошибаюсь, но мне кажется, что князь тогда нарочно услал куда-то писарей, и мы с ним в канцелярии остались вдвоем.
Долго мы с полковником сидели молча, занятые каждый своим делом. Я постукивал на машинке, а он что-то писал. Побагровев от волнения, я все порывался встать и заговорить с князем, но у меня не хватало духу это сделать…
На лице у полковника блуждала усмешка. Он, видимо, понимал мои мучения.
– Не хотите ли вы мне что-нибудь сказать, а?.. – вдруг спросил он у меня.
– Да… нет… – смешался я. – Так точно, господин полковник, – наконец, придя в себя, вытянулся я перед ним. – Я… я хочу просить вас, чтобы вы откомандировали меня на фронт…
– На фронт? – сняв пенсне и усмехнувшись, переспросил меня полковник. – Гм!.. На фронт… Юноша, юноша… А вы хорошо представляете себе, что это такое фронт?
– Конечно, представляю, господин полковник, – сказал я умоляюще. – Я очень хочу попасть туда… Пошлите меня, господин полковник… Я вас очень прошу.
– Мальчик вы, мальчик, – снисходительно улыбаясь, сказал полковник. – Глупый еще… Вам, кажется, шестнадцать, да?
– Скоро семнадцать будет, – торопливо поправил я его.
– Ой, как много! – засмеялся князь. – Вы, надеюсь, читали книгу «Война и мир» Льва Николаевича Толстого?
– Читал, господин полковник.
– Помните, у него там есть такой же, как вы, взбалмошный, романтически настроенный шестнадцатилетний мальчик Петя Ростов?
– Да, помню.
– Он тоже поступил добровольцем в армию. А помните, какой конец его постиг?
– Он был ранен и умер.
– Вот в том-то и дело.
Полковник закурил папиросу.
– А вы разве исключение?.. – спросил он меня. – Вы вот, вероятно, мечтаете о каких-то подвигах. А вы не думаете, что вас могут убить? – продолжал он. – Да убьют, это еще ничего… Поплачут родные, друзья – и все… А вот, если будете больны, искалечены, будете всем в тягость, тогда и девушки на вас не взглянут… Надеюсь, вы меня понимаете, к чему я это все говорю?
Я хотел что-то сказать, но полковник остановил меня.
– Одну минутку. Этот разговор, который я вел с вами, должен остаться между нами. Это я вам говорю так, другому бы я, вероятно, иначе говорил… В заключение я вот вам что скажу: время сейчас тревожное. Революция еще не окончилась, и неизвестно, чем она закончится… Война, как видно по всему, долго не продлится, а поэтому рисковать вам своей головой не следует. Она вам еще пригодится в жизни… Все!.. На этом разговор наш будем считать законченным.
Пришли писаря. И все снова потекло по-прежнему. Мне совали бумажки, а я исправно их перепечатывал.
