Текст книги "История моей юности"
Автор книги: Дмитрий Петров-Бирюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)
Новое пальто
Надежды мои на то, что теперь, с приездом отца, вся наша жизнь переменится, не оправдались. Все осталось по-прежнему. Отец и не подумал прогнать Людмилу.
Был он человек слабовольный и подпал под влияние этой злой женщины. Все он делал, как она хотела.
К своему огорчению, я убедился, что отец подружился с Людмилой. Они стали неразлучны. Вместе ходили в гости, вместе встречали гостей… Я слышал, как бывавшие у нас на гулянках мужчины и женщины смеялись, говоря, что скоро справят отцовскую свадьбу.
Замечал я, что наши комнаты начали пустеть. Вещи исчезали. Людмила с разрешения отца продавала их, а деньги они пропивали вместе. По настоянию Людмилы отец продал и корову.
И вот наступила опять осень, и снова мои друзья-ребята стали ходить в школу. Я просил отца, чтобы он записал меня учиться, но ему некогда было это сделать – каждый день он был пьян.
– Ну подожди, сынок, – как-то раз, будучи трезвым, сказал он мне. – Я говорил с учителем. Ты парень подготовленный, он говорит, что ты в любое время можешь в первый класс сесть… Понял?.. Вот сошьем тебе пальто и валенки сваляем, тогда и будешь бегать в школу, а то ж не в чем.
Я с нетерпением ждал обещанного, мечтая о том, как стану ходить в школу, готовить уроки, играть на улице в снежки. Но пошивка пальто и приобретение валенок все откладывались по тем или другим причинам: то денег не было, то портной был занят…
И снова наступила снежная, морозная зима. И снова я, опечаленный, сидел у окна, смотрел, как ребята после школы играли на улице.
В конце января у отца кончились деньги, вырученные от продажи коровы. Они с Людмилой сидели дома злые, скучные. Людмила внушала отцу, что нужно продать дом.
– Зачем он тебе нужен, Илья Петрович? – говорила она. – Хлопот с ним не оберешься. То одно надо ремонтировать, то другое… Лучше снять квартиру. Сколько домов-то пустует в станице! Любой занимай. Каждый пустит на квартиру.
Отцу эти доводы показались убедительными.
Пустовавших домов в станице действительно было много. Большинство зажиточных казаков, проживавших в хуторах, имели в станице дома, и в них никто не жил. И каждый из таких домовладельцев рад был пустить в дом свой квартирантов, лишь бы дом содержался в сохранности…
Однажды отец все-таки принес мне долгожданные валенки. Они были черные, поярковые [6]6
Поярковые– свалянные из шерсти овцы первой стрижки.
[Закрыть]. Хорошие валенки. Я надел их и от счастья не мог прийти в себя.
– А когда ж, папа, пальто мне сошьешь?.. – спросил я. – Я в школу хочу ходить…
На что уж Людмила терпеть меня не могла, но на этот раз даже и она сжалилась надо мной.
– Пойди же к портному, – сказала она отцу, – пусть поскорее закончит шить ему пальто. А то ведь мальчишке по нужде не в чем во двор выбежать.
Отец во всем слушался Людмилу. Он пошел к портному. Я с нетерпением ждал его возвращения. Пришел он домой уже вечером, пьяный, с таким же пьяным портным.
– Здравствуйте вам, мадам! – сказал тот, кривляясь перед Людмилой. – Мое вам с кисточкой. Хлобыстов Василий Васильич.
– Здравствуйте, – недобрым взглядом окинула Людмила невзрачную фигуру портного. – Откуда ты, Илья Петрович, выискал такого красавца?
Я глянул на портного и прыснул со смеху. Вот это красавец! Длиннющий-предлиннющий и тонкий, как глиста, портной был уродлив. На его голове, словно перья, торчали всклокоченные, черные, как смоль, волосы. На груди лежала большая, взъерошенная борода. Но что особенно примечательно было в портном, так это его правый глаз – огромный, вытаращенный, словно когда-то портной со страху выпучил глаза, а потом, успокоившись, один глаз сумел вобрать в орбиту, а второй так и остался у него навсегда выпученным, застывшим.
Портной вытащил из свертка недошитое пальто и стал его примерять на меня. Затаив дыхание, я беспрекословно во всем ему подчинялся. Портной вертел меня как ему хотелось…
Не выпуская изо рта дымящейся цигарки, портной, бормоча себе что-то под нос, вычерчивал на моей спине мелом. Я мечтал о том мгновении, когда наконец это чудесное пальто будет дошито и я смогу его надеть…
После примерки отец поставил на стол водку. Портной и Людмила сели к столу.
Портной скоро свалился на кровать и уснул. Отец же с Людмилой решили идти к кому-то в гости. Я остался один со спящим пьяным портным… Он так храпел, что казалось, дрожат стены нашего дома.
Странное дело, портной спал крепко, а между тем его страшный глаз пристально смотрел на меня. «Может, портной не спит? – думал я. – Но тогда почему он храпит? Нет, спит, определенно спит».
Убедившись в этом, я храбро подошел к портному и стал рассматривать его удивительный глаз. Потом я принялся перед зеркалом выворачивать свое веко, стараясь сделать так, чтобы и мой глаз походил на портновский. Но, увы! Мне это не удавалось.
На другой день, когда портной проснулся и принялся дошивать мое пальто, я старался не попадаться ему на глаза. Мне думалось, что как только он увидит меня, так сейчас же схватит за ухо. «Ты зачем, – скажет, – заглядывал в мой глаз?»
Наконец пальто было готово. Меня заставили его надеть.
– Ну как? – с самодовольством посмотрел на отца портной. – Ловко, а?..
– Да-а, – невесело протянул отец и покачал головой. – Ловко, нечего сказать.
Я с испугом посмотрел на отца. У него было злое лицо. Ему, по-видимому, не понравилось пальто, и он хотел выругать портного за то, что тот его испортил, но Людмила сказала:
– Что ж, хорошее пальтишко. Для мальчишки лучшего и не нужно.
Отец вздохнул и промолчал.
В тот же вечер я вышел в своем новом пальто на улицу.
Ребята обступили меня. Кодька оценивающим взглядом оглядел мое пальто и сквозь зубы произнес:
– Барахло!.. На чучело огородное одеть, ворон пугать…
Я чуть не упал от такого оскорбления.
– Дурак! – в ярости вскричал я. – Сам ты барахло проклятое!
Кодька с кулаками бросился на меня. Мы барахтались в снегу, молотя друг друга. Я навалился на Кодьку, стал душить его.
– Говори: смерть или живота, – хрипел я воинственно. – Говори, а то задушу.
Кодька, упрямый мальчишка, хотя и видел, что перевес явно на моей стороне, но сдаваться никак не хотел. Он, как вьюн, вертелся подо мной, пытаясь вывернуться.
– Сдавайся! – кричал я задорно. – А не то смерть!
Кодька пыхтел, ворочался, но не сдавался. Вдруг он ухватился за карман моего нового пальто и потянул. Послышался треск.
– Пальто порвал! – завопил я.
Кодька отпустил меня. Поднявшись на ноги, я увидел, что карман мой висит, а из образовавшейся дыры торчит подкладка с ватой.
– Отец теперь изобьет, – взвизгнул я.
Шмыгая носами, ребята растерянно смотрели на меня и молчали.
– Пойдем к нам, – сказал Кодька. – Нюрка пришьет карман. Она так умеет шить, что и не заметишь.
Сопровождаемый толпой ребят, я направился к Кодьке. Дорогой я вдруг вспомнил, что у Кодьки недавно умер отец, и остановился.
– Ты что? – удивился Кодька.
– Не пойду, – сказал я.
– Почему?
Но я не сказал ему, что мне было страшно идти к нему в дом.
– Пойдем, – сказал Кодька. – А то как же ты пойдешь домой? Тебя ж Людмила изобьет.
Это было, пожалуй, страшнее, чем идти в дом к Кодьке. Я пошел.
– Нюрка! – властно крикнул Кодька своей десятилетней сестренке. – Пришей Сашке карман. А то его дома изобьют.
Рыжеволосая рябоватая девчушка деловито оглядела мой оторванный карман.
– Нет, – замотала она головой. – Не смогу.
– Да пришей, – пристал Кодька. – Чего ломаешься?.. Куклам-то ведь юбки шьешь.
– Да, то куклам, – протянула девочка. – А тут надо как портной, чтоб незаметно было.
– Ну и пришей незаметно! – строго потребовал мальчишка. – А не то вот этого получишь, – показал он ей кулак.
– Мама! – пронзительно закричала Нюрка. – Кодька хочет драться!
Из горницы вышла низенькая, располневшая женщина средних лет – Фекла Федоровна.
– Ну, чего вы тут не поладили? – спросила она. – Ой, сколько вас тут! Ноги-то хоть от снега обмели б, а то, вишь, наследили.
– Мама, – загнусавила Нюрка. – Кодька заставляет пришить карман Сашке, а я не умею…
– Ай-яй-яй! – всплеснула руками Фекла Федоровна, увидев мой оторванный карман. – Да как же это так?.. Кто тебе?
– Кодька, – всхлипнул я.
– Ах ты, оголец несчастный, – шлепнула она сына ладонью по затылку. – Очумелый! Как же это ты так?.. Пальто-то ведь новое. Теперь Людмила осатанеет. Сиротинка ты мой, скидывай пальто-то свое, уж я как-нибудь пришью, постараюсь получше.
Я скинул свое пальтишко. Вооружившись иголкой и ниткой, Фекла Федоровна так искусно пришила мне карман, что до самого износа никто не заметил, что у моего пальто карман был оторван.
Отъезд
Я хотя и был еще мал, но иногда задумывался над тем, почему все в жизни так несправедливо устроено.
Несправедливостей этих очень много. Ну, хотя бы взять пример такой; почему наши казаки живут неодинаково?
Вот дед Карпо со своей семьей живет в покосившейся от ветхости избенке, покрытой побуревшей соломой. Живет он, я знаю, в постоянной нужде. Семья у него большая, а на дворе – одна кляча да коровенка. Вот и все его богатство.
А рядом с ним живет богач Минай Ерофеевич Щербаков. Дом у него как игрушка, большой, просторный, стоит на виду и играет всеми красками. Ну прям что твое пасхальное яичко…
Живет Щербаков богато, весело… Захочет старик, запряжет пару дончаков в тарантас и уезжает на какую-нибудь ярмарку, пьет там, гуляет.
А что ж ему не гулять? Хозяйство у него доброе, крепкое. Быков, говорят, у него пар пять, шесть лошадей, пять коров, много молодняка, овец, коз… А птицы – кур, уток, гусей – столько на дворе, что им и счет потеряли. Два батрака едва управлялись с таким хозяйством.
Я знал, что дед Карпо часто обращался к Щербакову с просьбой выручить его деньгами. Однажды я даже был свидетелем того, как дед Карпо, встретив на улице жирного бородатого Миная Ерофеевича, сняв шапку, униженно клянчил у него:
– Уж будь благодетелем, Минай Ерофеевич, дай десятку… Нужда большая… Надобно девке справу сделать… невеста… Замуж надобно выходить…
– Да за тобой же, Карпо Парамонович, пять целковых еще, – напомнил Щербаков.
– Знаю, благодетель, знаю… Отработает мой Николай, отработает… Хочь зараз же возьми его.
– Да я знаю, что отработаете… Ладно уже, дам те десять целковых… приходи. А Николай-то твой мне понадобится к уборке хлебов… Косить рожь будет.
– Ну, что ж, – покорно кивал головой дед Карпо. – Пойдет косить… Может, и я еще подмогу, а?
– Ну, какой же из тебя косарь, – усмехался Щербаков. – Песок сыпется… Вон бабке своей огурцы на огороде подбивай…
Мне страшно жалко было деда Карпо.
Я не мог дать объяснения такой несправедливости. Почему бог не сделает так, чтобы все одинаково жили? Ведь ему же с высоты небесной все видно…
Однажды весной к нам пришел Щербаков.
– Здорово дневали, – приветствовал он отца.
– Здравствуй, Минай Ерофеевич, – ответил отец. – Проходи, садись.
Щербаков, поглаживая широкую, как лопата, черную бороду, степенно прошел в передний угол, присел на лавку под образа. Отец сел рядом, и они стали говорить о чем-то. Меня это мало интересовало. Я занимался своим делом: разрисовывал красным карандашом картинку.
Вдруг я услышал, что они называют мое имя.
– Сколько ему годов-то? – спросил Щербаков.
– Да ему только девять, – ответил отец. – Десятый пошел.
– Ну и что? – сказал Щербаков. – В погонцы вполне годится… Быков погонять – премудрости большой не надо… У меня вон мальчишки по семи-восьми лет погонцами были…
– Нет, Минай Ерофеевич, мал еще Сашка, – покачал головой отец. – Какой из него работник?.. Замордуется на пахоте… Не могу отдать.
– Подумай, Петрович, – настаивал Щербаков. – Денег себе на рубашку заработает… А то, вишь, пузо-то голое… А мне как раз до зарезу погонец нужен.
– Не могу, – твердил отец. – Мал мальчишка.
– Отдал бы, Илья Петрович, – вступила в разговор Людмила. – Все равно без дела бегает по улице…
– Нет… не могу мальчишку мучить.
– Эх, зря, – встав, сказал Щербаков. – Чего, Петрович, зазнаешься-то?.. Что он у тебя дворянин, что ли?.. Надобно приучать парнишку к труду.
– К труду надо приучать, – согласился отец. – Это верно. Но это еще успеется.
– Ну, прощевай, коли такое дело, – сказал Щербаков и вышел.
После его ухода отец рассвирепел.
– Кулак проклятый! – кричал он. – Пришел дитя брать, заморить хочет работой… Мироед!..
– Папа, – спросил я отца. – А что это такое «кулак»?
– А вот Щербаков кулак, – сказал отец, – Это люди, которые выжимают соки из трудового народа… И от труда народного богатеют, наживаются…
Вот так я тогда узнал, что означает слово «кулак».
* * *
Какая радость! Отец получил от дяди Иринарха письмо. Из этого письма мы узнали, что Маша, оказывается, живет у него…
Дядя Иринарх советовал отцу распродать свое имущество и переехать в Мариупольский порт, где он жил, открыть там бакалейную лавчонку и заняться торговлей.
Предложение это отца взбудоражило.
– А что, может, в самом деле дернем в Мариуполь, а? – проговорил он, обращаясь ко мне и Людмиле.
Я молчал. Да отец и не особенно посчитался бы с моим мнением, если б я и высказал его. Вопрос его относился главным образом к Людмиле.
– Так – как, а? – снова взглянул он на нее.
– Думаю, что предложение дельное, – проговорила она. – Вам бы следовало поехать…
– Вам? – опешил отец. – А вам? Ты что, не поедешь с нами?..
– А это уж как нашему хозяину заблагорассудится, – хихикнула она. – Если возьмете, то и поеду. Не возьмете – не поеду.
– Поедем, – умиротворенно сказал отец. – Чего там.
Решено было немедленно все распродать и ехать в Мариуполь.
С этого дня и началась у нас распродажа всего домашнего скарба. Распродавал отец все по дешевке, поэтому народу в нашем доме с утра до вечера толпилось много… Вечерами же у нас было море разливанное – распивали могарычи.
Вот с домом дело обстояло труднее. Кому его продашь? В станице жили разные казаки. Были богатые, имевшие крепкое хозяйство, несколько домов и батраков, работавших на них с утра до поздней ночи. Таким казакам наш дом, не отличающийся ни красотой, ни доброкачественностью, и даром был не нужен. У них свои во много раз лучше. Были в станице и середняки. У тех дома хотя и поскромнее, чем у богатеев, но крепкие, прочные. Им также не нужен наш дом. А что касается гольтепы казацкой, которой было в станице немало, то, быть может, и нашлись бы такие, которые с большой охотой приобрели бы наш дом, да денег у них не было ни гроша.
Долго отец не находил покупателя, а потом нашел. Недавно у казака Вохлянцева сгорел дом. И вот теперь он покупал наш, за девятьсот рублей. Но сразу таких денег у него не находилось. Надо было ждать, пока он продаст кое-что из имущества, чтобы уплатить нам.
Однажды мы с отцом остались в доме вдвоем. Людмила ушла в гости к своей приятельнице-дьячихе. Отец вышел в коридор и для предосторожности закрыл на засов дверь. Вернувшись в комнату, он сказал мне:
– Ну вот что, сынок, ты уже большой стал, десятый год. Все должен понимать. Правда ведь, а?
Я кивнул в знак согласия.
– Ну, это и главное. – Отец сел напротив меня и начал довольно смущенно и нерешительно: – Понимаешь, в чем дело, сынок, деньги текут, как вода. Пропиваем много… да… и, чего греха таить, должно, и Людмила-то Андреевна, малость… утаивает… Вот. Ты, конечно, об этом никому не пикни. Понял?.. Я ведь тебе об этом, говорю как сыну родному. Слышишь?..
– Слышу, папа. Я никому не скажу.
– Ну вот это и правильно, – обрадовался отец. – Не надо чужих людей в это дело посвящать… Люди только посмеются. Ты понимаешь, Саша, – прошептал отец, озираясь на дверь, – Вохлянцев вчерась отдал мне пятьсот рублей. Об этом Людмила Андреевна не знает. Через неделю он обещал остальные четыреста отдать… Как отдаст, так сейчас мы и поедем… Так вот, родной, я тебе отдам сейчас эти пятьсот рублей, ты их сохрани, христом-богом тебя прошу… Чтоб и сам сатана не мог бы их у тебя разыскать, не только Людмила… Понял?.. Чтоб она и не подумала об этих деньгах. Кто его знает, может, и вся надежда только на эти деньги будет… Ежели же у меня останутся, то я могу их все промотать. Понял?
– Понял, папа.
Отец вытащил из кармана сверток, завернутый в газету.
– На, – сказал он. – Да смотри, Сашурка, богом тебя заклинаю, не потеряй. Потеряешь – крышка нам тогда.
– Ладно уж, – сказал я снисходительно, но в то же время страшно польщенный таким доверием отца. – Не потеряю, не бойся.
Я засунул сверток за пазуху.
– Э! – сказал отец. – Разве ж можно сюда? Ребята вытащат.
– Да что ты, папа, – засмеялся я, – чудак ты. Разве я тут буду носить деньги? Я запрячу их так, что никто не разыщет… А потом, когда поедем в Мариуполь, я их в мешочек положу да на шею привяжу…
– Ну, гляди!
Я запрятал сверток с деньгами под стреху в сарае.
* * *
Весна была в разгаре.
Вохлянцев отдал отцу последний взнос за дом – четыреста рублей. Назавтра мы готовились выезжать в Мариуполь.
А сегодня я решил в последний раз пойти с ребятами в лес. Хотелось попрощаться с ним.
…Лес стоял в своем роскошном весеннем уборе тихий и задумчивый, немного, казалось мне, даже грустный. О чем же он грустит?.. Не о моем ли уж отъезде?..
В этот памятный день мы бегали по полянкам, заросшим молодой сочной травой, рвали букеты алых тюльпанов, играли в чехарду… Да чего только не делали мы в этот день?! А ребята, зная о моем завтрашнем отъезде, были ко мне трогательно внимательны, предупредительны.
Возвращались мы в станицу уже под вечер немного уставшие, страшно голодные, но счастливые и довольные… Как все-таки хорошо быть в кругу своих друзей! Во время веселой игры я вдруг вспоминал о завтрашней разлуке с ними, со всем тем, что я сейчас вижу, к чему так со дня своего рождения привык, и мое сердце наполнялось грустью, к горлу подступал ком…
Я оглядывался во все стороны, стремясь надолго запомнить милую картину родного края.
Кругом тихо. Ни малейшего дыхания ветерка. Болтливые птицы, усаживаясь на ночлег, выкрикивают что-то на своем птичьем языке.
Я, погрустневший, молчаливый, иду вслед за ребятами по лесной тропе. Шурша в траве, от нас шарахаются какие-то мелкие зверушки. Где-то в густой вершине тополя звонко закуковала кукушка. И такая, показалось мне, безысходная тоска была в ее куковании, такая печаль, что я не выдержал. Слезы полились по моим щекам.
Весело смеясь, ребята кричали кукушке, чтобы она накуковала им, сколько лет каждому из них жить на свете. Кукушка куковала, а они считали…
…На следующий день отец разбудил меня рано.
– Вставай, Сашурка!.. Подвода уже приехала. Вставай! – Наклонившись ко мне, дыша перегаром алкоголя, он прохрипел мне на ухо: – Насчет денег-то не забудь. Слышишь, не забудь.
– Ладно, – прошептал я, – не забуду.
В горнице за столом уже сидели приятели отца, пришедшие его проводить. В числе их были Кудряш, однорукий Алексей Костин, Вохлянцев, купивший наш дом, ну и еще некоторые другие.
Перед ними на столе красовалась четвертная бутыль с водкой.
– Ну, так что же, друзья, – сказал отец, разливав водку по стаканам, – погладим, стало быть, дорожку, чтобы она гладкая была… Будьте здоровы!
– Счастливого пути, Илья Петрович! – послышались пожелания.
– Дай тебе бог счастья на новом месте!
Отец раскланивался и благодарил.
Людмила была какая-то серьезная, задумчивая. Она даже отказалась от водки и принялась укладывать вещи на телегу.
Украдкой, чтобы меня не увидела Людмила, пробрался я под сарай и вытащил из-под стрехи сверток с деньгами. Я развернул его, чтоб убедиться, целы ли деньги. Все было в порядке. Я положил сверток в сумочку, заранее приготовленную мной, повесил ее себе на, шею и завязал. Сумочку эту мне сшила в дорогу Нюрка Бирюкова.
Пока я управлялся с этими делами, отец уже успел напиться пьяным. Людмила, не стесняясь никого, ругала его.
– Дурак!.. – визгливо кричала она. – Свинья!.. Уже успел нажраться. Как теперь с тобой ехать?
– Ничего, Людмила Андреевна, – успокаивал ее отец. – Доедем. Я ж не пьяный, а только выпивши…. Пьяный всегда проспится, а дурак никогда.
– Ты и дурак и пьяница, – отвечала она. – Все вместе.
– Ладно, – отмахивался от нее отец. – Просплюсь, тогда увидишь – дурак я или нет… Садись, Саша, поешь, а потом поедем.
Я было уселся за стол, но Людмила заторопила:
– Дорогой поешь. Некогда. Надо ехать… К поезду опоздаем.
Задвигав стульями и табуретками, все поднялись из-за стола, стали молиться богу, целоваться с отцом.
– Ну, дай бог, Илья Петрович!.. Ни пуха, ни пера..
Сопровождаемый собутыльниками, отец, пошатываясь, подошел к телеге, взобрался на нее.
– Поехали! – сказал он подводчику. – Где Сашурка?
Я же в это время полными слез глазами в последний раз оглядывал двор, дом. Потом я подошел к Полкану, гремевшему цепью. Собака от радости завизжала, запрыгала.
– Прощай, Полкан! – сказал я собаке. – Уезжаю, теперь не увидимся.
Собака, на мгновение прислушавшись к моему голосу, будто поняв сказанное, взвизгнула и, подпрыгнув, лизнула меня в губы.
Сдерживая рыдания, я выбежал за ворота и взобрался на телегу.
– Ну, все уселись? – спросил подводчик. – Эй, пошли, милыи-и! – щелкнул он по сытым лошадиным спинам.
Лошади побежали рысью.
Не успели мы отъехать от дома, как отец повалился на сено, которое было в телеге, и захрапел.
Я с тоской смотрел на отдалявшийся от меня родной дом с огромной грушей у крыльца. Мне казалось, что груша прощально кивает своей верхушкой.
Меня очень огорчало, что ни один из моих друзей не пришел проводить меня. А ведь вчера, когда мы расходились по домам, они все уверяли, что обязательно придут.
Мы выезжали уже из станицы, когда вдруг из-за угла хаты, стоявшей на окраине, выскочили несколько молодцеватых «всадников», лихо сидевших верхом на длинных хворостинах. Размахивая деревянными саблями, они с криками «ура» ринулись в атаку на нашу подводу.
Подскакав к телеге, «всадники» осадили своих «коней». Подводчик захохотал и, приостановив лошадей, перевел их на шаг.
– Эй, казаки-молодцы! – крикнул он им. – Что ж, стало быть, хочете дружка своего проводить с парадом, что ль?
– Дядя, – попросил я его, – можно мне к ним на минуту спрыгнуть?
– Сиди на месте! – прикрикнула Людмила. – Ехать надо, а то к поезду опоздаем.
– Что уж ты на него так, – укоризненно сказал ей подводчик. – Ну нехай же слезет на минутку. Непонимающий ты человек. К нему друзьяки сбеглись со всей станицы проводить, а ты даже не разрешаешь ему и попрощаться с ними. Слазь, Сашка! – сказал он мне. – Погутарь маленько с ребятишками.
Людмила зло посмотрела на него, но промолчала. Я соскочил с телеги. Ребята окружили меня. Кто-то из них даже великодушно предложил мне хворостину, чтобы я сел на нее верхом, но я отказался.
Некоторое время мы молча шли за подводой. Но потом молчание прервал Кодька.
– Сашурка, – сказал он мне, – ты как только приедешь на море, так зараз же напиши нам. Ладно?
– Ладно, – кивнул я. – Напишу. Обязательно напишу. Обо всем напишу… Только и вы, ребята, напишите мне… Будете писать?
– А как же! – пообещал Кодька. – И мы будем… Вот напишешь нам, мы, может, приедем к тебе…
– Как – приедете? – даже приостановился я от изумления.
– Очень просто, – ответил Кодька. – Нам учитель в школе объяснял, что наш Бузулук впадает в Хопер, а Хопер – в Дон, а Дон – в Азово море.
– Не в Азово, а в Азовское, – поправил я.
– Ну, это все едино, – сказал Кодька. – Нехай в Азовское. А Мариуполь же, ты мне сам говорил, стоит на Азове-море, – продолжал он. – Ну, лодка у нас есть. Наберем хлеба поболе, сала, пшена, картошки – и поплыли. Вот красота, а! Ден за пять и доплывем.
– Ну, Александр, – сказал подводчик, останавливая лошадей, – прощайся со своими друзьями. Надобно ехать побыстрее, а то ж в сам деле могете на поезд запоздать.
Я по очереди пожал каждому мальчугану руку. Кодька предложил мне:
– Давай, Сашурка, с тобой поцелуемся. Мы ж родня.
– Давай! – согласился я.
Мы поцеловались.
Я вскочил в телегу. Подводчик тронул лошадей. Они бодро побежали по дороге, поднимая клубы сизой пыли. Некоторое время ребята, верхом на хворостинах, следовали за нами, а потом отстали. Долго они стояли на дороге, смотрели нам вслед и размахивали фуражками. Я им в ответ тоже помахал своим картузом.
Потом наша подвода перевалила за пригорок, и мои друзья исчезли из виду.
