Текст книги "История моей юности"

Автор книги: Дмитрий Петров-Бирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

Д. М. Петров (Бирюк)
История моей юности

ДЕТСТВО

(часть первая)

Мать

Когда мне исполнилось сорок дней со дня рождения, дед мой, Дмитрий Антонович Бирюков, суровый старый казак, несмотря на отчаянные протесты моей матери, извлек меня из люльки и подстриг «под кружок». Совершив такой обряд, он от души пожелал:

– Ну, расти, внучек, добрым казаком. Дай тебе бог счастья!

На втором году моей жизни дед во время молотьбы попал под маховое колесо конной молотилки и был убит. Умерла вскоре и бабка. Потом в нашем доме произошел пожар, и меня едва успели вытащить из огня. От ожогов я болел с полгода.

На пятом году меня ударил копытом жеребец. Я две недели лежал без сознания, борясь со смертью, но выжил.

По натуре своей я был жизнерадостный мальчуган; всем этим несчастьям я мало придавал значения, или, вернее, скоро их забывал.

И только страшное горе, вдруг совершенно нежданно разразившееся в нашем доме, чрезмерно меня потрясло. Скоропостижно умерла моя мать.

Еще вчера мы всей семьей – отец, мать, я и младшая сестра, трехлетняя Оленька, – ходили в гости к нашему знакомому казаку Михаилу Александровичу Кривякину.

Чудесная это была, запомнившаяся на всю жизнь, прогулка.

Кривякин жил на окраине станицы, на берегу мелководной речушки Садовки. Ветхая его хатенка с потерпевшей от непогоды и времени соломенной крышей пряталась в гущине буйно и мятежно разбросавшегося сада. Мне казалось, что красивее и живописнее этого места не сыскать нигде.

Стояла пора цветения, и все здесь, как снегом, было покрыто кипенно-белыми, – чуть розовеющими лепестками яблоневого цвета. Мы вдыхали этот целительный запах весны и не могли вдосталь надышаться.

Под маленькими, подслеповатыми оконцами хаты протекала маленькая речушка. Летом она сплошь покрывалась огромными, как блины, гладко прилипнувшими к воде лопухами с поблескивающими, как звездочки, кувшинками.

Мы с сестренкой, зачарованные, не могли оторвать глаз от речушки. Каждый раз, как только нам удавалось увидеть в воде блеснувшую чешуей рыбешку, мы приходили в неистовый восторг…

На противоположном берегу раскинулись густые сады. Ветви груш и яблонь переплелись и повисли тяжелыми гирляндами над водой, роняя душистые лепестки. На лужайке Кривякин поставил пяток ульев. Над ними в солнечном сиянии кружились золотыми шариками пчелы.

Усадив всех на берегу под ветвистой яблоней, хозяин накормил нас горячей ухой. А потом стал угощать чаем с медом. До чего ж приятно было пить этот чай на свежем воздухе!

Нам с Олей так понравилось в саду у Кривякина, что мы расплакались, когда нас уводили оттуда.

Дорогой, чтобы мы не плакали, мама затеяла с нами игру в горелки, и мы с Олей, забыв о своем огорчении, взапуски бегали за ней.

…Это было еще вчера, а сегодня я и моя маленькая сестренка стоим на табуретах у большого раскладного стола в горнице и с испугом смотрим на окаменелое, неподвижное лицо нашей милой мамы.

Она лежит на столе, вытянувшись во весь рост, головой к огромной иконе «святой троицы». Перед иконой, покачиваясь и мерцая, горит граненая бордовая лампада, бросая дрожащие отсветы по сторонам.

Покойница одета во все белое, как под венец. Изголовье усыпано ландышами и тюльпанами. Нежные, ласковые руки матери сложены на груди. Глаза ее закрыты.

Но мне кажется, что мать видит нас, видит все, что делается в комнате. Внимательно смотрит она сквозь прикрытые веки, точно так, как умею это делать я – зажмурю глаза, а сам сквозь щелочки век вижу все-все!

Нет!.. Нет!.. Мама не видит ничего… И от этой мысли тяжелый ком подкатывает к моему горлу.

Лицо матери спокойно, но нехорошая синева разлилась вокруг глаз. Губы чуть приоткрыты, видны мелкие ровные зубы… Над головой ее кружится муха. Я возмущенно взмахиваю рукой.

– Кши!

Прекратив читать псалтырь, на меня строго посмотрела тетушка Христофора, старшая сестра матери. Я притих. Я был удивлен, как это у нас вдруг могла появиться тетя Христофора – ведь она живет за сотню верст от нашей станицы, в Усть-Медведицком монастыре.

Всю ночь я крепко спал и не видел, что происходило в нашем доме ночью. Только впоследствии я узнал, что у матери случился сердечный приступ, и она умерла от разрыва сердца, как тогда говорили. Тетя же Христофора как раз в это время ехала к нам в гости. Приехала она утром, когда мать была уже мертва.

Около нас, детей, стоит сгорбленный отец и печально смотрит на покойницу. По щекам его обильно текут слезы, и он их не стыдится и не отирает. Мне жалко отца, хочется к нему приласкаться, утешить, но я стыжусь это делать при посторонних. Я впервые вижу отца плачущим, и мне это кажется странным: разве взрослые могут плакать?

В горницу набивается множество старух в черных платках и платьях, и нас, детей, уводят.

Я весь холодею от мысли, что теперь у меня нет матери. Я убегаю на сеновал, забираюсь на сено и даю полную волю слезам.

– Милая моя мамочка, – тоскливо причитаю я, – кто же нам теперь будет печь блинчики и пирожочки?..

Я плакал долго, пока не заснул.

Днем в доме было не до меня. Но когда наступил вечер, наши всполошились. Многочисленные родственники бросились разыскивать меня по огородам и садам, заглядывая во все уголки, даже в колодезь и собачью конуру.

– Сашенька!.. Саша!.. – разносились их встревоженные голоса в вечерней тишине. Где ты?.. Откликнись!.. Ау!..

Я проснулся в кромешной темноте и от страха снова заплакал.

Похороны

На следующий день меня разбудили рано. Оленьку одевала старшая сестра Маша, гимназистка Урюпинской гимназии, приехавшая на несколько дней домой. Была она в бордовом гимназическом платье с белым кружевным воротничком и черном фартуке. Глаза у нее воспалены, веки распухли и покраснели.

Оленька стояла в белой рубашонке на кровати и, сладко потягиваясь, зевала, капризничала.

– Не хочу одеваться! – отмахивалась она от Маши. – Не хочу!

– Олечка, – уговаривала ее Маша, – надо одеваться… Надо, миленькая… Надо!.. Будем хоронить мамочку… – Она не могла договорить, из глаз ее хлынули слезы.

Из горницы доносился бубнящий голос Христофоры, читавшей псалтырь. Быстро одевшись, я со страхом и любопытством заглянул в горницу. Мать теперь лежала уже в гробу, обитом черным крепом и серебряными галунами.

Отец в той же позе, сгорбленный и печальный, стоял у гроба и смотрел на бледно-восковое лицо матери. Он всю ночь не спал, не отходил от покойницы.

Несмотря на раннее утро, в горнице было полно старух. Я разозлился на них. «Вот ведь, – думал я с негодованием, – сколько их здесь собралось, старых, и не умирают. А моя мама, такая молодая, умерла…»

Явился духовный притч: старенький, весь белый, словно обсыпанный мукой, священник, отец Николай; могучего телосложения, рыжий, волосатый дьякон, отец Василий; маленький дьячок в чесучовом пиджаке, Михаил Евграфьевич Васин, и церковный хор во главе с нашим знаменитым станичным басом портным Лукониным, прозванным за свой огромный рост Полторахохла.

Дом наш наполнился запахом ладана. Священник дребезжащим голоском что-то запел. Хор стройно подхватил: «Со святыми упокой…»

Послышались плач, заунывные причитания старух. Дюжие казаки подхватили гроб на полотенцах и понесли из дома. На дворе и на улице стояла огромная толпа. Вся наша семья – отец, Маша и я – шла за гробом. Отец вел меня за руку. Олю несла наша соседка, старушка Мартыновна, помогавшая матери по хозяйству. Оля, по-видимому, до сих пор еще плохо соображала, что делалось вокруг, поэтому она с изумлением оглядывалась, готовая вот-вот заплакать.

Стоял солнечный, жаркий день. С колокольни падал погребальный звон колоколов. Похоронная процессия растянулась почти на всю улицу. На перекрестках гроб ставили на табуреты, и духовенство служило панихиды. Потом снова все двигалось вперед, и гроб покачивался над толпой.

Кладбище было за рекой, верстах в трех от станицы. Все оно утопало в густых зарослях сирени. Прошлый год я ходил туда с мамой в поминальное воскресенье. Там тогда было много народу, все клали на могилки крашеные яички. Было весело и хорошо…

Отец подвел меня к свежевырытой могиле, я заглянул в нее, и мне стало страшно. До чего ж она была глубокая! На мгновение представилось: а вдруг я туда упаду? Я попытался вырвать у отца руку, но он держал меня крепко.

Хор продолжал петь: «Со святыми упокой…» Старый священник помахивал кадилом. Сладкий запах ладана щекотал ноздри… Казаки подтащили гроб с телом матери к могиле и стали осторожно на веревках опускать его в яму. Отец вздрогнул всем телом, покачнулся, будто намереваясь последовать за гробом. Я испуганно вскрикнул и, вырвав все-таки руку, отбежал в сторону. Рыдающего отца подхватили под руки какие-то женщины. Комья земли застучали о крышку гроба. Сквозь голоса хора прорвались душераздирающие вопли сестры Маши. Запричитали старухи:

– И на ко-ого же ты спокиинула-а свои-их сиротинок…

Казаки дружно работали лопатами. Вскоре над могилой вырос холмик.

Отъезд сестры

После похорон матери тетя Христофора жила у нас недолго. Было ей лет под сорок. Роста она была высокого, стройная, статная. Лицо свежее, розовое. Черные брови тонкие, как шнурки. Красивая женщина! Но мы ее не любили. Во всем ее облике было что-то надменное, холодное. Я не видел, чтобы лицо тети когда-либо озарялось приветливой улыбкой. Бывало, ходит она нахмуренная, с насупленными бровями. Тонкие ее губы строго поджаты. По натуре своей была она женщиной властной.

Христофора должна была ехать к себе, в монастырь, но списалась с игуменьей, которая разрешила ей некоторое время пожить у нас. Она сразу же забрала все наше хозяйство в свои руки.

Отец, видимо, побаивался Христофоры, а поэтому не мешал ей хозяйничать в нашем доме. Но я чувствовал, что он ей не рад, так же, как и мы с Машей.

Христофора часто рылась в наших сундуках, в ящиках, комоде, обшаривала все уголки, что-то перекладывала, рассматривала, выискивала… Мы с Машей, хотя и побаивались, но все-таки подсматривали за ней. Однажды тетя нашла в сундуке какой-то узелок. Воровато оглядываясь и не замечая меня, притаившегося за висящим на вешалке пальто, она развязала его. В руках у нее блеснули обручальные кольца и несколько золотых монет. Христофора проворно завязала узелок и сунула его в карман рясы.

Разыскав Машу, я рассказал ей о том, что видел. Маша возмутилась.

– Пойдем расскажем отцу, – сказала она.

Но, к нашему изумлению, сообщение это было принято им совершенно равнодушно.

– Да-а… – отмахнулся отец. – Пусть…

Однажды вся наша семья сидела за столом, ужинала. Ели мы молча, неохотно, а отец так совсем почти не притрагивался к еде, все вздыхал.

– Илья, – строго посмотрела на него тетя, – ты мужчина или нет?.. Ну чего раскис? Возьми себя в руки. Горе, конечно, большое. Но что делать? Все предначертано свыше. Значит, так господу-богу угодно. На все его святая воля… Грешно так отчаиваться. Безропотно терпи, господь-бог вознаградит тебя за это…

– Терпи, казак, – атаманом будешь, – горестно усмехнулся отец. – Тебе хорошо говорить, Христофора, – терпи… Ты вот на днях уезжаешь к себе в монастырь. А каково мне тут оставаться с тремя малолетними детьми?.. Что я с ними буду делать? Как буду растить-воспитывать?.. Жениться мне, ты сама знаешь, больше нельзя: трех жен похоронил: [1]1
  В дореволюционное время по закону православной церкви человеку, похоронившему трех жен, в четвертый раз вступать в церковный брак было запрещено.


[Закрыть]Какой же выход?.. Женщину, что ли, какую пожилую найти, хотя бы за ребятами смотрела… Да разве же найдешь так сразу порядочную…

Христофора о чем-то сосредоточенно думала.

– Вот что, Илья, – заявила она, – я Олю заберу к себе. Воспитаю ее, человеком будет…

– Монашку, что ли, из нее хочешь сделать? – с испугом спросил отец. – Боже тебя упаси!.. Не дам!

– Монашку я из нее не думаю делать. – холодно проговорила Христофора. – Хотя ничего плохого в том и не вижу, если б она и монахиней стала. Я помогу девочке хорошее воспитание получить, в гимназию отдам… У меня есть сбережения… Я слуга господня, мне ничего не нужно… Все, что есть у меня, я потрачу на Олечку. А вырастет – за порядочного человека замуж выдам.

Отец молчал, раздумывая.

– Это, пожалуй, самый лучший выход, – согласился он. – Ты, Христофора, сумеешь ее воспитать… Бери! А мы уж как-нибудь втроем будем жить…

– Вам я подыщу подходящую экономку, – пообещала Христофора. – Поговорю там, у себя. Есть у меня одна на примете – хозяйственная, степенная женщина.

…Через несколько дней Христофора стала собираться в дорогу. Она деловито увязывала узлы с мамиными шубами и платьями. Озабоченно расхаживала по комнатам, высматривая, что бы еще прихватить, и брала все, что ей нравилось из наших вещей.

– Куда ты все это берешь, Христофора? – пробовал протестовать отец.

– Как – куда? – в изумлении вздергивала плечами тетя. – Олечке на воспитание много нужно… Я ведь беру-то ее не на день…

– Но ведь у меня, кроме нее, еще двое детей останется. Им тоже нужно.

– Ну, ты мужчина – наживешь. А я слабая женщина, где возьму на воспитание девочки?

Спорить с Христофорой было бесполезно, и отец махнул на все рукой.

В воскресенье к нашему дому подъехал казак на подводе.

Христофора усадила всех нас в горнице. Минуту мы сидели молча, тихо и торжественно. Потом тетя шумно поднялась со стула и велела всем встать. Мы послушно вскочили.

– Господи благослови! – набожно закрестилась Христофора, глядя на икону. – Дай бог нам счастливого пути!.. Креститесь, дети!

Мы охотно подчинились ее приказанию. Нам с Машей строгая тетка надоела, а поэтому мы не могли дождаться, когда она наконец уедет. Вот только очень жалко было Олю.

– Счастливого пути! – сказал отец. – Прощай, доченька! – Поднял он на руки Олю и стал ее целовать.

Девочка ласково обвила его шею своими пухлыми ручонками. Вряд ли она понимала, что ей предстояла долгая разлука с нами.

Я очень любил маленькую сестренку и знал, что Христофора увозит ее от нас навсегда. Но я крепился, делая вид, что все это меня мало касается. С безразличным видом наблюдал я за тем, как отец и Маша прощались с Олей, хотя сердце мое разрывалось от горя.

Маша горько плакала, а Оля гладила ее по белокурым волосам и лепетала, готовая разрыдаться от жалости к старшей сестре:

– Не надо, Маша… Не надо…

– Саша, – сказала мне Христофора, – обними и поцелуй сестричку, не скоро теперь увидитесь. Оленька, поцелуй своего братика.

– Не хочу! – насупившись, отвернулся я.

– Как это – не хочу? – удивилась тетка. – Поцелуй! – настойчиво потребовала она, крепко схватив меня за руку. – Поцелуй, я тебе говорю!

Властный тон тетки возмутил меня.

– Пусти! – с яростью попытался я вырвать руку, но Христофора, как клещами, сдавила ее и не выпускала.

– Ух ты, какой! – не то с удивлением, не то с угрозой озлобленно прошептала она. – Упрямый… Целуй! – прикрикнула она и так сжала мою руку, что я вскрикнул от боли.

– Пусти! – взревел я. – Пусти, дура!..

Это было совершенно неожиданно не только для всех присутствующих, но и для меня самого. Как это сорвалось у меня с языка, я и понятия не имел. Христофора ахнула и, выпустив наконец мою руку, тяжело села на стул.

– Вот так дождалась, – печально проговорила она. – Господи, прости мои прегрешения! – перекрестилась тетка и с укором взглянула на отца. – Вот, Илюша, как ты воспитываешь своих детей.

Отец пожал плечами и с грустью посмотрел на меня. Может быть, ничего бы со мной и не произошло в тот раз, если б не взгляд отца. Я не выдержал его и с глухими рыданиями повалился на пол. В слезах я изливал все: и гнев на тетку, увозившую от нас сестру, и горечь разлуки с ней и – а это, пожалуй, главное – раскаяние за свой проступок.

Отец поднял меня и положил на диван.

– Успокойся, сынок, успокойся. – Он ласково провел своей грубоватой рукой по моей голове. – Молчи, родной.

В горницу вошел казак-подводчик, закончивший таскать на подводу узлы и корзины.

– Пора ехать, – сказал он. – Уже не рано, а дорога дальняя.

– Да-да, – заторопилась Христофора. – Пора! Пойдем, Оленька!

Не переставая истошно вопить, я слышал, как все вышли из горницы.

Я тотчас же притих и прислушался. Со двора было слышно, как что-то проговорил отец, серебристо рассмеялась Оля, подводчик прикрикнул на лошадей, залаял Полкан…

Я сорвался с дивана и стремглав ринулся во двор.

– Оля! – закричал я, протягивая к ней руки. – Не уезжай!.. Не уезжай!..

На личике девочки отразилось беспокойство. Она хотела что-то сказать, но Христофора, зло глянув на меня, посадила Олю к себе на колени так, чтобы она меня не видела. Я понял намерение тетки.

– Дура монашка! – в бешенстве закричал я. – Дура!

– Поезжай быстрей! – сердито сказала Христофора подводчику. Тот, выведя лошадей на улицу, вскочил на телегу и свистнул.

– Эй, пошли, милые!

Сытые лошади легко рванули телегу и с места вскачь понесли ее по дороге, поднимая клубы горячей пыли. Я было ухватился за колесо, намереваясь остановить телегу, но меня с такой силой рвануло, что я больно ткнулся лицом в землю и зарыдал от боли и от горя. Помахивая хвостом, ко мне подбежал наш лохматый пес Полкан и сочувственно лизнул меня в щеку.

Неожиданная гостья

Старшей сестре было четырнадцать лет, и ей теперь пришлось принять на себя роль хозяйки. Правда, добрая соседка Мартыновна не оставляла нас. Она почти каждый день приходила помогать Маше.

По тому времени, когда почти все казачки в нашей станице были неграмотны, мать моя была культурной, начитанной женщиной. Дед мой, Дмитрий Антонович, дал образование своим детям. У него было два сына и две дочери.

Тетку Христофору до пострижения в монашки звали Мариной. Девушка она была тоже грамотная, красивая, завидная. В юности много у нее было женихов, но замуж она не торопилась.

Потом она кого-то полюбила, но неудачно. Эта-то неудачная любовь и заставила ее пойти в монастырь.

Сыновья деда были моряками. Старший, Иринарх, окончил мореходное училище в Ростове-на-Дону и теперь работал в Мариупольском порту капитаном какой-то шхуны. Он женился, обзавелся семьей и почти потерял связь с нами.

Младший, Никодим, служил мичманом на канонерской лодке в Черноморском военном флоте.

Никодим был любимцем всей нашей семьи. Он был хороший, душевный человек.

Каждый год он приезжал к нам в гости. Высокий, с тонкой талией, ловкий и изящный, он производил ошеломляющее впечатление на наших станичных барышень. О нас же, детях, и говорить нечего. Блестящий вид его поражал наше воображение. Мы часами могли влюбленно глядеть на него, рассматривая его золотые пуговицы, белоснежный крахмальный воротничок, болтавшийся на боку золоченый кортик…

Выросшая и воспитанная в семье, которой не было чуждо просвещение, мать моя всю жизнь мечтала о том, чтобы дать детям образование…

А теперь… все рушилось. Ни о какой учебе нечего было и думать. Отец – мы знали – очень нас любил. Но он был слабовольный человек, он не смог бы нас учить, у него не хватило бы на это сил и средств… Ведь это только мать могла как-то изворачиваться…

Ниже среднего роста, крепко сбитый, скуластый, со слегка косым разрезом глаз, похожий на монгола, отец был добрым, приветливым человеком.

Дед мой по отцу, Петр Петрович, умер еще молодым, оставив жену с малолетним ребенком. Отцу было лет десять, когда умерла и мать его. Остался он круглым сиротой. Взяла его к себе старшая сестра. Муж ее, Ефим Константинович Юрин, живший в Урюпинской станине, славился на весь Хоперский округ своими живописными работами. Он брал в церквах подряды на разрисовку и позолоту новых иконостасов и обновление старых. У своего шурина мой отец и научился живописному и малярному делу.

Дед мой по матери, Дмитрий Антонович, служа одно время станичным атаманом, иногда ездил по делам в окружную станицу. Там он заходил к Юриным, с которыми был знаком уже давно. У Юриных он видел моего отца. Своей скромностью и сноровкой он понравился деду, и позже старик решил взять его в зятья, женив на дочери Паране.

Единственное, что не понравилось деду в отце, так это то, что он был из иногородних. Но дед сумел подговорить стариков, чтоб принять отца в казаки, пообещав им за это хороший магарыч.

Все пошло хорошо: приговор станичного сбора был утвержден войсковым наказным атаманом и отец стал равноправным казаком станицы.

Когда у Юриных подросли сыновья, они уже больше брали подрядов на покраску и отделку церквей, школ и других государственных учреждений. Работников у них не хватало, и они приглашали моего отца. Отец охотно принимал такие предложения и уезжал от нас на все лето, возвращаясь домой уже поздней осенью с хорошим заработком.

На руках у матери оставался весь дом, все хозяйство и мы, дети. Мама была хорошая хозяйка, все у нее было в образцовом порядке – она выращивала овощи, ухаживала за свиньями, коровой и птицей…

– Теперь, как умерла мать, все пойдет прахом, – говорили соседки при мне.

Тогда я не понял этой фразы. Но она глубоко запала мне в душу…

Отец сильно тосковал по матери. Он опустился, стал неряшлив, редко брился.

Первые дни после смерти матери он еще старался кое-как помогать Маше, вставал на рассвете, выгонял корову на пастбище, кормил свиней, кур. А потом перестал. О работе и говорить нечего – он ее совсем забросил.

Часто он ходил взад-вперед по двору и рассуждал сам с собой.

– Ну что теперь делать? – разводил он руками. – Что делать? Эхо-хо!..

При матери он пил редко: побаивался, наверное, ее. А теперь стал запивать. Уходя из дому, где-то пропадал, возвращался пьяный, буянил. Метался по комнатам, ругался, сквернословил, требовал от нас, чтобы мы приносили водку. Мы с Машей уходили из дому, оставляя его одного.

Проспавшись, чувствуя свою вину, отец бывал с нами нежен, ласков.

– Дети, – говорил он нам, – вы уж того… Простите меня… не выдержал… Тяжело ведь мне, сами понимаете…

Однажды отец пришел домой с каким-то свертком. Был он немного пьян. Я со страхом смотрел на него, ожидая, что вот он сейчас начнет скандалить, требовать водки. Но отец был настроен миролюбиво.

– Голодные, небось, а? – спросил он у нас.

– Да нет, папа, – сказала Маша. – Я варила картошку…

– На-те вот, ешьте, – бросил он сверток на стол. – Бабка Софья прислала вам гостинец…

Бабка Софья была нашей дальней родственницей. Сердобольная старушка жалела нас, сирот, и иногда присылала нам что-нибудь лакомое.

Маша стала развертывать сверток. Я с нетерпением ждал, стараясь угадать, что могло в нем быть – пирожки с калиной или пампушки с маком?.. Но когда сестра развернула сверток, к нашему немалому изумлению и огорчению, в нем оказалась старая, драная калоша.

– Что это? – глядя на калошу, привскочил отец со стула. – Как она сюда попала? – Он посмотрел на меня, потом на Машу с таким видом, как будто мы всунули калошу в сверток. – А-а, мерзавец! – вдруг завопил он, багровея от гнева. – Это все проклятый Кудряш!.. Он, чертов сын!.. Я заходил к бабке Софье, она завернула вам пампушек… От нее я пошел было домой, да встретился Кудряш с компанией… Затащили меня выпить с ними… Когда выпивали, я видел, как Кудряш что-то возился с моим узелком. Да разве я мог подумать такое?.. Подлец!.. Над кем смеешься?.. Кому обиду наносишь?.. Сиротам. Я вот покажу, как над сиротами шутить!..

Он рванулся к двери, намереваясь, видимо, расправиться с шутником, но в это мгновение дверь широко распахнулась и в комнату с корзиной в руках впорхнула маленькая женщина.

– Здравствуйте! – тоненьким голоском весело пропела она. – Вот и я.

Не остывший еще от гнева отец, хмурый и злой, стоял перед ней со сжатыми кулаками.

– А кто это ты? – сурово спросил он ее. – Что за птица?.. Чего надо?..

Такой прием не смутил вошедшую. Она оглядела нас всех, улыбнулась и поставила корзину на пол. Не спеша скинула с себя светлую жакетку, повесила ее на вешалку. Затем, повернувшись к отцу, с любопытством наблюдавшему за ней, спросила:

– Уж не вы ли будете хозяином, а?

– Я, а что?

– Неласковый вы человек, – укоризненно покачала головой маленькая женщина. – А я вас представляла немножко другим… Мне почему-то казалось, что вы огромного роста, с длинной бородой, лохматый… Ну, одним словом, как и все художники.

– Художник, – засмеялся отец. – Какой я художник, я простой маляр.

– Вот именно, – кивнула женщина. – Вы, оказывается, простой человек, и в вас ничего нет интересного… Впрочем, неважно. Сколько вам лет?

– А вам для чего это? – несколько сбитый с толку ее бесцеремонным вопросом, спросил отец.

– Ну как же?.. Надо.

– Сорок два.

– А мне тридцать пять, – сказала неожиданная наша гостья. – Здравствуйте! – протянула она руку отцу.

Тот нерешительно пожал ее.

– Здравствуйте, детки! – обернула к нам свое маленькое, с морщинками у глаз, улыбающееся лицо женщина. И, так как я стоял ближе к ней, чем Маша, она схватила меня и чмокнула в губы. Я не успел даже увернуться. Я брезгливо плюнул и старательно вытер губы рукавом рубахи, потому что терпеть не мог всяких нежностей. С изумлением смотрели мы на эту вертлявую, визгливую женщину.

– А все-таки, кто вы? – спросил отец.

– Я Людмила Андреевна, – сказала женщина таким тоном, словно она сообщала нам что-то невероятное, отчего мы должны были пасть перед ней ниц. – Хозяйствовать к вам приехала.

– А-а, – протянул отец, – вон оно в чем дело… Хозяйствовать?.. А кто же вас просил к нам в хозяйки, а?

– Гм… – обиженно поджала сухие, тонкие губы Людмила. – Кто просил… Да вы же и просили. Матушка Христофора прислала меня по вашей просьбе…

– Фьють! – озорно свистнул отец. – Матушка Христофора?.. Какая заботливая-то… Ну, что же, раз она прислала, то милости просим. Пожалуйста! – шутовски протянул отец руку к столу, на котором все еще лежала рваная калоша.

Не знаю, почувствовала ли Людмила иронию в словах отца или нет, но приглашение его она восприняла церемонно. Величественно кивнув головой, она прошла к столу.

– Что это такое? – уставилась она с изумлением на калошу.

– Калоша, – пояснил отец.

– А почему она на столе?

– Кушаем.

Я захихикал. Маша толкнула меня в спину:

– Замолчи!

– А, бросьте глупости говорить! – отмахнулась Людмила и повелительным тоном сказала: – Пойдите уплатите подводчику.

– А сколько? – с беспокойством спросил отец.

– Рубль.

– У меня… – стал рыться у себя в карманах отец. – У меня мелких денег сейчас нет…

Я снова чуть не захохотал. У отца вообще никаких денег в кармане не было, я в этом не сомневался.

Маленькая женщина презрительно усмехнулась и, вынув из своего кошелька рубль, подала отцу.

– Уплатите. Потом мне отдадите.

Отец кашлянул и промолчал. Выходя расплачиваться с подводчиком, он пробормотал:

– Занятная дамочка… Городская, образованная…