Текст книги "История моей юности"
Автор книги: Дмитрий Петров-Бирюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)
Вступаю в Красную гвардию
В начале гражданской войны по хуторам и станицам разъезжали белогвардейские офицеры и вербовали в свои отряды молодых парней. Сынки зажиточных казаков охотно откликались на зов белого офицерства и вступали в ряды белогвардейцев. Но иногда, попав под их влияние, шли в отряды и юноши из бедняцких семей.
Поддавшись офицерской агитации, с нашего хутора тоже ушли к белым несколько юношей. Основная же масса казацкой молодежи хутора оставалась нейтральной: не шла ни к белым, ни к красным.
В это время на хутор с фронта (не знаю, почему с таким опозданием) вернулся казак большевик Долгачев Иван Борисович. Был он развитым, образованным человеком, хорошим оратором.
Внешность он имел неказистую: небольшого роста, толстенький, сутулый; голова почти вся лысая. Но храбрости он был необычайной. В войну совершил ряд героических подвигов, за что награжден был четырьмя георгиевскими крестами и четырьмя медалями и произведен в подхорунжие.
Авторитетом Долгачев пользовался не только в нашем хуторе.
Кличка Большевик укрепилась за Долгачевым. Но так тогда называли и многих казаков-фронтовиков. А вот никто в хуторе, конечно, не знал, что Иван Борисович Долгачев был коммунистом. Мы узнали об этом уже значительно позже. Был, оказывается, у нас в хуторе и еще один коммунист – девятнадцатилетний сын нашего хуторского казака Ивана Ивановича Ермолова – Николай. Человек он был умный, недавно закончил Новохоперскую гимназию.
Вот эти-то два коммуниста, надо прямо сказать, сыграли в те смутные дни решающую роль в судьбе многих хуторских парней.
И Долгачев, и Николай Ермолов часто собирали нас в лесу или на берегу реки во время купания и вели с нами долгие беседы.
Они рассказывали нам и о Ленине, и о его борьбе с самодержавием, и о большевиках, которые, сплотившись вокруг Владимира Ильича, добивались счастья для народа. Разъясняли нам, что такое социализм. Убеждали нас ни в коем случае не вступать в отряды белогвардейцев. А если доведется участвовать в гражданской войне, то рекомендовали поддерживать сторону большевиков.
После таких бесед мир перед нами вставал в совершенно других очертаниях.
За те несколько недель, что мы общались и беседовали с Долгачевым и Ермоловым, мы прошли такую политическую школу, которая помогла в дальнейшем правильно ориентироваться в развернувшихся событиях и избрать в жизни верный путь.
В станице жил мой приятель Миша Пеков. Он был удивительно развитым и начитанным юношей.
Отец его, Иван Панферович, по происхождению казак, доводился родственником нашему зятю. Но занимался Иван Панферович отнюдь не казачьим делом – он был ремесленником, славился как искусный жестянщик, кровельщик. Знал и малярное дело.
Это сблизило его с моим отцом. Иногда они сообща брали подряды у казаков на отделку домов. Иван Панферович крыл железом крышу, делал водосточные трубы, а отец красил, застеклял окна. Мы с Мишей помогали родителям: красили ставни, окна, палисадники.
Мне доставляло большое удовольствие вечерами после работы бродить с Мишей за Хутором, в поле, и вести с ним всякие разговоры. Мы говорили о прочитанных книгах, философствовали, мечтали…
Удивительные это были вечера! Они запомнились мне на всю жизнь! Собственно, говорил больше Миша, а я слушал. Он рассказывал мне о развитии философского мышления в Индии: об йогах, о том, как их система оздоровляюще действует на человеческий организм. Он чуть ли не наизусть знал «Божественную комедию» Данте.
Мне было интересно дружить с ним.
Как-то я затеял с Мишей разговор о социализме.
– У меня есть дядя, – сказал я. – Он социалист. Он мне много рассказывал о социализме… Да и от других слышал… Ты ведь, наверное, знаешь, что это за штука?
– Еще бы, – усмехнулся Миша. – Конечно, знаю.
– Ну и что? – оживился я. – Правда ведь, при социализме хорошо будет жить всем, а?
– Не знаю, – как-то рассеянно промолвил Миша. – Может быть. Но только это утопия. Я не верю в то, что при социализме люди будут нормально жить.
– Это почему же? – изумился я.
– Слишком мы все разные, – стал развивать свою мысль юноша. – Есть прекрасные люди, замечательные. Они, конечно, могли бы жить при социализме… Но ведь среди хороших, добрых людей есть негодяи и мерзавцы… И выходит, что эти дряни будут пользоваться благами при социализме наравне с хорошими людьми, будут жить за счет хороших людей…
– Нет, – сказал я. – Ты неправ…
Миша усмехнулся и как-то странно посмотрел на меня.
– Но, а как же большевики-то, – сказал я. – Ведь они добиваются социализма? Значит, они верят в него?
– Большевики – фанатики, – ответил Миша. – Они хотят добиться того, чего сами не понимают. Придет время, они поймут свои заблуждения.
Прошло несколько дней. Михаила я в эти дни не видел.
…Однажды ранним утром, когда мы с отцом собирались пойти на соседний хутор красить дом у казака, на улице послышался топот скачущей лошади. У наших ворот топот оборвался. Скрипнула калитка. В ней показался мой друг Миша Пеков, ведя за собой оседланную лошадь.
Я изумился. У парня был воинственный вид: на нем была защитная гимнастерка с погонами, на боку болталась шашка, а за спиной – винтовка.
– Ого, вояка какой! – засмеялся я. – На кого это ты собрался в поход?..
– На большевиков, – сказал он серьезно.
– На бо-ольшевиков? – протянул я.
– Да. Поедем со мной, Сашурка.
– Куда?
– В станицу. Я за тобой.
– Зачем?
– В станицу приехали офицеры. Замечательные, образованные люди… Они собрали молодежь и рассказали, как бесчинствуют сейчас на Дону красногвардейцы… Они грабят население, насилуют малолетних, оскверняют храмы… Когда они обо всем этом рассказывали, мы плакали… Офицеры призвали нас, истинных сынов Дона, поднять свой карающий меч против насильников-пришельцев, наказать их.
Юноша достал папиросы из кармана. Закурил сам и угостил меня.
– Короче говоря, – продолжал он, – они нас своими рассказами взволновали. Мы все, как один, записались в отряд, который эти офицеры организовали.
– Сколько же вас записалось? – спросил я.
– Да, может, сотня, а может, и две.
– Кто же записался?
– Все гимназисты и реалисты, которые приехали домой на каникулы… И наших из второклассного училища много. Есть студенты. Видишь, мы и оружие получили и лошадей.
– Где ж лошадей набрали? – полюбопытствовал я.
– Ого!.. Лошадей сколько угодно. Богатые казаки пожертвовали… Сейчас командир нашего отряда, есаул Сычев, разослал нас по ближайшим хуторам, чтобы пригласить в отряд всех знакомых ребят… Я попросился поехать к тебе… Поедем, Саша!.. Поступишь в наш отряд… Тебе коня дадут… шашку, ружье, да и обмундирование тоже… Какая честь-слава нам будет, когда мы, изгнав красногвардейцев, вернемся домой!.. Мы же самыми почетными людьми будем… Поедем!
– Нет, – покачал отрицательно головой я. – Я не поеду в станицу… В отряд ваш вступать не буду…
– Почему? Ты подумай только…
– А я уже подумал. За белых я воевать не стану. А тебе я, Миша, посоветую: беги, беги немедленно из этого отряда.
– Как это так – беги? – рассерженно крикнул юноша. – Да ты понимаешь ли, что говоришь?.. Если мы разбежимся и не пойдем в отряд, мы дадим возможность большевикам захватить власть в станицах.
– И хорошо будет.
– Как это – хорошо? – взвизгнул Михаил. – Да ты что, за них стоишь? А-а… – протянул он догадливо. – Ну, конечно, ты за них. Ведь ты же говорил мне, что твой дядя социалист и что большевики социализм построят… Вот оно в чем дело. Теперь все понятно. Тогда мне с тобой нечего говорить… Прощай!
Он торопливо вывел лошадь из ворот, вскочил на нее, хлестнул плетью и помчался в станицу.
– Уходи от греха в Долгое, – посоветовала мне Маша, бывшая свидетельницей моего разговора с Пековым. – А то он еще может прислать сюда полицейских арестовать тебя.
Я ушел в Долгое.
Через день меня разыскала там сестра и рассказала, что муж ее, Георгий, видел, как из станицы под звуки духового оркестра, в неизвестном направлении выехал отряд мальчишек. Среди них горделиво восседал на лошади и Миша Пеков.
…В станице установилась Советская власть. Вместо станичного атамана теперь в правлении разместился ревком. Председателем ревкома был назначен казак из нашего хутора – Земцов Матвей Афанасьевич.
Потом одна за другой посыпались еще новости… Мы только руками разводили от изумления. Оказывается, Николай Ермолов, этот мальчишка, вчерашний гимназистик, был назначен ответственным секретарем окружного комитета Коммунистической партии. Окружкома партии!..
Затем четверо наших хуторских парней – Степан Храмушин, Петр Ленчуков и братья Судаковы – под влиянием бесед Долгачева и Ермолова ушли в окружную станицу и вступили там в Красную гвардию.
– Вот черти паршивые, – ругался мой приятель Алексей Марушкин. – Не сказали нам… Может, тоже вступили б, Сашка, а?.. Как ты думаешь?
– Да, может, и вступили б, – сказал я. – Надо подумать.
– А чего думать?! – воскликнул Алексей. – Я вступлю, ей-богу!.. А чего ждать?..
– Посмотрим.
Старики, главным образом из зажиточных слоев населения, все больше ожесточались против молодежи, ругали на чем свет стоит молодых казаков, стоявших за Советскую власть.
Споры эти часто оканчивались настоящими побоищами.
Об отряде мальчишек, в который попал мой бывший приятель, Миша Пеков, долго ничего не было слышно.
Но все же однажды я услышал о нем. Услышал нерадостную весть.
Как-то вечером мы с Алексеем Марушкиным сидели на бревнах, наваленных у забора нашего двора. Алексей крикнул, указывая в конец улицы:
– Гляди, что это за люди?
По улице устало брели двое мужчин. Были они босы, в изодранном нижнем белье, грязные, в кровоподтеках.
Мы с любопытством смотрели на них.
– Да ведь это ж Храмушин и Ленчуков! – крикнул я с изумлением.
Да, это действительно были наши хуторяне Степан Храмушин и Петр Ленчуков, недавно вступившие в Красную гвардию. Подойдя к нам, они тяжело опустились на бревна, закурили и стали рассказывать, что вчера на рассвете, когда они мирно спали в казарме, в окружную станицу ворвался белогвардейский добровольческий отряд есаула Дудакова, составленный из мальчишек.
Налетчики застали руководителей партийных и советских организаций врасплох. Красногвардейцы, беспечно спавшие в казарме, выскакивали в окна в одном нижнем белье и тут же в упор расстреливались белыми. Много было тогда побито и руководящих работников. В числе этих мальчишек наши красногвардейцы видели и Пекова.
В тот же день дудаковцев из Урюпинской выгнал подошедший из Поворино красногвардейский отряд.
Налет Дудакова был как бы сигналом к выступлению всех контрреволюционных сил округа. Теперь то там то тут по станицам, как грибы после обильного дождя, появлялись белогвардейские шайки. Ночью они налетали на станицы и хутора и вырезали должностных лиц и коммунистов.
В окрестностях нашей станицы стала орудовать банда белогвардейцев казачьего офицера Мотарыгина. Появились и первые жертвы этой банды.
Вот тогда-то в целях самообороны и было решено в ряде станиц создать красногвардейские дружины. Создавался такой отряд и в нашей станице. Организатором его оказался наш хуторянин, Долгачев Иван Борисович.
Я уже говорил о том, что среди населения Долгачев пользовался большим авторитетом. Как только стало известно, что он организует дружину, в нее сразу же хлынула казачья голытьба и иногородние – жестянщики, сапожники, портные…
Долгачев убедил вступить в дружину и своих братьев – старшего Василия и младшего Петра. Вслед за ними записалось и еще человек пятнадцать молодых казаков с нашего хутора, в том числе и мы с Алексеем Марушкиным. Алексей уговорил вступить в дружину и своего младшего брата.
Под казарму для нашей дружины было отведено училище. Нас зачислили на довольствие, выдали ружья-берданки, сохранившиеся еще с Севастопольской кампании 1854–1855 годов, а к ружьям – по два десятка патронов.
Немало мы потешались над этими ружьями. Стволы у них были длинные, как пищали, стреляли они с ужасающим громом.
Из нас, хуторян, был составлен целый взвод. Взводным командиром мы выбрали своего хуторского парня – Петра Дементьева, очень молодого, но бывалого солдата, командовавшего на фронте стрелковым отделением.
Долговязый, белобрысый, щедро осыпанный веснушками, Петр был боевым парнем и хорошим товарищем.
Моя ошибка
На ночь вокруг станицы выставлялись посты, а днем в окрестностях ее патрулировали наши конные разъезды.
С неделю было спокойно, а потом сразу же на территории станицы одно за другим произошло несколько событий: на хуторе Беспавловском бандиты зверски изрубили милиционера, на хуторе Черкасском обстреляли и тяжело ранили ревкомовского работника, а на Акуловке убили разведчика нашей дружины Александра Петрова.
Через неделю бандой было совершено еще несколько убийств. Особенно страшным было убийство комиссара ревкома хутора Краснянского – Челышева. Бандиты не только изрубили его шашками, но и надругались над трупом: распороли живот, выбросили внутренности, а вместо них насовали навозу.
Теперь налеты на хутора и убийства общественников бандиты совершали почти каждый день.
До нас доходили слухи, что банда Мотарыгина насчитывала уже более сотни всадников. Мы ждали нападения на станицу.
Однажды командованию нашей дружины потребовалось послать срочный пакет командиру Котовской дружины самообороны. Станица Котовская хотя и была расположена близко – за полтора часа можно съездить туда и обратно, – но ехать надо было мимо тех мест, где еще вчера видели бандитов.
Возможно, банды теперь уже там и не было, так как бандиты не любили долго задерживаться на одном месте, но охотников везти пакет в Котовскую не находилось даже и среди бывалых вояк. Перебрав многих, командир дружины Долгачев остановил свой выбор на мне: молодой паренек, не откажется…
В моем распоряжении был рыжий, лысолобый жеребчик-трехлеток, страшно пугливый, норовистый и капризный. Если заноровится, так ты его хоть убей, а он и с места не тронется. Или, наоборот, все губы ему в кровь издерешь удилами – не остановили.
Оседлал я этого жеребчика, взял пакет, вскочил в седло и помчался.
Дорога была пустынна. Бандиты всех распугали.
Озираясь по сторонам, я мчался, как ветер. За каждым придорожным кустом мне чудилась засада. Блеснувший на солнце стебель казался направленным на меня дулом, и я холодел от ожидания, что вот-вот прогрохочет выстрел.
Но прибыл я в Котовскую благополучно.
Передав пакет и ожидая ответа, я стал кормить жеребчика. Меня окружили котовские дружинники.
Они смотрели на меня с почтительным вниманием, как на человека, много повидавшего на своем веку, обстрелянного, не раз рубившегося насмерть в жестоких схватках с бандитами.
– И не страшно тебе было ехать одному? – допрашивали они меня.
– А чего ж бояться-то? – снисходительно отвечал я.
– Ну как же, еще вчерась на хуторе Трухенском всю банду Мотарыгина видали…
– А вот! – воинственно показывал я им свою берданку.
– Ну, одного ты убьешь… А остальные тебя схватят, казнят.
– У меня жеребчик резвый, ускачу, – бахвалился я.
Получив ответ, я бодро вскочил на жеребчика, кивнул своим новым знакомым и помчался…
Вечерело. Солнце клонилось к закату.
На этот раз я ехал не спеша, часто переводя лошадь с рыси на шаг. Теперь я убедил себя, что мне, собственно, и бояться-то нечего. Если я до Котовской доехал благополучно и не встретил ни одного бандита, то за короткое время; что я пробыл в станице, они не могли здесь появиться. Они, видимо, перебрались в другие места.
Я уже мысленно представлял себе, как приеду в свою станицу, каким героем покажусь товарищам… Я размечтался об этом, представляя свой приезд в мельчайших деталях. Мне вспомнилось, как однажды Андрей Земцов пренебрежительно отозвался обо мне: «Трус!»
«Я тебе дам, трус, – мысленно восклицал я. – Сайты трус… Посмотрел бы я на тебя сейчас, если бы ты был на моем месте…»
Случайно бросив взгляд направо, я похолодел: с пригорка ко мне стремглав скакало с десяток всадников.
«Бандиты!» – пронеслось в голове. Сердце бешено застучало в моей груди. «Что делать?»
Решение созрело молниеносно… Я соскочил с жеребчика и припугнул его прикладом, чтоб он бежал куда угодно, сам же бросился в высокую рожь с намерением уползти в гущину и затаиться там до ночи, а в темноте пробраться в станицу к своим…
Но жеребчик никуда не побежал от меня. Как преданный слуга, словно прикованный, он остановился на том же месте, где я его оставил и, звеня удилами, стал мирно пощипывать хлебные колосья.
«Ну, все, – в отчаянии подумал я. – Жизнь моя кончилась».
Снова взглянув на пригорок, на котором показались бандиты, я обомлел от радости.
– Ну какой же я осел! – ликующе хлопнул я себя ладонью по лбу. Как я был счастлив, что жеребчик не убежал от меня.
– Кось!.. Кось!.. – позвал я, подходя к нему, чтобы сесть. Но коварный жеребчик решил, видимо, поиздеваться надо мной. Он отбежал на почтительное расстояние и снова принялся жевать вкусные колосья. Я подкрадывался к нему, чтобы схватить за повод, а жеребчик с насмешливым, как мне казалось, ржанием отбегал от меня…
Долго он так меня мучил. Потом ему, наверное, надоело играть со мной, а быть может, он сжалился над своим хозяином и поддался.
Я взобрался в седло и помчался в станицу, бросив последний взгляд на испугавших меня… овец. Да, да, именно овец. Это я в страхе своем принял мирно пасшихся на пригорке овец за бандитов… Было смешно и стыдно…
Вполне понятно, о своем промахе я не сказал никому, а то бы меня засмеяли.
Эвакуация
События разыгрывались с головокружительной быстротой. Белогвардейское командование во главе с атаманом Красновым разработало в Новочеркасске план разгрома красных.
Собрав в кулак значительные силы, белые повели наступление. На первых порах им удавалось на своем пути сокрушать слабые, разрозненные части Красной гвардии, разбросанные по станицам небольшие отряды красных партизан и совсем малочисленные дружины самообороны, вроде нашей.
В июле 1918 года волна отступающих красногвардейских частей и огромные обозы беженцев, главным образом из числа иногороднего населения Дона, хлынули через станицу.
Нашей дружине было приказано быть начеку. Никто не знал, куда мы должны идти: вперед или назад. Кто говорил, что мы должны отойти с отступающими частями в глубь России, а кто, наоборот, утверждал, что нас пошлют навстречу грозно двигавшемуся врагу. Оказалось, что нас действительно хотят отправить на передовую, но в последнюю минуту перед нашей отправкой нашлись умные люди, которые рассудили, что посылать на фронт горстку парней с прадедовскими примитивными берданками просто безумие, убийство, и нам было приказано эвакуироваться на разъезд Калмычек, находившийся в пятнадцати километрах к северу от станции.
Мы влились в общий, двигавшийся беспрерывной лентой, поток отступавших частей и беженцев.
От солнца, как о раскаленной печки, пышет жаром. Зной. Духота. Пыль хрустит на зубах. У каждой заплесневелой речушки, как мухи, роятся огромные толпы измученного народа; у каждого колодца – длиннющие очереди.
В сизых облаках горячей пыли, как в дыму, движутся по широкому шляху нескончаемой рекой военные обозы, пушки, санитарные двуколки, подводы с беженцами, толпы отступающих солдат.
К телегам привязаны еле двигающиеся от усталости коровы, молодые бычата. Их подгоняют хворостинами не менее уставшие, измученные длинным путем бабы, старики, старухи. Телеги завалены домашней рухлядью. Подушки, ведра, зеркала, перины, самовары, швейные машины, иконы – все свалена в одну кучу, а среди этого домашнего скарба, как пучки ковыля, торчат беловолосые головенки ребятишек.
Позади всех, поднимая клубы пыли, бредут наши дружинники, печально опустив головы. Каждый из них думает: что-то его ждет там, впереди, в будущем?
Мы, конники, едем за своей пехотой. Мой жеребчик притих, присмирел, словно чувствуя, что не скоро ему доведется вернуться в прохладную конюшню…
На Калмычек мы прибыли к вечеру. Весь небольшой хутор, а также все пространство вокруг него были сплошь забиты народом, подводами, пушками, военными фургонами. Здесь образовалась такая толчея, словно это была многолюдная ярмарка.
Мы расположились на окраине хутора, около чьего-то огорода.
Наступила ночь. В лагере загорелись тысячи костров. Разбросав старенький плетень на огороде, мы зажгли костры и стали варить себе ужин, кипятить чай.
Ночь прошла спокойно. Часов в десять утра к нам пришел командир дружины в сопровождении двух щеголеватых казаков.
Нас выстроили во фронт.
– Товарищи, – обратился к нам командир дружины, – случилось такое дело, что мы навроде отступили из своих родных станиц и хуторов.
– Не навроде, а в самом деле отступили, – крикнул кто-то из нашей шеренги.
Послышался смех.
– Ну, и в самом деле отступили, – поправился командир. – Стало быть, теперь нам нужно вступать в ряды Красной Армии да честно отбивать свои дома и семьи от белых. Сейчас здесь формируются два казачьих полка: первый советский кавалерийский казачий полк под командованием нашего хоперского казака, фронтовика и большевика Оленева и второй советский пехотный казачий полк под командованием тоже нашего казака-хоперца Потапова. Вот сейчас со мной пришли сюда представители этих полков. Скажите им, кто в какой полк пожелает вступить, они вас запишут…
– Товарищи, – крикнул один из пришедших казаков, – кто хочет вступить в первый советский конный полк, подходи ко мне, записывайся!
– А ко мне подходи, кто в пехоту желает! – объявил второй.
Мы стали совещаться между собой, куда лучше вступить. Дружина разделилась пополам. Половина пожелала идти в кавалерию, а другая – в пехоту.
Мы с Алексеем Марушкиным записались в пехотный полк.
Нам объявили, что дня два-три мы должны питаться своими харчами, а потом, как только будут окончательно сформированы полки, нас зачислят на продуктовое довольствие.
Легко сказать, питаться своими харчами. Деньги-то у нас хотя и были, но а где что купить? Тут, на небольшом разъезде, собралось много голодного народа, и у местных жителей раскупили все, что можно было.
Тогда наш командир решил послать на ближайший хутор Бугровский несколько дружинников, чтобы они собрали там у жителей печеный хлеб и реквизировали бы у какого-нибудь хуторского богатея пару быков на нужды дружины. Мысль эта всем нам понравилась. Живо запрягли пару добрых лошадей в телегу, в нее уселись четыре дружинника. Я и наш хуторской парень лет двадцати, Андрей Земцов, были назначены сопровождать их в качестве верховых разведчиков.
Выехали мы из Калмычка в десятом часу утра. До Бугровского было километров семь-восемь. Обосновался он вблизи Хопра, между станицей и разъездом Калмычек. Следовательно, нам надо было возвращаться назад.
Недалеко от Бугровского паслось коровье стадо. Мы подъехали к пастуху.
– Чье это стадо? – спросили мы у него.
– А чье же оно может быть? – ответил пастух, посконный старичишка в лаптях. – Наше.
Пожилой казак в артиллерийской фуражке, наш дружинник, соскочил с повозки.
– Вот оно-то нам и надо, – сказал он. – Дед, отбери-ка нам пару быков самого что ни на есть богатого вашего казака…
– Это для каких же таких надобностев? – удивленно посмотрел на него пастух.
– Зараз сналыгаем их да поведем на Калмычек.
– Ишь, храбрый, – скривился старик в усмешке. – Ерой, погляжу я на тебя… Укажи ему пару быков… А кто за них в ответе будет, а?.. Ты-то возьмешь бычков да фьють!.. И улетел, а мне за них голову скрутят… Накось вот, выкуси! – показал старик ошеломленному артиллеристу фигу.
Это все было так неожиданно, и старичишка настолько был смешон, что мы все расхохотались.
– Ну-ну, дед, – сконфуженно сказал артиллерист, повышая голос, – ты не дюже, а то…
– Чего – а то? – воинственно задрав бороденку, взвизгнул старик. – Ну, чего?.. Пристрелишь, что ли?.. Так стреляй! – выпятил он свою тщедушную грудь с нательным крестом. – Стреляй!
Сценка была забавная, но любоваться ею было некогда.
Оставив у стада своих дружинников договариваться с пастухом, мы направились в хутор. Как мы и предполагали, в хуторе белые пока еще не появлялись. Но ждать их здесь можно было каждую минуту.
Казак-артиллерист сказал мне и Андрею Земцову:
– Ну, вы, хлопцы, поезжайте на тот конец хутора, понаблюдайте там за дорогой из станицы… Ежели покажутся белые, выстрелите два раза и скачите сюда. Понятно?
– Попятно, – ответил я.
– Ну, езжайте с богом. А мы зараз пойдем по дворам собирать хлеб…
– А до каких пор нам там наблюдать? – спросил я. – Вы можете собрать хлеб и уехать, не сказав нам.
– Нет, мы вам дадим знать, – возразил артиллерист. – Как соберем хлеб, так два раза ударим в колокол на колокольне. Как услышите звон, так, стало быть, возвертайтесь… Знайте, что мы поехали… Тогда догоняйте…
Хутор словно вымер. На улицах – ни души. Люди где-то прятались.
Выехав на окраину хутора, мы с Андреем поднялись на высокий сторожевой курган, откуда перед нашим взором раскинулась великолепная панорама долины с изумрудным лугом, займищами и голубыми озерами, с роящейся над ними птицей.
Темной лентой вилась среди луга дорога из станицы. За этой-то дорогой нам и нужно было следить. Но она, как и все вокруг, была сейчас пустынна.
Наши лошади не стояли на месте. Их больно жалили оводы. Жеребчик мой брыкался, мотал головой, отхлестывался от мух хвостом. Но мы с Андреем, наблюдая за дорогой, терпеливо ждали сигнала с колокольни.
– А может, подъедем вот к этому дому? – нерешительно взглянул на меня Андрей. – Попросим молока да хлеба…
– Поедем, – сказал я. – Какие там, к черту, белые, они и не подумают сюда ехать…
Мы галопом направились к крайнему куреню, крытому железом. Привязав лошадей к палисаднику, повесив свои берданки на луки седел, вошли в дом.
– Здравствуйте, хозяева! – весело сказал Андрей, оглядывая кухню. У стола сидела пожилая казачка, вязала чулок.
– Здравствуешь, ежели правду гутаришь, – насмешливо взглянула женщина на маленького невзрачного моего товарища. Потом перевела взгляд на меня: – Что скажете хорошего?
– Да вот, хозяюшка, что скажу? – залебезил перед ней Андрей. – Не можешь ли ты продать нам по кружке молока да по куску хлеба, а?..
– Продать? – усмехнулась казачка. – Продавать не буду, а так могу дать.
– А нам все едино, – смиренно согласился Андрей. – Не хошь продавать, угощай бесплатно… А вообще, могем уплатить.
– Не надо ничего, – отмахнулась женщина. – Все равно молоко-то пропадает зря… Свиньям выливаем… Проходите, молодые люди, садитесь… Посидите тут, а я зараз в погреб слазию, молочка холодного достану.
Хозяйка вышла из комнаты и где-то-запропастилась.
– Как там наши лошади? – охваченный каким-то смутным беспокойством, сказал я и подошел к окну. Лошади стояли неспокойно, лягались, бились, отмахивались хвостами от больших зеленых мух… У ворот с горшком в руках стояла наша хозяйка и тихо разговаривала с каким-то парнем в голубой рубашке, кивая то на наших лошадей, то на свой дом… Видимо, она рассказывала парню о нас с Андреем.
– Андрюша, – сказал я Земцову. – Пойди принеси ружья.
– Зачем?
– Надо.
– Думаешь, кто-нибудь возьмет?
– Да. Там вот какой-то парень вертится у ворот.
Андрей встал и пошел к дверям. У порога столкнулся с хозяйкой;
– Вот вам холодненького, – сказала казачка, ставя на стол горшок с молоком. – Прям со льда. Угощайтесь!.. Вот стаканы!.. А вот хлеб, – положила она на стол румяный пшеничный каравай.
Андрей внес в комнату берданки и поставил их в углу у входа.
– Ешьте на здоровье!.. – сказала хозяйка, метнув взгляд на улицу.
От меня не ускользнул этот взгляд. Беспокойство мое усилилось. Но молоко настолько было соблазнительное, что я решил выпить кружку.
И действительно молоко было чудесное: холодное, густое и вкусное, как сливки.
– И какие же вы молоденькие-то, – глядя на нас, жалостливо причитала казачка. – Господи, боже мой, и зачем же вас, таких молокососеньких, воевать-то забрали?
– Нас никто не забирал, – сказал я. – Мы сами добровольно пошли.
– Что тебе надоело жить, что ли? – закачала головой хозяйка. – Сколько тебе годов-то?
– Семнадцать.
– Ой, родимец ты мой! – всплеснула руками она. – Дите!.. Самое настоящее дите… Материно молоко еще на губах не обсохло. Тоже мне, вояка…
Стоя около нас, хозяйка все время поглядывала на улицу. Не допив молока, я встал и поблагодарил.
– Что ж так мало-то? – удивилась хозяйка. – Допивали б… Все едино некуда девать.
– Спасибо! – сказал я. – Пойдем, Андрей.
Волнение мое росло.
Я вышел на улицу и, вскочив на своего жеребчика, помчался к кургану. Андрей скакал за мной…
