Текст книги "История моей юности"
Автор книги: Дмитрий Петров-Бирюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)
По морям, по волнам
С утра следующего дня наш корабль отправился в путь. Его алый флаг гордо реял на всех морях и океанах мира. В каких только странах мы не побывали, каких только грозных бурь и штормов не пережили! Нам довелось сражаться с морскими пиратами, со злыми разбойниками, и всюду мы выходили победителями.
Капитан наш был просто чудо. Это был испытанный морской волк. А команда как на подбор: храбрая, отважная, закаленная в борьбе со стихией и многочисленными врагами…
Сколько чудесных, волнующих мгновений пережили мы на своем великолепном корабле!..
Перевоплотившись в суровых моряков, мы так увлеклись игрой, что ничего на свете не замечали. Не заметили даже, как с глухим ревом подкралась черная грозовая туча. Хлынул ливень. С визгом и смехом мы рассыпались во все стороны кто куда успел – кто под сарай, кто на сеновал, а кто в сени нашего дома…
Несмотря на осеннюю пору, разразилась сильная гроза. Темную, набухшую тучу беспрестанно разрывали на части мертвенно-зеленые молнии.
От грозы, от урагана и дождя небо и наша железная крыша грохотали, как безумные!..
Дрожа от страха, мы – я, Кодька и Коля – стояли в дверях коридора и смотрели, как вокруг нас все бурлило и клокотало, точно в огромном коловороте.
При каждом оглушительном ударе грома мы испуганно крестились.
– Господи помилуй и упаси!.. Господи помилуй! – шептали мы.
Я всегда боялся грозы. Как только раздавались первые удары грома, я забирался на кровать, накрывался с головой одеялом и притихал. И сейчас меня подмывало убежать от друзей и спрятаться на кровати. Но я пересилил свой страх. Ведь тогда б Кодька всю жизнь меня презирал, как последнего трусишку…
Но что это?.. Я даже не поверил себе. Взглянув на Кодьку, я изумился: он ли это?.. Куда девалась его самоуверенность? Передо мной стоял взъерошенный, побледневший, невзрачный мальчишка, который каждый раз при взрыве грома вздрагивал всем телом и неистово крестился… Его жалкий вид поколебал во мне веру в него как в неустрашимого, волевого нашего вожака.
– А флаг-то! – в ужасе вскрикнул Коля, указывая на мачту нашего корабля.
Второпях никто из нас не догадался снять с мачты платок, и теперь он, потемневший, вымокший, как тряпка, висел на палке.
Коля заплакал.
– Ну, заревел, – закричал Кодька. – Замолкни, мокрая курица!.. А то могу двинуть так, что с ног ковырнешься. Что, боишься матери, что ли?..
– Н-нет, – сквозь рыдания выдавил Коля. – Я… не боюсь… Мне мамку жалко…
– Дурак! – пробасил Кодька. – Надо было раньше думать… А теперь уже поздно… Да что с твоим платком сделается?.. Ну?.. Дождик обмоет его, как новенький будет…
Коля успокоился. Может, правду говорит Кодька: от дождя платок еще лучше будет.
– Ведь дождь-то чистый, – начал было – пояснять свою мысль Кодька, но в это мгновение грохнул такой невероятной силы гром, что, казалось, весь мир провалился в тартарары. Все мы трое, как подкошенные, повалились на пол.
– Господи спаси! – бормотал Кодька, не вставая. – Господи спаси!.. Закрывайте двери!.. Закрывайте скорей!..
Но никто из нас не пошевельнулся. Все мы лежали с закрытыми глазами.
– Сашка, закрывай!
Я приподнялся, чтобы захлопнуть дверь, но, выглянув во двор, радостно вскрикнул;
– Ура-а!.. Дождик перестал!..
Туча с глухим рокотом мчалась куда-то на запад. Сквозь провалы ее свисали снопы солнечных лучей. Дождь затихал. Лишь редкие крупные капли, срываясь с крыши, падали во вспененные лужи…
Засучив штанишки до колен, мальчишки с радостными криками бегали по лужам…
Мы снова собрались у своего боевого корабля.
Засветило чисто вымытое дождем солнце. Ярко вспыхнули на ветвях капли. Пенясь и пузырясь, сбегали к воротам ручьи…
Кодька, уже забыв о своих недавних страхах, лихо вспрыгнув на капитанский мостик, властно скомандовал:
– По местам!
Но его на этот раз никто не послушал. Играть в моряков уже не хотелось: лучше было побегать по лужам. Лишь один Коля взобрался на корабль и печально рассматривал намокший материн платок. С платка, как кровь, стекали красные капли. Мальчик хотел снять его с мачты, но Кодька сказал:
– Нехай висит. Подсохнет, тогда возьмешь.
Коля вздохнул и отошел.
Вечером нам из правления принесли телеграмму. Дядя Никодим извещал нас о том, что завтра приезжает.
Людмила заставила Машу в ночь перемыть полы в комнатах, а сама заквасила тесто для пирожков и сдобных булочек…
Я лег спать взволнованный. Долго не мог заснуть, все раздумывал над тем, как лучше встретить дядю: выйти ли с ребятами за станицу, и там, выстроившись в шеренгу, ждать его появления или, может быть, привести в порядок корабль и, как только дядя покажется в воротах, с криками «ура» салютовать из всех пушек…
Приезд дяди
Птичья болтовня, ворвавшаяся в распахнутое окно, разбудила меня. Я открыл глаза и осмотрелся. Было уже довольно поздно. Я вскочил с постели и, торопливо одевшись и умывшись, выбежал во двор, намереваясь быстрее собрать своих друзей, чтобы встретить дядю Никодима. Но сделать этого не успел: на улице послышался стук колес.
– Вот у этих ворот остановись, – услышал я голос дяди.
Я растерялся, не зная, что же делать. Планы встречи ломались. Я побежал к своему кораблю, взобрался на капитанский мостик, схватил палку и старое ведро, которое мы использовали для пушечной стрельбы, и замер в ожидании.
Вот в воротах показалась статная фигура дяди. Я загремел палкой по ведру: «бух-бах!..»
– Ура-а!.. Ура-а!..
Дядя недоумевающе взглянул на меня, а потом сразу же догадался, в чем дело.
– А-а, – весело рассмеялся он. – Это ты меня, малыш, встречаешь пушечной пальбой?.. Молодец! – Спасибо!.. За это ты от меня получишь соответствующую награду…
Я с еще большим усердием забарабанил по ведру.
– Ура-а!.. – кричал я. – Ура-а!..
Дядя, смеясь, поставил у крыльца объемистый чемодан, направился ко мне.
– Отставить, капитан! – сказал он. – Спасибо за службу!.. Иди ко мне.
Бросив палку и ведро, я кинулся к нему.
– Дядечка, милый!
Дядя Никодим сгреб меня в объятия и расцеловал.
– Это что же у тебя, дредноут? – кивнул он на мой корабль.
Я не успел ответить. Во двор вошел сам станичный атаман. Я намеревался было удрать, но так испугался его, что ноги мне не повиновались.
– С приездом, Никодим Дмитриевич! – ощерившись в улыбке, приветствовал атаман дядю.
– Здравствуйте, Павлин Алексеевич, – сердечно пожал ему руку дядя. – Как ваше самочувствие?
– Да не буду бога гневить, – самодовольно погладил свою бороду атаман. – Самочувствие неплохое… Не могу пожаловаться… Надолго к нам, Никодим Дмитриевич?..
– Недельки две, вероятно, побуду у вас. А если понравится и не будете прогонять, то поживу и побольше.
– Ну, что вы, – ухмыльнулся атаман. – Зачем же нам вас прогонять?.. Живите себе на здоровье… Вот хозяина-то не застали, уехал…
Минуты две еще атаман проговорил с дядей, а потом собрался уходить.
– Это я шел мимо, – сказал он, – да увидел вас. Дай, думаю, поздравлю с приездом.
– Спасибо! – поблагодарил дядя.
Вдруг взгляд атамана остановился на алом флаге нашего корабля.
– Что это? – спросил он, багровея.
– Это мой племянник устроил себе корабль, – пояснил дядя. – И вот на нем он меня встречал сегодня.
– Нет, вот это! – показал пальцем атаман на платок.
– Это, очевидно, флаг, – засмеялся дядя.
– Тут, Никодим Дмитриевич, ничего нет смешного, – обрезал его атаман. – Наоборот, все это печально…
Он взобрался на корабль и попытался сорвать злополучный платок с мачты. Но Кодька прикрепил его довольно прочно. Атаман с яростью начал рвать платок, раздирая его на клочья. Дядя насмешливо смотрел на него и молчал.
– Кто тебя научил вывесить эту тряпку, а? – грозно спросил меня атаман.
Я, потупив глаза в землю, молчал.
– Ну, говори ж! – прикрикнул он. – Я знаю, это отцовские штучки… Говорят, яблоко от яблони недалеко катится…
Я заплакал. Но, заметив, что в щели забора появился десяток серых, голубых, карих глаз моих приятелей, я притих. Мне было стыдно перед ними за свои слезы.
Дядя Никодим взял меня за руку и сочувственно пожал.
– Да пустяки это, Павлин Алексеевич, – сказал он, – Ну разве ребенок понимал, что значит красный флаг?
– Не защищайте, Никодим Дмитриевич, – распаленно сказал атаман. – Все они понимают…
Может быть, все бы на этом и закончилось, но в это мгновение в воротах появились плачущий Коля Самойлов с матерью. Лицо у нее было злое, расстроенное.
– Где платок? – не обращая ни на кого внимания, кричала она.
– Вот тут он висел, – указал Коля на мачту, обливаясь слезами. – А зараз не знаю, иде…
Атаман внимательно смотрел на них.
– Это твой, Аксинья? – показал он клочки платка казачке.
– Ай, боже мой! – простонала женщина. – Мой… Кто ж его так изодрал?.. Один-единственный платочек и был у меня, – заплакала она. – Господи!.. Берегла, как христово яичко.
– Значит, твой? – злорадно проговорил атаман.
– Мой, мой, – закивала головой казачка. – Эти дьяволята, должно, поизорвали его… Еще в приданое мать покупала.
– Так как же он, Аксинья, сюда попал, а? – допрашивал атаман строго.
– А вот этот дьяволенок, – дала она подзатыльника своему сынишке, – из сундука стащил.
– Почему он додумался именно красный платок стащить, а? – ехидно спросил атаман. – Почему, а?..
– А я уж не знаю, Павлин Алексеевич, – растерялась женщина, почуяв в вопросе атамана какую-то каверзу. – Потому, должно, что в сундуке он был единственный… Больше у меня нет платков… Глупый дитенок, вот и стащил…
– Нет, не скажи, Аксинья, он не глупый. Его кто-то научил понимать, что красный цвет – революционный… Вот видите, Никодим Дмитриевич, – обратился атаман к дяде, – и сюда эта зараза проникает.
Дядя усмехнулся и пожал плечами. Я понял, что он не хочет спорить с атаманом.
– По глупости это он, господин атаман, – проговорила казачка, уже, по-видимому, раскаявшаяся в том, что она сюда пришла и влипла в эту историю. – По глупости.
– Сама ты по глупости говоришь, Аксинья, – продолжал отчитывать атаман бедную женщину. – Я знаю твоего Михаила. Он ведет при ребятишках подлые разговорчики. А они, эти маленькие негодяи, на ус себе наматывают. Отлично они понимают, что значит красный флаг… Сегодня же об этом сообщу заседателю [3]3
В казачьих станицах до революции существовала должность заседателя. Этот чиновник ведал политическими делами.
[Закрыть]. Он разберется. Ишь ведь, тоже мне, революционеры.
– Да что вы, Павлин Алексеевич! – всплеснула руками казачка. – Какие они там рюлицинеры… А что касаемо моего Михаила, то он про это ничего не ведает. Вы уж его сюда не замешивайте… Вот я ему расскажу, как Колька стащил платок да сгубил его, так он с него живого кожу спустит.
После этого случая я охладел к дяде Никодиму. Мне показалось странным его равнодушие к тому происшествию, которое случилось на его глазах. Такой всесильный – с блестящими погонами, с золотыми пуговицами, с кортиком – и вдруг испугался атамана, не заступился за Колю.
Дядя это заметил. Он видел, что я стал его чуждаться, избегал. Он старался наладить наши отношения.
Как и всегда в свои приезды, он и в этот раз привез мне и Маше подарки. Сестре моей он подарил несколько книг с красочными картинками, мне же он привез двухтрубный пароход с заводом.
Пароход был чудесный. Если его, например, завести ключом, то он мог пробежать на своих колесиках целый круг по комнате.
Игрушка эта мне очень понравилась, но я сделал вид, что совершенно равнодушен к ней. Я поставил пароход на комод и при людях не только к нему не притрагивался, но даже не смотрел в его сторону. Но стоило только мне остаться в комнате одному, как я тотчас же бросался к новой игрушке и с наслаждением предавался игре с ней.
Однажды я так заигрался, что забыл обо всем на свете… Я заводил пароход и пускал его по полу. Погромыхивая колесиками, он плавно кружил по комнате, а я бегал за ним и кричал:
– Ту-ту!.. Ту-ту!..
– Ах ты, карапуз! – весело захохотал дядя, неожиданно появляясь в комнате. – Попался!.. Вот ты какой, оказывается. Обманывал меня. Пароходик-то все-таки тебе нравится, да?.. Нравится ведь?.. Ну, что же молчишь?..
Опустив глаза, я, красный от смущения, молчал.
Дядя сел на стул и притянул меня к себе.
– А ну, иди-ка сюда. Ты уже стал большой, давай с тобой поговорим по-серьезному. Ты меня должен понять.
Я молчал, понурив голову.
– Подними голову, – взял меня за подбородок дядя. – Смотри мне в глаза. Ну!..
Я взглянул на него, а потом опять опустил глаза.
– Нет! – сказал дядя. – Так не годится!.. Нам с тобой надо объясниться. Ты за что на меня обиделся?
Я молчал.
– Ну?
– За то, – прошептал я, – что ты не заступился за Колю и его мать… Ведь Коля не виноват, – заговорил я громко. – Мы сами послали его за платком. Коля не хотел брать из сундука платок, а Кодька велел, потому что он капитан. А ведь Кодька-то какой! Попробуй не послушайся его – морду набьет…
Дядя захохотал.
– Правильно. Приказы капитана надо выполнять… Но не всегда… Если капитан ваш что-то нехорошее приказывает, можно его приказ и не выполнять… А что касается «морду набьет», так ведь вас много, а он один. Одного вы его всегда одолеете. Глупыш.
Дядя приласкал меня, а потом серьезно сказал:
– Слушай меня, родной. Я не стал ничего говорить атаману потому, что не хотел вмешиваться. Если бы я стал защищать Колю и его мать, то атаман и мне мог бы сделать неприятность. А сейчас это может повредить моей службе. Мое начальство и так считает, что я революционно настроен… Понял ты меня?
– Понял, – кивнул я.
Мы помирились.
В это мгновение в комнату вошла Людмила.
– Пожалуйте, Никодим Дмитриевич, обедать, – сказала она.
* * *
Вначале дядя Никодим у нас скучал. Он писал кому-то письма, читал книги, гулял со мной по станице. Отношения с Людмилой у него были суховатые, деловые. Но постепенно он к ней привык.
До дядиного приезда мы питались очень плохо, жили впроголодь. Людмила варила нам жиденький суп или постный борщ, а на второе – неизменный картофель в мундире с огурцами или пшенную кашу с кислым молоком.
Целыми днями лежала Людмила на кровати, неряшливая, нечесанная, читала книги.
С приездом же дяди все, как по волшебству, изменилось. В доме все сияло. Да и сама Людмила стала неузнаваемой. Она опрятно одевалась, даже подкрашивалась и пудрилась.
Мурлыча песенки, она не отходила от жарко пылавшей печки, готовила разнообразные кушанья. Теперь к обеду у нас бывали вкусные ароматные борщи, жаркое с подливами, блинчики, вареники в сметане, сладкие кисели и компоты… Когда хотела, Людмила умела готовить. Конечно, большую роль тут играли дядины деньги – он давал ей на продукты. Людмила старалась угодить ему.
Иногда она даже покупала вина и угощала дядю. Он не отказывался. Они усаживались в горнице и пили.
Дядя брал Людмилину гитару и звучным баритоном пел:
Ты говорила вчера,
Тут, ровно в полночь в саду,
Мы проведем до утра
Время в любовном чаду…
Людмила приятным тонким голосом подхватывала:.
Сердцем летел я к тебе,
Но мой рассудок восстал.
«Полно! Не верь ты себе,—
Он мне все время шептал. —
Пройдет любви угар,
Развеются мечты,
Исчезнет прелести дар,
Разлюбишь его ты…»
Вечерами к дяде приходили какие-то мужчины и женщины. Мне особенно запомнился Кудряш – молодой, высокого роста, красивый казак, с большим белесым чубом.
Имени его я не знал. Но все называли его Кудряшом, наверно, потому, что его голова была покрыта мелкими белокурыми завитушками.
Мне понравился этот веселый, щеголеватый, румяный казак. Белая полотняная рубашка с цветной вышивкой на вороте, обшлагах и подоле ловко облегала его грудь и крутые плечи. Талию перехватывал лакированный казачий ремень с серебряным набором из ромбиков и сердечек. Брюки он носил широкие, синего сукна, с красными лампасами, ходил всегда прямо, пружинистой походкой, поскрипывая лакированными сапогами. Большой он был забавник, шутник и плясун, этот Кудряш.
Я предполагал, что именно он когда-то сунул отцу в сверток вместо пампушек старую калошу. Но я на него не сердился. Да на него и нельзя было сердиться.
Приятно бывало смотреть, как Кудряш, сверкая лаковыми голенищами сапог, ловко танцевал с Людмилой, выбивая каблуками дробь…
Когда горница дополна набивалась гостями, мы с Машей садились на кровати в кухне и прислушивались к веселым голосам и смеху.
Мимо нас мелькали выходившие во двор и возвращавшиеся обратно женщины и мужчины. Они весело смеялись над чем-то, тихо переговаривались. К нам доносились из сеней затаенные вздохи, звуки поцелуев…
Подходил Кудряш, совал нам в руки пряники и конфеты.
– Эх, вы, сиротинушки! – говорил он, наклоняясь и щекоча наши щеки своими пушистыми, мягкими, пахнущими фиксатуаром усами. – Болезные вы мои… Сидят себе помалкивают… Эх-ха!.. Ну, что вы молчите-то?
– А что же мы будем говорить, дядя Кудряш? – спрашивал я.
– Да пошли бы в горницу, посмотрели, как там пляшут, песни б послушали…
– А нам отсюда слышно.
– Ты умеешь в айданчики [4]4
Айданчики– кости для игры.
[Закрыть]играть? – говорил он.
– Умею, но их у меня нету.
– Я тебе в следующий раз принесу.
– Не принесешь: забудешь.
– Ей-богу, принесу, – обещал Кудряш и запевал:
Вышел случай очень странный:
Шел парнишка, нес айданы:
«Чик и бук!.. Тала! Арца!
Лампа-дрица! Ца-ца!..»
– Ловко? – хохотал Кудряш и уходил.
Подобные вечеринки обычно тянулись долго, почти до самого рассвета. Мы с Машей, не дождавшись конца, засыпали.
Когда мы просыпались утром, то обнаруживали, что в комнатах всюду валяются окурки, жженые спички, – бумажки от конфет, огрызки пряников и яблок. В горнице, где спит дядя, стоит зеленый мрак от табачного дыма. На столе – страшный беспорядок.
Я убегал во двор, на свой корабль, а Маша принималась за уборку. И когда поднималась с постели Людмила, в комнатах уже все было прибрано, полы вымыты.
– Молодец, Маша! – скупо бросала Людмила, – Молодец! Так и надо. Будь хозяйкой, приучайся… Тебе ведь не на кого надеяться.
Напрасно она это говорила. Девочка и без нее все отлично понимала.
Изредка отец писал нам письма, присылал деньги. Но когда он приедет домой, об этом он не сообщал.
Поездка в монастырь
Дядя Никодим уже несколько дней собирался поехать в Усть-Медведицкий монастырь навестить свою сестру Христофору, да все откладывал поездку, – все что-нибудь его задерживало. Но вот наконец он все-таки собрался.
– Ну, завтра еду, – заявил он.
– И я поеду с тобой, – сказал я. – Возьми меня, дядя.
– Тебя? Да что это ты вздумал?..
– Ты свою сестру хочешь проведать, а я свою…
Дядя засмеялся.
– Да, это ты прав, – сказал он. – Сестер надо проведывать. Значит, ты по Олечке соскучился?
– Вот еще, – с пренебрежением промолвил я. – Я никогда ни по ком не скучаю… Просто мне хочется поехать. Возьми!
– А если не соскучился, так зачем тебе ехать? – хитрил дядя, лукаво посматривая на меня. – Я вот соскучился по своей сестре, поэтому и еду к ней.
– Ну, возьми ж, – чуть не со слезами просил я его. – Я ж хочу поехать.
– Ну, если хочешь, – засмеялся дядя, – тогда другое дело. Ладно. Пожалуй, поедем. Подготовься. Только не проспи. Если проспишь – не возьму.
– А я всю ночь не буду спать, – храбро заявил я.
Ночью я и в самом деле спал плохо, боялся, что дядя не разбудит меня. Я то и дело просыпался и смотрел в окно: не рассветает ли? А под утро крепко заснул.
– Капитан! – толкал меня в бок дядя. – А, капитан!.. Отплываем. Слышишь гудок?
Я как угорелый вскочил с кровати и проворно стал одеваться.
– Ты бы все-таки умылся, а? – посоветовал мне дядя. – Освежись. Бодрее будешь чувствовать себя.
Я наскоро умылся и, захватив сверток с пароходом, который я брал с собой, чтоб показать Оле, направился на улицу, где нас ждала подвода.
– Что это у тебя? – поинтересовался дядя.
– Пароход.
– Хочешь подарить Олечке?
– Нет, – покачал я отрицательно головой, – покажу лишь.
– Покажешь. А что ж ты ей в подарок повезешь?
Я опешил. Действительно, что же я повезу в подарок своей маленькой сестричке?.. Я задумался. Везти мне ей было нечего, а пароход отдавать жалко.
– Ничего у меня нету, – пролепетал я уныло.
– Ну, вот, – издевался надо мной дядя, – я-то своей сестре везу подарок, а ты своей – нет, так едешь. Эх, ты!
Я уже готов был заплакать, но дядя утешил меня:
– Ничего. Не беспокойся. У меня есть подарок и для Оли. Мы с тобой вместе его подарим. Скажем, что это наш общий подарок. Ладно?
– Ладно, – согласился я.
На улице, у ворот, нас поджидала парная подвода. Казак-подводчик, сидя в телеге, покуривал. Я его сразу же узнал. Это был тот самый казак, который в прошлый раз отвозил тетку Христофору и Оленьку в монастырь.
Я вскарабкался в телегу и утонул в ароматном сене. Из ворот выскочила Маша и сунула мне узелок.
– Передай Олечке, – сказала она. – Да расцелуй ее за меня хорошенько.
Я промолчал. Чудная эта Маша, как будто она не знает, что целоваться я терпеть не могу.
Было свежее раннее утро. На базах призывно мычала скотина, просясь на пастбище… Кое-где дымились трубы казачьих хат. Причудливые завитушки дыма вязью поднимались к небу…
Когда мы въехали на мост, телега наша так громко загрохотала колесами по доскам, что утки и гуси шарахнулись от моста как ошалелые.
За станицей казаки распахивали поле под зябь. Маленькие казачата, почти такие же, как я, погоняли быков кнутами или, сидя верхом на лошадях, волочили бороны по пашне.
Наше путешествие было полно разнообразных развлечений. Через дорогу перебегали смешные, ожиревшие за лето суслики. А иногда, встряхивая длинными ушами, прыгали зайцы. Один раз мы даже увидели залегшую в придорожном кусте огненно-рыжую лису. Схватив ружье, которое он взял в дорогу у двоюродного своего брата, Кодькиного отца, дядя соскочил с телеги и выстрелил в нее. Лиса, очумело метнув хвостом, исчезла в кустах. Испуганные выстрелом лошади рванули в намет.
– Тпру-у!.. – орал подводчик, натянув вожжи. – Ошалели!
С полверсты, скакали лошади крупным галопом, пока успокоились. Дядя, запыхавшись, догнал нас, ввалился в телегу.
– У-у, устал! – сказал он, вытирая платком вспотевший лоб.
Вечером мы остановились у леска на ночлег. Стреножив лошадей, подводчик пустил их пастись, а сам разжег костер и стал в чайнике кипятить воду.
Мы долго сидели у костра, пили чай. Подводчик рассказывал страшные истории о ведьмах. Я, прижавшись к дяде, слушал казака, а сам озирался: не подкрадывается ли какая-нибудь из них ко мне?.. А потом так, на коленях дяди, и уснул.
…На другое утро мы снова отправились в путь. К вечеру дядя, указывая на далекие, заплывающие синеватой дымкой горы, сказал мне:
– Ну, вон и монастырь показался.
Но сколько я ни всматривался в горы, ничего не видел.
– Не вижу, дядя. Где?
– А вон, видишь, главы церковные на солнце горят.
Что-то действительно там, на горизонте, сверкало, как стекляшки в солнечных лучах.
Мы подъезжали к горам все ближе, и по мере приближения все отчетливее и яснее из голубой мглы вырисовывался монастырь, поблескивающий на солнце своими золотыми главами.
А когда мы поднялись на пригорок, то с него стала видна панорама не только монастырской церкви, как древний рыцарский замок, торчавшей на холме, но и всего подворья с нарядными, как игрушка, беленькими домиками, сбегавшими с горки к Дону, величаво проносившему свои воды мимо монастыря.
Я волновался. Мне хотелось поскорее увидеть Оленьку. Очень уж я соскучился по ней.
Мы подъехали к Дону, чтобы переправиться на другую сторону. Паром был на том берегу. Дожидаясь, пока он придет за нами, дядя стал мне рассказывать:
– Вот видишь, Саша, эту реку… Река называется Доном. «Тихий Дон» – так она величается в песнях и преданиях. Река пересекает всю Донскую область, течет мимо цветущих, утопающих в садах станиц и хуторов. Омывает своими водами станицу Старочеркасскую, бывшую столицу донских казаков. В этой станице до сих пор сохранились реликвии былой славы донского казачества. На станичной площади там лежат огромные ворота от турецкой крепости Азова и такие же коромысла от городских весов. Они весят десятки пудов. И ворота и весы имеют свою историю. В 1637 году три-четыре тысячи донских казаков во главе с атаманом Михаилом Татариновым штурмом захватили у турок крепость и засели в ней. В течение пяти лет они держали крепость Азов в своих руках, отбиваясь от стотысячной армии. И никогда казаки не сдали бы крепость туркам, если б не царь Михаил Федорович. Не желая ссориться с турецким султаном, он приказал казакам сдать Азов туркам. Не хотелось казакам сдавать крепость злейшим врагам своим, но царского указа ослушаться не могли. Отдали они крепость туркам, но, в знак того, что они пять лет владели ею, казаки чуть ли не на своих плечах приволокли в Старочеркасскую из Азова крепостные ворота и городские весы.
Много, Саша, в Старочеркасской такого, чем мы, донские казаки, должны гордиться. Там жили знаменитые люди, прославленные казачьи полководцы – Матвей Иванович Платов, генералы Бакланов, Денисов, дослужившиеся от рядовых казаков до генералов… До сих пор там сохранился дом, в котором жил и кончил жизнь самоубийством донской народный герой Кондрат Булавин, поднявший бедных казаков и крепостных крестьян против помещиков и феодалов при Петре Первом.
– А потом, дядя, куда течет Дон?
– Потом он пробегает мимо большого, шумного, торгового города Ростова… Так он и называется: Ростов-на-Дону. Город этот хороший, веселый… Дальше Дон бежит мимо города Азова, о котором я рассказывал сейчас, и впадает в Азовское море. В то самое море, на берегу которого раскинулся город Мариуполь, где живет твой дядя Иринарх. Ты его знаешь?
– Знаю, но никогда не видел.
– Ну, вот подходит наш паром. Пойдем.
Паром – два больших баркаса с дощатым настилом на них – причалил к берегу. Подводчик ввел на него лошадей. Вслед за подводой взошли на паром и мы с дядей.
– Поехали! – крикнул старый бородатый паромщик и отвязал веревку от причала.
Паромщик и наш подводчик взяли в руки палки с прорезями на концах и, втыкая их в стальной трос, переброшенный с одного берега на другой, медленно потянули паром.
Сидя на телеге, я с восхищением оглядывался вокруг. Никогда еще в своей жизни я не видел подобного зрелища. Паром медленно двигался по быстрой, сверкающей на солнце реке.
Когда мы очутились на середине реки, сильное течение сбило паром вниз. Трос, натянувшись, скрипел и звенел, как струна. Я с замиранием сердца ждал: а что вдруг он лопнет, и тогда мы поплывем вниз по течению мимо тех цветущих станиц, хуторов и городов, о которых мне только что рассказывал дядя…
По правде сказать, это было заманчиво и привлекательно. Я закрывал глаза, и мне представлялось, что мы плывем мимо станиц и хуторов и попадаем в море… А там нас вылавливают матросы с дядиного судна… Вот замечательно было бы!
Замечтавшись, я даже не заметил, что мы уже подплываем к берегу. Паром мягко стукнулся о причал. Подводчик свел лошадей на берег. Дядя расплатился с паромщиком, и мы поехали к монастырскому подворью.
На крылечке одного беленького чистенького домика я еще издали заметил маленькую девочку в красном платьице.
«Это Олечка!» – подумал я взволнованно, едва сдерживаясь, чтобы не спрыгнуть с телеги и не помчаться к ней. Потом мне показалось, что это вовсе не Оля, и я отвернулся.
Но подводчик, знавший, где жила Христофора, ехал именно к тому дому, на крылечке которого сидела девочка в красном платьице..
Когда мы подъехали совсем близко, маленькая девочка вдруг бросилась ко мне с радостным криком:
– Сашенька!.. Сашенька приехал!..
Подбежав ко мне, сестренка протянула свои ручонки, я отстранился от нее. Но, поняв, что этим я обидел Олю, я расплакался. Заплакала и Оля.
Дядя рассмеялся.
– Вот так встреча!.. Чего же вы плачете-то? Тоже мне, моряк, – похлопал он меня по спине. – Оленька, иди, поцелуй меня.
Но девочка отчужденно и застенчиво посмотрела на дядю и не двинулась с места. Она его уже забыла. Тогда дядя Никодим достал из саквояжа куклу с закрывающимися глазами. При виде ее у Оли заискрились глазенки, и она сразу же потянулась к ней.
– Сначала обними и поцелуй меня, – потребовал дядя, – тогда куклу дам.
Она поцеловала его.
До этого я никогда еще не бывал у своей тетушки. Переступая порог «кельи», так называлась ее квартира, я с робостью оглядывался вокруг, ожидая, что сейчас увижу какую-нибудь мрачную каменную нору, в которой живет моя тетушка с Оленькой. Мне почему-то представлялось, что монашки живут суровой жизнью, спят на жестких топчанах и едят одни сухари с водой. Но оказалось все не так, как я думал.
Келья Христофоры состояла из двух светлых комнат, сверкавших безукоризненной чистотой. Крашеные полы были натерты воском и сияли, как начищенные пятаки. Столики и тумбочки накрыты белоснежными кокетливыми скатерками. Кровати застланы красивыми одеялами. На взбитые пуховые подушки наброшены накидки, расшитые гладью искусной работы, выполненные руками мастериц-монашек.
Передний угол, как иконостас, сверкал золочеными ризами икон старинного письма. Слабо мерцавшая граненая лампада бросала отсветы на бархатные занавеси с позументными крестами.
Всюду – изобилие цветов в горшочках и вазонах.
Тетушка не выразила особой радости по поводу приезда брата и племянника.
– Ты вот что, – предупредила она меня, – не балуйся здесь…
А я вовсе и не собирался баловаться. С чего она взяла, что я буду шалить? Но после ее предупреждения я притих.
С каким волнением ехал я в монастырь, а сейчас вся прелесть от встречи с маленькой сестричкой пропала. Бедная Оленька, не сладко, видно, ей здесь живется.
Я заметил, что девочка вела себя странно: она не по-детски была тиха, по комнатам ходила как тень – неслышно, едва ступая, то и дело вопросительно поглядывая на строгую тетушку, как бы спрашивая взглядом: «Так ли я поступаю?..»
На душе у меня стало так горько, что захотелось сейчас же уехать отсюда.
– Дядя, – спросил я его, – а скоро мы поедем домой?
– Что-о? – изумился тот. – Ты что, друг, а?.. Или тебя плохо приняли здесь?..
У тетушки по лицу заходили красные пятна. Сузившимися, злыми глазами она посмотрела на меня.
– Значит, не понравилось у нас?
Я промолчал. Сестренка кинулась ко мне, прижалась.
– Не пущу, Саша, не пущу!
По случаю нашего приезда тетушка послала молодую свою послушницу Памфамиру в монастырскую лавку за сладким церковным вином. Сама же принялась готовить обед…
Мы гостили у Христофоры два дня. За это время мы с Олей облазили все монастырские горы, рвали шиповник, в изобилии растущий здесь, собирали чертовы пальцы – остроконечные отшлифованные камешки.
На третий день мы уехали.
